Текст книги "Доброволицы"

Автор книги: Татьяна Варнек

Соавторы: Зинаида Мокиевская-Зубок,Мария Бочарникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Глава 4. ЛАГЕРЬ В ЛЕВАШОВО

По прибытии в Левашово жизнь круто изменилась. Была введена строгая дисциплина, и мы почувствовали, что идет не игра в солдатики, но что нам предстоит честь встать в ряды защитников дорогой отчизны. Все подтянулись.

Под лагерь отвели место, почти на одну треть окруженное лесом. Разбили палатку, на ночь выставляли караул. Наутро одежда у всех оказалась отсыревшей. Начались поиски дач. Тем временем произошел неприятный инцидент.

В роту назначили нового офицера. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом. Часовой, стоящий рядом с палаткой, видел пробиравшуюся к нему вечером доброволицу С., бывшую курсистку. До часового отчетливо доносилось все происходившее в палатке. Сменившись, она направилась к командиру батальона:

– Господин капитан! Я покидаю батальон, так как не желаю служить там, где происходят такие безобразия…

– Какие безобразия? Я вам приказываю передать мне все, слово в слово!

Та ничего не утаила. С. оказалась женщиной с африканским темпераментом, а поручик жаловался на потерю сил из-за контузии. На другой же день они оба покинули батальон.

В наш батальон принимались лица от 16 до 40 лет. От девушек до восемнадцатилетнего возраста требовалось разрешение родителей. В нашу роту попали две бабы, одной из них было 35, а другой 40 лет. Строевое учение им не давалось. Топтались, как две овцы. Но если младшая принимала замечание, то сорокалетняя с видом знатока ворчала:

– Что же тут непонятного? Коль говорят тебе «направо», то и поворачивайся направо.

– Ишь какой командир объявился, – злобно шипела младшая, – да ты гляди на себя самого. Ровно кобыла на веревке пляшешь заместо маршировки.

Их перевели в обоз.

Наконец нас разместили по дачам, разбросанным в отдалении друг от друга. Ротный, являвшийся на строевые занятия неизменно в сопровождении какой-нибудь «мадемуазель», по-видимому «не тяжелого» поведения, занимался больше с ней, чем с нами. Полуротный прапорщик Курочкин, прозванный мокрой курицей, под стать ему. Он так же, как и первый, был уволен, чему мы несказанно радовались.

Наконец к нам назначили ротным поручика Невского полка Владимира Александровича Сомова, а полуротным поручика Освальда Карловича Верного и прапорщика Константина Большакова, красивого брюнета двадцати трех лет, офицера Семеновского полка. Рота при поручике Сомове сделалась неузнаваемой. Требовательный в строю, он был любящим, заботливым отцом в повседневной жизни. Не преувеличивая, скажу, что каждая из нас по первому приказанию поручика пошла бы в огонь и в воду.

Завелся в роте и большой весельчак, семнадцатилетняя Чешко. Никакие замечания и наряды ее исправить не могли. «Вы оцените Чешко, когда начнется окопное сидение. Там такие комики необходимы, как глоток свежего воздуха», – говорил ротный.

Как-то в строю ротный отдал какое-то приказание доброволице.

– Слушаюсь! – ответила та.

– Нужно отвечать «слушаюсь, господин взводный».

И вдруг из строя раздается голос Чешко:

– Федорова, ты тоже господин взводный? Фу-ты ну-ты! Шкалик ты этакий!

Вместо взыскания та не выдержала и расхохоталась.

Ротный как-то вздумал устроить игру в чехарду, иначе называемую «козлы и бараны». На расстоянии десяти шагов одни становились согнувшись, а другие должны с разбегу через них перескакивать. Я никогда в жизни не видела, чтобы так смеялся мужчина! Со стоном сгибаясь, он хватался за живот, точно роженица перед родами, и из его глаз текли слезы. Да и было отчего! Одна вместо того, чтобы перепрыгнуть, поддавала коленом, и обе летели на землю. Вторая с размаху садилась верхом, и тех постигала та же участь. Третья, не допрыгнув, застревала на них, и, в то время как одна вспахивала землю носом, вторая, распластавшись ласточкой, летела через голову. Мы сами так ослабли от смеха, что не могли бежать.

