Текст книги "Сердечная подруга"

Автор книги: Татьяна де Росне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Теперь мне предстояло рассказать сыну о том, что в недалеком будущем обещало изменить наши с ним жизни, и я, не откладывая, призвал его в квартиру на улице Шарантон. Я как сейчас вижу его сидящим в ободранной гостиной и внимающим моему рассказу. Он слушал меня спокойно. Намного спокойнее, чем я рассказывал. Впрочем, так было всегда.

Я был очень горд, когда у нас родился сын. Теперь, когда у меня появился наследник, я мог стареть спокойно. Я полагал, что мальчик будет похож на меня, унаследует мой отвратительный характер, мое упрямство и мою страсть к футболу, но очень скоро мне пришлось смириться с очевидным: в том, что касается нрава и наклонностей, у нас с Матье очень мало общего.

В возрасте восьми лет он вдруг начал рисовать, причем вдохновенно и очень хорошо. Он «придумывал дома», и из-под его карандаша на бумаге возникали барочные особняки, готические крепости и виллы в стиле рококо. Позднее его рисунки стали менее фантастичными, более точными, но все они были выполнены в стилистике, присущей ему одному. Получив диплом бакалавра, Матье объявил нам, своим родителям, что хочет стать архитектором. Элизабет одобрила его решение, а я попытался возразить, поскольку желал, чтобы сын получил какую-нибудь более востребованную специальность. Однако Матье настоял на своем. И я, как всегда с неохотой, смирился.

Матье давно научился не обращать внимания на мою раздражительность и уклоняться от потоков моего гнева, как боксер увертывается от удара противника. Чего он терпеть не мог, так это когда я начинал обижать его мать. С ранних лет Матье заступался за Элизабет и старался защитить ее от меня как только мог. В такие моменты он говорил со мной серьезно и твердо, как если бы это я был его сыном, а он – моим отцом. И я, пристыженный, выслушивал его и кивал головой. Я успокаивался и отправлялся в гостиную, чтобы сесть перед телевизором и курить одну сигарету за другой, пока Элизабет плакала в кухне.

А потом наступило то знаменательное лето, когда моя жена после яростной ссоры на пляже ушла с гордо поднятой головой. Матье недавно исполнилось десять, однако он сразу понял, что она не вернется. Когда мы пришли домой, то увидели, что она забрала все свои вещи. Сын нашел записку, в которой Элизабет просила его не волноваться и обещала позвонить ему вечером. К началу занятий в школе она получила развод. Матье стал жить на два дома: выходные – со мной, по будням – с женой, но, похоже, ему это новое хаотичное существование нравилось намного больше, чем бесконечные родительские ссоры в прошлом.

К восемнадцати годам он превратился в юношу ростом метр девяносто, серьезного, робкого и обаятельного. Свои длинные каштановые волосы он связывал в хвост на затылке и носил маленькие очки с круглыми стеклами, как у Джона Леннона.

Матье слушал меня не перебивая. Как автомат, я повторял то, что услышал от профессора. Не понимая глубинного смысла этих фраз, я просто проговаривал их вслух, одну за другой: «прекращение развития болезни на неопределенный срок», «стопроцентное покрытие за счет социального страхования», «тяжелый послеоперационный период»… Я понимал, что болен и нужно ждать трансплантации. И это ожидание могло оказаться долгим. А еще мне предстояло бросить курить. Мне, который выкуривал по три пачки в день!

И вдруг Матье порывисто меня обнял. Плечи его дрожали. На щеке я ощутил влагу.

Матье плакал.

– Папа! – охрипшим голосом произнес он. – Я боюсь за тебя:… Что, если ты умрешь? Если тебя не смогут прооперировать вовремя?

Не веря своим ушам, я гладил его по выпуклому затылку. Он рыдал как ребенок. А я не знал, что на это ответить. Матье прижимался ко мне совсем как в те времена, когда ему было восемь.

Мне вспомнились слова профессора, выражение его лица, когда он сказал, что моя жизнь теперь изменится. Только теперь я начинал понимать, что он имел в виду.

