Текст книги "Лермонтов в Москве. Эссе"
Автор книги: Татьяна Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Минувшей зимой шестнадцатилетнюю Вареньку привезли в Москву на «ярмарку невест». Она только одну зиму выезжала и еще не успела утратить ни свежести деревенского румянца, ни сельской естественности и простоты. Это делало ее не похожей на московских барышень, у которых все было рассчитано: каждый жест, поза, улыбка.
Варенька была пылкая, восторженная, поэтическая натура. Сельское уединение и чтение романов сделали ее мечтательной. Но эта мечтательность умерялась природной живостью, веселостью и общительностью. Свою склонность помечтать она не выказывала, а, наоборот, стыдилась как слабости. Была блондинка с черными глазами. Это придавало ей особую прелесть. Каждая перемена настроения, мимолетное чувство и мелькнувшая мысль отражались на ее подвижном лице. В минуты внутреннего подъема оно становилось прекрасным, а порой Варенька могла показаться совсем некрасивой.
В ней была обаятельная простота, свойственная глубоким и цельным натурам. Она была всеобщей любимицей. У нее была родинка на лбу, и дети поддразнивали ее: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка».
Иногда Варенька приезжала в Москву погостить. Лермонтов знал ее с детства и привык не обращать на нее внимания. Отсутствие томной бледности и безыскусственность делали ее несколько прозаической в глазах романтически настроенного юноши. Он относился чуть-чуть свысока к этой скромной девушке.
Осенью 1831 года, вернувшись из Середникова, Лермонтов застал в Москве Лопухину. Он написал ей тогда стихи в альбом, как писал всем знакомым барышням. Это был долг вежливости.
После поездки в Симонов монастырь участились визиты Лермонтова к Лопухиным. Никому это не казалось странным. Семьи были коротко знакомы и жили по соседству.
С наступлением лета Лопухины поехали погостить в подмосковную к Столыпиным. Сюда же приехала, как обычно, и Арсеньева с внуком. Уединенные прогулки в аллеях середниковского парка еще больше сблизили Лермонтова и Вареньку.
Все это описано в «Княгине Литовской».
В. А. Лопухина в образе испанской монахини.
Акварель М. Ю. Лермонтова.
«У Жоржа была богатая тетушка, которая в той же степени была родня и Р-вым. Тетушка пригласила оба семейства погостить к себе в Подмосковную недели на две, дом у нее был огромный, сады большие, – одним словом, все удобства. Частые прогулки сблизили еще более Жоржа с Верочкой; несмотря на толпу мадамов и детей тетушки, они как-то всегда находили средство быть вдвоем: средство, впрочем, очень легкое, если обоим этого хочется».
Вот тогда же он делает ее портрет в костюме испанской монахини.
С этого периода, с лета в Середникове, и начинается сближение героини поэмы «Демон» с Лопухиной.
Вынужденный оставить Московский университет, Лермонтов решил поступить в Петербургский. Варенька тяжело пережила разлуку. Она сказала Лермонтову о своей любви, обещала ждать его возвращения.
Чувство, пробужденное в душе поэта Лопухиной, затрагивало лучшие струны его души и чем дальше, тем больше пускало корни в сердце. То же самое было и с героем Лермонтова – Жоржем Печориным: «Чудное дело! Он уехал с твердым намерением ее забыть, а вышло наоборот (что почти всегда и выходит в таких случаях)». Лермонтов делает психологический анализ чувств своего героя, которые в известной степени близки его собственным. Сверху в рукописи он мелко надписывает: «Впрочем, Печорин имел самый несчастный нрав: впечатления, сначала легкие, постепенно врезывались в его ум все глубже и глубже, так что впоследствии эта любовь приобрела над его сердцем право давности, священнейшее из всех прав человечества». Тут было и другое. Надо было ощутить прекрасное в простом, ту «чудную простоту», которая часто заслоняется мишурным блеском.
В Петербурге, через некоторое время после приезда, в стихотворении, обращенном к Лопухиной, он изображает ее, отталкиваясь от образа «Н. Ф. И.»:
Она не гордой красотою
Прельщает юношей живых,
Она не водит за собою
Толпу вздыхателей немых.
Однако все ее движенья.
Улыбки, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты.