В лесу вокруг лагеря выставляли караулы. Несколько раз была ночью тревога. Неизвестные пытались напасть на часового. Данный выстрел заставлял их скрыться.

Не обошлось и без комического инцидента. Ночью на отдаленном посту раздается выстрел. Караул несла четвертая рота. Прибежавшему караулу часовой заявляет: «В кустах кто-то крадется с зажженной папиросой». Странным «неприятелем» оказался… светлячок, за что вся рота была прозвана светлячками.

Должна сознаться, что я сама не только в детстве, но и взрослой боялась темноты. Но сознание долга этот страх убивало. Мне пришлось в темную ночь стоять на посту в лесу у разветвления дорог. Услышать приближающиеся шаги было невозможно. И, только напрягая до боли зрение, я всматривалась в окружающую темноту.

Как-то вечером после поверки во взвод зашел дежурный:

– Товарищи, кто умеет отбивать на барабане «ногу»?

Я поднялась:

– Я умею…

– А ну-ка отбейте руками на подоконнике!

Я забила, дежурный замаршировал на месте.

– Годитесь! Завтра на развод нужен барабанщик. Идемте к ротному.

На другой день я стояла с барабаном на разводе караула.

– Бейте сбор! – приказал дежурный офицер.

Вот тебе и на! Да я о таком никогда и не слышала.

– Как это, господин прапорщик?

Он начал выбивать дробь с перебоями в воздухе воображаемыми палками. Я забила… Боже, что это была за дробь! Какие-то скачки с препятствием. Офицер, держа под козырек, не мог удержать улыбку. А я себя утешала, что первый блин комом. Бывает и хуже. Церемония кончилась. Я ударила «ногу», доведя караул до помещения. И тут выяснилось, что вместо левой я ударила под правую.

Нашего фельдфебеля, интеллигентную даму, не соответствующую своему назначению, заменили донской казачкой двадцати трех лет, Марией Кочерешко. Уже дважды раненная, кавалер Георгиевского креста 3-й степени, с чубом под Кузьму Крючкова, с грубоватым голосом, она сразу прибрала роту к рукам. Кое-кто пробовал подражать ее прическе, но у них торчало что-то вроде перьев, пока поручик не приказал всем постричься под первый номер.

Горнистом назначили хорошенькую черноглазую малоросску Фесак, получившую тут же и трубу. «А ну-ка, горнист, протруби тревогу!» – смеялись доброволицы. Фесак, набрав в легкие воздуха, багровая, дула в трубу, откуда вылетали звуки, похожие на рев разъяренного быка. «А теперича польку-мазурку!» – хохотали бабы, и из трубы летели два звука, напоминающие крик ишака: «Иа, иа, иа!»

Наступила моя очередь дежурить по роте. В 5 часов утра нужно будить дежурных по роте. Холодно, сыро, неприятно… А ведь должны работать под открытым небом. Я взглянула под бак. Дрова заложены. Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса. Сунула спичку, запылали мои дрова. Подбросила еще и тогда пошла будить дежурных. Рота вернулась с ученья, обед не готов.

– Почему сегодня запоздали с обедом?

– Господин фельдфебель, нас дежурный разбудил на полчаса позднее.

Раздраженный фельдфебель подошел ко мне:

– Почему вы разбудили дежурных на полчаса позднее?

– Господин фельдфебель, я сама разожгла печку и потом их разбудила…

– Я вас спрашиваю не что вы делали, а почему разбудили с опозданием?

– Я хотела им дать поспать лишние полчаса!

– Так возьмите себе внеочередное дежурство! Может быть, лучше запомните, что здесь солдаты, а не институточки!

Как не запомнить, с первого же раза запомнила хорошо.

По окончании учебной команды была назначена отделенным со званием ефрейтора. По случаю производства доброволицы мне рассказали анекдот: солдат с ефрейтором пробираются пешком в отпуск. Наступила ночь. Подходят к деревне, ефрейтор и говорит: «Постучи в хату, может быть, пустят ночевать». Тот стучит. «Кто там?» – отзывается голос старухи. «Я, бабушка, солдат. Пусти переночевать. На побывку идем!» – «А много вас?» – «Нет, я да ефрейтор». – «Ну ты, родимый, сам в хату иди, а ефрейтора на дворе привяжи!..»