* * *

С миром больницы раньше я никогда не сталкивался. Несколько недель мне пришлось прожить в новом для себя ритме: ранний подъем, измерение давления и температуры, прием лекарств, обследования, туалет…

Ежедневно ровно в половину одиннадцатого профессор Берже ле Гофф в сопровождении когорты интернов, руководителей клиники, экстернов и медсестер делал обход. Весь персонал клиники выстраивался перед ним по стойке смирно.

– У меня для вас хорошая новость, – объявил профессор в начале второй недели моего пребывания под медицинским наблюдением. – Скоро вы сможете вернуться домой. Результаты тестов превосходные. Вам надлежит запастись терпением и дожидаться подходящего органа.

Никогда не забуду, как я вернулся домой. Посмотрев в зеркало в ванной, я увидел себя по-стариковски сгорбленным, в волосах появились седые пряди. Матье стоял у меня за спиной и не знал, что сказать. Он навещал меня каждый день, поэтому успел привыкнуть к переменам в моей внешности. Но стоило мне оказаться вне больницы, в окружении привычных вещей и предметов, как он осознал, насколько изменила меня болезнь.

Мое отчаяние росло с каждым днем, как зад девицы, больной булимией. Я почти не отходил от телевизора – смотрел все программы, даже детские мультики. Мне приносили какие-то книги, но они падали у меня из рук. Я часами изучал трещины на потолке, полосатый красно-зеленый узор на занавесках, растрескавшуюся краску на оконной раме.

Матье с согласия матери переехал ко мне: я в таком состоянии просто не мог оставаться в одиночестве. Когда сын был рядом, я чувствовал себя лучше. Матье был очень внимателен, даже нежен. А ведь я стал для него настоящей обузой! Он приносил мне еду на подносе, следил, чтобы я вовремя принимал таблетки, помогал с туалетом – словом, делал все, что требовалось. И всегда был неизменно добр ко мне.

Мне пришлось даже пережить визит сестер. Однажды они позвонили в мою дверь, и Матье вынужден был им открыть. Мне совершенно не хотелось с ними разговаривать. Особенно со старшей, Вероникой. Ревность, которую она испытывала ко мне, «младшенькому», за прошедшие чуть ли не сорок лет никуда не исчезла. Когда же на оглашении завещания нашей матери выяснилось, что она оставила мне больше, чем сестрам, между нами разверзлась пропасть. Как, наверное, моя сестрица ликовала в душе, увидев меня ослабевшим и больным… Брис – никчемная развалина! На такое стоило посмотреть.

Пятидесятилетняя матрона с рыхлым телом, раздувшимся от гормонов и желчи, Вероника показалась мне такой же безобразной, как я ее запомнил. Она унаследовала непривлекательную внешность нашего отца – его выступающий вперед подбородок и приплюснутый нос. Анна – милая, но анемичная и плаксивая, настойчиво уродовала себя перманентной завивкой, такой мелкой, что волосы ее стояли дыбом, а сквозь кудряшки просвечивала выжженная до блеска кожа головы.

Черт побери, как выставить их за дверь? Совершенно обессилевший, я лежал в кровати, являя собой идеальную жертву. Я прекрасно знал, что Вероника не упустит случая наговорить мне гадостей. Слишком велик был соблазн! Наконец ее гадючий язык с шипением развернулся, и на меня обрушился поток упреков и критических замечаний. Я попросту закрылся одеялом, чтобы ничего этого не слышать. Гроза гремела до тех пор, пока Матье без лишних просьб с моей стороны не выставил тетушек за дверь. Думаю, ему давно хотелось это сделать.

– Маленький гаденыш! – отбрила его Вероника.

Что до Анны, то бедняжка плакала навзрыд.

Матье закрыл дверь, прервав тем самым поток ругательств. Вероника несколько минут продолжала изливать свое возмущение на лестничной площадке, а потом ушла, увлекая за собой всхлипывающую сестру.

– Думаю, теперь мы их не скоро увидим, – с удовлетворением в голосе заметил мой сын.

