Текст книги "Крокозябры (сборник)"

Автор книги: Татьяна Щербина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Серж был дома, то есть на яхте (а где ему еще быть?), он их представил друг другу. Серж был маленький, коренастенький, бородатый, с пышной гривой, с Реми рядом они смотрелись как Дон Жуан и Лепорелло. Серж – то ли припозднившийся лет на пятнадцать хиппи, то ли предвестник дауншифтинга – радикально изменил свою жизнь. Продал квартиру, купил вместо нее яхту и теперь живет на воде. Все у него в жизни запуталось – ушла жена, работали вместе в рекламном агентстве, и он отрубил разом все, чтоб не мучиться. Они с Реми были яхт-соседями и друзьями, только у Реми был дом городской, дом загородный и еще вот яхта, на которой он появлялся не часто: по выходным в хорошую погоду, а 14 июля они катались на двух яхтах по Сене большой компанией – смотрели фейерверки с воды. Это совсем другое, чем с берега: кажется, что разноцветные звезды летят прямо с неба тебе в лицо.

Реми поселил Таню с девочкой у Сержа. Тому это должно быть за счастье: Серж маялся одиночеством, любил детей – своих не заимел, – был верным другом и компанейским человеком. Таня сперва напряглась – почему-то не на своей яхте Реми ее селит, а на яхте какого-то мужика, но они все вместе поехали ужинать, Серж веселил народ, он был записным остряком, и его благодушие Таню совершенно успокоило. Тем более что дочка просто-таки влюбилась в веселого дядю. Дочка не понимала ни слова, а Таня будто второй раз родилась: в этом мире она не понимала ничего, но готова была учиться и слушать «старших». С Сержем они поладили. Таня с утра до ночи занималась оформлением документов, удивляясь, что во Франции бюрократия почище советской, но здесь все это было даже в радость. Родителям позвонила в ноябре из телефона-автомата, отец сказал: «Большие перемены. Умер Брежнев. Теперь у нас Андропов». Таня это уже знала из французских газет и, пропустив мимо ушей, выспрашивала: «Сами-то вы как?»

– Опять дело, – сказал папа. – Крупное.

– Какое дело?

– Ну, каких давно не было, – конспирировался адвокат. – Боюсь, что… ну сама понимаешь.

– Что? Не понимаю, – кричала Таня в трубку. – Ты про себя расскажи, про вас с мамой. Что мне этот ваш сраный Брежнев с Андроповым!

Папа положил трубку. Таня решила, что разъединилось, набрала снова, но никто не отвечал. В следующий раз она позвонила только через год.

– Мама, это я! Ты меня слышишь? – Мама помолчала, а потом скорбно сказала: «Умер Андропов. Теперь у нас Черненко». Теперь Таня положила трубку. Выждала еще год и, услышав «Умер Черненко. Теперь у нас Горбачев», смеялась и не могла остановиться.

