Текст книги "Доброволицы"

Автор книги: Татьяна Варнек

Соавторы: Зинаида Мокиевская-Зубок,Мария Бочарникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Глава 9. ЗА ЛИНИЕЙ ФРОНТА

Когда мы вернулись в свой вагон, то увидели в нем полный разгром! Это санитары во время нашего отсутствия его разграбили и скрылись. Из команды осталось всего десять верных и честных солдат.

Мы сразу же стали обходить раненых и всем ходячим приказали уходить и садиться, кто куда может, а сами положили на носилки несколько лежачих и понесли их на броневик «Единая, Неделимая Россия», но он все время маневрировал и, не останавливаясь, ушел. Пришлось нести их обратно в наш состав. Вокзал уже обстреливался шрапнелью. Паника невероятная. Уходят броневик «Дроздовец» и «2-й Железнодорожный батальон». На том и на другом раненые. Мы им успели сунуть несколько своих, и я с Васильевой поехала на «Железнодорожном батальоне», на «Дроздовце» – Шевякова и Колобова, а за нами каким-то чудом пошел и отряд.

Из всех окон вокзала стреляли в уходящие поезда. В наш поезд тоже попало несколько пуль. На «Железнодорожном батальоне» мы доехали до следующей станции – Акимовки. Замерзшие, усталые и голодные, мы не знали, что делать. Ехать ли дальше или ждать отряда? Решили ждать. Было очень жутко отставать на два эшелона. Мы сделали хорошо, так как в отряде были тяжелораненые, а персонала почти не осталось. Из мужчин остались: начальник отряда Эдигер, от врачей – Павленко, доктор Дерюгин и фельдшер, жених сестры Дроздовской. Сестры Шевякова и Колобова, так же как и мы две, вернулись в отряд; кроме нас, оставались еще Константинова и Дроздовская – всего шесть из четырнадцати. Кроме этого, канцелярская молоденькая барышня Рая и прачка Роза. Из команды – десять человек. Эдигер был очень рад, что наша компания сестер осталась. Эту ночь мы ночевали в мужском вагоне, так как в наш, после грабежа, нельзя было войти.

За ночь мы немножко продвинулись и остановились в степи, за три с половиной версты от станции Сокологорная. Мороз был страшный – 19 градусов. Дров не было, топили чем могли, искали куски заборов, щепки, палки и пр.

На другой день, 18-го, мы кое-как прибрали свой вагон, перебрались обратно и стали перевязывать раненых. Но надо было их и накормить. Но мы, когда сворачивались и грузились в Пришибе, чтобы переехать в город Геническ, думали доехать дня в два, раненых не имели и совершенно не были приспособлены их принять. Продуктов взяли немного, только для себя и не думали ничего варить в пути, кроме чая или картошки.

Но мы ехали уже четыре дня, по пути, конечно, ничего достать было нельзя, все было съедено, а надо кормить всех больных. Санитары все же на щепках на маленькой печке что-то сварили из всего, что могли найти, но хлеба не оставалось ни одного куска.

В поезде перед нами находились вагоны Донского интендантства, полные продуктами, консервами и обмундированием. Я побежала туда и попросила дать нам для раненых консервов и хлеба, а также для них и для раздетой команды шинелей и теплых вещей. Но они отказали, сказав, что у них ничего нет и что без ордера не дадут. Как я ни просила, они ничего не дали. Так что пришлось раненым раздать нашу полусырую бурду. Для себя мы с утра поставили на нашу печурку кастрюлю с картофелем, но она до вечера так и не закипела, но весь день у нас было столько работы и забот, что мы о еде и не думали. И только вечером, когда все закончили, пошли «ужинать»: картошка была мягкая, грязная, черная, как уголь, пахла копотью, но мы с жадностью ее съели.

Поезд все еще стоял на месте, в конце бесконечной ленты поездов. Ночь. Страшный мороз. Дежурной осталась сестра Дроздовская, она закуталась во все, что могла, и ушла. Мы в своей теплушке начали устраиваться на ночь. Усталые, замерзшие, голодные. Долго обсуждали вопрос – благоразумно ли, ожидая каждую минуту тревоги, снять сапоги?