Стефан заглядывал ко мне часто. Но ненадолго. Похоже, мое состояние его угнетало. Он наскоро рассказывал мне пару анекдотов, вручал спортивные журналы, модный гаджет и убегал с такой улыбкой на лице, что было понятно: он испытывает облегчение оттого, что визит закончился.

Как давно я его знаю? Я быстро подсчитал в уме. Тридцать пять или тридцать шесть лет. Он очень быстро превратился в очень симпатичного парня. Все девчонки в лицее были в него влюблены. Другие мальчишки его терпеть не могли. Всем, не исключая и меня, хотелось быть такими же обаятельными, смелыми, иметь такую же атлетическую фигуру. Я всегда и всюду следовал за ним, словно рыба-лоцман за белой акулой, и гордился его дружбой и покровительством. Время от времени он щедро делился со мной своими не слишком переборчивыми подружками – так сеньор отдает остатки своего обеда верному слуге.

В течение десяти лет по четвергам в любую погоду – в дождь, снег и ветер – мы со Стефаном встречались в пиццерии на Монпарнасе под названием «Вилла Боргезе», и ни он, ни я никогда не пропускали этого рандеву. Мы вспоминали прошлое, травили анекдоты, смеялись; мы словно бы молодели и вставали из-за столика всегда повеселевшими и улыбающимися. Но с приближением сорокалетия Стефан стал отдавать предпочтение дорогим модным ресторанам. Зачем сидеть в пиццерии с Брюсом Бутаром, если можно наслаждаться дорогой черной икрой в компании победителя «Формулы-1» или знаменитого манекенщика?

Визиты в пиццерию по четвергам стали отменяться все чаще, а потом и вовсе прекратились. Оставались наши теннисные матчи по вторникам, но я еще долго скучал по задушевным разговорам за обедом в «Вилла Боргезе».

Ожидание донорского органа оказалось тоскливым, но переносимым. Я сохранял полнейшее спокойствие и был примерным пациентом, если не считать того, что отдал бы все на свете за то, чтобы выкурить хотя бы одну сигарету. Я закрывал глаза и слышал щелчок зажигалки, представлял, как наклоняюсь, чтобы приблизить зажатый в зубах рулончик белой бумаги к огоньку, как делаю первую затяжку и наслаждаюсь едким вкусом табачного дыма. Временами мне снилось, будто я курю две или три сигареты одновременно. А иногда я просто поедал их, и тогда кусочки табака застревали у меня между зубами, а в горле першило.

Когда мне не спалось, я вспоминал родителей. Раньше я не слишком часто думал о них, даже когда они были еще живы. Но теперь, под влиянием болезни, на меня нахлынули воспоминания. Моя мать в возрасте восьмидесяти лет сломала шейку бедра и больше не могла ходить. Она передвигалась в инвалидной коляске. И никогда не жаловалась. Ее застывшее, морщинистое, желтое, как лист пергамента, лицо уже тогда напоминало посмертную маску. После десяти лет медленного угасания она умерла ночью в своей постели. Только теперь, проводя большую часть дня в кровати, я понял, в какую пытку превратилась ее жизнь. И жалел, что уделял ей так мало внимания.

Может, черствое сердце я унаследовал от отца? Его сердце сдало под гнетом прожитых лет: однажды вечером отец упал на пол в гостиной. Я никогда не забуду его посиневшее лицо и огромный язык. Его не смогли привести в чувство, он умер у нас на глазах. Теперь я иногда задавался вопросом: дотянет ли мое сердце до трансплантации? Не разорвется ли оно в считаные секунды, как сердце отца?

С каждым днем ожидание становилось все более обременительным. Мне казалось, что оно убивает меня вернее, чем кардиомиопатия, душившая мое сердце. Я стал злым, агрессивным, ожесточенным. Матье терпеливо сносил мои выходки.

Однажды около трех дня позвонили из больницы ля Питье: появился подходящий донор, и они уже выслали ко мне скорую. Я кружил по квартире, словно тигр в клетке. Конец моим страданиям! Наконец-то мне сделают пересадку!

Но сколько я ни прислушивался, звука сирены не было. Я свесился из окна. Куда подевалась эта скорая? Может, застряла в пробке? Я почувствовал, как в душе разрастается сомнение.