Но это она зря. Горби, горбимания повернули ее судьбу. К Сержу приехал его бывший коллега и приятель, предложив Тане рекламный контракт: СССР внезапно стал модным, ее он хотел использовать как русскую модель для рекламы мехов. Над ней потрудились так, что Серж и Реми не сразу ее узнали. Через год она открыла на rue de Saint-Andre-des Arts кафе Perestroika. Столики резервировали за неделю вперед, отбоя не было. Единственной неприятностью этого времени было то, что однажды зеленые обрызгали ее краской, хоть мехов на ней и не было, – за то, что рекламирует убийство невинных зверьков. Таня купила замок в Бургундии, в Semur-en-Auxois, маленьком средневековом городке, на берегу канала. Замок был в удручающем состоянии, но замок! То, о чем она не могла и мечтать, что было картинками из детских сказок. Теперь же предстояли большие работы, бригада уже трудилась вовсю, но Танин контракт закончился так же внезапно, как возник. Перестройка кончилась, мода пошла на спад. И совсем скоро, когда Таня говорила, что русская, на нее смотрели с состраданием: «Бедняжка, какая у вас там нищета!» В конце девяностых будто в один день образ России снова изменился: «Русская мафия», – слышала она произносимое сквозь зубы. Бедняжек не рекламируют, и мафию тоже. У Тани больше не было никакой работы. Рабочие, которые как муравьи облепляли замок внутри и снаружи, расползлись; правда, моделью теперь стала дочь – француженка, говорившая по-русски неохотно и с сильным акцентом, – но она куда-то упорхнула, носилась по всему миру, и Таня давно ее не видела и не слышала. Однажды позвонила, сказала, что выходит замуж за русского homme d’affaire – очень богатого, очень умного, oligarque здесь называется; позвала на свадьбу – в замок на Рублевке. Какие могут быть замки на Рублевке! Таня не поехала, она никогда больше не вернулась в Россию. Свой замок ей пришлось продать, вместо него она купила дом, совсем в другом месте, новая жизнь – новое место, в Бретани, неподалеку от мрачного леса Броселианды, где могила волшебника Мерлина, фонтан феи Вивьян, замок Ланселота. Тане захотелось в глушь, спрятаться, и врачи рекомендовали ей этот климат: прохладный, морской. Дом был из бурого камня, добротный, но тоже требовал существенного ремонта. На сей раз им занялся рукастый Серж, с которым они поженились, поскольку уже давно он стал ее альтер эго, homme de sa vie, как говорят во Франции. Перед домом посадили гортензии, еще Таня непременно хотела беседку – купол из прутьев и вьюнки, которыми бы он полностью оброс. Купол быстро зарос плотной зеленью, хотелось добавить цвета. В лесу Броселианды нашли ярко-синие цветочки: «Это же башмачки!» – Таня не видела их с детства, обрадовалась. Накопали, Серж стал прилаживать их к беседке, она смотрела. Вспомнила песню своей юности:

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал.

– Теперь будет здорово, тут ты меня похоронишь, – сказала Сержу, возившемуся с посадками.

– А мне все равно, – он поднял на нее голову, – где похоронишь, там и ладно. Лучше всего развеять прах над океаном. Альбатросы кричат, ветер, волны – отличный антураж!

– Нет, – улыбнулась Таня, – наш дом, наш сад, хочу остаться тут навсегда. – Она подошла к Сержу, поцеловала: «Вместе с тобой». Взяла оторвавшиеся цветки, пошла на кухню готовить к ланчу тосты с козьим сыром и салат с морепродуктами – их тут много водилось, свежие, прямо из океана, и отчего-то ей стало грустно. Все думала о свадьбе дочери, на которой ее не будет. Это же неправильно! Хотя у самой и вовсе никакой свадьбы не было, и родители даже в глаза не видели ее мужа – настоящего, не вымышленного в том, необъяснимом уже, бреду Банного Листа. Но у Тани роилось в голове что-то еще, связанное с Россией. Что она, как никто желавшая от нее оторваться (русские эмигранты, которых она мельком встречала, только и жили что тамошними перипетиями, будто тело их было в одном месте, а душа в другом), – против воли синхронизировала свою жизнь с российской историей, а дочь и вовсе… Да что уж там: и климат бретонский похож, и блинчики те же. Она бросала в листья латука креветки, осьминожков, отрывала от белых раковин Saint-Jacques, подумала: не украсить ли салат? В Москве всегда украшали салаты. Яйцами, морковкой. А тут ужинали в ресторане, где все блюда были украшены цветами. Взяла синие башмачки, сполоснула водой, попробовала один на вкус – ее передернуло от горечи. И затошнило. Окликнула Сержа, он не отзывался, ей становилось хуже, вдруг услышала с улицы крик, выбежала, согнувшись от резкой боли в животе, увидела лежащего на земле Сержа, подбежавшего к нему незнакомца: «Это же аконит, смертельно ядовитый цветок, разве можно!» Услышала, как незнакомец вопит в телефон, но голос его звучал далеко как эхо: «Aconit! Casque de Jupiter! Sabot du pape!» – то, что по-русски зовут «борец», и она почувствовала, что все кончилось.

