Текст книги "Крокозябры (сборник)"

Автор книги: Татьяна Щербина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Резко заверещал мобильный, звонил жених, Илья, и Тима неприятно поразило, как Марьяна заулыбалась, засияла. «Как она вообще может кого-то любить, если у нее нет этого чувства – родных, родства?» – подумал Тим и тут же отверг эту мысль: сам он очень привязан к родителям, но в отношения с девушками никогда не углублялся.

– Мари-Анн, я должен здесь задержаться, – говорил своим всегдашним полушепотом Илья, – извини меня, пожалуйста, мне очень неловко, но со свадьбой не получится, как мы планировали, не сердись, я перезвоню, не могу больше говорить.

Тим только увидел, как сияние сменилось затмением на лице, телефонным отбоем, Марьяна стала истерично звать официантку: «Стакан виски, вы слышите, сколько можно ждать, быстрей!» – потом расплакалась в голос, и он уже совсем не знал, как ему себя вести.

– А ты еще говорил – близкие! – зло выпалила Марьяна. – Илья сам отменил свадьбу, даже не спросил ничего, некогда ему, видишь ли! Не волнует его, что у меня родители умерли, понимаешь – ни разу его это не интересует! Я ему не сказала? А ему некогда слушать, что у меня в жизни происходит.

Дальше Марьяна разговаривала сама с собой: «О’кей. Parfait. Excellent. С Ильей покончено. Никому я в этой жизни не нужна. А все потому, что мои родители друга друга ненавидели, женились по расчету, и тут такая неприятность – я».

«С Ильей покончено» Тим слышал от Марьяны уже раз в десятый. Отец давно один, все хотел жениться, да невесты не подходили, а Марьяна – как-то так со скрипом, Тиму казалось, что отец зажмурился и решил жениться во что бы то ни стало. Может, передумал.

– А бабушки-дедушки у тебя остались? – вдруг спросил Тим.

Марьяна посмотрела на него с недоумением:

– Я разве не говорила, что дед мой умер в 92-м при невыясненных обстоятельствах? На улице, от инфаркта. То ли потому, что из-за мамы долго переживал, она же была в Париже нелегальной иммигранткой, ограбили его – то ли до, то ли после, может, из-за этого. Предполагали и убийство, он много знал: дали таблетку, и все. Тогда особо не разбирались, что и почему. А если со стороны смотреть – достаточно статистики, в России у мужчин жизнь короткая. Бабушка потом думала насовсем к нам перебраться, но стала болеть, откладывала, да так и… Но это просто слова – бабушка, дедушка.

Я знала только их голос, по телефону. У меня нет прошлого, Тим, нет корней, генеалогического дерева и всего того, из чего растут люди, я подкидыш, – Марьяна всхлипнула, сделала последний глоток виски и неожиданно ледяным тоном спросила:

– Слушай, не знаешь ли ты в связи со своим китайским Ларису Николаевну?..

– Синхронный перевод у нас ведет. Ее все зовут ТТН – «Тридцать три несчастья».

– Почему?

– Такая у нее жизнь – сплошное несчастье. ТТН никто никогда не любил, и почти в сорок лет она решила, что надо родить ребенка. Во что бы то ни стало, хоть от козла, пошла к гадалке, та ей говорит: «Венец безбрачия». Что-что? Надо знать Ларису Николавну – у нее теперь все по фэн-шую, мистика с головы до ног, а раньше, говорят, она только китайский словарный запас пополняла – и ни о чем таком не знала и не думала. В общем, рассказывает гадалке про родителей, что у них у каждого своя семья, не до нее, так гадалка, заслушав семейную хронику, решила, что «венец» этот оттого, что отец ее много жизней загубил: всю войну прошел, сразу после школы добровольцем записался, гордился, что убил чуть не сотню немцев, а потом, будучи уже прокурором военным, судил пленных, после чего их расстреливали. Короче, тяжелая карма. Ну и гадалка за немалые деньги взялась «венец» этот снять, так Ларису Николавну после того изнасиловали, и она лежала в клинике нервных расстройств. Там обнаружила, что беременна, родила, и опять проблема – с ребенком сидеть или язык преподавать. Жить не на что, ребенка оставить не с кем, в конце концов удалось ей уехать работать в Китай. Казалось бы, жизнь наладилась, так ребенок там тяжело заболел, они вернулись, ее ограбили, ребенок продолжал болеть, никто не мог поставить диагноз, и он умер. Так рассказывают. Ну и что ребенка этого никто никогда не видел.