Снова зазвонил телефон. Я взял трубку, готовый послать к дьяволу того, кто выбрал для звонка такой неподходящий момент. И вдруг услышал низкий голос профессора Берже ле Гоффа. «Плохие новости», – сказал он. Выяснилось, что родственники покойного в последний момент отказались от идеи донорства. Мне на плечи, казалось, опустился черный колпак, непрозрачный и тяжелый. Я закрыл глаза.

– Держитесь, Брюс.

Профессор никогда раньше не называл меня по имени. Я повесил трубку и так и остался стоять у телефона. Я был совершенно раздавлен. У меня даже не было сил заплакать.

Пережив вспышку радости, оказавшейся преждевременной, я, сам того не желая, стал с болезненным вниманием отслеживать выходные и праздничные нерабочие дни, зная, что дороги будут переполнены, а значит, участятся и аварии. Что, если у кого-то из тех, кто погибнет в один из этих дней по дороге на отдых, окажется та же группа крови, что и у меня, и совместимое с моим организмом сердце? Имел ли я право дожидаться чьей-то смерти, чтобы продолжать жить самому, имел ли право надеяться?

На Париж обрушилось знойное лето. Обессиленный, утомленный жарой, я просыпался ночью в поту, с пересохшим горлом. Мое нездоровое сердце болело. В такие моменты мне больше всего на свете хотелось умереть в одночасье, как мой отец, или во сне, как мать; уйти на цыпочках, никого не побеспокоив, избавив их тем самым от созерцания моих страданий.

Каждый вечер перед сном Матье заходил ко мне и ставил на прикроватный столик графинчик с прохладной водой.

– Держись, папа, – негромко говорил он перед тем, как закрыть дверь.

Я молча кивал. А потом не сводил глаз с телефона, пока не проваливался в сон. Зазвонит ли он когда-нибудь, знаменуя конец моей муки и начало новой жизни?

Я больше в это не верил. У меня больше не было сил ждать. Смерть подбиралась ко мне, как полоса прилива к берегу. Когда сон наконец побеждал, мне казалось, что биение моего сердца замедляется, словно маятник настенных часов, которые забыли завести.

Мне казалось, что открыть глаза невозможно, как ни старайся. Что-то тяжелое давило мне на веки, не давая хоть сколько-нибудь их приоткрыть. Я не понимал, сон это или реальность. Восприятие окружающего пространства, матраса, на котором я лежал, повязок, приковывающих меня к кровати, звуков словно бы стерлось под влиянием неведомой силы; я находился под водой, в невнятном мире полутеней и неясных отражений, где все казалось одновременно и знакомым, и неизведанным. Все раскачивалось, и я перемещался в этом странном универсуме с ловкостью младенца, который впервые пытается встать на ноги.

Наконец мне удалось приоткрыть глаза и рассмотреть нечто темное, с размытыми контурами, сквозь узор из канюль, дренажных трубок и катетеров. Приблизилось бледное пятно, оказавшееся лицом. Чья-то теплая рука коснулась моей руки. Я слышал слова, но никак не мог вникнуть в их смысл. Они доносились до меня, похожие на звук, с которым на поверхности воды лопаются пузырьки воздуха. Я подумал, что у меня что-то с горлом – оно болело, словно его почистили наждаком. Кто-то сжал мою руку.

– Я – дежурная медсестра. Вы в реанимации.

Я пожаловался на боль в боку, в спине, неприятные ощущения в районе ключицы. Медсестра пояснила, что мою грудную клетку раскрывали максимально, чтобы добраться до сердца. Из – за того, что мою грудину зашили металлической нитью, было ощущение, будто в груди у меня моток стальной проволоки. Внезапно нахлынула тошнота, и я задохнулся, когда рот наполнился едкой желчью. Трубки, подсоединенные к носу и горлу, мешали. Медсестра промокнула мне лоб и виски, потом, по-прежнему сохраняя спокойствие, измерила давление.

Мне очень хотелось пить. Медсестра приложила пропитанный водой ватный тампон к моим губам, поскольку после операции прошло еще слишком мало времени и пить мне было запрещено. Потом она ушла, оставив меня наедине с аппаратами, издававшими тихие механические звуки.