2. Марианна

Марьяна – Таня назвала дочь с прицелом, правильным прицелом – Marianne, или, как сама она произносила, на аристократический манер, Marie-Anne – собиралась играть свадьбу через две недели. А тут – эсэмэс от матери: «Произошел несчастный случай». «Что-то с отцом?» – удивилась Марьяна и через минуту получила еще одну эсэмэс, с отцовского номера, с тем же текстом. Мало ли, подумала, какие в их глуши, где ничего никогда не происходит, случаи. Сварила себе в машине эспрессо, решила все же позвонить, а там говорят: «Полиция, вы дочь мадам и месье Сюрэфор, к сожалению, больница, не удалось, сильный яд, соболезнования, предполагаете ли вы…»

– Постойте, сержант, я не совсем поняла… Да это розыгрыш какой-то.

– Что вы, как можно! К сожалению, этот яд смертелен. Врач просил позвонить вам сразу, чтоб вы успели прилететь…

Больница, полиция, всем позвонила, допытывалась: сегодня? у себя дома? цветок? Какой еще цветок, они там мухоморов, что ль, объелись в этой Бретани? Набрала в Интернете «аконит». «Самое ядовитое растение…» Позвонила опять, но тут на телефоне кончились деньги. Это что, правда? Умерли? Вместе? «А как же свадьба?» – это оказалось первым проблеском реальности. Что там, в лесу (с тех пор как родители обосновались в Бретани, она называла их дом лесом, «как вы тут от скуки не помираете, в этом лесу!», и была там всего один раз), казалось совершенно нереальным. Москва пленяла ее своей перенасыщенностью, круглосуточным фонтаном энергии, хаотическим разнообразием, здесь все непонятно чем занимались, но было ощущение пира нон-стоп. И Марьяна была патологически влюблена в своего жениха, на двадцать два года ее старше. Ей тридцать, он – ровесник ее матери. И отставного отца, которого она звала не Банный Лист, конечно (этого выражения она и понять бы не могла), а papa bio – биологический папа. О его существовании она узнала только в двенадцать лет – это был целый скандал.

Мама с Сержем – она всегда и считала его отцом – пропадали целыми днями, она от скуки стала изучать содержимое шкафчиков и ящичков, обнаружила, что местом ее рождения значится город Москва, спросила Сержа, был ли он в России, – а он не был, она заподозрила обман, стала допытываться правды, получила ее, рыдала, потребовала, чтоб ее отправили к настоящему папе, а настоящий жил себе поживал в Испании – резидентом не резидентом – кто знает?

Он звонил пару раз Таниным родителям, узнать про дочь, но те молчали как партизаны, а сама Таня, получив развод, решила забыть первого мужа как кошмарный сон. Так что Марьяну он видел последний раз четырехлетней, не хотел чинить Тане препятствий (хотя мог, еще как мог!), да и себе создавать сложностей: думал, потом перемелется. И вскоре ни он, ни Таня найти друг друга уже не могли бы при всем желании. Она взяла фамилию Сержа – Сюрэфор – и была более не опознаваема. Таня и Серж не то что скрывали, что у Марьяны есть кровный отец, – просто об этом не заходила речь, а тут – вынь да положь.

Банного Листа разыскал по своим каналам Марьянин дед, и только потому это стало возможным, что год шел 1990-й, конспирация ослабла, не до людей было – все занимались «маховиком»: «Вот сдвинем маховик, – говорил Горбачев, – тогда и…» И люди чувствовали себя кто свободными, кто оставленными, пока сдвигали маховик, который в конце концов развалился на части. Банный Лист, в это же самое время служа советской родине в ставшем родным Мадриде, уже понял, что впереди – большие перемены, которые его, скорее всего, куда-нибудь сметут и загонят, и принял решение остаться в Испании. Вторая его жена была испанской коммунисткой, но что значит коммунисткой – испанкой, и он, под грохот маховика, принял испанское гражданство. На всякий случай они переехали жить в маленький южный городок, Торремолинос, а как все происходило на самом деле, никто не знает. Испанку, горячую поклонницу СССР, Листу в свое время нашел МИД: «Сам не умеешь жен выбирать, – сказал ему как бы в шутку его непосредственный начальник, – слушай старших». И он послушал. Пилар работала в газете, в Москве сидела несколько лет корреспондентом, у нее были амбиции стать главным кремленологом, Лист снабжал ее «эксклюзивом», но мечты рухнули вместе с Берлинской стеной, когда хлынули потоки ошарашенных русских, которые хотели остаться на Западе хоть тушкой, хоть чучелом… Лист ни в чем не разочаровывался, поскольку для того и стал членом коммунистической партии, чтоб оказаться здесь, в Испании, но не чучелом, а достойно, «по работе». Почему Пилар, прожив три года в Москве, не поняла, что ее просторная квартира в доме УПДК, магазины «Березка», черная икра, уборщица, кухарка, дача в Серебряном Бору и прочая дармовая роскошь предназначались исключительно для иностранцев? – удивительно, но она не поняла! «Низкопоклонство перед Западом», практиковавшееся советским руководством, вскружило ей голову, в Москве она жила как и мечтать не могла на родине.