Марьяну рассказ вдохновил. Ей сейчас больше всего подошла бы компания кого-то, кто так же несчастен, как она, хотя несчастнее ее быть не может. В тот же вечер она звонила Ларисе Николаевне и назавтра поехала к ней домой. Жила Лариса Николавна ТТН в спальном районе, каких Марьяна в Москве ни разу и не видела. И дом ее был обшарпанной серой коробкой, а в подъезде будто какой дракон обгрыз ступени, выгрыз в некоторых местах штукатурку и поцарапал когтями лифт. Затхлый запах тоже навевал мысли о том, что где-то под лестницей живет-таки доисторический ящер – пахло старостью. Лариса Николавна встретила у покрашенной бежевой краской хлипкой двери с зарешеченным окошком, ведшей в тамбур, а там были еще двери, и вот они оказались в квартире. Здесь все казалось очень тесным, заставленным, завешанным, но в глаза бросался большой золотой дракон на дешевом советском серванте и повсюду китайские поделки, вазы, перламутровые и расшитые шелком картинки, подвешенные к люстре красные фонарики с кистями. Увидев Ларису Николавну на свету, Марианна обомлела: да это ж вылитая Пилар, только антипод – светлые (крашеные, конечно) волосы, тихая, скованная, но те же мелкие черты лица, маленький рост, какая-то избыточная подвижность, про ТТН вернее было бы употребить слово «суетливость», и если Пилар была наглой дамочкой, то эта – наоборот, загнанной. Та одевалась ярко, с вызовом, а эта – незаметно, по-старушечьи. Но если посмотреть на ту и на другую как на потенциальную модель, отдать обеих стилисту и выпустить парой – в них признали бы близнецов.

– Ну что, как поживает твой Папа Био? Ведь так ты его называешь? Можно на ты, да? Он мне рассказывал, раз в год звонит, поздравляет с 8 Марта. Раньше и письма писал.

Марьяне было сейчас совсем не до светских бесед, и она неучтиво сразу перешла к своей проблеме.

– Таня умерла? Невероятно, – Лариса Николавна качала головой, как бы не веря.

– Вы ее знали?

Лариса Николавна свела бровки и сказала тоном, который порождают скорбные обстоятельства:

– Марьяночка, тебе надо поговорить с одним человеком, Федор его зовут. Он шаман.

– Ой, не надо шамана, – испугалась Марьяна. Всякая мистика казалась ей не то смешной, не то опасной.

– Я могу тебе по И-цзину погадать, нет, не просто гадание, пока ты перекладываешь палочки, внутри тебя все организуется правильным образом.

– По фэн-шую? – усмехнулась Марианна.

– Да, именно по фэн-шую, – ТТН не одобрила иронии. – Но я тебе сразу сказала: Федор. Когда закоротило, скорая помощь – это Федор. – И она набрала номер.

– А правда, у вас сын умер? – вдруг вырвалось у Марьяны, хотя она не собиралась ни о чем таком спрашивать.

– Правда, – бодро отозвалась Лариса Николавна ТТН. – Умер, но… он есть. Я не сразу в этом разобралась, не знала ничего, как и ты. Но теперь у нас все прекрасно. Я родила в сорок один год – поздно, ты не тяни с этим – отсюда и даун-синдром, никому сына не показывала, знаю людей же, сама бы раньше, случись с кем… да неважно, увезла в Китай, жили мы там спокойно, но вдруг сын заболел непонятно чем, вернулись, он слабел, все меньше реагировал на окружающее и тихо угас. Совсем ведь малыш, ангел. – ТТН утерла слезу, высморкалась и продолжила неожиданно весело:

– Теперь он совсем переменился. Очень мне помогает – оттуда, – ТТН скосила глаза куда-то вбок. – Ну и что ж, необязательно, чтоб он был там же, где я. Можно подумать, тут у нас рай, нет, жизнь – это зубрежка, экзамены, переэкзаменовки, в России вообще рождаются те, у кого карма вконец испорчена, кто ни в прошлой, ни в позапрошлой жизни даже не пытался ее исправить. Это общеизвестно, – погасила ТТН недоуменный Марьянин взгляд. – Мой сын прежде был цыганкой-воровкой, такой, что людей околдовывала, последние деньги отнимала и тюрьмы не боялась. Мне рассказал человек, умеющий прошлые жизни считывать. В Китае, несмотря на коммунизм, знающие люди остались. Вот и дали сыночку моему шанс в этой жизни, лишнюю хромосому, и умер ребенком, в новом воплощении у него будет большой бонус. Возможно даже, очень большой, – ТТН задумалась, а потом как бы небрежно продолжила: – и не случайно же меня именно так обворовали. Ценностей у меня было немного – бабкин золотой медальон с сапфиром, внутри две фотокарточки вставлены, даже не поймешь чьи; кольца, серьги, ну и двести долларов еще, и все лежало в коробочке в книжном шкафу, во втором ряду, и никто об этом тайнике не знал. Прихожу однажды – сын еще был – коробочка исчезла. Это не просто воры – они бы перетряхнули весь дом, повыкидывали все книги на пол, а тут аккуратненько так вынули три книжечки, знали какие, достали коробочку и ушли. Это от той цыганки-воровки привет, как раз сыночек и умер скоро.

Марьяна слушала ТТН, ее бравурные рулады, ее благодарности блюстителям кармы, то, как все-все мистически связывалось у нее к лучшему, и думала, до какой же степени несчастна эта женщина. И даже никчемна, и Марьяну это почему-то раздражало, и она задала язвительный вопрос:

– А где его отец?

Лариса Николавна вдруг погрустнела.

– Может, чаю еще поставить? Или бутерброд какой? Заболтала я тебя своими историями. Бедная девочка! Ну ничего, Федор сейчас придет. А отца я не хотела абы какого, думала – будет у меня ребенок, так уж самый лучший. Умный, красивый, ну и пошла в банк спермы, долго выбирала: один такой Штирлиц – во Франции небось и не знают, кто это – ну да ладно, другой – ученый, прямо видно, что семи пядей во лбу, третий – фаюмский портрет вылитый, этого и взяла. Но ни на кого сынок мой не похож оказался, можно было не выбирать…

Федор был заросший, как лесник, добродушный, спокойный, Марьяна сразу к нему расположилась. Чем-то похож на отца, на папу Сержа. Он предложил ей прогуляться: чего в духоте сидеть? Федор сказал: все предсказуемо, ничто не происходит вдруг.

– Неправда! – Марьяна рассказала про родителей. – Глупая, нелепая случайность, кто мог знать, что цветок ядовитый?

– Тот, кто занимается садом, знает про цветы очень много, по крайней мере достаточно, чтоб знать о существовании ядовитых растений. Тот, кто живет в лесу, знает этот лес. Тот, кто живет среди людей, идет в магазин и покупает рассаду там. Только если не дорожить жизнью, залюбовавшись какой-то отвлеченной идеей, можно съесть что-то, что не является определенно съедобным. Когда человеку очень надо, он все про это узнает, взвесит. Ну, в молодости инстинкты страхуют, амортизируют риск, а дальше – дальше все, что очень надо, взвешивается и выбирается. Жизнь – это то, что надо больше всего, но бывает, что люди, да даже и киты, отказываются. Ради чего – не узнать, пока не откажешься сам. Скорее всего, твои родители хотели умереть вместе, скорее всего, сюжеты их жизней исчерпались, сигналы из будущего перестали поступать или они перестали их слышать, просто добрались до той точки, к которой шли. Сигналы могли идти от тебя, но ты… ты на родителей не оборачивалась, а зря…

– Да, я должна была, – Марьяна будто искала прощения у этого незнакомого человека, – но у меня тут было… и есть, вопрос жизни и смерти, понимаете? У меня свадьба должна была быть через две недели, а мама отказалась приехать, а теперь… Ни мамы, ни свадьбы. Я знаю, что должна была…

– Да ничего ты никому не должна, – замахал руками Федор, – только себе, это для тебя самой. Когда находишься внутри ситуации – знаешь много деталей, но не понимаешь целого, когда вовне – не хватает деталей, чтоб понять, сопереживания. Только в этом загвоздка. Ну что, попьем чайку? – он жестом показал на убогую стекляшку кафе, к которому они подходили. Марьяна поморщилась.