Мы так устали, что решили все же снять. По очереди одна из нас сидела у печки, подкладывала топливо и даже выскакивала наружу в поисках чего бы еще подложить горючего. Я и Шура Васильева забрались на тюки под самую крышу и прижались друг к другу, чтобы согреться. Но Шура заболела, у нее началась желтуха, она стонала и вся дрожала. Я заснуть не могла. От двенадцати до двух дежурила у печки и выходила искать топливо. И только сменившись, я наконец заснула. Но в 4 часа утра сестра Дроздовская (дежурная ночная) разбудила нас громким окриком в дверь. Холод страшный. Топливо кончилось, печка потухла. Оказалось, что только что пришли два офицера и сказали, что поезда дальше не пойдут, так как паровозы застыли. Они сказали, чтобы мы немедленно уходили, так как линия нашего фронта впереди нас за десять верст, а красные за нами, совсем близко.

Таким образом оказалось, что мы за линией фронта, между нашими войсками и большевиками. За нами стояли только два броневика, которые при подходе красных взорвутся. Впереди же нас, на станции Сокологорная, в трех с половиной верстах, стоит санитарный поезд под парами. Если мы на него не поспеем, то придется много верст идти пешком.

Мы моментально вскочили, сорвали с себя косынки и передники, закутались, как могли, привязали бинтами на спину наши тючки и выскочили из вагона. Всем раненым, которые могли двигаться, сказали идти. Вытащили на снег носилки и стали укладывать на них лежачих.

В это время в стороне увидели крестьянскую телегу, которая ехала в сторону красных. Одна из сестер побежала и после долгих споров заставила мужика подъехать к нам. Уложили на телегу менее тяжелых, и они поехали вперед. Носилочных оказалось восемнадцать человек.

Я, как сейчас, вижу картину: среди белой, покрытой снегом степи, на насыпи бесконечной лентой стоят красные товарные вагоны и между ними черные мертвые паровозы. С левой стороны под насыпью, гуськом на снегу, восемнадцать носилок с тяжелоранеными, едва укрытыми шинелью или одеялом, и около них шесть не сестер, а каких-то странных существ: в высоких сапогах, закутанные кто в плед, кто замотан платками, шарфами, с тючками на спинах. Особенно хороша была маленькая Константинова: она вокруг пальто замоталась вся большим пестрым платком, надела его на голову, скрестила на груди и завязала за спиной. У меня на голове была большая вязаная защитного цвета шапка. Пальто не было, а клетчатая, зелено-синяя куртка с поясом, сшитая в Москалевке – после разгрома.

Кроме сестер, было всего четыре санитара (все другие убежали), старший врач, держащий под уздцы единственную отрядную лошадь, и старая прачка. Начальник отряда сказал, что он не уйдет и покинет отряд только в последний момент; с ним остался и фельдшер.

Нас всего было одиннадцать человек на восемнадцать носилок, а по такому морозу и снегу, чтобы нести раненых около четырех верст, надо было даже не по два, а по четыре человека на носилки.

Но в этот критический момент нас увидел какой-то офицер и сказал, что в нашем составе находятся пленные красноармейцы. Он сейчас же их привел к нам. Это были совсем молодые ребята, недавно мобилизованные. Мы страшно обрадовались и стали их расставлять у носилок, но пленные неохотно нас слушались и стали разбегаться. Все же после долгих усилий мы двинулись. Но не прошли и нескольких шагов, как пленные, один за другим, стали оставлять носилки и убегать. Надо сказать, что они были почти раздеты, и руки их коченели. Будь они тепло одеты, они бы не так убегали. Но мы этого не могли допустить: успеть на поезд надо было во что бы то ни стало.