Но голос душу проникает,
Как вспоминанье лучших дней,
И сердце любит и страдает.
Почти стыдясь любви своей.
Тогда же он посвящает ей «Измаил-Бея» и в черновике посвящения называет Лопухину «Звезда любви моей!…».
После того как чувство овладело его сердцем, он начинает засыпать письмами ее старшую сестру. Варенька, как и он, не писала ему, и Лермонтов знал о ней только из третьих рук. Его же собственные письма к Марии Александровне предназначались, в сущности, для ее младшей сестры, и читать их надо между строк.
2 сентября 1832 года Лермонтов писал: «Знаете ли, любезный друг, как я стану писать к вам? Понемногу. Иной раз письмо продлится несколько дней: придет ли мне в голову какая мысль, я запишу ее; займет ли мой ум что примечательное, тотчас поделюсь с вами. Довольны ли вы этим?» – спрашивает он, конечно, прежде всего не Марию Александровну, а ее младшую сестру. Письмо, полное внутреннего трепета, Лермонтов заканчивает просьбой: «Мне бы очень хотелось задать вам небольшой вопрос, но не решаюсь написать. Коли догадываетесь – хорошо, я буду доволен; а нет – значит – если бы я и написал вопрос, вы не могли бы на него ответить.
Это такого рода вопрос, какой, быть может, вам и в голову не приходит».
Мария Александровна удовлетворила просьбу Лермонтова, по-видимому, не сразу и, получив от него упрек в недостатке внимания, пишет ему 12 октября: «Поверьте мне, что я не потеряла способности угадывать ваши мысли, но что вы хотите, чтоб я вам сказала? Она здорова, по-видимому, довольна, весела, вообще ее жизнь такая однообразная, что даже нечего о ней сказать, сегодня как вчера. Я думаю, что вы не очень огорчитесь, узнав, что она ведет такой образ жизни, потому что он охраняет ее от всяких испытаний; но с своей стороны я бы желала для нее немного разнообразия, потому что, что это за жизнь для молодой особы, слоняющейся из одной комнаты в комнату, к чему приведет ее такая жизнь? – сделается ничтожным созданием, вот и все. Ну что же? Угадала ли я вас? То ли это удовольствие, которого вы от меня ожидали?»
Письмо Лермонтова к Лопухиной, написанное после того, как он решил поступить в школу прапорщиков, полно волнения и тревоги.
Поступление в военную школу на два года отрывало его от Москвы. Он умоляет Марию Александровну писать ему. Теперь это не простая любезность, а «благодеяние» и «подвиг человеколюбия».
Лермонтов чувствует себя изменившимся и не знает, что будет с ним еще через год. «Узнаете ли вы меня и захотите ли узнать? И какую роль буду играть я? Приятно ли будет это свидание для вас или оно смутит нас обоих?» – спрашивает он Марию Александровну в письме от 4 августа 1833 года, и не столько ее, сколько Вареньку.
Когда в начале 1834 года Шан-Гирей привез ему поклон от нее, Лермонтов был огорчен и разочарован: «Только-то?!» Прощаясь с Шан-Гиреем, ехавшим в Петербург, Варенька с влажными глазами, но с улыбкой сказала: «Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива».
Лермонтов выслушал это, как показалось Шан-Гирею, хладнокровно и не стал расспрашивать. Шан-Гирей обиделся на Лермонтова за это кажущееся безразличие к Вареньке. На его упрек Лермонтов отвечал: «Ты еще ребенок, ничего не понимаешь».
То, что произошло весной 1835 года, становится понятным из простого сопоставления фактов. 22 ноября 1834 года Лермонтов кончил военную школу и был произведен в офицеры. Он стал бывать в светском обществе Петербурга. На одном из первых балов встретил Сушкову и в течение декабря разыгрывал роман с ней. Ответом на известия об этом «романе» была помолвка Вареньки. Это было сделано быстро и решительно. В мае 1835 года она вышла за чиновника Н. Ф. Бахметева (1798 – 1884), человека бесцветного, но безупречной репутации и с большим состоянием. Как Татьяне Лариной, ей были все «жребии равны». Родные поспешили устроить брак до нового свидания с Лермонтовым, который тщетно добивался отпуска.
Расставшись летом 1832 года, Лермонтов и Лопухина не знали, что им предстоит в жизни лишь несколько коротких встреч.