– Вот и к Ларисе ты так, а зря. Ты тоже «тридцать три несчастья», а почему и откуда – даже не пытаешься узнать.

Они сели за шатающийся пластиковый столик, Федор вытащил из кармана пригоршню чеков, сложил их в несколько раз и подложил под ножку.

– Ну, рассказывай про своего героя.

3. Илья

Мы кукуем с Ильей в моей наследной квартире, на самоделкином зеленом диване. Перетянутая старая тахта, укрепленная слоем поролона, им же набиты подушки, у каждой посередке пупок – старая медная пуговица. Теперь это мой дом, в бывший свой возвращаться не стала – в одну реку… Сидеть неудобно и дизайн чудной, но тогда – в Совке – хотелось красивого хоть какого, одни о нем мечтали, другие клеили на тарелку репродукцию «Сикстинской мадонны», напыляли краску из баллончика и покрывали лаком – голь на выдумки хитра, многорука и многопрофильна.

Буду тут жить. Вокруг – даже не бардак, а обломки. Уезжала я, когда империя только надломилась, а вернулась в крошево, барахтанье жучков в муке, полет моли в шкафу, новая история тут еще не ночевала, ее придется носить сюда ведрами. И отсюда – выкидывать мешками. Илья встретил меня в аэропорту, привез; что теперь делать – непонятно. Сейчас приедет Федя, попросила его купить телевизор.

– Объясни мне, – Илья говорит с некоторым раздражением, – почему у тебя всегда, сколько себя помню, – рабы?

– Какие такие рабы?

– Федя едет телевизор тебе покупать, и всегда, как ни придешь, кто-то моет посуду, кто-то кран чинит.

– Ты что, все забыл? Пьяный слесарь, исчезающий с авансом маляр, все делали всё и друг другу помогали. А сейчас и такси не существует, советские разжалованы, вместо них бомбилы. Потому и попросила тебя встретить. И телевизор – как я его сама попру, подумай! Доставки нет, ловить на улице частника – кто его знает, что за частник. Илюша, мы ж не в Париже! А вот ты зачем в Москве поселился – не понимаю.

– Я-то как раз понятно – бизнес. Здесь можно сумасшедшие деньги делать, а ты? Жила бы себе в Париже – уверен был, что останешься.

Как объяснить Илье, почему я рвалась домой, причина не одна – десяток. Может, просто Москва – мое место. Или, как стало модным говорить, место силы. Еще есть теория, что Россия – узилище, где рождаются за грехи прошлой жизни, и куда б потом ни уехать – освобождение не наступит. Сама общалась в Париже с эмигрантами, по четверть века там прожившими, но сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

Илья родился не здесь, это совсем другое дело. Выезд из Совка был вроде выхода в открытый космос, мы уже не те, не так близки, как прежде, вернувшиеся спустя вечность на землю исхода. Наша дружба началась с того, что он подошел и сказал почти шепотом: «Я инопланетянин». И как бы в доказательство показал свои уши. На просвет они были прозрачны, как тонкий фарфор, и я еще некоторое время присматривалась к разным ушам: светит сквозь них солнце или они непроницаемые, мясные. Встречались и те и другие. Но он мог и не показывать ушей: второго такого человека в Москве не было.

Любой московский пижон смотрелся на его фоне претенциозным дикарем. Он носил идеально белоснежные рубашки, причем ему важно было, чтоб заметили: «Меняю два раза в день», – вворачивал в разговор как бы между прочим. Стиральных машин тогда не водилось, так что стирала жена, Ариша. Она выглядела хоть и не инопланетно, поскольку здешняя, русская, но по ней никогда было не сказать, что она целыми днями сидит с ребенком, Тимом, стирает, крахмалит, гладит, готовит, Ариша появлялась на публике редко, всегда свежа, скромна, изящно одета – они казались идеальной парой.