Был создан ротный комитет, куда попала и я. Решили приступить к всеобщему обучению грамоте. Тупица Воронова никак не могла одолеть азбуку. Била себя с плачем по голове: «От то дурья голова!» Другая, научившись подписывать фамилию, украсила ею все стены и подоконник. «Что, боишься забыть свою фамилию? Вот подожди, чтобы ты не марала стен, тебе ее скоро пропишут ниже спины. Небось сразу запомнишь!» – говорили ей доброволицы.

Однажды после поверки небольшая группа стояла и разговаривала на шоссе. Показалась быстро приближавшаяся, взволнованная Д.:

– Товарищи! Слыхали, какая гадость? Кто-то донес, что в N-ской роте одна баба беременна. Сделали медицинский осмотр всей роте, и таких оказалось в ней семь. Это они с обозными инструкторами-солдатами весело проводили время!

– Ах, чертовы бабы! Они что, вообразили, что здесь родильный приют? Да их всех грязным помелом гнать вон, чтобы не позорили нашего батальона…

– Да будьте покойны, всем им вставят перо.

– Чем вы так возмущаетесь? – раздался голос ротного. Никто не заметил, как он подошел.

– Да, я вам приказываю сказать, о чем вы сейчас беседовали!

– Господин поручик, в N-ской роте семь доброволиц заболели брюшным тифом… с ручками и ножками…

– А… понимаю!..

Нужно ли добавлять, что как победители, так и побежденные вылетели немедленно из батальона и без перьев… А дьявол-искуситель, трижды понесший поражение, навсегда отступил от нашего батальона.

Две доброволицы отправились в отпуск в Петроград. Одна из них жительница Петрограда, другая – Вагина, семнадцати лет, – мещанка из Средней России. Она слыхала, что генералы имеют шинели с красными отворотами, и мундир у них расшит золотом. Вдруг Вагина видит, что в дверях одного дома стоит генерал. Знай наших! «Пусть солдатня ленится отдавать честь, а мы еще станем во фронт», что она тут же и сделала.

– Проходите, товарищ, проходите, – улыбнулся «генерал».

– Ты кому встала во фронт?

– Генералу!

– Вот дура! – залилась ее товарка смехом. – Да это швейцар из гостиницы в ливрее, а не генерал в парадной форме…

Глава 5. О ПЕЧАЛЬНОМ И ВЕСЕЛОМ

– Песенники, вперед!

Из строя вышли Каш, Яцулло и Репкина.

– Запевай!

Февраля двадцать восьмого, утром, раннею порой Звук сигнала боевого услыхали мы с зарей!

И рота дружно подхватила:

 
Марш вперед, вперед на бой,
Женщины-солдаты.
Звук лихой зовет вас в бой —
Вздрогнут супостаты!..
 

Всходило солнце. Мы возвращались с ночного ученья, поднятые в 11 часов вечера. В нескольких верстах от Левашова одна полурота засела на горе в хорошо укрепленных окопах, а вторая полурота вела наступление. На ученье произошел несчастный случай. Сибирячка Мария Котликова, двадцати одного года, назначенная в связь к ротному, заскакивая в темноте за ним в окоп, ударилась обо что-то и сломала ногу.

Я в это время уже командовала четвертым взводом с званием младшего унтер-офицера. Наш бывший взводный Федорова перешла в Отряд национальной обороны (отряд женщин-моряков, несших береговое охранение). В первую лунную ночь мы вновь были разбужены в 12 часов, и к утру перед ротой, по ту сторону шоссе, вырос гимнастический городок. Офицеры нас всячески ловили, проверяя знания. К молоденькому часовому подошел офицер:

– Винтовка у вас хорошо почищена?

– Так точно, господин поручик!

– А ну-ка покажите!

Та передала ему винтовку. Офицер вынул затвор и пошел дальше. Она бросилась за ним:

– Господин поручик, отдайте затвор!

– Как «отдайте»? Вы, стоя на посту, сами отдали винтовку постороннему человеку.

– Но вы – наш офицер, и я вас знаю.

– Да, но я ведь не ваш караульный начальник.

Поняв свой промах, та с горя… заплакала. Офицер ей со смехом вернул затвор.