Мы буквально пришли в отчаяние: криками, пинками заставляли их снова идти. Справа была высокая насыпь с вагонами, так что туда трудно было убежать, поэтому мы пошли гуськом, левее носилок, и следили, чтобы никто не удрал. Колобова нашла ремень, размахивала им, а иногда и стегала. Шевякова била по физиономиям, я работала кулаками. Маленькая Константинова держала кулак под своим громадным платком, подскакивала и кричала: «Застрелю!» Доктор, держа в одной руке лошадь, другой размахивал над головами найденной им сломанной шашкой и тоже что-то кричал.

Так мы стали приближаться к Донскому интендантству, которое нам накануне ничего не пожелало дать: теперь они открыли двери и стали бросать шинели, куртки, перчатки… Идущие впереди носильщики, увидев это, бросили носилки и побежали вперед за выбрасываемыми вещами. Мы ринулись тоже туда. У вагона собралась порядочная толпа людей. Они кричали, толкались и старались захватить как можно больше. Мы с разбега ворвались в толпу и стали кричать, чтобы нам дали для раненых, хватали вещи и бежали обратно, навстречу нашим пленным. Показывали шинели, куртки, перчатки, говоря: «Возьми носилки, и все получишь!» Так мы бегали взад и вперед. Дали вещи пленным, накрыли раненых и сами надели по кожаной безрукавке.

Положение было спасено, и дальше до станции Сокологорная шли уже спокойно. Когда мы туда пришли, поезд еще стоял, но был готов к отправке.

Пленные поставили носилки на перрон и ушли. Мы своими усилиями стали втискивать раненых по разным вагонам, где находили место. Остался еще один поручик, весь израненный и изрезанный: он пробыл в руках красных несколько минут. Мы искали место, куда поставить его носилки. Наконец нашли не слишком забитую площадку вагона. Поезд дал свисток! Вчетвером схватили носилки, подбежали к площадке. Паровоз уже дергал, но не мог сдвинуть длинного поезда с ледяных рельсов.

И вот в момент, когда мы сделали усилие, чтобы вставить носилки, нас с силой оттолкнул, проскочил мимо и прицепился к вагону высокий толстый полковник в новом защитном полушубке. Он загородил собой все пространство. Но тут наша изящная, воспитанная Шевякова, как кошка, прыгнула полковнику на спину. Одной рукой держалась за его меховой воротник, а другой кулаком била по голове и кричала: «Сволочь! Сволочь!» Полковник ошалел! Соскочил ли он сам, или оттянула его Шевякова, но место освободилось, и мы уже на ходу поезда всунули носилки. Их там приняли стоящие офицеры. Поезд ушел!

Куда девался полковник, не знаю. Рассказать это – долго, но все произошло в какие-нибудь две-три минуты.

Мы остались на станции. Санитаров не было: они уехали. Сестра Дроздовская решила вернуться к жениху в отряд. С ней пошла и Константинова, которая была влюблена в начальника отряда. Остался старший врач Павленко и четыре сестры: Васильева, Шевякова, Колобова и я, да еще старая прачка Роза. Нам ничего другого не оставалось, как идти в Крым пешком.

Глава 10. ОТСТУПЛЕНИЕ НА СЕВАСТОПОЛЬ

Теперь, когда раненые уехали и страшное напряжение нас покинуло, мы почувствовали голод. Вошли в пустое маленькое здание станции, но ничего там не нашли съедобного. Тогда спустились на дорогу по правой стороне полотна и пошли. Доктор привязал все наши тючки на лошадь, так что мы шли налегке. Недалеко от станции я увидела какую-то будку и в ней нашла яйцо. Оно было замерзшее, и я его грызла.

Еще когда мы несли раненых, началась сзади страшная пальба – это отстреливались наши два броневика, которые стояли через состав от отряда. Гул был невероятный. Теперь впереди нас слышался бой. Потом узнали, что около Новоалексеевки. Мы шли и не знали, отрезаны мы или броневики пробили путь в Крым. Слева недалеко трещал пулемет. Мы шли совершенно одни: ни войск, ни бегущих людей, – все уже ушли!