Я снова провалился в сон. И все же, невзирая на парализующую усталость, я уже понимал, где нахожусь и как сюда попал.

* * *

Звонок телефона разбудил меня среди ночи. Я включил лампу над кроватью, снял трубку и еще до того, какуслышал голос собеседника, знал, о чем мне хотят сообщить. Я ждал этого много месяцев… Я посмотрел на часы: два ночи. Разбуженный звонком Матье с помятым, заспанным лицом и растрепанными волосами заглянул ко мне в спальню.

– Алло!

Мой голос прозвучал слабо.

– Мсье Бутар, Брюс?

Я откашлялся.

– Это я.

– Вас беспокоят из больницы ля Питье. Как вы себя чувствуете? Не простужены, температура нормальная?

– Я в порядке.

– У нас есть донорский орган. Скорая будет у вас через пять минут.

Профессор Берже ле Гофф дожидался меня вместе со своим эскортом. Медсестра увела меня готовиться к операции. Мне побрили торс до самого лобка. Я улыбался и не испытывал ничего похожего на беспокойство, пока медсестры и анестезиолог делали мне уколы, устанавливали катетеры и зонды. Мне не было страшно. Еще немного, и я буду спасен! Это лучший день в моей жизни. Профессор, облаченный в шапочку, резиновые перчатки и маску, тихо разговаривал с ассистентами. Обстановка в операционной была спокойной, но серьезной. Потом тяжелая дверь закрылась, отрезая нас от внешнего мира.

Позже Матье рассказал мне, что видел, как в сопровождении мотоциклистов прибыла скорая и из нее вышли двое врачей с голубым контейнером. Они быстро проследовали ко входу, и все-таки он успел прочитать надпись на контейнере: «13 августа 1996 г.». И тогда он понял, что там, внутри, находится мое новое сердце.

Очнувшись, я никак не мог поверить, что у меня в груди стучит чужое сердце. Оно стало моим, и даже биение его казалось мне вполне привычным. На самом же деле моего настоящего сердца – огромного, растянутого, больного, больше не было. На его месте вибрировало сердце незнакомца.

Человека, о котором мне ничего не было известно. От профессора я узнал, что пожертвование органа – анонимный акт, личность донора останется тайной, дабы члены семьи, которая дала согласие на изъятие органа, не узнала, кому он был пересажен.

Я снова стал улыбаться. Тягостное ожидание закончилось; я знал, что скоро выйду из больницы окрепшим, непобедимым. Опасность миновала. Я пережил худшие времена. Теперь меня переполняла энергия, я не мог усидеть на месте. Моих близких предупредили, что больные, перенесшие трансплантацию, часто реагируют именно таким образом, переживая острую радость чудесного исцеления. После тяжелого послеоперационного периода на такого больного накатывает эйфория, которая зачастую утомляет окружающих.

Матье был удивлен моей новой жаждой жизни. Моя средняя сестра – тоже. Она навестила меня втайне от нашей злопамятной старшей сестрицы, запретившей ей со мной видеться. Бедняжка Анна! Она-то рассчитывала растрогаться при виде бледненького братца, а вместо этого столкнулась с шумным балагуром, кружившим в вальсе медсестер. Стефан быстро привык ко мне новому, переполненному жизненной силой. Ему было приятно снова видеть меня на ногах; наконец-то он мог перестать прятать голову в песок, как страус. Но как только моя эйфория сменилась депрессией, Стефан снова растерялся и перестал отвечать на мои звонки.