Многие сознались, что под словом «никому» обозначался весь мир, за ислючением наших офицеров. А Иванова даже, что называется, переборщила, неся во взводе дневальство. Офицер одной из команд, проходя с дамами, решил показать, как живут доброволицы. Но Иванова загородила дорогу:

– Нельзя, господин поручик! Вход не разрешается…

– Как не разрешается? Вы же не караул несете?! Та расставила в дверях руки и ноги:

– Не пущу, не имею права!

Поручик, засмеявшись, махнул рукой и увел своих дам.

Как-то вечером во взводе мы развеселились. Танцевали, пели, декламировали. Хорошенькая Юдина протанцевала «Кекуок». Двое исполнили танец-мимику – объяснение в любви парня девке. Канценебина пропела частушки, а мы хором подхватили припев:

 
Ах, бричка моя, бричка новенькая,
А на бричке сидела чернобровенькая.
 

Вошли две доброволицы другого взвода:

– Что вы это сегодня точно черти перед заутреней взбесились?

– Милые дамы, справляем шабаш и вас приглашаем танцевать с нами…

– Ох, смотрите, не к добру это! Быть беде!

– А ты, белая ворона, не каркай. Типун тебе на язык!

– А тебе, мой черный ангел, сорок чириков куда надо!.. – в тон ответила ей блондинка.

Веселье продолжалось.

На следующий день караул несла наша рота. Моего взвода Николаева, двадцати одного года, была поставлена у цейхгауза, одинокого здания, обдуваемого со всех сторон ветром. На второй день утром при поднятии роты Николаева с болезненным видом, кашляя, подошла ко мне: «Господин взводный! Я не могу выйти на занятия. Мне плохо, колет в груди…» Я взяла ее за пульс. Учащенный – явно в жару. Отправленная в батальонный околоток, она была в тот же день переправлена в Петроград в больницу. Воспаление легких! Через два дня она скончалась. Наш полувзвод ездил на погребение. «Если кто-нибудь из вас раньше команды «пли!» выстрелит, засажу под арест!» – пригрозил при отъезде в Петроград поручик.

В церкви, при прощании, врезался в мою память момент, когда к гробу подошла отделенный Настенька Баженова. На несколько мгновений она замерла над изголовьем, с тоской всматриваясь в лицо умершей. Почувствовала ли она в этот момент, что тень от крыла Ангела смерти уже заслонила и ее жизнь? Через два месяца Баженова застрелилась…

За гробом одиноко шла рыдающая мать и наш полувзвод. Увидев, что хоронят доброволицу, к процессии стали примыкать праздношатающиеся солдаты. Подошло человек пятнадцать. Отзвучал последний погребальный напев. Гроб колыхнулся… Раздалась команда: «Для салюта!..» При команде «пли!» раздался дружный залп. «А ничего, здорово пальнули!» – проговорил какой-то солдат.

Лучшим стрелком в роте была Репкина – деревенская девушка двадцати одного года. Впервые взявшая в руки винтовку, она в цель, на 400 шагов, нанизывала одну пулю на другую. У нее промахов не было никогда. Было немало и других хороших стрелков, но когда однажды дали залп целым батальоном, то попали в мишени… 28 пуль. Но зато убили вышедшую из-за бугра пасшуюся лошадь, и в проходившем в отдалении поезде пуля пробила окно, на счастье никого не зацепив.

Наступил мой черед быть караульным начальником. Дежурство, так позорно законченное мною. Ночью я видела подходившего караульного офицера. Крикнув: «Караул, стройся!» – я подошла с рапортом. Поднося руку к козырьку, вдруг почувствовала себя дурно. Подступила тошнота, перед глазами поплыли красно-зеленые круги. Сознавая, что теряю сознание, я напрягла всю силу воли, чтобы закончить рапорт. Но память уже уплывала, и вместо числа солдат в карауле я произносила какие-то фантастические числа. Последнее, что осталось в памяти, – встревоженные глаза поручика. В ту же минуту я грохнула на пол без сознания. Отчего произошел обморок, я до сих пор понять не могу. Невыносимо стыдно было как перед офицером, так и перед доброволицами. Как я, сильный, выносливый солдат, и вдруг, как кисейная барышня, упала в обморок! Да еще где? В караульном помещении и во время рапорта! В состоянии полной подавленности я заканчивала дежурство.

