Текст книги "Сердечная подруга"

Автор книги: Татьяна де Росне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Я испытал сильнейшее душевное волнение при виде лица той, которая стала моим донором. Оно сияло радостью жизни. Невозможно было поверить, что ее больше нет в живых. Я взял фотографию в руки, чтобы как следует ее рассмотреть. Тонкие черты лица, красиво очерченные губы, высокий лоб, непослушный вихор, похожий на всплеск воды в фонтане… Потом я перевел взгляд на кисти ее рук – маленькие, квадратные и сильные. Левая, как мне показалось, была слегка измазана краской. На ней были джинсы и блузка с застежкой на спине. Волосы убраны под платок.

Услышав за спиной шорох, я вздрогнул. На пороге комнаты я увидел Гаранс и женщину лет пятидесяти. Я поспешно поставил портрет на полку, как это делают пойманные на шалости дети. Мадам Деламбр подошла и пожала мне руку. Ее тронутые сединой светлые волосы были зачесаны назад. У нее было выразительное лицо и усталая улыбка. Мне она показалась очень красивой и величественной.

– Это наша последняя фотография Констанции! – И она указала на фото, которое я только что рассматривал.

Она предложила мне присесть на диван. Мать и дочь сели напротив. Кот, толстый, полосатый, с пронзительным взглядом, пришел в комнату и прижался к ногам Гаранс. Она стала почесывать ему голову, он замурлыкал, но упорно не сводил с меня глаз.

У меня пересохло в горле. Я не мог даже рта раскрыть, не то что разговаривать! И как я только осмелился войти в этот дом? Что я мог сказать этой матери, этой сестре, смотревшим на меня с вежливой благожелательностью?

Первой заговорила мадам Деламбр. Голос у нее был низкий и приятный.

– Гаранс сказала, что вы с Констанцией были дружны. И вы не знали, что она погибла?

– Я был за границей. Путешествовал… По Италии!

Взгляд Гаранс просветлел.

– По Италии?

– Да. Я был в Тоскане.

– Наверное, во Флоренции вы с сестрой и познакомились?

Я схватился за эту спасительную соломинку.

– Да, именно так. Во Флоренции.

– Когда она жила там?

– Да.

– А кто вы по роду деятельности, мсье… – Мадам Деламбр запнулась.

– Бутар, – поспешил подсказать я. – Я работаю в сфере информатики.

– Хм! – Было очевидно, что мой ответ озадачил мадам Деламбр. – Вы часто бываете во Флоренции по работе?

– Нет, – сказал я. – Но у меня там друзья, хорошие друзья. Семейная пара, англичане, они живут за городом. Я их обожаю!

Я говорил слишком быстро. И по тому, как горели мои щеки, я догадывался, что к лицу прилила кровь.

– Хотите что-нибудь выпить, мсье Бутар? – спросила мадам Деламбр.

– С удовольствием.

– Лимонад, фруктовый сок, белое вино?

– Стакан фруктового сока, пожалуйста.

Она встала и вышла из комнаты. Кот и Гаранс по-прежнему молча рассматривали меня. Потом я услышал скрип калитки и тяжелые шаги у входной двери.

– Папа вернулся, – тихо проговорила Гаранс.

В гостиную вошел седовласый мужчина. Смерив меня удивленным взглядом, он вопросительно посмотрел на дочь.

– Это друг Констанции, – шепнула она. – Он приехал навестить нас. Не знал, что она умерла.

– Я видел его машину. Вы приехали из Парижа, мсье?

– Да, – пробормотал я.

Мы пожали друг другу руки. Мсье Деламбр остался стоять. Он внимательно смотрел на меня. Я тоже не осмеливался присесть.

– Мсье Бутар и Констанция познакомились во Флоренции.

Мсье Деламбр кивнул и раскурил трубку. Вернулась его супруга с подносом, уставленным стаканами и бутылками. Муж помог ей поставить поднос на столик. Мы сели. Мадам Деламбр наполнила стаканы и раздала присутствующим. Повисла неловкая пауза.

– Прошел почти год, как мы потеряли дочь, – негромко произнесла мадам Деламбр. – Приятно встретиться с ее другом. У нее было много друзей. Быть может, вы знакомы с Сесиль? С Давидом? С Амели?