На Пилар Лист смотрел с умилением – сущий ребенок, завидовал ее восторженности, проявлявшейся во всем: покупая в дом еще одну, совершенно лишнюю лампу, она думала, что теперь им будет светлее, купив туфли на высоченном каблуке, она верила, что наконец стала высокой и женственной, в то время как во всех видах выглядела мелким грызуном. У Листа в МГИМО была такого типа подружка. Единственная из студенток, которая считала его за человека, потому что прочие – дочки гэбэшных и мидовских чинов – его, неотесанного парня из Минусинска, вниманием не удостаивали. А он сюда попал благодаря матери-танку, которая набралась наглости и стала требовать от его отца, которого Лист никогда и не видел, чтоб тот помог сыну поступить не куда-нибудь, а в самый закрытый элитарный вуз страны. Потому что у мальчика большие способности. Отец Листа уехал из Минусинска учиться в Военную академию в Москву, что было большой удачей, быстро делал карьеру, женился на москвичке, а о Минусинске предпочитал не вспоминать. Мать, не требовавшая с него алиментов, потребовала один раз за все годы: сына пристроить – и больше его не побеспокоят. Так этот институтский прототип Пилар – девочка Лариска, с мелкими чертами лица и мелкими зубками, старательная, как и Лист, изучавшая китайский, – была единственным шансом Листа жениться на москвичке, но он никак – ну никак не видел в ней женщину: худенькие ручки-ножки – как палочки, комсомольский задор, неутоленное желание быть «своим парнем». Тонные (как тогда говорили) девицы и высокомерные барчуки ее не замечали – ею, как и Листом, брезговали. Она была дочерью военного прокурора и хотела-мечтала куда-нибудь вырваться. В другое измерение, даже не то что в другую страну. Отец ее здраво рассудил: язык надо выбирать трудный и не пользующийся спросом (японский еще некоторых прельщал, а китайский – никого), тогда жизнь пойдет как по маслу. А Лариска – девочка усидчивая, добросовестная, выучит хоть марсианский. Так они и ходили парой, Лист и Лариска, и однажды он встретил Ее. Таню. Тут было все: породистая московская барышня типа тех, с какими он учился, но не жеманная, не деланная; нравилось, что высокая – да все нравилось, и чем дальше, тем больше: папа-адвокат, со связями, уже и квартиру кооперативную приготовил, и Лист привезет туда свою несчастную, не видевшую радости в жизни мать. С какой стороны ни посмотреть, Лист был без ума от Тани и на седьмом небе от перспектив. Он видел, понимал, чувствовал (он же не бревно), что она его не любила, но вцепился бульдожьей хваткой и добился своего. Думал, стерпится-слюбится. Тем более что соперников не просматривалось. И вот, после всего, что было, звонит Таня и говорит, что Марьяна хочет его видеть. Ну что ж… Он стал обдумывать, как это осуществить. Он поедет во Францию или она в Испанию, она может у него пожить, а он – только посидеть с ней в ресторане, домой к ним не пойдет.