Утром же ждала новая неприятность. Перед самой сменой вдруг в дверях выросла фигура офицера нашего батальона. И я у него не спросила пропуска.

– Вашего караульного начальника нужно отправить под арест за то, что впускает посторонних без пропуска, – резко проговорил вошедший.

– Прошу к моему караульному начальнику быть снисходительным, так как он неожиданно ночью заболел и в болезненном состоянии заканчивает дежурство, – вступился за меня поручик.

Но печальные события чередовались с веселыми. Мне передали письмо, адресованное: I Петроградский женский батальон. Левашово. 2-я рота. Взводному 4-го взвода.Безграмотный солдат запасного батальона из Петрограда писал:

Дорогие товарищи женщины!

Вот я не знал, что на свете есть такие храбрые, что пойдут воевать заместо нас. Спасибо, товарищи, вам. А мы по крайности отдохнем. Кормите заместо нас вшей… – и т. д. В конце приписка: «А все-таки я бы вам посоветовал сидеть по хатам и не объедать нашей порции».

– Товарищи! Я получила письмо от какого-то солдата. Восхищается нашей храбростью. Послушайте…

– Ах скот! Мерзавец! Свинья! – послышались негодующие возгласы. – Мы-то объедаем порции?.. А сам он, дармоед, только и делает то, что съеденными порциями откармливает вшей!..

– Давайте сообща ему напишем ответ!

Мое предложение было принято, и через полчаса посланье было готово:

Дорогой товарищ!

Мы были очень польщены вашим лестным отзывом о нашей храбрости. Но последнего вашего совета исполнить не можем. Было время, когда наши доблестные солдатики, не щадя жизни, грудью защищали отчизну, а мы – бабы – готовили новую смену и пекли им на фронт коржи. Теперь же, когда, изменив долгу и забыв стыд и совесть, вы позорно бежали с фронта, на ваше место встанем мы и надеемся с честью выполнить взятое на себя обязательство. А вам разрешите дать совет: нарядитесь в наши сарафаны, повяжите головы повойниками, варите борщ, подмывайте Ванюток, подвязывайте хвосты буренкам и, луща семечки, чешите языками.

Доброволицы 2-й роты 4-го взвода

– Господин взводный! У меня есть карикатура, вырезанная из журнала. Давайте пошлем ему вместе с письмом!

– А ну-ка покажите!

На карикатуре по улице двигался Женский батальон, отправляясь на фронт. В хорошо пригнанной форме и амуниции, винтовки в линию. С громадными бюстами; лица строгие, с опущенными в землю глазами. Носы вздернуты к небесам, а верхняя губа выдвигается над нижней. Фуражки надеты по-бабьи, натянуты на уши. Провожают их мужья-солдаты, стоя на тротуаре. Один мужик грызет семечки, второй, разинув рот, глубокомысленно запустил палец в нос. Следующий стонет, ухватившись рукой за раздутую флюсом и повязанную тряпкой щеку. Четвертый с ожесточением трясет кричащего младенца, а последний, подперев по-бабьи рукой голову, заливаясь, плачет: «Агафьюшка, на кого ты, родимая, меня покинула! Что я буду без тебя делать? И щи-то хлебать, и Ваньку укачивать, и семечки лузгать – все придется одному!»

Ответа на письмо и карикатуру не последовало.

Как и полагается, у всех офицеров были денщики. В одной из комнат двое офицеров спали вместе на двуспальной кровати. Рядом в комнате жило несколько денщиков. Однажды оба офицера, уехав в Петроград, предупредили, что вернутся только на следующий день.

– Раз наших офицеров нет, чего я буду валяться на полу, если могу с комфортом поспать на их кровати? – заявила денщик-девушка и улеглась на их кровать.

Вдруг около 12 часов ночи возвращается поручик. Наши денщицы растерялись. Что делать? Офицер же, видя спящего, решил, что это вернулся его друг, и, раздевшись, спокойно улегся рядом.

Денщицы не спали всю ночь, не зная, как вызволить товарку. А та под бочком офицера-начальника мирно проспала до утра. Но вот кто-то из них зашевелился, и оба вдруг открыли глаза… Можно себе представить ужас одной и изумление другого!