Она перечислила еще несколько имен, среди которых было несколько итальянских. Я отрицательно мотал головой, и мне было очень стыдно. Вероятно, она пыталась нащупать ниточку, что могла бы связывать ее умершую дочь с программистом, который, похоже, не входил в число людей, составлявших ее близкий круг общения.

Пришел момент, когда мне надо было что-то придумать – знакомство, встречи, обмен письмами… Но в таких вещах я был не силен. Мне оставалось только молчать и пугливо поглядывать на собеседников. Теперь вопросы стал задавать мсье Деламбр.

– Вы встретились с Констанцией по работе?

Кем могла быть Констанция по профессии? Разумеется, ее работа не была связана с информатикой. Но ведь могла же она обратиться ко мне за советом, какой выбрать компьютер или пакет программ? Когда я произнес это вслух, все так удивились, что я сразу понял, что попал впросак.

– Констанция собиралась купить компьютер? – пробормотала мадам Деламбр. – У нее никогда не было компьютера! Она терпеть не могла все, что с ними связано!

– Когда вы познакомились с нашей дочерью, она жила с Джованной? – снова включился в разговор мсье Деламбр. Тон его становился все более холодным. – Или она уже переехала в квартиру возле Понте Веккьо?

– Я не очень это помню…

– Вы наверняка встречались с Лоренцо!

– Лоренцо? Может быть…

– Констанция наверняка вам о нем рассказывала.

– Наверняка. – Лицо у меня пылало так, словно я несколько часов провел под палящим солнцем. – Но я не помню, что именно.

– А ведь Лоренцо много значил для нашей дочери! Пока она жила во Флоренции, то только о нем и говорила! И даже когда вернулась, часто о нем вспоминала.

Я поспешно пригубил сок. Стакан ударился о мои зубы. Меня охватила дрожь. Поставив стакан на стол, я сжал ладонями колени. Я понимал: нужно взять себя в руки, расслабиться, сымпровизировать!

Хозяин дома смотрел на меня с нескрываемым сомнением. Я встал. Впечатление складывалось такое, будто я сдаю устный экзамен перед комиссией, славящейся своей строгостью. Не очень уверенно я начал:

– Нас с Констанцией связывали особенные отношения… Она помогла мне, как бы это сказать… очень необычным образом. Я многим ей обязан. Благодаря ей я многому научился. Она была чудесной…

Я часто делал паузы, стараясь придать правдоподобие тому, что говорил. Время от времени я вставлял в свой путанный рассказ что-то вроде «Я знал, что она живет на улице Лепик, в доме двадцать семь» или «Третьего января мы праздновали день ее рождения».

Было очевидно, что мсье Деламбр удивлен, но и верить мне он не спешил. Пока я говорил, он сидел молча, попыхивая своей трубкой. Кот подошел, сел и потерся головой о мою ногу. Я почесал ему шейку, и он закрыл глаза от удовольствия.

– Поразительно! – воскликнула Гаранс. – Он у нас настоящий дикарь! Это кот Констанции. Его зовут Мазаччо!

Мсье Деламбр по-прежнему смотрел на меня с сомнением.

– Еще сока, мсье Бутар? – спросила его супруга.

– Да, благодарю вас!

И снова довольно долго все молчали. Я сглотнул. Размеренное тиканье настенных часов и сердитое жужжание бьющейся о стекло мухи в тишине комнаты звучали особенно громко.

– Как вы узнали о смерти Констанции? – вдруг резко спросил мсье Деламбр.

Глаза его угрожающе блеснули. Он пытался вывести меня на чистую воду. Я стал мучительно соображать, пытаясь при этом выглядеть непринужденно. Если я не знал никого из друзей Констанции, как я мог узнать о ее гибели? Быть может, об этом напечатали в газетах?

Я почувствовал, как дверца ловушки захлопывается за моей спиной: три пары глаз, не мигая, смотрели на меня. Наверняка я побледнел. Ладони стали влажными. Слова словно застряли у меня в горле. Казалось, целый год прошел, пока мсье Деламбр решился нарушить тяжелую тишину.