Пилар была недовольна, она любила сюрпризы будущего, а неожиданности из прошлого ее настораживали, но какое это имеет значение (она, по крайней мере, никогда не била его головой о батарею – вспомнил московскую жизнь, и ведь терпел)! Лист встретил Марьяну в аэропорту – она не была похожа ни на него, ни на Таню, но такой возраст, гадкий утенок, – не поймешь, а все равно видно – родная кровь. Марьяне papa bio тоже приглянулся: в отличие от Сержа рослый, без бороды, с короткой стрижкой, серый костюм, голубая рубашка, галстук в косую полоску – солидный. Пилар приготовила паэлью, Марьяна не могла понять, что это за еда и что за тетка – Пилар, нервная, рисующаяся, не выпускающая сигарету изо рта, ей хотелось остаться с papa bio наедине, расспросить его обо всем. И она прямо так и сказала: «Мы могли бы поговорить вдвоем?» По-французски сказала – по-русски не умела, хотя знала много отдельных слов. Пилар вышла из столовой, хлопнув дверью, потопала на второй этаж. Зря она ее прогнала.

Лист примерно улавливал, о чем дочь спрашивает по-французски, а та не понимала ответов.

– Почему вы развелись с мамой?

– Не сошлись характерами.

Эту встречу Мари-Анн вспомнила сейчас, Bio – единственный причастный, от кого она могла ждать совета, сочувствия, утешения. Но больше всего совета: что делать? Что это вообще за событие такое в жизни? Про папу Сержа она даже вдруг забыла, но как мама, столь тщательно подходившая к выбору еды – «здесь устрицы лучше не брать», «яйца можно есть только от счастливых кур», – могла отравиться? Мари-Анн не видела мать уже несколько лет, с начала своей модельной карьеры вообще появлялась у родителей только на Рождество, а они – сперва на всех ее (с позволения сказать, «ее») дефиле, потом все реже. Ей крупно повезло, в восемнадцать лет ее взял Карл Лагерфельд – о большем нельзя было и мечтать. Хвостик, черные очки, непроницаемый вид, но в жизни он оказался смесью педанта и раздражительного тирана. Мари-Анн он держал в «кордебалете», поначалу это было нормально, потом она стала бунтовать, приставать с вопросами, он проходил мимо, не отвечая, даже головы не повернув. Однажды она в буквальном смысле приперла его к стене и услышала: «Дура! Ты – типаж Клаудии. Почти она, но она – 90–60–90, а ты (и он трижды грубо ткнул в нее пальцем) 88–62–88, и рост (он ткнул еще раз, поверх головы – глаз-ватерпас) 179, а у нее 180, и нос грубоват, в прошлом году ее признали самой красивой девушкой мира, она на всех обложках, она королева, а у тебя взгляд испуганного кролика. Взял тебя про запас, не нравится – скатертью дорога».

Мари-Анн ушла, заливаясь слезами, но вскоре все стало налаживаться, она перемещалась из ресторана nouvelle cuisine в Лувре в клуб Bain-Douche, знакомилась, переходила из рук в руки, нашла подружку – русскую, приехавшую сюда замуж, тоже модель, но пока портфолио ее было совсем скромным, хоть она и была старше Мари-Анн на два года. Подружка, Юля, с жаром рассказывала Мари-Анн о куче предложений, которые она получает каждый день, но ждет. «Если б меня Лагерфельд взял, – и она тыкала в себя пальцем, совсем как давеча Лагерфельд в Марьяну, – да я б зубами вцепилась, ни за что бы не ушла. Ты дура», – резюмировала Юля, и благодаря ей Марьяна стала осваивать русский язык, чтоб однажды обо всем поговорить с Bio. А то они разговаривали друг с другом как глухонемые.

И вот однажды Марьяну подцепил в клубе репортер из еженедельника Voici. Не бог весть что, но пока что любая обложка – а он предлагал ей именно обложку – была для нее ступенькой в будущее. Они готовили тему номера «Русские идут», и Марьяна хоть ни разу еще не была в России, но – высокие скулы, чуть вздернутый нос, глубокие глаза – все соответствовало. Она тут же поделилась удачей с Юлей, но та стала ее корить: «Ты не понимаешь, Voici – это хуже, чем ничего, ты испортишь репутацию раз и навсегда. Лучше выждать, но попасть на обложку „Пари-Матч“, „Вог“, „Эль“ – а раз попасть во второразрядные, потом не выбраться. У меня таких предложений знаешь сколько? Табуном ходят, но я держу марку». Марьяна поколебалась, а потом подумала: Юля держит марку, а марки-то никакой и нет! И решила не отказываться. Но репортер почему-то не звонил. А когда вышел номер «Русские идут», на обложке была Юля. Марьяна бросилась ей звонить:

– Как же так?