Наконец мы подошли к следующей станции – Юрицыно – и увидели справа конницу. Чья? Не знаем! Она идет колонной. Вдруг в нашу сторону отделяется разъезд, и скоро колонна рассыпается в лаву и идет на нас. Кто они? Наши или красные – мы не знаем. То, что мы пережили в этот момент, было ужасно! Мы остановились. Бежать? Но куда?

Пошли все же к станции и там встретились с разъездом. Это был 1-й Атаманский полк, шедший в атаку на красную конницу, которая шла на нас слева. Мы ее не заметили, занявшись своей. Мы оказались в середине между ними. В этот момент мимо станции понеслись полковые обозы. Неслись в страшной панике по дороге и прямо по полю. Нам удалось как-то вскочить на повозки. Доктор поскакал верхом. За нашей спиной казаки налетели на красных и отбили.

Опоздай мы в Юрицыно на несколько минут, мы попали бы в самую кашу. В повозке, куда я попала, два казака везли барана и пулемет. Проскакав порядочное расстояние, все поехали шагом. Шевякова и Колобова ехали вместе в пустой повозке, и я пересела к ним.

На станции Рыкова стоял санитарный поезд, и на него взяли Васильеву, больную желтухой. Мы на повозках поехали дальше. Подъезжая к Новоалексеевке, обогнали сестру Бойко, которая уехала от нас еще в Мелитополе. Она шла пешком, но сесть к нам не захотела. Дальше, подъезжая к Салькову, мы ехали по полю, усеянному трупами людей и лошадей. Говорили, что там накануне Буденный нагнал обоз.

Было очень холодно, но мы как-то не чувствовали это. Страдали от голода. У наших казаков ничего не было: они показали котел, в котором был когда-то суп с мясом. Маленькие куски примезли к стенкам. Мы все отодрали и съели. В Сальково приехали, когда было темно. Холод адовый, и только небольшое здание станции. Вокруг заночевали все обозы. Пришлось и нам ночевать в открытом поле.

Наши казаки где-то нашли дрова, разложили костер. Добыли немного хлеба и мороженого мяса. Дали и нам. На землю постелили брезент, легли все рядом и накрылись другим брезентом. Но холод был такой, что лежать мы долго не могли и сели к костру. Пошли посмотреть, можно ли устроиться в домике станции, но там было так набито, что муха бы не поместилась. Вернулись к нашим казакам и снова сели к костру. Но, несмотря на усталость, холод и голод, мы все три обратили внимание на удивительную картину: темная морозная ночь, сотни костров, повозки и молчаливые усталые люди, греющие свои руки и ноги над огнем. Тихо-тихо!

Сзади костры, на одинаковом расстоянии друг от друга отделяющие нас от темной степи, где, близко или далеко, находятся красные.

Около костров посты. Вдруг на рысях, с пиками, показался Джунгарский полк. Черные силуэты людей и лошадей на фоне костров. Они проскочили мимо, исчезли в темноте, и постепенно замирал конский топот по мерзлой земле. Они понеслись туда, где только недавно утих гул орудий и были еще видны поздним вечером огни шрапнелей.

Перед рассветом наши казаки перекочевали на другую сторону станции к стогу соломы и легли там. Мы тоже зарылись в солому и даже немного задремали, хотя нам очень хотелось покинуть наших спутников, которые стали довольно нахальными и начали к нам приставать, когда непосредственная опасность миновала. Но пока было темно, мы не могли уйти и принуждены были оставаться с ними.

Наконец настало утро. Наши казаки решили свернуть с дороги и заехать куда-то закусить. Настаивали, чтобы мы ехали с ними, но было уже светло, дорога видна, мы отказались и решили идти пешком на Чонгарский мост, в Джанкой, где уже опасности не было, – ждать поезда. Мы подошли к повозке, чтобы взять свои тючки, но их не оказалось: их украли наши «спасители». Казаки, конечно, говорили, что это не они, но сомнения не было. Было жаль последних вещей, но, главное, было обидно и больно, что это сделали свои, да еще в такое время.

Мы втроем двинулись в путь налегке. Но едва могли плестись от усталости и от боли в отмороженных и стертых ногах и даже обрадовались, что вещей не было – мы бы их не донесли и бросили по дороге.