У Лермонтова есть стихотворение «Ребенку» («О грезах юности томим воспоминаньем»).
Страдания ее до срока изменили.
Но верные мечты тот образ сохранили
В груди моей… –
говорит поэт любимой женщине, матери ребенка. Вслед за П. А. Висковатым, позднейшие биографы предполагали, что Лермонтов написал это стихотворение, увидев единственную (как всегда считали) дочь Варвары Александровны. Однако было одно существенное возражение: стихотворение явно обращено к мальчику. Новые сведения [9], что у В. А. Лопухиной-Бахметевой, кроме одной оставшейся в живых дочери, было еще и несколько рано умерших детей, дает возможность думать, что стихотворение «Ребенку» обращено к одному из рано умерших сыновей. Таким образом, исчезает препятствие, которое мешает включить это прекрасное стихотворение в лирический цикл, посвященный Лопухиной.
В 1838 году Лермонтов посвятил ей «Демона», а в поэме «Валерик», написанной в 1840-м, прорвались также личные интимные строки: «Но я вас помню, да и точно, //Я вас никак забыть не мог». Хотя герой не автобиографичен, ничего общего с Лопухиной не имеет и героиня. Перед самой гибелью Лермонтов, обращаясь к кузине Кате Быховец, у которой находили сходство с Варварой Александровной, писал: «Нет, не тебя так пылко я люблю…», «Я говорю с подругой юных дней…»
Надо думать, что между Лермонтовым и «подругой юных дней» В. А. Лопухиной-Бахметевой существовала переписка. По свидетельству мемуаристки О. Н. Трубецкой, письма Лермонтова к младшей сестре хранила Мария Александровна, оберегая от биографов, и уничтожила перед самой смертью.
«Последние известия о моей сестре Бахметевой – поистине печальны, – писала Мария Александровна 18 сентября 1841 года за границу Александре Михайловне Верещагиной-Хюгель. – Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву – она отказалась, за границу – отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастие эта смерть… В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти, я искренне ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».
В. А. Лопухина умерла в 1851 году, 36 лет, и похоронена в Москве в соборе Донского монастыря.
С Варенькой соединяло Лермонтова высокое чувство любви, с Марией Александровной Лопухиной и Сашенькой Верещагиной – высокое чувство дружбы. Это его московские друзья, оставшиеся ему верными до конца. Обеих называл он «наперсницами своих юношеских мечтаний». Александра Михайловна Верещагина – человек саркастического ума, натура волевая. Ее мать, по-видимому, не в состоянии была руководить дочерью, и она пользовалась относительной свободой. Характерен ее выбор друзей. В их числе А. И. Алексеев – один из привлеченных к политическому процессу 1826 – 1828 годов по распространению нелегальных стихов Пушкина. Блестящий гвардеец пережил тюрьму и отмененный впоследствии смертный приговор. Его здоровье было расшатано, и он умер в 1833 году. Красивая светская девушка с хорошим состоянием вышла замуж только в 1837 году, когда ей было уже 27 лет, что считалось по тому времени очень поздно. Вышла за вюртембергского дипломата барона Хюгеля и навсегда покинула Россию. Увезла с собой посвященную ей Лермонтовым поэму «Ангел смерти» и в 1857 году опубликовала за границей.
А. М. Верещагина-Хюгель.
Литография Л. Ноэля. 1838.
По прямой широкой дороге Лермонтов не раз мчался верхом из Серед-никова в Федорове. Он спешил к Верещагиной пошутить и позлословить, показать новые стихи. Позднее они иногда переписывались, но письма Лермонтова уничтожила мать Сашеньки, так как они задевали высокопоставленных лип. и хранить их было опасно.
СЕРЕДНИКОВСКИЕ БАЛЛАДЫ
Летом 1832 года в Середникове написаны баллады «Тростник» и «Русалка». Не случайно московский период творчества Лермонтова заканчивается балладами – жанр, подсказанный ему не только русской, но и английской литературой, результат увлечения Байроном и особенно высоким мастером этого жанра Кольриджем.
«Русалка» – вершина юношеской лирики Лермонтова и в то же время одна из художественных вершин всего творчества поэта. Новаторство формы сочетается с богатством содержания. Интересен и своеобразен ее трехдольный размер, которым в отличие от Пушкина гораздо чаще начинает пользоваться Лермонтов, особенно в юности.