– Знаешь, как мы познакомились? – Я уже знала, что всякая рассказанная Ильей история будет абсолютно нереальной, все считали, что он эти истории придумывает, поскольку жизнь должна состоять из чудес.

– Иду по улице, навстречу – девушка, голубоглазая, с длинными золотистыми волосами, я ее остановил и сказал: «Вы будете моей женой».

– И она сразу согласилась?

– Разумеется! – он засмеялся. – Я же говорил правду.

Через неделю Илья пригласил меня в гости, на ужин. Невиданные плошки и квадратные тарелки, на которые Ариша раскладывала какие-то маленькие штучки. «Восемь перемен блюд», – объявил Илья, называя каждое, но слова тут же вылетали у меня из головы: странные, как и палочки вместо вилок. Теперь от языка отскакивают: суши, сашими, суп мисо…

– Откуда это все? – удивилась я при виде инопланетной еды.

– Родственники присылают из Японии. – И тут же принес несколько прозрачных пакетиков с иероглифами, в них виднелось тоже что-то прозрачное, похожее на слюду. Потом Илья вынес из ванной два флакона духов.

– Эти для головы, а эти для тела.

Мужчина и духи для советских людей – понятия несовместные, а чтоб еще и разные! Но удивительным образом никто не обзывал Илью пидарасом, а в нашей общей компании считалось, что все эти чудачества законны для столь необычного персонажа.

– Тоже прислали?

– А ты видела в Москве что-нибудь, кроме одеколона «Шипр»? – Илья брызнул из одного, потом из второго флакона, чтоб я оценила аромат. А я ничего не оценила, тогда у меня в жизни были одни-единственные духи Poison, Яд – просто для украшения облезлой тумбочки, исполнявшей роль туалетного столика.

– Что-то не пойму, откуда у человека (под человеком понимались мы, жившие здесь и не до конца уверенные, что заграница существует в том же самом измерении и что наш Илья может иметь к ней отношение, или вправду инопланетянин?) могут взяться родственники в Японии.

– Мама-японка вышла замуж за папу-китайца, они стали жить в Китае, случилась культурная революция, папа знал, что лучшая страна на свете – Советский Союз, русский с китайцем братья навек, папа – переводчик с русского, приехали, увидели, поняли, засобирались обратно, вернее, в Японию, но им сказали, что все, больше не выпустят. Мне было три года, когда мы поселились в Москве.

– А почему ты тогда – Илья Обломов?

– Сказали, нельзя отдавать в садик с китайским именем, будут издеваться, а отец переводил «Обломова», так и назвали.

– Ты не похож. Совсем.

– Все поддается коррекции, – засмеялся Илья, – родители решили привить трудолюбивому генофонду немного лени, в России же иначе нельзя.

Он почти постоянно смеялся, смешило все: как я безуспешно пыталась палочками есть рис, зацепляя только одну рисинку, и вообще своим смехом он как бы предупреждал смешки в свой адрес: это не его обзывали чистюлей (оскорбление же было!), а он смеялся в голос, добродушно, но с долей брезгливости: «Мыться раз в неделю? Чтоб никто близко не мог подойти?» Это имело место, да, повсеместный запах пропотевших тел и одежек, но привыкли («мужик должен пахнуть козлом»), как и к кухням, затянутым сизым дымом, когда десять человек курили одну за другой, просиживая ночи напролет.

За весь ужин Ариша не произнесла ни слова. Тим тихо сидел в своей комнате, вышел два раза: поздороваться и сказать «спокойной ночи». Ариша незаметно циркулировала между кухней, детской и комнатой, где мы сидели. Только когда пили зеленый жасминовый чай из маленьких пиалок, она спросила: «А ты понимаешь стихи Ильи?» Он писал что-то вроде хокку и танки, которые принимались тогда как все необычное – 1987-й, апогей перестроечного бурления! – но не воспринимал этого никто. Теперь, может, поняли бы, но Илья со стихами давно завязал.