– Что, не можете вспомнить, мсье Бутар? – с иронической улыбкой спросил он.

– Ну, я…

– Какого черта вы сюда явились?

– Бернар! – воскликнула его супруга. – Зачем ты так?

Мсье Деламбр нервно отмахнулся.

– Я уже понял, что вы – не друг Констанции. Вы знаете дату ее рождения, где она жила и еще пару деталей. Не знаю, откуда у вас эти сведения, но главное – вы никогда с ней тесно не общались. По крайней мере, настолько тесно, чтобы приехать сюда и бередить наши раны!

Мне показалось, что глаза его, скрытые за стеклами очков, наполнились слезами. Во взглядах Гаранс и ее матери читалось смущение. Но мсье Деламбра уже ничего не могло остановить. Он ходил из угла в угол, ругая меня на чем свет стоит. Ни жену, пи дочь он не слушал. Я сидел на диване и умирал от стыда. Кот, который по-прежнему сидел у моих ног, уткнулся своим мокрым носом мне в руку.

– Не волнуйтесь, – шепнула мне Гаранс. – Папа скоро успокоится.

Она оказалась права. В конце концов мсье Деламбр замолчал. Обессиленный, он упал в кресло. Жена протянула ему стакан воды, и он осушил его одним глотком. Я кашлянул.

– Мне пора.

Я встал, но мадам Деламбр сделала мне знак остаться. Глаза у нее были грустные. Она молчала. Виду нее был немного сконфуженный, лицо побледнело. Мсье Деламбр тоже молчал, нервно посасывая трубку. Теперь я стыдился, что сразу не сказал им правду. В конце концов, ведь они – всего лишь несчастные родители, которых смерть дочери оставила безутешными!

– Я не сказал вам правду.

Голос мой прозвучал громко и ясно. Я больше не заикался. Надо признаться, и больше ни слова неправды!

– Я не был знаком с Констанцией!

– Вот! – взорвался мсье Деламбр. – А я что говорил!

Я подождал, пока он успокоится.

– Ваша дочь стала мне больше чем другом. Она спасла мне жизнь.

– Это как же? – сердито спросил он.

– Замолчи! – прикрикнула на него супруга. – Пускай мсье Бутар нам расскажет!

Теперь я знал, что делать. Я расстегнул рубашку. Показался длинный шрам, пересекавший мой торс и похожий на какой-то магический знак. Родные Констанции с недоумением смотрели на меня.

– В прошлом году я был в шаге от смерти. У меня была неизлечимая болезнь сердца. И в ночь на тринадцатое августа мне пересадили новое сердце. Сердце Констанции. Если я сегодня жив, то только благодаря сердцу вашей дочери.

Они словно окаменели. Секунды тянулись медленно – так из перевернутого горшочка капает густая, ленивая патока…

Мадам Деламбр встала. Она была очень бледна. Потом она подошла ко мне. Она была почти на голову выше меня.

Не проронив ни слова, мать Констанции положила руку на мою оголенную грудь и заглянула мне в глаза. Было очевидно, что она вот-вот заплачет.

– Бог мой! – прошептала она. – Я чувствую, как бьется ее сердце!

Мсье Деламбр остался сидеть. Лицо его исказилось от боли.

– Я хочу услышать сердце Констанции, – сказала мадам Деламбр.

И она прижалась головой к моему торсу. От ее серебристо-русых волос пахло лимоном и лавандой. Гаранс тоже подошла, чтобы послушать биение сердца сестры.

Мсье Деламбр встал и вышел из комнаты как раз в тот момент, когда она приблизила голову к моей груди.

* * *

Гаранс задумчиво покручивала объемное серебряное кольцо на безымянном пальце правой руки. Из кафе, в котором мы сидели, открывался вид на кишащий транспортом бульвар Монпарнас. Шел дождь, и люди бежали по улицам, втянув голову в плечи. Гаранс работала в туристическом агентстве на улице де Ренн. Она позвонила на следующий день после моего визита в Бюсси. Она хотела снова увидеться со мной, и мы договорились вместе пообедать.