Баллада создана семнадцатилетним юношей. В 1836 году поэт внес в нее лишь незначительные изменения. «Русалка» написана незадолго до отъезда в Петербург. В творческой тетради Лермонтова 1832 года она расположена перед стихотворением «Челнок» («По произволу дивной власти»), написанным, как известно, вскоре по приезде в Петербург. Оно прислано в Москву в одном из первых писем, в начале августа 1832 года. «Русалка» очень далека от этого стихотворения, как и от всех петербургских впечатлений. И наоборот, очень близка всей атмосфере летней жизни в усадьбе.
Лермонтов видел природу глазами художника, он слушал ее как музыкант. В его поэтическом мире все звучит и поет, сверкает и переливается красками. Тут и блеск солнечного дня, тут и лунное голубое сияние ночи. Тут и песни:
Мой дом везде, где есть небесный свод,
Где только слышны звуки песен…
Звуки, которыми наполнена тишина лунной ночи, слагаются в мелодию. То в просторе звездного неба слышится ему песня ангела, то чудится, что с реки несется песня русалки. Тут и все обаяние русской природы, которой поэт наслаждался в детстве в Тарханах, а в юности в Середникове. Но в стихотворениях «Тростник» и «Русалка» встречаем следы и конкретных впечатлений от усадьбы, где Лермонтов проводил свои летние каникулы. И там и здесь река, в то время полноводная. Место, запечатленное в обоих стихотворениях, пустынное, уединенное, одно из любимых Лермонтовым. Это место у подножия крутого холма, где некогда была плотина. Деревня далеко, на высоком противоположном берегу. В то время она была не велика.
…Иногда
На берегу реки, один, забыт,
Я наблюдал, как быстрая вода.
Синея, гнется в волны, как шипит
Над ними пена белой полосой;
И я глядел, и мыслию иной
Я не был занят, и пустынный шум
Рассеивал толпу глубоких дум, –
писал Лермонтов «1831-го июня 11 дня».
И спокойно, плавно текущая русская река, «синея, гнется в волны» обычно у плотины. У плотины шипит над волнами «пена белой полосой». И «пустынный шум», который слушал Лермонтов, – это также шум воды, несущейся через плотину. Возможно, в одну из таких минут и родилось стихотворение «Русалка». Запруженная река, «шумя и крутясь», колеблет облака, которые в ней отражаются. Волны, набегая на плотину, пенясь, разбиваются о нее и разлетаются серебряными брызгами.
Весь воздух в долине над рекой наполнен лунным светом. Сияние луны кажется живым, струящимся, и еще неподвижнее кажутся черные деревья, спускающиеся к реке по крутому склону холма. А между ними, чудится, идет какая-то таинственная жизнь. Лунный свет точно уплотняется, сгущается, и из него рождаются фантастические существа:
Русалка плыла по реке голубой.
Озаренная полной луной…
Нет, не то… «Озаренная» – в этом есть какая-то неподвижность, какая-то статичность. А русалка плывет, движется. Надо не «озаренная», а «озаряема». И Лермонтов исправляет:
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной…
Все спит. Тишина.
Середниково. Фотография Г. Липскерова.
«Русалка». Черновой автограф М. Ю. Лермонтова.
Но из-под деревьев, спускающихся к самой воде, несется бесконечное количество шорохов, будто поет прибрежный тростник. Но это поет не тростник. Это поет русалка:
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.
И шумя и крутясь, колебала река
Отраженные в ней облака;
И пела русалка, любуясь на них…
Но последняя строка не удовлетворяет Лермонтова, и он несколько раз переделывает ее в поисках главного, основного. Русалка создана сказочной красотой лунной ночи: лунным светом, осеребренным луной туманом, поднимающимся над рекой, серебристой пеной, плеском воды. Весь смысл в песне:
И пела русалка – и звук ее слов
Долетал до крутых берегов.
А в этой песне, которую слышал и поэт, стоя на берегу, она рассказывает о юноше, похороненном на дне реки:
И там на подушке из ярких песков
Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны.
Сама русалка – только часть лунного пейзажа, на фоне которого разыгралась драма человеческой жизни. Герой стихотворения – человек.