Откуда взялась эта неожиданная депрессия? Может, виной всему лекарства, которые я был обязан принимать, – все эти многочисленные препараты, направленные на предотвращение отторжения, которые я глотал каждый день? Профессор меня успокоил. Оказалось, это абсолютно нормально. Мне просто необходимо сменить обстановку, так сказать, «перезагрузить внутреннюю батарейку», забыть долгий период госпитализации. С приходом весны, при условии хорошего самочувствия, было бы неплохо отправиться в путешествие…

Он предложил поехать в горы. Там чистый воздух, великолепные пейзажи. Матье же горел желанием показать мне Тоскану. Он мечтал побродить по Флоренции – подлинным узким улочкам, по обе стороны которых высятся дворцы, сохранившиеся со времен Средневековья или построенные в эпоху Возрождения. Но я был категорически против. При мысли о переполненном туристами городе у меня волосы вставали дыбом. Матье предложил остановиться в небольшой гостинице в окрестностях столицы клана Медичи, вдалеке от шума и толпы. Он стал подыскивать подходящее заведение вдалеке от проторенных дорог, помня при этом, что близость к городу – необходимое условие. Если мне вдруг станет плохо, нужно будет как можно скорее доставить меня в больницу.

Потратив немало времени и сил на перелистывание каталогов и рекламных брошюр, сделав множество телефонных звонков, Матье нашел настоящую жемчужину. Однажды он пришел ко мне на улицу Шарантон с буклетом под мышкой. Оказалось, что мое выздоровление будет проходить среди флорентийских холмов, в десяти километрах от города, в pensione ^d«Дочиоли», владельцами которого являлись мистер и миссис Уэзерби.

В буклете имелась фотография фасада в неоклассическом стиле, затененного кипарисами и оливами. Здание выглядело вполне гармоничным, даже безмятежным. Сын пояснил, что обстановка в пансионе очень спокойная, жильцов немного, а миссис Уэзерби, с которой он говорил по телефону, показалась ему очаровательной особой. Я поинтересовался стоимостью комнат. Она оказалась вполне умеренной. Но точно ли номера удобные, а пища вкусная? На это Матье ответил, что в каждом номере имеется ванная, а еду готовит сама миссис Уэзерби. Зато в pensione [5]5
  Пансион (итал.).


[Закрыть]нет телевизоров. Увидев мое недовольное лицо, сын расхохотался. Неужели его папочка собирался смотреть программы на итальянском?

Вот так случилось, что однажды апрельским утром мы с Матье отправились в pensione«Дочиоли». В поезде, который вез нас во Флоренцию, меня настигло странное чувство. Я никогда раньше не бывал в Тоскане, и все же мне показалось, будто я возвращаюсь в некогда очень любимые места.

* * *

Поездка утомила меня, но стоило ступить на землю Италии, как я ощутил удивительную радость. Миссис Уэзерби, узнав о моей недавней операции, настояла на том, чтобы приехать за нами на вокзал Санта Мариа Новелла. Матье сразу же ее узнал – пухленькая невысокая женщина лет шестидесяти, с круглым лицом и серебристо-седыми волосами, собранными под бархатную ленту. Улыбка ее, казалось, освещала все вокруг. На миссис Уэзерби было длинное голубое джинсовое платье с присобранной на талии юбкой, напоминавшее наряды, какие дамы носили в прошлом веке.

Она очаровала меня с первого взгляда. От нее пахло корицей и свежим хлебом с пряностями, и я сразу вспомнил, что именно такими обычно изображают добрых бабушек в волшебных детских сказках. Щебеча как воробышек, она суетилась вокруг нас. Матье переводил мне ее слова, потому что сам я понимал по-английски неважно.

Рядом с миссис Уэзерби стояла девушка, чья кожа загорела на солнце и приобрела оттенок спелого абрикоса. Выяснилось, что ее зовут Франческа и она помогает миссис Уэзерби управляться с pensione. От меня не укрылось, с каким интересом смотрит на девушку мой сын. Он просто не сводил с нее глаз. Невзирая на наши протесты, Франческа подхватила чемоданы и повела нас к машине, «Фиат-500», на заднем мосту которого красовались рельефные буквы «GB».

Миссис Уэзерби села за руль, меня усадили рядом с водителем, а Матье с его метром девяносто пришлось умоститься рядом с Франческой на тесном заднем сиденье. Мы ехали по улицам тосканской столицы, и наша радушная хозяйка показывала нам самые известные достопримечательности. Но я обращал на них мало внимания. Я мечтал только об отдыхе и хорошем завтраке. Наконец автомобиль выехал за город, и я сквозь дремоту взирал на исчерченную полосками кипарисов и виноградников местность и скорее из вежливости, чем из интереса рассматривал старинные особняки семьи Медичи с зубчатыми стенами, возвышавшиеся на холмах, чьей первозданной суровой красотой не уставал восхищаться Матье.