Благодаря ответам, полученным от сестры Констанции Деламбр, удалось сложить головоломку, которой представлялась мне ее жизнь. Она была левша, Гаранс это подтвердила, и обожала Италию. Что касается профессии, то я ожидал услышать что-то подобное: Констанция оказалась реставратором старинных живописных полотен, и особенно ее восхищали работы Паоло Уччелло.

– У нее был любимый цвет? – спросил я.

– Да. Темно-красный, но довольно яркого оттенка. Как раз такой, как сейчас на вас.

Мне хотелось, чтобы она еще что-нибудь рассказала мне о сестре, но я боялся, что своими расспросами заставлю ее снова пережить боль потери. Гаранс, должно быть, угадала мое любопытство, потому что стала рассказывать о жизни Констанции, просто и с оттенком грусти:

– Она была очень страстная, упрямая, взрывная, наша Констанция… Все ее интересовало, волновало, забавляло. Она была очень веселая. Боже, как с моей сестрой можно было посмеяться! Если бы вы только знали…

Взгляд Гаранс затуманился. Однако она взяла себя в руки.

– Но у Констанции, конечно, были и свои недостатки. Она была маниакальной чистюлей и не переносила беспорядок. В доме у нее всегда было безукоризненно чисто. Я, наоборот, неряшливая, и Констанция часто делала мне замечания. Еще она считала, что права во всем и всегда. Она просто не давала никому рта раскрыть и любой ценой добивалась, чтобы последнее слово осталось за ней. Правда, когда Констанция вернулась из Флоренции, незадолго до смерти, мне показалось, что она стала спокойнее. В ней было больше терпения и… нежности. Она что-то от меня скрывала. И я никак не могла понять почему.

Известно ли мне, как именно погибла ее сестра? Я сказал, что нет, и Гаранс продолжила рассказ. Констанция недавно вернулась в Париж из Италии и поселилась в своей квартире на улице Лепик. Вскоре ей удалось выкроить несколько выходных, чтобы навестить родных. Она очень устала и не должна была садиться за руль в тот вечер…

Никогда Гаранс не забыть ту летнюю ночь! Телефон зазвонил среди ночи, и перепуганная мать разбудила ее: «Констанция попала в аварию! Быстрее, нам надо ехать!» В больнице они увидели толпу людей. Кто-то плакал, кто-то просто стоял с ошарашенным видом и молчал. Эта авария унесла жизни восьми человек, и несколько десятков получили ранения.

– Мы попросили проводить нас к Констанции. Мы еще не знали, что она умерла. Доктор сообщил нам это известие. Он тщательно подбирал слова, но… Я думала, что мама вот-вот потеряет сознание. Констанция умерла! Ее лучик солнца… Это казалось невозможным. Невозможным… Доктор оставил нас наедине с телом. Позже он показал нам маленькую карточку, на которой было написано имя Констанции. Это была «карта донора». Там было написано: «Я согласна с тем, что после моей смерти любые органы и ткани могут быть изъяты с целью трансплантации». Доктор пояснил, что Констанция носила эту карту при себе вместе с паспортом. Но несмотря на то, что в ней моя сестра изъявила свою волю стать донором, окончательное решение оставалось за нами, ее родными. Мои родители без колебаний согласились. Доктор заверил их, что операция будет произведена с максимальным уважением к Констанции и тело нам отдадут неповрежденным. Еще он сообщил, что для трансплантации заберут ее сердце.

Гаранс замолчала. Она была бледна. И все же нашла в себе силы улыбнуться мне.

– Я думала, что сердце Констанции пересадили женщине.

– А я был уверен, что получил сердце мужчины!

– Но как вам удалось нас разыскать? Нам сказали, что добровольное дарение органов – акт анонимный.

Я не ответил на этот вопрос.

– Значит, вам пришлось сделать что-то противоправное?

– В некотором роде. Но для меня это было очень важно.

– Почему?

И я залпом, без остановки выложил ей все то, о чем не осмелился сказать Жозефине. Глаза девушки широко распахнулись, губы приоткрылись от удивления. К концу моего рассказа она выглядела совершенно ошеломленной.

– То, что с вами случилось, – поразительно! – заявила она. – Не представляла, что такое возможно.

– И я тоже.

– Вы рассказали об этом своему доктору?

– Да. И он посоветовал мне навестить психиатра.