До Чонгара едва доплелись. Там был 3-й санитарный поезд, мы туда забрались. Встретились с прачкой и несколькими санитарами. Они сказали, что отряд погиб, а начальник отряда с сестрой Дроздовской и Раей пошли в цепь (что оказалось неправдой). Доехали, стоя на площадке, до Джанкоя. Там пришлось пересесть. Не было сил пойти поискать еды. Нашли поблизости несколько яблок. До Симферополя ехали в коридоре, набитом людьми. По очереди, скорчившись, ложились среди ног стоящих на грязный пол. Так провели ночь. В Симферополе снова пересели в другой санитарный поезд. Вначале снова стояли в коридоре, но потом сестры поезда отвели нас в столовую, где мы на табуретках провели следующую ночь. Там нас наконец немного накормили.

В Севастополь прибыли 22 октября вечером. Наше отступление длилось неделю. Неделю не раздевались, не мылись, почти не спали, мерзли и не ели. Но приехали здоровые, за исключением отмороженных ног. У меня пальцы были почти черные, и я боялась, что они не отойдут. Но, слава Богу, все прошло, остались только нечувствительные мертвые места. И всегда болят во время мороза.

Я появилась дома, когда у них были мальчики и был «пир», так как они откуда-то узнали, что я жива и еду. До того они страшно волновались!

На другой день я узнала, что все чины нашего отряда появляются и что все живы. Узнала о смерти сестры Звегинцевой из 7-го отряда. Шевякова, Колобова и я явились в Управление Красного Креста.

С нами говорил сам Кочубей – главноуполномоченный Красного Креста. Он подробно нас расспрашивал и приказал написать обо всем в письменном докладе, что мы и сделали. Кочубей сказал, что представляет нас к Георгиевскому кресту.

На другой день Красный Крест решил открыть госпиталь для персонала. Все свободные сестры были туда назначены. Попала и я, и вернувшиеся сестры отряда. Все мы были очень недовольны: нам не дали отдохнуть, и мы еще не думали об эвакуации, верили, что наша армия снова пойдет вперед, и боялись, что нас задержат в Севастополе и не дадут снова сформировать отряд.

Глава 11. НА БОРТУ «РИОНА»

Но дня через два заговорили об эвакуации. Я все это время жила у папы и тети Энни на Корабельной стороне, в здании Морского экипажа.

Как-то вечером у нас были мальчики. Вдруг появился гардемарин с приказанием немедленно вернуться в корпус для эвакуации. Они убежали.

На другой день папа пошел записать нас. Нам назначили «Рион», на котором уходили гражданские члены правительства, беженцы и одно или два юнкерских училища. Я не верила, что это конец всего: думала, что эвакуируют только беженцев, что армия остается.

Я была в отчаянии, что нет отряда и что я не могу остаться. Все же пошла в Управление Красного Креста узнать, нельзя ли получить куда-нибудь назначение. Но там увидела ужасную картину: все уже убежали, в панике бросив все и сестер на произвол судьбы. Сидел только начальник медчасти доктор Темкин (потом узнали, что он остался служить большевикам). Сестер пришло много. Все просили бумаги для эвакуации или справки. Но у Темкина был один ответ: «Ваши бумаги готовы, вы назначаетесь в Одесский госпиталь (стоящий на Корабельной стороне), идите туда, вас там никто не тронет». Говорил он с каждой отдельно. На отказ оставаться и просьбу выдать бумаги на эвакуацию он отвечал уговорами принять назначение. Все сестры подряд отказывались, но бумаг нам он никаких не дал. Жалованья тоже никому не заплатил. Здесь снова повторилась картина спасения своей шкуры путем передачи сестер большевикам.