Когда «фиат» свернул на обрамленную деревьями проселочную дорогу, я стряхнул с себя сон. Скоро мы въехали в ворота, украшенные двумя величественными каменными львами с изъеденными ветром гривами. Я с большим трудом выбрался из машины. Черный лабрадор с энтузиазмом бросился ко мне, и сразу же послышалось гортанное:

– Хотспур! Down! Sit! [6]6
  Назад! Сидеть! (англ.)


[Закрыть]

Собака смущенно лизнула мне в знак приветствия руку, поспешно вернулась к хозяину и села рядом с ним, приняв ту же позу, что и львы у ворот. Я понял, что передо мной Кеннет Уэзерби. Он стоял на патио перед особняком, элегантный и подтянутый, как английский лорд.

В отличие от супруги, маленькой и полненькой, мистер Уэзерби был высоким, поджарым и худощавым. Одет он был в элегантные, но местами залатанные брюки для верховой езды, сорочку цвета фуксии с вышитыми инициалами «К. W. W.» – позже я узнал, что вторая «W» обозначает «Уильям», – и колониальный шлем, из-под которого выбивались две седые пряди. Когда ветер приподнимал их, они становились похожи на пару рогов.

Мистер Уэзерби говорил мало, но четко и имел обыкновение отделять фразы друг от друга восклицаниями «Splendid!»и «Marvellous!», [7]7
  Превосходно!.. Изумительно! (англ.)


[Закрыть]поэтому понимать его мне было легче, чем его супругу. Мы вошли в просторный вестибюль, пол в котором был выложен светлой плиткой. На верхний этаж вела каменная лестница. Мистер Уэзерби взял вещи и показал нам с Матье наши комнаты. Хотспур ни на шаг не отставал от хозяина. Моя комната с огромной кроватью под балдахином показалась мне очень большой. Вид из номера Матье, он был размером поменьше, открывался в роскошный сад, ароматы которого врывались в комнату через открытое окно.

Мне редко доводилось путешествовать, а тем более останавливаться в частных пансионах. В pensione«Дочиоли» мне понравилось – несмотря на то, что занавеси чуточку выгорели на солнце, по стенам змеились трещины, а в ванной с трубами явно было что-то не так. Обстановка в нем располагала к отдыху и расслаблению. Я сразу же почувствовал себя комфортно. Заставив себя забыть об усталости, я отказался покинуть компанию и отдохнуть на своем королевском ложе.

Завтрак нам подали в кухне. Все расселись за длинным столом. Миссис Уэзерби надела фартук и занялась сервировкой. Франческа ей помогала. От запаха кофе и горячего хлеба у меня потекли слюнки – ощущение, забытое со времен операции. При росте метр семьдесят я весил пятьдесят восемь килограммов и был очень похож на птенца, выпавшего из гнезда. Миссис Уэзерби поглядывала на меня с жалостью, как мать, озабоченная худобой своего дитяти, и угощала меня тостами, которые намазывала маслом и медом с собственной пасеки. Матье с улыбкой наблюдал, как я с аппетитом поглощаю еду.

Мистер Уэзерби, восседающий во главе стола, наливал всем чай и кофе, передавал молоко и сахар. Он снял шлем, и его розовый, одного цвета с сорочкой, лысый лоб блестел так, словно был покрыт толстым слоем лакировки.

Очень скоро, привлеченные аппетитными ароматами еды, в кухне собрались остальные постояльцы пансиона: молодая супружеская пара из Польши, Радек и Дорота, и две престарелые немки, старые девы, фройляйн фон Унверти фройляйн Линдберг.