– Как вы сюда попали? Марш сейчас же отсюда!

– Нет, господин поручик, сначала выйдите вы…

Куда же она побежит в одной мужской рубашонке, еле прикрывающей живот? Чем дело кончилось, не знаю.

Глава 6. КАКИЕ МЫ РАЗНЫЕ

Когда мы жили в Инженерном замке, одна худосочная девица лет двадцати пяти уверяла, что она ясновидящая. По-моему, у нее на «чердачке» не все было в порядке…

«Если человек будет убит, то, закрыв глаза, я вижу, как он точно рассыпается костьми», – говорила она.

Это выражение особенно понравилось бабам, и они ее постоянно просили:

– А ну, товарищ, сгадайте мне, чи мои кости рассыпятся, чи ни!

Та сейчас же закрывала глаза:

– Я вижу вас бегущей по полю, и за вами кто-то гонится…

– То она от хветхвебеля удирает. Должно, опять пьяна. Уж больно охоча до водки, – рассуждает соседка.

– А мне, товарищ!

– Вы будете ранены. Я вижу, как вы, держась за бок, со стоном пробираетесь к лесу…

– Не за бок, за живот! Это она до ветру бегит, кашей объелась! – подсказывает другая.

Попросила и я.

– Вы сделаете что-то хорошее. Я вижу вас сидящей у костра.

– Еще бы не хорошее! Всех вшей из штанов над костром выкурит! – замечает моя соседка.

– Погадайте и мне, – просит следующая.

– Вы благополучно вернетесь домой. Я вижу вас в солдатской форме в кругу близких. Вы со слезами радости прижимаете к груди маленького мальчика.

– От проклятая баба! – всплескивает руками одна из слушательниц. – Надо сказать хветхвебелю, щоб доглядав за ней. Приихала до дому и зараз хлопца родила!..

На все шутливые замечания «ясновидящая» никогда не обижалась. Мы попали в разные роты. Месяца через два я ее встретила на шоссе:

– Товарищ, погадайте мне!

– Ах, нет, увольте! Я больше не гадаю. У меня дар ясновидения, а из меня товарищи строят какого-то Петрушку!..

Второй комичной фигурой была двадцативосьмилетняя эстонка по фамилии Пендель или Пандель, прозванная Пудель. Она была санитаром. Я уверена, со времени основания Российского государства ни один воин не мог похвастаться такими прекрасными формами. Это был ком жира на двух подпорках. С несколькими подбородками и со столькими же жировыми складками на животике. Ходила эстонка раскорякой, так как из-за толщины ног составить вместе не могла. По той же причине руки, как крылья у квочки, торчали в сторону. Не знаю, правда ли, но одна доброволица утверждала, что у Пуделя была незаурядная сила. Ухватит восемнадцатилетнюю девочку за бочок, перекинет себе на горб и потащит – для Пуделя это не представляло большого труда. Как-то с песнями батальон проходил по улицам Петрограда. Шинели скрадывали наши фигуры, и никто не догадался, что шли женщины. Но лишь только показался наш Пудель, раздался веселый смех: «Женский батальон!..»

У меня во взводе были две монашки. Я как-то одной задала вопрос:

– А как вы попали в батальон? Я слыхала, что монашкам запрещается знать, как течет жизнь за монастырской стеной. Богомольцы сказали.

– Нет, господин взводный, я-то в церкви была два раза в год: под Пасху и Рождество. Все время проводила в тяжелой работе – на конюшне. Раз зашла черница и сказала: «Богомольцы баяли, что устроили Женский батальон». Страсть как мне захотелось поступить. Побежала узнать. Говорят, правда. Пришла к матушке игуменье, поклонилась в землю: «Благословите, матушка, поступить в Женский батальон! Жись свою хочу положить за Рассею!» Не стала она меня удерживать, тут же благословила и говорит: «Служи верой и правдой, не щадя живота, да моли Царя Небесного, чтобы простил нам наши прегрешения и вернул нам Царя земного. Без него, батюшки, не будет ни счастья, ни покоя на земле православной». Вторая же монашка, когда уже начались тревожные дни, при первой тревоге хватала молитвенник и начинала читать нараспев.