Тайна смерти утонувшего юноши, тайна его жизни не раскрыта ни русалкой, ни поэтом. Но она-то и создает пафос этой маленькой лирической трагедии, в которой с такой силой передано ощущение страшного молчания смерти.
Стихотворение богато красками, очень музыкально.
На тонком сочетании голубого с серебристым построена его красочная гамма, ритм передает плавное колыхание волны. Белинский считал, что это стихотворение Лермонтова представляет собою один из драгоценнейших перлов русской поэзии.
У реки происходит действие и баллады «Тростник», также написанной в Середникове под впечатлением народных песен и сказок. Героиня баллады – девушка, загубленная сыном злой мачехи и превратившаяся в тростник. Ее печальную песню слушает рыбак. Здесь все та же знакомая нам плотина, расположенная у подножия крутого холма. Местность воспроизведена с натуры. Здесь и крутой берег, и синие воды, и тростник, и, наконец, «запад золотой»: ведь солнце садится совсем близко, налево за горкой, и тогда – все золотое! Крутой холм, где стояла беседка, был местом прогулок молодежи деревни Лигачево: «И раз пошли под вечер // Мы на берег крутой //Смотреть на сини волны //На запад золотой». Стихотворение «Тростник» стало песней. Бывает обратное, когда народ свои собственные песни приписывает поэту. Так, в Середникове и его окрестностях считают, что старинная русская песня «Липа вековая» написана Лермонтовым. Да это и не удивительно. Некоторые юношеские стихотворения Лермонтова трудно отличить от народных песен. Вот как звучит его стихотворение 1831 года «Желтый лист о стебель бьется…». В первой строфе обычное для песенной поэзии сочетание четырех– и двухстопного хорея. С четырехстопного хорея начинается и вторая строфа, но уже второй и третий ее стихи не укладываются в схему хорея. В обоих случаях перед конечным ударением появляется «лишний» безударный слог. В третьей строфе такой «лишний» слог появляется перед первым ударением, а в конце стиха идут подряд два ударения: «Зачем грустить молодцу». Чувствуется попытка преодоления силлабо-тонической инерции – стих бьется, ломается, борется с самим собой. В силлабо-тонической системе этому размеру нет соответствия.
А если прочесть стихотворение без деления на стопы, с одними ударениями? Вот так:
Что за важность, если ветер
Мой листок одинокой
Унесёт далёко, далёко,
Пожалеет ли об нём
Ветка сирая…
Ритм стихотворения становится более плавным, распевным. Это уже не силлаботоника, но как это близко к народному чисто тоническому стиху! Не случайно и названо стихотворение «Песня».
Внутренняя переполненность, чувство собственного национального своеобразия – все это диктовало теперь Лермонтову такие строки:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Вскоре по приезде в Петербург он создал «Парус». Стремление к недостижимому, вечная неудовлетворенность и тревога духа – все чисто лермонтовское нашло выражение в этом стихотворении:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури.
Как будто в бурях есть покой!
Часть вторая
НА ПУТИ К ВЕРШИНАМ
Глава I
«ПАНОРАМА МОСКВЫ»
B Петербургском университете Лермонтову не зачли двух лет, которые он пробыл в Московском. Под влиянием петербургских родственников он решил поступить в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В школе этой, бывшей раньше чем-то вроде военного университета, при Николае I был введен режим шагистики и муштры. В ее стенах разрешалось теперь читать только установленные учебники. В то же время начальство смотрело сквозь пальцы на грубые развлечения юнкеров, отвлекавшие молодежь от вольнодумства. В письме к Марии Александровне Лопухиной два года, которые ему предстояло провести в школе, Лермонтов назвал «своим будущим заключением». Поступивший туда вместе с ним его друг В. Шеншин в письме профессору Московского университета резко отозвался о юнкерах и нравах школы. Письмо было перехвачено, и в III отделении завели особое дело «По письму воспитанника школы Гвард. подпрапорщиков В. Шеншина, писавшего о товарищах своих в выражениях оскорбительных».
