Текст книги "Лермонтов в Москве. Эссе"
Автор книги: Татьяна Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
В кутящей компании офицеров, прожигающих жизнь, среди которых был и его родственник Столыпин-Монго, Лермонтов встретил своего младшего товарища по военной школе В. В. Боборыкина. Встреча с Лермонтовым произвела на Боборыкина сильное впечатление. «Друг другу мы не сказали ни слова, – писал Боборыкин, – но устремленного на меня взора Михаила Юрьевича я и до сих пор забыть не могу: так и виделись в этом взоре впоследствии читанные мною его слова:
Печально я гляжу на наше поколенье!
Грядущее его – иль пусто, иль темно…
…Не скрою, что глубокий, проникающий в душу и презрительный взгляд Лермонтова, брошенный им на меня… имел немалое влияние на переворот в моей жизни, заставивший меня идти совершенно другой дорогой, с горькими воспоминаниями о прошедшем». Под влиянием этого взгляда Боборыкин со всей остротой ощутил пустоту той жизни, которую вел, как и многие молодые люди его круга. Он вышел в отставку и уехал учиться за границу. Вернувшись, поселился в деревне, заботился о крестьянах, завел школу, писал работы по агрономии и сельскому хозяйству.
О магнетической силе взгляда Лермонтова писали не раз.
В САЛОНЕ ПАВЛОВЫХ
В свой приезд весной 1840 года Лермонтов посещал салон Павловых. Салоны – неотъемлемая часть московской общественной жизни. Они давали возможность москвичам высказывать то, что из-за цензуры не могло попасть в печать. Случалось, журнальная статья развивала темы, подсказанные разговорами в салоне, и, напечатанная в журнале, она обсуждалась там же.
Белинского и Герцена в Москве не было. Но прошлой зимой в московских салонах стал появляться со своей тихой убедительной речью Грановский.
Его обаятельный облик гуманиста-просветителя ко времени приезда Лермонтова уже ярко рисовался на общем фоне московской жизни. Привлекал внимание и оригинальный костюм. Грановский носил длинные волосы и особенного покроя синее берлинское пальто с бархатными отворотами.
Время приезда Лермонтова по пути во вторую ссылку – промежуточный этап в развитии московского общества, когда еще не произошло решительного размежевания на славянофилов и «западников». Московские писатели и ученые без различия убеждений собирались по вторникам в салоне Павловых на Рождественском бульваре (теперь дом № 14). В тот период это был центр умственной жизни Москвы. Здесь поэт встретил всех тех, с кем познакомился на именинах Гоголя.
Салон Павловых несколько отличался от других. Его возглавляли два писателя-профессионала: поэтесса Каролина Павлова, урожденная Яниш, и ее муж – писатель Николай Филиппович Павлов.
Каролина Яниш, дочь врача, немка, родившаяся в России, в Россию влюбленная, рано почувствовала себя поэтом. Ее называли «московской Сафо». С юных лет она посещала московские салоны. В салоне княгини Зинаиды Волконской встретилась с польским поэтом-изгнанником Мицкевичем. Уехав из России, Мицкевич обещал вернуться, но не вернулся, а любовь или, точнее, мечта о любви сохранилась в сердце Каролины до конца дней. Но была у нее и еще одна мечта, также зародившаяся в салоне Волконской, – стать хозяйкой литературного салона.
Каролина Карловна была исключительно образованным человеком. Она знала кроме русского семь языков, на которых читала мировую литературу, а на трех – русском, немецком и французском – писала стихи. Вдохновлялась созвучиями. Понравившуюся ей строчку чужого стихотворения могла повторять весь день, а к вечеру рождалось собственное. Изысканная рифма, оригинальная инструментовка, четкий многообразный метрический рисунок – всем этим отличаются ее стихи. Мастер стиха, Каролина Павлова, не получила должной оценки при жизни и вошла в историю литературы главным образом как переводчик. Она знакомила Европу с русской литературой. Создала в Германии славу Алексею Константиновичу Толстому. Недооцененную при жизни, ее вспомнили символисты. Валерий Брюсов переиздал сочинения Павловой, написал биографию и взял эпиграфом к разделу своей книги «Зеркало теней» строки из стихотворения Павловой:
Моя напасть!
Мое богатство!
Мое святое ремесло.
Весь раздел назвал «Святое ремесло», дав новую жизнь ее поэтической формуле.
В салоне Павловых за его десятилетнее существование велись разговоры на самые разные темы, и по-разному велись. Иногда это были тихие беседы, «говорили о Фаусте, о французах, о бессмертии души, о Гегеле, о любви и др.» – перечисляет Юрий Самарин в письме Константину Аксакову темы своей беседы с Каролиной Карловной. Но бывали и бурные, шумные, длившиеся до рассвета. Лермонтов попал в самую гущу споров. Его мог ввести к Павловым и Самарин, и Александр Иванович Тургенев. Да и сам он, как мы знаем, был давно знаком с Николаем Филипповичем.
К. К. и Н. Ф. Павловы.
Рисунок Э. Дмитриева-Мамонова.
И вот Лермонтов приходит в особняк на Рождественском бульваре. Мраморная лестница. Швейцар. При входе в гостиную между колонн высокая строгая дама встречает его жестом театральной королевы. Стихи Павловой не могли произвести на Лермонтова сильного впечатления, так как в тридцатые годы Каролина Карловна занималась только переводами с русского на немецкий и французский языки, а оригинальные русские стихи начала писать совсем недавно. Они не могли дать представления Лермонтову о совершенстве, которого Павлова достигла в дальнейшем. Вероятно, потому Лермонтов ничего не написал ей в альбом с автографами московских и европейских знаменитостей, лежавший на маленьком столике в гостиной. К. К. Павлова умерла в 1894 году под Дрезденом. До последних дней продолжала писать стихи не только на немецком, но и на русском языке. Писала и мемуары.