Она снова мне улыбнулась. Боже, как она была хороша!

– У меня есть ключи от квартиры Констанции, той, что на улице Лепик. Иногда я туда заглядываю. Провожу там час или ночь, смотрю на вещи, которые не могу выбросить, – ее кисточки, тюбики с красками, книги… Если хотите, можем туда сходить.

* * *

Квартира Констанции располагалась под крышей темного дома с фасадом, покрытым мелкими трещинами. Пока мы поднимались на седьмой этаж, я представлял себе, как она, длинноногая и энергичная, взбегает по этим ступенькам и не останавливается на верхней площадке, чтобы отдышаться. Сперва гость попадал в несуразную прихожую, а оттуда – в просторную и светлую гостиную. Через восьмиугольные слуховые окошки, усеянные каплями дождя, виднелись крыши Парижа. За округлой формы дверью оказалась еще одна комнатка – мансардного типа, с белыми стенами.

– Здесь она работала, – сказала Гаранс, открывая еще одну дверь. – Мы решили оставить ее такой, как она была.

Я ощутил знакомый запах скипидара. Мы оказались в мастерской, полной книг, специализированных журналов и газет. На полках – тюбики с красками, кисточки, растворители и масса самых разных инструментов, в том числе и для резьбы по дереву.

Гаранс указала на лампу, закрепленную на специальном штативе. С помощью ультрафиолетового света ее сестра выявляла следы ретуши, нанесенной на оригинальное полотно.

В углу комнаты я увидел миниатюрный стереомагнитофон и стопку компакт-дисков. Констанция любила джаз и блюз. Стены комнаты украшали постеры, фотографии, дипломы в рамках и несколько старинных картин.

Пока Гаранс рассказывала мне о работе сестры, я рассматривал кляксы краски на палитре, тюбики с экзотическими названиями – ализариновый красный, прусский синий, красный крапп-лак, фиолетовый «марсианский», обюссонский зеленый…

Получив диплом, Констанция довольно быстро вошла в число реставраторов, к чьим услугам наиболее охотно прибегали антиквары и сотрудники музеев. Ее ценили за серьезность, с которой она относилась к своей работе. Щепетильная и методичная, Констанция предпочитала не рисковать без крайней необходимости и относилась к живописным произведениям с огромным уважением.

В отличие от более дерзких коллег, она старалась максимально сохранить оригинал и никогда не позволяла себе забыть, что восстановление старинной картины – сложнейшая задача и реставратор рискует в любую секунду испортить ее красоту.

Два года она работала с самой известной группой реставраторов Флоренции, восстанавливая от повреждений, которые неизбежно наносит время, знаменитое полотно Паоло Уччелло – «Битва при Сан-Романо».

– Мне нужно вернуться на работу, – сказала Гаранс. – А вы побудьте тут еще немного. Я оставлю ключи, вы мне их потом занесете! До встречи!

Она ушла. Меня же охватило странное чувство. Я находился в месте, где эта женщина жила, работала, в ее квартире, которая совсем не изменилась и сохранила память о своей владелице, в то время как та умерла, превратилась в прах, в землю, в пепел, и тело ее растворилось во Вселенной… И только сердце ее продолжало биться. Во мне.

Я открыл платяной шкаф. Он был пуст, если не считать нескольких пуловеров и пары теннисных туфель. Чья это могла быть одежда? Констанции или ее сестры, которая время от времени приходила сюда? На рукавах одного пуловера, темно-красного, я заметил пятна масляных красок. Эта вещь наверняка принадлежала старшей сестре. Я прижался лицом к жесткой шерсти. Она оказалась пыльной, и я чхнул. И все же мой нос уловил едва слышный цветочный аромат духов.