Работал он на телевидении, стеснялся об этом говорить, просто зарабатывал деньги. Зомбоящик тогда не назывался никак – для нас он просто не существовал до самого 1989 года, когда объявленная Горбачевым «гласность» прорвала мерно колыхавшуюся ряску экрана, где генсеки, члены Политбюро и секретари обкомов посещали передовые колхозы, беседовали со сталеварами, принимали зарубежных гостей, наносили официальные визиты, выступали с речами под бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию: еще теснее сплотиться вокруг центрального комитета нашей партии – все это не было адресовано никому, просто дань риторике. Телевидение припозднилось, конечно, потому что ряску прорвало уже повсюду, вот Илья и стеснялся.

– Слушай, у меня к тебе просьба, – Илья все не знал, как ее сформулировать, наконец, сказал:

– Я хочу на родину.

– На планету, с которой ты прилетел?

– Да, в Японию. Ты вот ходишь на приемы в посольства, может, узнаешь у кого, что надо делать?

С японским посольством у меня не было никаких контактов, но звезды сошлись: буквально на следующий день американский дипломат спросил меня на приеме, не хочу ли я эмигрировать в Америку, я тут же выпалила, что есть друг, который… В общем, я их познакомила, и счастливый Илья договорился, что ему дадут в Америке статус беженца, а прибудет он туда из Японии, куда поедет совершенно официально на могилу дедушки через Красный Крест. Эмигрировать по тогдашним законам могли только евреи, по израильскому вызову, остальным путь был пока закрыт.

Илье казалось, что теперь осуществились все его мечты. Ну и что ж, что отец против? Волей-неволей привык к советской пропаганде, да и что он видел, кроме социалистического Китая, Америка казалась ему местом, где дяди Сэмы живут в особняках и курят сигары, а все остальные подыхают с голоду в картонных коробках. И он, конечно, был уверен, что его сын («ты не белый, пойми же, в зеркало на себя посмотри») окажется именно в коробке.

– Там тебе не Советский Союз, где все равны, ты здесь на телевидении работаешь, что может быть лучше! Хоть о семье подумай, у тебя жена, ребенок…

Мама с отцом спорила:

– Тут все разваливается, еды нормальной не купишь, за хлебом сегодня два часа в очереди стояла, на Кавказе уже воюют, завтра и в Москве так будет. Пусть едет, страна там богатая, мальчик у нас способный, небось не пропадет.

Споры эти велись по-английски, потому что хоть и привыкли родители к русскому языку, говорили свободно, но между собой продолжали, как привыкли с самого начала: английский еще в Китае был их первым общим языком.

– Здесь у него дом, родина. Дома и стены помогают, а там кто? И квартира пропадет. Убежал от родины – отдай то, что она тебе дала. Да у Ильи даже высшего образования нет, о чем ты говоришь! Там и не такие люди пропадали. Еще еврею куда ни шло, везде друг друга поддерживают, а он там кто, не пришей кобыле хвост.

– Вот, мама, – вставил Илья в сердцах, – неужели ты не могла найти себе приличного японца, и мы бы в этом Совке никогда не оказались, разве что приехали бы как в зоопарк пофотографировать, чтоб потом всех удивлять. Да ни секунды здесь не останусь, второй раз мне американский дипломат не поможет!

– Тише ты, – зашикал отец, – соседи могут услышать. Вообще тебя в тюрьму за такие вещи посадят.

– Папа, очнись, никого в тюрьму больше не сажают, перестройка на дворе, проспал?

– Хватит, – мать ненавидела, когда они ругались, но так яростно они не ругались еще никогда.

Илья уже паковал чемоданы. Ариша вдруг сказала печально:

– Говорят, в эмиграции все браки распадаются.

Илья поднял ее на руки:

– Для нас изменится только то, что мы будем жить в раю.

Отъезд держался в строгой секретности. Кроме родителей, знала о нем только я.

На несколько лет Илья исчез из моего поля зрения. Исчезали многие, впрочем, несколько раз я встречала друзей: в берлинском метро, на парижской улице. И вот вижу – идет Илья по площади Мадлен (а где ж ему еще и ходить, там Fauchon, а я слонялась по городу бесцельно, вернее, с целью – уйти от себя, раствориться среди этих османовских серых зданий, но не обо мне речь). Ну хоть бы удивился встрече! Инопланетянин поцеловал меня в обе щеки, как водится у французов, и сказал:

– А я как раз шел передать тебе привет от Федора, – и, как обычно, засмеялся.