– Да это я с отчаяния, – мямлила Юля. – Они так уговаривали, решили, что я им подхожу больше, чем ты, ну я же и есть русская, ты только по происхождению… Думаю: гори все огнем, а вдруг и вовсе не выйдет никакой карьеры? Так хоть это останется.

Марьяна, конечно, переживала, но потом сказала себе: «Она лучше, только и всего. И Клаудия Шиффер лучше, ну эта – недосягаемо лучше». И вспомнила, как Юля говорила ей: «А знаешь, почему Лагерфельд раскручивает Клавку? Она немка, и он немец. По крови-то немец. А мы с тобой русские. Поэтому с нами так и обращаются. Может, если б тебя тогда Кензо взял, а не Карл, сделал бы из тебя свою Клавку. Он – Восток, ты – Восток».

Юля, державшая себя с Марьяной покровительственно – даже не потому что старше, а просто характер такой, – в эту их встречу была экзальтированна, обнимала Марьяну, говорила: «Знаешь, как я тебя люблю! Просто обожаю», и Марьяна растаяла, оттаяла, а через короткое время ей донесли – народ болтлив, – что Юля сама пришла в Voici, познакомилась с Марьяниным репортером, пришла с хорошеньким голубым мальчиком, чтоб репортера расположить, и стала отговаривать его ставить Марьяну на обложку. «Решать вам, но я ж ее знаю, ее сюда КГБ прислало, и к Лагерфельду ее внедрили – думаете, просто так? Она еще в этом мире поболтается, пока ее в другую сферу не перебросят, – потом не оберетесь. У нее отец из КГБ, наследственное». Очень убедительно Юля все это рассказала, так что репортер полностью с ней согласился. «Что же делать?» – репортер обхватил подбородок пятерней, а голубой мальчик, Юлин знакомый, исполнил свою партию: «Да вот Юля, у нее и муж нефтяной магнат (ну да, Юлин муж работал в Elf, но простым клерком, а на расспросы она скромно потупилась и показала жестом, что об этом говорить отказывается), она и красавица, и предложений у нее полно, только все отказывается, но пора и начинать когда-то». Уговорил. И это начало Юлиной карьеры, как ни странно, оказалось ее вершиной. Юля просто нашла себе мужа побогаче, тем дело и кончилось.

А Марьяна почувствовала, что «коснулась дна», как говорят французы. У нее не было никого – разве что мама с Сержем, благодаря которым ее и увидел Лагерфельд, но теперь надо было предъявлять какой-то результат, а результата не было. И она – Восток так Восток – постучалась к Кензо, тем более что обожала его тропические расцветки, подаваемые благородно, без тени аляповатости. Как он этого достигал, непонятно. Чувство меры, той самой меры, которой ей самой не хватало во всем: она металась от полной открытости до полной неконтактности (это после случая с Voici), от полного подчинения до откровенного бунта (как в случае с Лагерфельдом). Если б она была дизайнером, у нее возникло бы то какое-нибудь приглушенно-английское, то кислотно-кричащее, в ней эти крайности жили сами по себе.

Кензо, в отличие от Лагерфельда, был само очарование. Всегда улыбающийся, расположенный (не то что поджатые губы Карла), немного рассеянный, скромный (а тот, сука, всегда сосредоточенный – неизвестно на чем, и важный). Кензо взял Марьяну, и она сразу стала заметна, ездила то туда, то сюда с показами, фотосессиями, рекламируя хрустальные и мебельные бренды, с которыми был связан великий японец. Она не стала «второй Клавой», но этого и не требовалось, она просто чувствовала, что раскрывается в полную силу, что ей нигде не жмет, что она нашла себя. Марьяна общалась с ним примерно как с Bio, он едва говорил по-французски, иногда бывала у него дома на приемах – а дом его, в четыре этажа, полностью из дерева, без единого гвоздя, с японскими садиками и прудиками по собственному проекту, – очень ей нравился его дом, и вот однажды она встретила там своего теперешнего жениха.