Ванная оказалась пустой, кухня – тоже. Там пахло затхлостью. Вернувшись в гостиную, я попытался представить, как Констанция сидит на диване и болтает по телефону с сестрой или с друзьями, в то время как кот Мазаччо мурлычет у нее на коленях. Потом я отважился войти в ее спальню. Большой матрас, покрытый одеялом, был положен прямо на пол. Я представил ее укрытой этим одеялом, с закрытыми глазами и рассыпавшимися белокурыми волосами. На этой вот постели она спала, видела сны, занималась любовью…

Констанция умерла. Тем не менее я ощущал ее присутствие рядом. Я лег на матрас и уставился в потолок. Сколько раз она лежала так, как я сейчас? Уличные шумы здесь были едва слышны, через слуховое окно виднелся клочок серого неба. Ночью, должно быть, Констанция смотрела на звезды…

Рядом с постелью, на прикроватном столике, я обнаружил три книги: «Вилла «Грусть» Патрика Модиано, «Двадцать четыре часа из жизни женщины» Стефана Цвейга и «Алексис, или Трактат о тщетном противоборстве» Маргерит Юрсенар. На форзаце каждой книги черными чернилами было разборчиво написано имя – Констанция Деламбр,дата и место – соответственно, «Эрмитаж», июль 1983; Флоренция, ноябрь 1993; Рим, февраль 1987.

Я за свою жизнь прочел мало книг. Чтение требовало усилий, которые я предпочитал направлять на работу. Однако эти три романа заинтересовали меня, потому что Констанция перелистывала их, читала, восхищалась ими.

Поудобнее устроившись на постели, я открыл «Виллу "Грусть"». Стиль автора (о котором я никогда не слышал, хотя на четвертой странице обложки и говорилось, что в 1978 году он был удостоен Гонкуровской премии) показался мне каким-то неясным и скупым. Тут и там я находил подчеркнутые Констанцией фразы, восклицательные и вопросительные знаки на полях. Она словно заглядывала мне через плечо, чтобы довольствие, полученное ею от чтения, осталось пленником этих страниц, как четырехлистники клевера или засушенные розы, которые романтические юные девы забывают в любовных романах. Чем больше я читал, тем сильнее было впечатление, что мы с Констанцией ведем задушевный разговор.

На странице 36 был выделен отрывок в пару абзацев. Я прочел его не торопясь, вслух.

«В ее комнате, в «Эрмитаже», окно было открыто, и я слышал размеренный стук теннисных мячиков и отдаленные возгласы игроков. Если еще остались милые и внушающие доверие глупцы в белой спортивной форме, готовые перебрасывать друг другу мячик над сеткой, значит, земля еще вертится, и у нас есть еще пара часов отсрочки.

Ее кожа была усеяна едва заметными веснушками. В Алжире, похоже, шла война».

Мысль, что глаза Констанции когда-то задерживались на этих словах, этих фразах, растрогала меня. Если верить дате на форзаце книги, Констанция прочла его, когда ей было шестнадцать.

Я представил ее в тенистом саду «Эрмитажа» – в соломенной шляпке, наслаждающейся произведением Модиано. Счастливая и беззаботная Констанция подчеркивает ручкой фразы, которые ей особенно нравятся… И вот по прошествии тринадцати лет слова, подчеркнутые ее рукой, волнуют мою душу…

А чем я сам был занят летом 1983? Где я был? И где была моя семья? Моему сыну было тогда пять лет. Обычно в это время года они с Элизабет отдыхали в Динаре. Я приезжал к ним на выходные, а потом возвращался в Париж, радуясь вновь обретенной свободе. Каждую пятницу Элизабет встречала меня на железнодорожном вокзале. Она выглядела хмурой. Думаю, она догадывалась о моих «летних» изменах. И все же из окна поезда, увозившего меня каждое воскресенье в Париж, я видел настоящую «мать скорбящую». Каким далеким все это казалось мне сейчас…

Мои веки потяжелели, и я почувствовал, что засыпаю. Я отложил «Вилллу "Грусть"» и позволил себе провалиться в забытье.

Когда я сел на постели, было уже совсем темно. Через окно в комнату проникал рассеянный свет. Как долго я спал? Который сейчас мог быть час? Я на ощупь направился в гостиную. Там я включил настольную лампу.

Десять вечера! Я проспал семь часов кряду! Я опустился в кресло, поскольку до сих пор ощущал странную сонливость, – совсем как люди, пережившие смену часовых поясов. Голова болела, желудок свело от голода. Жозефина наверняка начала волноваться, ведь она не знала, где я… Я так и не сказал ей ни слова о Констанции Деламбр. Возможно, теперь пришло время это сделать. Я схватил трубку телефона, намереваясь ей позвонить. Но в трубке была тишина.