– Какого Федора?

– Твоего лучшего друга, насколько мне известно!

Федор – почти брат, верно, но с Ильей, кажется, они не пересекались – разные компании. Федор избегал богемы, работал в реставрационных мастерских, а теперь реставрация не нужна: новая страна, ей бы только новое, завтрашнее, не позавчерашнее. С реставрацией в России всегда так: то – «наше наследие», все с придыханием поминают иконы Рублева, ходят по комкам в поисках антикварных кресел и шкафов, то «рухлядь» – на помойку, а себе – дсп-пластик, «стенки», мебель на тонких ножках, теперь вот хай-тек, металл-стекло, и опять пластик, на помойку летят книжки и архивы, все новое кажется красивым, Клаудия Шиффер на всех обложках, а что завтра? Это я тогда так думала, когда про беднягу Федю заговорили, теперь-то завтра уже наступило, и фильм «Послезавтра» вышел, и «2012», корабль Земля терпит бедствие, но я все равно буду рассказывать, потому что я – за реставрацию. Но не тел: они – коротко служащие сосуды, сперва растягивающиеся, потом сморщивающиеся, лучшего консерванта, чем слова, нет. Появились и другие, но этот – лучший.

– А где ты взял Федю, разве вы знакомы?

– Он мой брат.

– Как давно я тебя не видела! А ты, прямо с ходу, в своем репертуаре, – я даже развеселилась, встретив Илью, свою прежнюю, затонувшую, как Атлантида, жизнь. В Париже я сильно тосковала, и слезы стали для меня привычными, естественными отправлениями, а в прежней нашей московской жизни не плакала никогда. Плакала, конечно, но редко, можно сказать – никогда.

Мы подошли к Café de la Paix.

– Садимся? Знаешь, кто тут живет?

Я подвинула плетеное кресло поближе к маленькому круглому столику.

– Здесь живет Ариша, – победоносно заявил Илья.

– Вы переселились в Париж? – обрадовалась я.

– Мы разошлись, но у нас хорошие отношения, она хотела жить тут, ну я и купил ей тут квартиру. Вот иду к ней в гости. – Илья посмотрел на часы. Я должна была, судя по жесту, их оценить, но я же не разбираюсь.

– А Тим?

– Тим уже взрослый, программист, полиглот, – Илья достал бумажник (ну конечно, из какой-то кожи игуаны ярко-зеленого цвета, это же Илья!), вынул оттуда фотографию Тима.

– На тебя похож.

– На меня – ты ничего не понимаешь, он сногсшибательный, в него влюбляются все девчонки, все до одной, мне бы так! – он опять засмеялся своим фирменным смехом.

– Погоди, ты говоришь «купил квартиру» – это же бешеные деньги! Рассказывай, как разбогател.

И Илья стал рассказывать. Как всегда, невероятную историю. Поселились они с Аришей в Америке, как жить – неизвестно, устроиться бы на телевидение, как в Москве, но кто ж возьмет! Ариша стала преподавать русский язык в школе, а Илья что ж, только и пригоден, чтоб быть носителем языка?

– У меня возник план: я позвонил владельцу самой престижной (еще бы – Илья и не самой!) американской телекомпании. Трубку взяла секретарша, спросила, кто, по какому вопросу, сказала: «Он вам перезвонит», и так я звонил каждый день, и диалог повторялся в неизменном виде. Никто, понятно, не перезванивал. Так продолжалось месяц, в какой-то момент она стала со мной разговаривать как со знакомым. И однажды он – он, сам – перезвонил. Я был уверен, что так будет.

– А я бы думала, что секретарша однажды тебя пошлет.

– Это же Америка! – поднял палец Илья. – Она честно передавала ему, что звонит Илья Обломов, фамилия запомнилась, он не мог не заинтересоваться, что за русский его добивается. Я ведь ей рассказывал, что мы знакомы.

– Понтярщик!