Потому ли он здесь оказался, что наполовину японец, потому ли, что русский oligarque, – кто знает. Поначалу он пригласил ее в Москву работать, а там и завязалась безумная страсть. У нее, по крайней мере, безумная. Сейчас он был в Америке, часто ездил туда по делам, и дом у него там, у него повсюду собственные дома, и в Париже, но там живет бывшая жена, а сын, Тим, ровесник Марьяны, делит жизнь между Парижем и Москвой. Позвонить Тиму? Нет, сперва Bio. Она посчитала – видела его всего пять раз, а как больше-то, если не говоришь ни по-русски, ни по-испански? Это теперь, благодаря жениху, Москве, Марьяна освоилась с текучим, рокочущим языком, похожим на топленое масло, о котором рассказывала мать, – то раскаленном и шипящем, то каменеющим в холоде, азов поднабралась еще от Юли. Но было и другое препятствие – Пилар. Та сказала ей, в третий ее приезд: «Хочешь быть моделью – делай пластику, нос у тебя подкачал». Мари-Анн ответила: «А ты на взъерошенного воробья похожа, однако papa польстился». Четвертый и пятый раз они с отцом встречались уже в кафе, ненадолго.

Позвонить – не позвонить? Набрала.

– Bio, c’est moi, Марьяна. Мама отравилась. Аконит называется. По-русски «борец», я уже посмотрела в «Вики». Да не кто борец, а цветок такой, синий, я не понимаю, как можно отравиться цветком, хоть он и ядовитый, самый ядовитый. Но не ела же она его. Мне страшно, Bio. Я не знаю, что делать. Поехали со мной в Бретань. Похороны – я даже слова этого боюсь. Ну страшно мне, понимаешь?

– Нет, Марьяна, – глухо сказал Лист. – Нет. Не мне хоронить твою мать. То есть я ее давно похоронил. И она меня.

– На меня тебе тоже наплевать? – рыдала в трубку Марьяна.

– Конечно, нет. Но у тебя есть деньги, оплатишь, и ничего делать не потребуется. Ты где сейчас?

– В Москве. Я замуж выхожу, но теперь не знаю… – Марьяна открыла новую пачку носовых платков, предыдущие, скомканные, мокрые, валялись на полу.

– Поздравляю. Когда свадьба?

– Он и так не хотел на мне жениться – намного старше, хотя выглядит идеально, а теперь, если свадьбу отменить, если я ему скажу, он точно отменит, а потом… Bio, я боюсь, что второй раз он не решится, а я… я не могу без него жить.

Лист замолчал, а потом сказал твердо: «Не выходи за него. Не можешь без него жить – значит, надо жить без него». Она нажала отбой. У нее больше никого не осталось. Мари-Анн листала список контактов: сколько же их, чужих, лишних, бессмысленных контактов, а у нее их были тысячи, в Москве она занималась public relations разнообразных бизнесов жениха. Цветочный, ресторанный, турагентство, модельное агентство, но все они были у него побочными, основной, главный до сих пор оставался Марьяне непонятен. У нее вообще сложилось впечатление, что в России все главное – тайна. Вроде есть понятные области – нефть, газ, строительство, банки, но все было как-то так сложно переплетено, что сформулировать, чем именно занимался жених, она не могла. Он вообще держался в тени – никаких интервью, выступлений, фотографий в прессе.

– Почему? – допытывалась она поначалу, считая естественным стремление к славе.

– Тише едешь – целее будешь, – отвечал он, убавляя громкость в своем и без того тихом голосе. – Болтун – находка для шпиона, – и громко смеялся.