«Третье отделение» организовано Николаем I при «его собственной императорского величества канцелярии» специально для борьбы с вольнодумством. Со всех концов России туда поступали доносы – «изветы» и «наветы». Самые заглавия дел красноречивы: «О вольнодумстве будто бы», «о пасквильных стихах» и «предосудительных разговорах» или о том, что «некто не совсем предан правительству». Создавалось дело по письму такого-то «о разговорах под его окошком о каком-то обществе» или «по слухам» насчет такого-то, «будто бы разговаривавшего о французской революции». Было много дел «по прикосновенности с государственными преступниками», то есть по связи с декабристами, на которые накладывалась резолюция присоединить к делу 1826 года.
«Будущее заключение» ломало жизнь Лермонтова, отрывало его от литературного труда. «Мужайтесь!» – писала Мария Александровна, предлагала хранить его рукописи и старалась укрепить надежду, что военная служба не помешает ему быть поэтом. Письма старшей Лопухиной будут служить ему поддержкой и в дальнейшем. В ее письме от 12 октября 1832 года рисуется образ Лермонтова с «любящим сердцем», увлекающейся натурой, «добрым характером». По переписке с М. А. Лопухиной, как по переписке с М. А. Шан-Гирей, можно судить о переменах, которые происходили с Лермонтовым.
«С тех пор как я не писал к вам, так много произошло во мне, так много странного, что, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости… – писал Лермонтов Марии Александровне 19 июня 1833 года. – Знаю, что вы станете меня увещевать, постараетесь утешить, – это было бы напрасно! Я счастливее, чем когда-либо, веселее любого пьяницы, распевающего на улице! Вас коробит от этих выражений; но увы! Скажи, с кем ты водишься – и я скажу, кто ты». Последние слова были подчеркнуты.
…«Моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста… – писал он ей же по окончании военной школы 23 декабря 1834 года, – с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтаниями и неудачными шагами на жизненном пути… может быть, и теперь вы пожелаете ласковыми словами разогнать холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно».
В письме от 12 декабря 1832 года, получив «дурные новости» о поступлении Лермонтова в военную школу, Мария Александровна упрекает своего друга в стремительности решения. Она считает, что его надоумил это сделать Алексей Столыпин, и дальше дает совет избегать «…ту молодежь, которая бравирует всякими выходками и ставит себе в заслугу глупое фанфаронство. Умный человек, – пишет она, – должен быть выше всех этих мелочей; не заслуга, а наоборот, это хорошо только для мелких умов, предоставьте им это и следуйте своим путем».
А. А. Столыпин-Монго.
Акварель художника Марта. 1840-е гг.
Алексей Столыпин (1816 – 1858) – родственник Лермонтова, товарищ по гвардейской школе и лейб-гвардии гусарскому полку, получивший прозвище Монго от клички одной породистой собаки. Позднее гусарская лихость Монго, его кутежи и всевозможные похождения, несмотря на предупреждения Марии Александровны, некоторое время привлекали Лермонтова, что нашло отражение в одноименной поэме «Монго» (1836), где герой идеализирован по сравнению с прототипом.
Князь М. Б. Лобанов-Ростовский пишет в своих воспоминаниях, что Монго был очень красив, но глуп, и скрывал это под маской пустоты и хвастовства. Говорить о глупости, пожалуй, преувеличение, Монго не лишен остроумия, скорее права М. А. Лопухина, причисляя его к «мелким умам». «Человек пустой» назвал Монго в своем дневнике Л. Н. Толстой, встретив его во время Крымской кампании, но, встретив в ресторане, назвал «интересным малым». Образ Монго раскрывается в его переписке с родными [10]: фанфаронство, бравада пустотой, лень, безделье, порой цинизм. В письме к одной из сестер от 10 декабря 1840 года из Тифлиса он описывает свой образ жизни. После лета, проведенного в походах на Кавказе, надеется, что его сделают адъютантом и это даст возможность осуществить мечту об отставке. А в ожидании назначения живет в Тифлисе в обществе столичных знакомых. «В 10 часов я поднимаюсь, мы пьем кофе… потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся, каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях. Я лично не делаю ничего, а впрочем я курю, лежа на персидских коврах». В час легкий завтрак, потом визиты, в пять обед, затем массаж в турецких банях, после чая ложатся спать за исключением праздников. «Весь день ни о чем не приходится думать… Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно, но, чтобы вы не сказали, я не переменю ее ни на какую другую». Далее следует сообщение о тифлисских красавицах. «Прощайте, дорогая… я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо». Характеризуют Монго и письма родных, которые беспокоятся о его будущем, карьере, заброшенном хозяйстве. Он увлечен собаками, охотой, скачками. На вопрос «что он собирается делать», Монго отвечает: «Это вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня… я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем, а потому что оно не совсем розового цвета, я не вижу оснований портить себе характер, приобретать сплин» (1840). «Алексей имеет вид совершенно довольного своей судьбой, – пишет несколько лет спустя сестра, – потому что он даже так сказал: «В сущности, чего мне еще не хватает». Я ему сказала, что ожидаю дня, когда он совершенно изменит свой образ жизни. Он улыбнулся» (1844). Письмо относится уже к тому периоду, когда Монго давно был в отставке, полученной после окончания следствия по дуэли Лермонтова с Мартыновым, и побывал за границей, чего раньше долго добивался. Это было время, когда, как пишет
М. Б. Лобанов-Ростовский, Монго предался культу своей особы, принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, имел особый наряд для каждого часа и подражал героям модных романов.