Мы были предоставлены сами себе, и нам ничего не оставалось, как устраиваться кто как может. Все же мне уходить на «Рионе» с беженцами не хотелось, и я решила попытаться эвакуироваться с Морским корпусом на «Генерале Алексееве». Папа и тетя Энни обязательно хотели, чтобы я ехала с ними, и я обещала, что, если не попаду с мальчиками на «Генерала Алексеева», поеду с ними. Они забрали все вещи и отправились на «Рион». У меня вещей почти не осталось. Я все свое имущество завязала в розовое одеяло, которое получила рядом на каком-то складе, привязала все на спину и отправилась в корпус. Но когда катер туда подошел, все уже были на «Генерале Алексееве». На пристани встретила только несколько гардемаринов. Они грузили на баржу баранов. Своей властью они меня взять не могли, и я поехала обратно. Пришла к «Риону», около которого стояла невероятная толпа народу с пожитками; все ждали очереди. Нашла своих. Среди толпы на большом сундуке увидели С.Вл. Данилову, она возвышалась своей мощной фигурой и громко протестовала, что ее заставляют ждать. Слышалось: «Вдова генерал-адъютанта – должна ждать?!» Но на ее негодование никто не обращал внимания.

Погрузка шла медленно, и паники не было. Сколько времени мы простояли на пристани, не помню. Наконец попали на «Рион». Это было к вечеру.

Сначала мы нашли свободное местечко и уселись на вещах на палубе. Но папа сразу же пошел к командиру, и нам дали место в офицерской кают-компании, находящейся на палубе. Там нас оказалось тридцать два человека. Вокруг стен тянулся неширокий диван. Папа и тетя Энни получили угол и ночью могли лечь от угла, голова к голове. Днем мы все как-то размещались, но ночью лежали на полу, тело к телу. Посередине стоял стол, я спала на нем рядом с каким-то супружеством. Если ночью кому-нибудь надо было выйти, то ничего не оставалось, как ходить по лежачим людям.

Но у нас было еще прекрасно, а на палубе творилось что-то ужасное: там не многим удавалось лечь. Мы погрузились на «Рион» 29 октября, ушли под вечер, но не помню, 29 или 30 октября 1920 года.

Когда отходили, видели, как пылала подожженная мельница Родоконаки, где был склад (там я одно время работала). Настроение у всех было подавленное, все молчали и смотрели на удаляющуюся Р-о-с-с-и-ю!!!

Но еще до отхода у нас началось «развлечение», которое отвлекало мрачные мысли. Громадный «Рион», с его пустыми трюмами, торчал из воды и давал сильный крен. На нем эвакуировался комендант Севастополя генерал Петров. Он решил командовать на «Рионе». Увидев крен, надумал его выпрямлять и громким голосом командовал: «Все на левый (или на правый) борт!» Началась давка, толкотня; шагнуть некуда, а генерал кричит! Через некоторое время новая команда: «Все на другой борт!» и т. д. Затем, увидя, что «Рион» его не слушается, и заметив музыкантов с медными трубами и нотами, приказал все швырнуть за борт. Папа смотрел и возмущался. Наконец не выдержал и пошел к командиру «Риона». После этого комендант Севастополя успокоился.

В нашей кают-компании публика собралась приличная и симпатичная. Там находился лейб-казачий лазарет, то есть несколько офицеров, уже выздоравливающих, жена одного из них, генерала Попова, и их сестра Оболенская. Кроме них, были еще какие-то люди, попавшие по протекции (Абаза, Львов и пр.). Я была в отчаянии, что оторвалась от армии, осталась без дела и в штатской обстановке. Думала, что армия остается в Крыму и будет еще воевать. Но на другой день началась работа: среди толпы беженцев было много больных и легкораненых, предоставленных самим себе.

В пароходном лазарете были тяжелобольные, но там был уход. И вот какой-то врач, сидевший на палубе, обратился к сестре Оболенской – она была в форме – и попросил ее ему помочь в заботе об этих брошенных больных. Оболенская сказала мне, и мы вдвоем взялись за работу. Я нацепила красный крест на свою шапку. Доктор попросил нас обойти всю палубу и верхнюю часть «Риона», отыскать больных, составить списки и сообщать ему о случаях, когда нужна его помощь. Мы с ней поделили «Рион» пополам по всей длине, от носа до кормы, и стали обходить (или, вернее, пробираться через груды людей), отыскивая больных, расспрашивать, записывать. При помощи доктора удавалось кой-кого пристроить лучше.