После обучения грамоте второй мерой, предпринятой ротным комитетом, было искоренение сквернословия. Кое-кто, бравируя, стал подражать довоенным боцманам. В роте искоренить это зло удалось. Но в обозе, где были преимущественно простые бабы, все это распустилось махровым цветком.

Как-то я проходила по шоссе. Две бабы возились около телеги. Здесь же стоял офицер. Что-то не ладилось с упряжью, и вдруг одна из них злобно заорала:

– Куды ты тянешь? Аль глаза у тебя в… Не видишь, что перекосило…

– Тра-та-та… – соловьиной песнью пронеслось по шоссе. Офицер схватился за голову: «Ну и женщины!»

Приближался день присяги, назначенный на праздник Рождества Богородицы, 8 сентября. Ротный предупредил: «Если кто-нибудь в себе не уверен, пусть уходит сейчас же. Не забывайте, что после присяги все ваши поступки будут караться дисциплинарным законом. Возврата к прошлому не будет!» Желающих покинуть батальон не нашлось.

Накануне присяги человек десять сидели вечером, долго разговаривая. Я задала вопрос:

– А что, товарищи, никого не страшит завтрашняя присяга?

– Да нет, господин взводный. Кто боялся, уже давно покинул наши ряды. Одно грустно – будем присягать России-матушке, да не Царю-батюшке…

– Вместо Царя присягнем Временному правительству! – проговорила другая.

– Да, придется, – вздохнула первая. – Да только кабы да моя воля, я бы Временному правительству не присягнула, а такого бы «пристегнула», что они не знали бы, в какую дверь спасаться!..

– Скажите, какая монархистка, – засмеялась ее соседка.

– А вы, товарищ, не боитесь так открыто говорить об этом? Ведь у нас есть сочувствующие революции. Могут донести…

– А доносчику первый кнут! – резко проговорила М., бывшая учительница. – И было бы величайшим позором, если бы наши доброволицы уподобились солдатам и начали доносить на нас же за наши убеждения. Наше дело не политика, а фронт. Мы можем не соглашаться друг с другом, но это нам не помешает плечом к плечу встать на защиту родины…

– Верно, правильно! – раздались одобрительные возгласы.

– А мой батька тоже был за Царя, – проговорила хорошенькая черноглазая доброволица. – Страсть как осерчал, когда узнал, что я записалась в батальон. «Кого, – кричит, – ты пойдешь защищать? Эту сволоту, что Царя с трона сбросила?» – «Нет, – говорю, – батя. Россию поеду защищать!..»

– А мой маленький братишка тоже отличился, – засмеялась другая. – Помнил, как во время войны мимо нас проходила манифестация с портретом Государя и пением «Боже, Царя храни». Идем с ним как-то после революции по улице, навстречу манифестация, но уже с красными флагами и пением «Интернационала». Мы остановились. Вдруг слышу, он спрашивает солдата: «Товарищ, а почему они не поют «Боже, Царя храни»?» Тот как захохочет: «А потому, парнишка, что они твоему Царю уже дали…» – и прибавил непристойное выражение.

– Эй вы, полуночники! Не пора ли на покой? Ведь завтра рано подниматься! – раздался голос из угла.

– В самом деле, давайте ложиться, – сказала я, поднимаясь. – Завтра нам предстоит если не решительный бой, то решительный день. И хорошо быть не только с ясной головой, но и отдохнувшими телом.

Мы разошлись по своим местам.

Наутро, особенно тщательно приведя себя в порядок, стали поротно стекаться к месту присяги. Дул ветер. Но вот батальон выстроился. Священник обратился к нам со словом. Сказал, что ему впервые в жизни приходится приводить к присяге гражданок. Говорил о нашем долге перед родиной и что наша верная служба зачтется нам на Небеси.

Наступил торжественный момент. Тишина стояла такая, что, пролети муха, мы услышали бы ее жужжание… «Поднимите правую руку с тремя сложенными перстами и повторяйте за мной! – прозвучал в тишине голос священника. – Клянусь и обещаю…» Мы клялись в верности родине и повиновении начальству. Затем приходили прикладываться к кресту и расписывались.