Столыпина-Монго биографы называют другом Лермонтова. Но дружбы между ними никогда не было. Между этим «великолепным истуканом», как назвал Монго Лобанов-Ростовский и его родственником поэтом, утверждал мемуарист, не было ничего общего. По возвращении Лермонтова из ссылки за стихи «Смерть Поэта» его тепло принял пушкинский круг. П. П. Вяземский вспоминает, как Лермонтов скучал с братьями Столыпиными и звал его к Карамзиным.
Монго – товарищ Лермонтова по гусарским кутежам, и только. Знаток дуэльного кодекса и дуэлянт, он был секундантом на двух дуэлях своего родственника. В дуэли Лермонтова с Мартыновым, где были нарушены правила дуэльного кодекса, по своему эгоизму и легкомыслию, допустил убийство великого русского поэта.
«…Москва моя родина и такою будет для меня всегда: – там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив», – писал Лермонтов/ М. А. Лопухиной. Всякая связь с Москвой приводит его в восторг. «О как бы я желал опять вас увидеть, говорить с вами, – писал он ей же. – Возле вас я нашел бы себя самого, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности». О встрече с Алексеем Лопухиным, приехавшим в Петербург, писал: «…я едва не сошел с ума от радости: разговаривал сам с собой, смеялся, потирал руки. Вмиг возвращался к моим прошедшим радостям; двух страшных годов как не бывало…»
Лейтмотив – «в Москву!» – звучит в письмах Лермонтова, и поэт всегда задерживается там проездом. Его московские дружеские связи очень прочны, а московские впечатления оживают и воплощаются в творчестве. «Описательное сочинение» по теории словесности, заданное преподавателем военной школы В. Т. Плаксиным, превращается под пером Лермонтова в апофеоз любимого города. В созданный в Петербурге героический пейзаж «Панорама Москвы» вложил он свой юношеский творческий опыт, свои раздумья. Сочинение в жанре описательной прозы возникло из того же источника, что и письма-исповеди старшей Лопухиной. Это, итог московской юности. Так когда-то пансионское сочинение «Поле Бородина» послужило подростку толчком для создания прозаического очерка в жанре исторического пейзажа. Военная школа не оставляла времени для литературного труда, но не могла приостановить творческого роста Лермонтова. Да и московское образование заложило прочные основы для будущего развития.
Школьное «описательное сочинение» Лермонтова создавалось в атмосфере происходивших в то йремя споров о Москве и Петербурге. Официальную точку зрения Лермонтов позднее сформулировал в романе «Княгиня Литовская», вложив эту мысль в уста дипломата: «Всякий русский должен любить Петербург… Москва только великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, здесь (в Петербурге. – Т. И.) жизнь, здесь наши надежды». Возражая, в «Панораме Москвы» Лермонтов писал: «Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча…у нее есть своя душа, своя жизнь… каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!…» Сам он рано научился понимать язык исторических памятников, а в своем творчестве не раз обращался к историческому облику Москвы. Образы любимого города зарождались в его душе с ранних лет. Они впервые возникали в детском воображении, когда ребенком привозили его в Москву; они рождались и во время исторических экскурсий, которые подросток совершал с Зиновьевым, и во время самостоятельных прогулок юноши.