Я решил остаться в квартире Констанции еще ненадолго, пока не перестанет болеть голова. Что, если призрак Констанции явится мне? Я представил, как она возникает передо мной там, в дверном проеме, – высокая, тоненькая и полупрозрачная, с легкой улыбкой на устах. Я потряс головой. Я не верю в привидения.

Давно пора вернуться домой, увидеться с Жозефиной… Однако незримая сила удерживала меня в квартире Констанции – уверенность, что здесь есть нечто, что я обязательно должен найти. Я закрыл глаза. Тишина стала такой давящей, что мне захотелось разорвать ее отчаянным криком. Не знаю, сколько времени я простоял посреди гостиной вот так – с закрытыми глазами, сжатыми кулаками, с трудом переводя дыхание. Сердце мое билось как отстукивающий ритм метроном.

Мне казалось, будто я вижу Констанцию, ее глаза, ее золотистые волосы. Она улыбается, глядя на мое рвение, подбадривает меня, как наставник старательного ученика, и смеется – я догадался, хотя никогда и не слышал его – тем мелодичным звонким смехом, о котором мне рассказывала ее сестра.

Что такого мог я найти в этой квартире? Что могла здесь прятать Констанция? То, что никто не стал искать и что покоилось здесь со дня ее смерти, близко, стоило только протянуть руку…

Письма! Я был совершенно в этом уверен, хотя и не смог бы объяснить почему. Констанция спрятала их в одной из этих трех комнат. И я должен их найти! Тем более что впереди – целая ночь.

Это было забавно, похоже на мысленный диалог. Или на игру. Мы с Констанцией словно бы играли в прятки. Я спросил у сердца: куда, ну куда она могла спрятать эти письма, чтобы никто их не обнаружил?

Я снова закрыл глаза и стал думать, сцепив зубы и ощущая напряжение во всем теле. Но, если не считать судороги в спине, ничего не произошло. Наверняка виду меня был при этом презабавный… Обескураженный, я присел, чтобы дать отдых позвоночнику и пояснице.

Наверное, я ошибся. И письма я придумал, поддавшись усталости и козням своего живого воображения. Я встал и собрался уходить. Уверенность, что письма находятся совсем рядом, помешала мне переступить через порог. Я попытался подумать еще, но в голове было пусто. Мысли бежали по кругу, как хомяк в колесе.

Время тянулось бесконечно медленно. Мне хотелось, чтобы сознание Констанции обрушилось на меня, как молния на колокольню, чтобы оно воспламенило меня, наэлектризовало, но мне не удавалось уловить его, обольстить, овладеть им; оно ускользало от меня, как ночная птица, чьи крылья незримо взмахивают в темноте… Собрав все силы, я заставил себя расслабиться, ощутил, как падает последний бастион сопротивления.

Я был готов. Я был телом, в котором билось чужое сердце. И я ожидал, что это существо без тела явится и приникнет в свое сердце.

Мне показалось, что призывы мои не остались тщетны. Нечто обретало форму: ответ туманный, далекий; едва слышное дуновение, которое могло бы остаться незамеченным, если бы все чувства мои не были так напряжены.

Гармония установилась, словно совершенное согласие, и жужжащее тепло музыкальной вибрации прогнало тишину.

Взаимопонимание, рожденное в сердце, которое вдруг стало обиталищем двух душ, дрожало, словно пламя свечи. Оно могло погаснуть в любой момент от первого же дуновения ветерка.

В одну долю секунды ответ явился мне, четкий и ясный, словно картинка на экране.

Письма были спрятаны под ковровым покрытием в спальне у окна.

Я с усилием поднялся с дивана. Ноги у меня затекли, дыхание сбилось. В спальню я прошаркал, как беспомощный старик, у которого отняли палку – его единственную опору.

В спальне я добрел до окна. Руки у меня дрожали. Уголок ковра чуть отставал от пола. Я потянул его на себя.

Покрытые тонким слоем пыли, они оказались там, где я и рассчитывал их найти.

Какое-то время я не решался до них дотронуться. То, что я намеревался сделать, граничило со святотатством.