Прежде я мало интересовался окружающими, но в больнице понял, что есть люди, чье призвание – днем и ночью заботиться о других, и на склоне лет вдруг научился открываться в общении. Поэтому я с удовольствием вступил в беседу с фройляйн фон Унверт, оказавшейся менее застенчивой, чем ее соотечественница, и молодыми поляками, хотя ни слова не знал ни по-немецки, ни по-польски. Матье с удивлением смотрел на импульсивного, разговорчивого типа, в которого превратился его обычно молчаливый отец.

Всем было интересно узнать подробности моей операции. Я с помощью мимики и жестов рассказал о болезни, об ожидании, о том, что чувствовал, когда в груди начало биться новое сердце, показал кусочек еще красного шрама. Мои руки говорили за меня, мои глаза тоже, и, судя по выражению лиц слушателей, они в общих чертах понимали, что я хочу до них донести.

И вдруг фройляйн Линдберг, поборов робость, указала худым пальцем мне на грудь и тихо спросила на правильном и чуть вымученном французском:

– Кому принадлежало ваше новое сердце?

Молчание. Взгляды всех собравшихся устремились на меня. Я что-то пробормотал, поясняя, что донорство – акт анонимный.

Фройляйн Линдберг кивнула своим удлиненным лошадиным лицом. И сказала:

– Я, если бы была на вашем месте, хотела бы узнать, кто спас мне жизнь.

* * *

Половина девятого, минута в минуту. По дому разносится звук гонга: ужин подан. Мы уже подошли к лестнице, ведущей на первый этаж, когда из своей комнаты вышел мистер Уэзерби в бордовом пиджаке, черном жилете и шелковой белой сорочке. Из-под серых поношенных и чуть коротковатых брюк виднелись туфли без задников и каблуков, расшитые сияющими камешками. Волосы его, напомаженные и приглаженные, подчеркивали коническую форму черепа.

Обе фройляйн уже спустились. У каждой была вечерняя сумочка, по цвету подходящая к длинной цветастой юбке. Можно было подумать, что они собрались на великосветский раут.

Судя по всему, в pensione«Дочиоли» к ужину было принято являться при полном параде… За пару минут нам с Матье нужно было привести себя в порядок. Я в спешке натянул единственный пиджак, который привез с собой, и побрызгался туалетной водой. Галстуку меня тоже был всего один, и я одолжил его сыну. Матье быстро повязал его. В гостиную мы вошли одновременно с Радеком и Доротой, которые тоже чуть-чуть припозднились.

Это была просторная комната, красочно оформленная и наполненная самыми разными предметами. Ее стены цвета старинного золота, казалось, излучали солнечный свет. От бахромчатых напольных ковров и продавленных подушек на диванах несло псиной: Хотспур наверняка обожал на них валяться. Я с любопытством коснулся указательным пальцем серебристого самовара с эбеновыми ручками, гримасничающих африканских масок, старинной коробки с игрой маджонг. Кроме того, внимание привлекали покрытое бархатным покрывалом пианино, плита из travertin, которую держали пузатые будды, и настольная лампа под широким абажуром.

Однако стоило мне увидеть картины на стенах, как я уже не мог от них оторваться. Они были очень яркими. Художник запечатлел виллу «Дочиоли» и ее владельцев: вот мистер Уэзерби дремлет под оливой, а вот миссис Уэзерби склонилась над кустом роз… На остальных были не знакомые мне персонажи, наверняка постояльцы pensione. Я любовался цветами, которые выбрал художник, его непринужденной техникой, хотя прежде живопись меня никогда не интересовала.

Хозяйка заведения, облаченная в льняное длинное платье и сандалии с тонкой шнуровкой, протянула мне бокал кьянти (я вежливо взял его, зная, что мне нельзя даже пригубить вина) и тарелку с гренками с ароматом чеснока и оливкового масла, которые на итальянский манер называются crostini. Я указал ей на картины. Она с гордостью сообщила, что их нарисовала ее младшая сестра Венди.

Столовая, казалось, находилась совсем в другом мире: с более сдержанным декором, зеленовато-голубыми стенами, с сиденьями, обтянутыми парчой винного цвета. Рядом со столом, покрытым скатертью с почти незаметными застарелыми пятнышками и сервированным тарелками и бокалами из разных сервизов и наборов, нас ожидала Франческа.