– С этими советскими представлениями я бы далеко не уехал. – Илья поднял стакан с пастисом. – Чокнемся? Тост будешь говорить?

– Сам ты чокнутый, рассказывай, чем кончилось. Звонит он тебе и…

– …спрашивает, где я (а я близко, в получасе езды, мы с Аришей уже получили права и купили «Форд»), сожалеет, что сегодня, завтра и послезавтра занят, а потом и вовсе летит в Нью-Йорк, в 12 пи эм у него ланч в отеле Four Seasons, где он остановится, а потом… «Не надо потом», – подумал я и спросил: «Могу я пригласить вас на ланч?» И он согласился.

– Чудеса, принять приглашение от неизвестно кого.

– А я ему напомнил, как он приезжал в Москву – он же приезжал, я его даже видел издали, – и ему должно было стать неловко, что он забыл мое имя. Хотя русские имена такие странные…

– Ну? И ты полетел через полстраны в Нью-Йорк?

– Я не просто полетел. Я взял все деньги, которые у нас были, – купил себе костюм и галстук от Армани, дорогие ботинки, портфель, фальшивый «Брегет» у китайцев – сейчас не фальшивый, не думай, – он снова блеснул запястьем, – заказал в Нью-Йорке лимузин на десять минут… – он улыбнулся, – лучше было бы на две, но у них минимально десять, и к 12 пи эм подъехал на лимузине к отелю. Швейцар открыл мне дверцу, я назвался, меня проводили к нему, мы обнялись как два старых друга – он меня, как я и предполагал, «вспомнил». My Russian friend, my dear russian friend! Повторяю, я пригласил его, а не он меня!

– И что, он сразу предложил тебе стать его заместителем?

– Он предложил мне стать продюсером. Я же так и представился, как продюсер. Сказал, что приехал в Штаты, чтоб набраться опыта, и он тут же предложил, представляешь?

– А если б не предложил?

– Разве в дважды два четыре есть «если»? Если догадаться, что четыре состоит из дважды два, – он опять засмеялся.

– Значит, теперь ты телепродюсер.

– Ничуть.

– Как?

– Я быстро понял, что это не мое, но мне важно было, чтоб остальные не понимали этого как можно дольше. У меня была фора – меня взял сам хозяин. И я наконец-то получал зарплату, большую зарплату! Отдал долги, купил дом, чувствовал себя на седьмом небе, у меня появились связи – до этого я не знал здесь ни одного человека. Мне предложили поучаствовать в бизнесе с Россией, я попробовал, получилось, – он сделал паузу, – и до сих пор получается.

– И какой у тебя бизнес?

Илья перешел на свой «инопланетный» полушепот, который я сразу вспомнила: вроде говорит, а не слышно. Но это было длинный перечень, с риэл эстейтом, отелями, ресторанами, акциями и чем-то еще.

– Стихи еще пишешь? – Мы допили пастис, Илья незаметно скосил глаза на часы и показал официанту, чтоб несли счет.

– Сейчас да, пишу. Но никому не показываю. Стихи пишут, чтоб приманить. Любовь или еще что… Великие стихи весь улов забирают себе, а если такие, как у меня, – действует. Я как раз в поисках любви. – Он говорил с той, сугубо ему присущей интонацией, когда не поймешь, всерьез он или шутит.

Илья расплатился золотой картой, быстро поцеловал меня и побежал к Арише. А я поехала домой на метро. По дороге думала: удивительно, магически просто подействовал крах советской империи на всех, кого я знала. Разве можно было предположить, что Илья, артистическая натура, станет деловым человеком? Что они расстанутся с Аришей – их брак казался из тех, что свершаются на небесах. И как же я забыла – он собирался что-то сказать про Федю!

Я не звонила Феде давно, а сам он звонить не мог, дорого. Теперь все это странно звучит: сидеть у телефонного аппарата на привязи, дорогие звонки за границу – не было мобильных, скайпа, телефонных карт, не было самого Интернета! Во Франции, правда, существовало устройство под названием «Минитель», их выдавали бесплатно на почте, был и у меня такой: узнать расписание поездов-самолетов-театров-кино, заказать билет, заказать столик – это был самый первый почти-Интернет. Как и почти все первое – во Франции.