Потом моя рука опустилась словно сама собой. Их было несколько, и они были перевязаны лентой. Со всей возможной осторожностью я положил письма в карман.

Теперь оставалось только уйти.

* * *

Вернувшись на улицу Шарантон, я обнаружил на автоответчике сообщение от Жозефины. В ее голосе чувствовалось раздражение. Куда я пропал? Почему не звоню? На часах была полночь – слишком поздно для звонка. Она наверняка уже легла спать.

Я положил пачку писем на стол. Имел ли я право их читать? Или нужно передать их Гаранс либо родителям Констанции? Так просто было положить их в конверт и отправить в «Эрмитаж», даже не попытавшись узнать их содержимое… Но ведь Констанция тщательно спрятала эти письма, значит, она не хотела, чтобы сестра и родители их прочли. Следовательно, мне не следовало их пересылать. А читать самому?

Любопытство победило. Мои руки дрожали, когда я прикоснулся к пачке писем. На первом не была указана дата. Я сразу узнал почерк. Это была рука Констанции.

Я еще не знаю, хватит ли у меня смелости послать вам это письмо. Однако я в любом случае должна его написать – хотя бы для того, чтобы освободиться от бремени, которое тяготит мое сердце.

Видеть вас каждый день, общаться с вами – ад для меня. Но я живу только ради этих минут. Работать без отдыха нетрудно. Трудно другое – ощущать вашу близость, когда мы склоняемся над холстом, чувствовать тепло вашего дыхания, скрывать свои чувства, притворяться безразличной.

Иногда я ненавижу вас за ту власть, что вы надо мной имеете. С момента нашей первой встречи я живу в буре. Вижу только вас. Думаю только о вас. Это наваждение! Я отдаю вам свою энергию, свою веру, свой энтузиазм и чувствую себя так, словно внутри меня ничего не осталось. И ненавижу себя, презираю, потому что мне нельзя даже мечтать о вас.У меня нет права вас любить. И все же я знаю, что всегда буду любить только вас. Вы – тот, ради которого я совершенствуюсь, отдаю работе все свои силы.

Но вы об этом ничего не знаете. Вам даже в голову не пришло бы, что такое возможно! У вас своя жизнь – жена, дети, работа, увлечения, талант. У вас есть зрелость, опыт, умение мыслить здраво – все то, чего недостает мне. Моя молодость, моя наивность и мои оплошности не тронут ваше сердце.

Поэтому я должна оставаться в тени, не пытаясь выбраться на свет.

Меня охватило смущение. Эти строки были написаны в момент одиночества, отчаяния. И если я держу письмо в руках, значит, Констанция так не отправила его адресату. Его никто не читал. И вот теперь я бесстыдно роюсь в самом сокровенном, руками вора обнажаю ее тайную страсть!

С чувством стыда и в то же время сгорая от любопытства, я прочел второе письмо.

Еще одно любовное письмо, которое у меня не хватит смелости вам послать. Вчера вечером я видела вас в ресторане с женой. Ей около сорока, она брюнетка, итальянка, очень элегантна, словом – полная противоположность мне. Она родила вам двоих детей. Она носит вашу фамилию.

Я же для вас – просто очередная коллега, одна из многочисленных «молодых и подающих надежды», которыми вы умеете себя окружить. Вы прекрасный педагог, вы умеете передавать знания, направлять, обучать. Вы тщательно отсеиваете нас, своих учеников. Вы устраиваете для нас проверки, экзамены, чтобы узнать, на что мы годимся и достойны ли работать с вами. Молодому реставратору не так-то просто попасть в вашу команду.

Хочу вам сказать, что сегодня днем мне показалось, будто вы посмотрели на меня по-новому. Так, словно впервые меня увидели. Это странно, потому что мы работаем вместе уже несколько месяцев.

Что именно вы во мне увидели?

Я почувствовала на себе ваш взгляд и разволновалась. Вы об этом догадались, потому что едва заметно улыбнулись.

Но вы не могли догадаться, что я люблю вас.

Чувство, которое я испытываю к вам, – любовь одинокая и тайная. Никто и никогда о ней не узнает.

Кто этот человек? В третьем письме Констанции я нашел ответ на этот вопрос.