Марьяна долистала до Л, обнаружила Ларису Николаевну, подругу юности Bio, которой он советовал позвонить, когда Марьяна еще только осваивалась в Москве, «если будут проблемы», но проблем не было. А теперь – проблема космическая: Марьяна рушится как WTC, уже чувствуя себя ground zero, на котором стояли башни, но все, что можно поставить, можно и убрать, только zero есть всегда, вне зависимости от обстоятельств. Т, Тим. Как она ему завидовала: душа в душу и с матерью, и с отцом, – жених Марьянин хоть и оставил семью после многих лет брака, но исполнял все пожелания, платил такую pension alimentaire, что бывшая жена ни в чем себе не отказывала, квартиру ей купил в 9-м arrondissement, недалеко от Оперы – ей отчего-то непременно хотелось жить рядом с Оперой. Наверное, чтоб завтракать в Café de la Paix.

– Tim, c’est Marie-Anne, привет.

– Чего голос такой?

Она сказала. Договорились встретиться в «Кофемании» («Шоколадницу», которую с таким восторгом расписывала мать, жених презирал – Марьяна туда ни разу и не заходила), пока она дойдет пешком со своей Бронной, где она уже три года снимает студию, он доедет с занятий по китайскому. Странный человек Тим: типичный компьютерный флегматик, не впивается в жизнь, как Марьяна, не обламывает ноготки, просто катается по ней в панцире своей шоколадной Мини, а страсть его единственная – изучение языков. Он уже их знает с десяток. Говорит: «Люди – это просто носители языка, ничего более интересного я в них не обнаружил».

– Прими мои соболезнования. Папе звонила уже?

– Что ты, Тим, ни в коем случае!

Тим почесал в затылке: «Вообще-то, если, не дай бог – нет, даже не хочу себе представлять, но чисто теоретически, – если б такое случилось, и будь у меня невеста, я бы первым делом позвонил ей. Вроде как самый близкий человек? Или я не прав?»

– Конечно… – неуверенно выдавила Марьяна, – но он сам всегда держит дистанцию, понимаешь? Он не звал меня к себе жить, про себя какие-то фантастические истории сочиняет, от тебя я больше о нем знаю, чем от него самого. Ну и… свадьба же через две недели!

– Понятно, что свадьба отменяется.

– Не хочу отменять. Это был бы для меня второй удар. Или третий – сбилась со счета уже.

– На сто процентов уверен, что свадьбу отец отменит. Раньше, чем через сорок дней, – даже речи нет. Надо ж, какие вы разные! Когда умер дед, папин отец, его больше ничего не занимало.

– Я его люблю, Тим, – Марьяна поднесла к распухшему носу еще один платочек.

– Родителей не любила, значит?

– Честно? Нет, ну что я говорю, честно – нечестно, они жили своей жизнью, я своей. Но раньше мы с мамой разговаривали часами напролет, потом началась гонка, у нее, у меня, как когда кино прокручивают на скорости, а нормальной скорости не было, однажды все пошло в замедленном режиме, и все медленнее, медленнее, и вот остановилось совсем.

– Билет на самолет взяла?

– Нет еще, а как их покупать? Мне всегда кто-то заказывал.

Тим был с ноутбуком, с которым никогда не расставался, открыл, уткнулся:

– Сегодня хочешь лететь?

– Завтра. А прямой до Нанта есть?

– Прямой только по субботам, чартер.

– Значит, послезавтра. Хотя – можно и через Париж, потом на TGV, потом машину взять. Все равно прибуду только к ночи.

Тим показал ей рейс, Марьяна кивнула. Ну вот, первая определенность. Она заказала себе второй бокал вина.

– Как вы познакомились с отцом?

– Неужели я не рассказывала? Ты забыл, ну ладно. Был такой прощальный прием у Кензо, появился твой отец, разговорились, он меня знал как модель, а у меня как раз контракт заканчивался, он предложил работу в Москве, я согласилась. Даже решила, что это знак: назад к истокам. Я же в Москве родилась, но совсем не помнила. Оказалось, в Москве мое лицо незнакомо, и снова, как когда-то Лагерфельд, мне говорили: «Типа Клаудии Шиффер, но…» – а потом кризис, лицо – это же роскошь, тем более для рекламы дорогих букетов и туров, ну я и стала заниматься пиаром.