Занятий в этот день не было, но не было и обычного веселья. Ни песен, ни шуток. Все ходили торжественные, притихшие. То же чувство я испытала в детстве, когда после причастия боялась каким-либо словом или действием осквернить святость свершившегося.

Вечером, когда стали укладываться спать, я говорю: «Ну, товарищи, свершилось! Мы уже с вами не Феклы, Марии или Лукерьи, а солдаты Русской Армии» – и шутя затянула «Солдатушки, браво ребятушки! А где ваши мужья?». И вдруг весь взвод, точно по приказу, грянул в ответ с необыкновенной силой: «Наши мужья – заряжены ружья. Вот где наши мужья!..»

Говорили, что Временное правительство дало разрешение на формирование второго батальона и маршевых рот. Со временем батальон должен был развернуться в 1-й Петроградский женский полк. Поручик Сомов видел рисунок нашего будущего знамени: белые лилии, икона Богоматери и соответствующие надписи. Знаменосцем назначалась наш фельдфебель Мария Кочерешко, георгиевский кавалер 3-й степени. Барабанщиком – цыганка, до поступления в батальон бившая в тамбур в каком-то оркестре. Шли последние приготовления. Выдавалась амуниция, зимние вещи. Для нашего Пуделя снимали специальную мерку, да и для нас брюки шили короче и шире в бедрах, так как в мужских штанах мы проваливались до подмышек, но на бедрах они сидели, как лайковые перчатки.

На фронте нам отводился участок под Двинском, между Пятигорским ударным батальоном и юнкерами, кажется, Северного фронта. Шла усиленная подготовка по ведению наступления, колке чучела и т. д.

В свободное же время жизнь текла своим чередом. Как-то доброволица Хасиева рассказала историю своего замужества. «Я влюбилась в кавказца Хасиева. Но когда он попросил моей руки у родителей, то они отказали, находя, что для меня, невесты с приданым, он неподходящая пара. Так я, не долго думая, сбежала и тайно повенчалась. Им ничего не оставалось, как примириться с фактом и нас простить».

Тут же сидела и отделенная Репкина. Я о ней упоминала – лучший стрелок и запевала. Но до чего она была неказиста! С выдающимися скулами, оттопыренными губами, ходила, как обезьяна, загребая руками и подаваясь вперед. Приехавшая одной из первых, обучившись поворотам и маршировке, как и другие, она была приставлена для обучения новобранцев. Попав в учебную команду, по окончании ее была назначена отделенным, хотя на эту должность были и более достойные. Вагина ее прозвала «ташлинский мужик» (Ташлин – деревня, мужики которой славились своей косолапостью и тупостью). И вот, услыхав рассказ Хасиевой, наша Репочка решила не ударить лицом в грязь. Выговор был у нее на «о».

– А ко мне тоже сватался поручик. Красивый да богатай…

– Что же вы не вышли замуж?

Она скромно опустила глаза в землю и губы сложила «сердечком»:

– Да ня знаю, чего-то не захотелось…

– Я знала ее жениха. Был не только офицер, но и унтер-офицер, – подмигнула одна из слушательниц.

– Не, право слово, офицер, и с погонами…

– Неужели? – удивленно воскликнула другая.

– А я думала – с хвостом!..

– Да ты что из меня дуру строишь, думаешь, вру?

– Не обижайте, товарищи, нашу Репку, – примирительно проговорила другая. – Она славная девушка. А кому не хочется если не иметь, то хоть помечтать о женихе?

– Вот уж правду говорят, что «дураков не сеют, не жнуть, а сами ростуть».

– Видно, и нашу Репку выдернули из той же грядки, – тихо, чтобы она не услыхала, проговорила курносенькая А.

Недели, кажется, за три до выступления на фронт, назначенного на 26 октября, поручик перед строем объявил о производстве взводных в старшие унтер-офицеры, отделенных – в младшие унтер-офицеры и несколько рядовых в ефрейторы, и закончил словами: «Во всех ротах и командах нашивки будут нашиты сегодня, но моя рота получит их в день выступления на фронт». Может, это было сделано с целью поднятия духа при отъезде на фронт, но было обидно, что мы их не получили сразу. Кто из военных не помнит, как торопились молодые офицеры прицепить лишнюю звездочку, а нижние чины нашивку?