Приходилось перелезать через тюки, через людей; то наступишь на чью-то ногу, то толкнешь, и часто под нелестные о нас отзывы «милых дам», от которых, как обычно, попадало «этим» сестрам, которые всегда всем «мешают»! Особенно попадало нам от этих особ, стоящих в очереди в WC. А очередь была нескончаемая. Стояли, думаю, часами. Мы же две на это время не имели и дали себе право ходить вне очереди. Что тут было! Шипение, шум и даже крики: «Нацепили себе кресты и воображают!» Но мы ничего не воображали, торопились с работой и, правда, в душе злорадствовали. Но в самом начале был ужасный случай: на палубе появилась очень хорошенькая полуодетая молодая женщина. Она пританцовывала, громко смеялась и старалась бежать, точно кого-то ловила. Кто она, никто не знал. Появилась она раза два, и больше мы ее не видали. Она сошла с ума. Вероятно, ее заперли в какую-нибудь каюту, а может быть, она была и не одна и ее держали свои. Впечатление она произвела очень тяжелое!

На палубе, под какой-то стеной, среди кучи людей я увидела дядю Колю Москальского и его жену Елизавету Ивановну. Они, по-моему, так всю дорогу и не сдвинулись с места.

На площадке широкой лестницы в отделении первого класса сидела С.Вл. Данилова. Каждый раз, как я мимо нее пробиралась, она возмущенно говорила: «Я вдова генерал-адъютанта, сижу на лестнице, а мальчишка с семьей – в купе» и гневно показывала на каюту, находившуюся против нее. Оказалось, что там находились Н.М. Киселевский с Александрой Петровной (с Таней и Леной), которых я тогда не знала, – мои будущие «bеаuх [12]12
  Свекровь и свекр (фр.). – Прим. ред.


[Закрыть]-родители».

Работы у нас с Оболенской было очень много. Мы с утра до самого вечера возились с больными и старались им помочь. Положение на «Рионе» было ужасное. Воды не было: на веревочках спускали за борт посуду, банки, забирали морской воды и кое-как мыли руки и лицо. Пресной воды было очень мало, и ее получить становилось все труднее. У всех стали кончаться запасы еды, которую взяли с собой. Накануне наш доктор сказал, что будут варить суп для больных и давать воду. Поручил нам составить точный список на получение этого супа и воды. Набралось у нас, кажется, двести пятьдесят человек. Папу я тоже записала как больного.

На палубу, в определенное место, один раз поставили котел с супом, и все записанные должны были за ним приходить. Кто не мог, тому мы относили сами. Порции были очень неравные, так как у некоторых были только кружки или маленькие банки. Старались все же дать всем одинаково. Я как работница тоже получала порцию. Я брала немного больше, так что ели мы все трое. Воду в ведре приносили отдельно, в другой час, и тогда снова шла раздача. Конечно, кругом были завистливые и недовольные. Жена генерала Попова, которая ехала в нашей кают-компании, целый день ничего не делала, а когда услышала о раздаче супа, нацепила на себя громадную кауфманскую косынку и заявила: «Я тоже сестра и имею право на паек».

Так шли дни и ночи. «Рион» едва двигался: на буксире он вел миноносец, груженный углем. Когда у нас уголь кончился, перегрузили с миноносца и пошли дальше. Куда делся миноносец – не знаю.

К счастью, была чудная погода – что было бы, если бы нас качало и вся эта масса людей стала бы страдать морской болезнью? А еще хуже – пустой «Рион» перевернуло бы волнами? Ползли мы долго. Видели обгоняющие нас пароходы и наконец стали окончательно: уголь снова кончился.

И только когда за нами пришел какой-то большой американский военный корабль и взял нас на буксир, мы снова поплыли к Босфору. Американские матросы, лично узнав о голоде на «Рионе», привезли для всех беженцев много консервов. Каждый получил по коробке. Радость была очень большая.