Очень интересны должны быть ее неопубликованные воспоминания о московских литературных салонах, которые она так хорошо знала. Ее архивы еще ждут своих исследователей. Возможно, что там найдутся строки о Лермонтове, которые мы когда-нибудь прочтем.
В салоне привлекали внимание старички Яниш. Мать – в белом чепчике и гофрированном воротничке; отец – с длинными серебряными волосами до плеч, разделенными пробором. Немецкую чопорность дома нарушали двое: Самарин своим веселым молодым смехом да Кетчер грубоватыми выходками, с криком размахивавший длинным чубуком.
Кетчер – друг юности Герцена, врач по профессии, переводчик Шиллера и Шекспира, которым занимался как раз в момент знакомства с Лермонтовым. Его резкие переходы от любви к ненависти и обратно, его обидчивость и несдержанность приводили к шумным сценам. Этот прекрасной души, добрый человек был в салоне Павловых своим, и его «мефистофельский» плащ, черный с красной подбивкой, нередко мелькал по Рождественскому бульвару. В салоне Павловых Лермонтов встретился и с другими друзьями Герцена. Посетителем салона вскоре станет Герцен, вернувшись в 1841 году в Москву из новогородской ссылки.
Предметами философских и исторических споров служили различные темы философии Гегеля, вопросы русской истории – своеобразие исторического пути России, значение петровских реформ, характер русского народа. Особый интерес вызывала проблема Востока и Запада.
Вот между колоннами появляется изящная фигура молодого профессора Крюкова, которого студенты звали elegantissimus – «элегантнейший», глубокого знатока Гегеля. И тут же начинался его спор с Хомяковым, который вел против Гегеля войну. Обсуждаются отвлеченные вопросы, требующие специальных знаний, но спор ведется с таким блеском, что вокруг спорящих образуется кружок: настоящий турнир!
А вот и другой «турнир». Идет речь о петровских реформах. Принимает участие все тот же спорщик Хомяков, и проявляют свое красноречие и знания все присутствующие. А в стороне, у камина, с неподвижным лицом, стоит постоянный посетитель салона Чаадаев, вставляя время от времени едкие замечания, всегда отлитые в строгую оригинальную форму.
Спор Хомякова с Лермонтовым начался с чтения «Мцыри» на именинах Гоголя. Могучий дух героя Лермонтова вызвал решительный протест будущих славянофилов, как вызывала протест и ходившая в списках поэма «Демон». Хомяков утверждал, что мирный быт земледельцев и дух мирской общины создают русскую историю, что русский народ силен своим смирением, что у него «христианская душа». Хомяков – опасный противник. Он не столько спорил, сколько сбивал, забрасывал словами, запугивал ученостью, доводил до того, что растерявшийся, недостаточно опытный в спорах собеседник терял почву под ногами. Лермонтов любил споры и был не прочь помериться силами с Хомяковым.
М. Ю. Лермонтов и А. С. Хомяков в кабинете Н. Ф. Павлова.
Подпись под рисунком: «Дипломатия гражданская и военная».
Рисунок М. Ю. Лермонтова.
После турнира, длившегося чуть не всю ночь в гостиной Каролины Карловны, Лермонтов и Хомяков удалились вдвоем в кабинет Николая Филипповича и «скрестили шпаги» в тишине. Так запомнился Лермонтову этот уединенный диспут, что он изобразил его потом по памяти на рисунке в альбоме, захваченном из Петербурга, который возьмет в экспедицию генерала Галафеева в Чечню, и его поединок с Хомяковым окажется в том же альбоме, что и бой при Валерике.
Хомяков еще не остыл от ночной битвы в гостиной. С разгоряченным лицом сидит он, раскинувшись, в кресле и продолжает говорить. Окна открыты на Рождественский бульвар, и от ночной майской прохлады он укрыл ноги пледом. Взгляд в упор устремлен на Лермонтова. Выразителен жест руки, также обращенной к поэту, стоящему прислонившись спиной к камину. «Бессилен всякий дух гордыни, – цитирует Хомяков собственное стихотворение, – неверно злато, сталь хрупка, но крепок ясный мир святыни, сильна молящихся рука!» – утверждает он, грозно сжав кулак на подлокотнике кресла. Фигуры спорящих наэлектризованы, заряжены внутренней энергией и обращены друг к другу. Лермонтов стоит весь собранный. Одна рука за спиной, другая с сигарой опущена. Сверху вниз, сдвинув брови, с видом победителя смотрит своим пристальным, пронзительным взором на Хомякова. Из-под распахнутого военного сюртука волочится по полу неотстегнутая шпага. Он отвечает Хомякову от имени героев своих драм и поэм, от имени героя своей лирики. Под рисунком подпись Лермонтова: «Diplomatie civile et militaire» – «Дипломатия гражданская и военная».
Что означает эта подпись? Оба лирика, несмотря на остроту идейных разногласий, ценят поэтическое творчество противника, стараются дипломатично не оскорбить друг друга в споре. Хомяков сердечно отозвался о Лермонтове в письме из Москвы от 20 мая: «А вот еще жаль: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт и как прозатор», – писал он, хотя судил о Лермонтове-прозаике по идейно чуждому для него роману «Герой нашего времени».
Две противоположные точки зрения на роман Лермонтова нашли свое выражение в критической статье Белинского, в июньском и июльском номерах «Отечественных записок», и в статье Шевырева, которая появится только восемь месяцев спустя в третьем номере нового журнала «Москвитянин».
Основой для статьи Белинского послужила длительная задушевная беседа критика с поэтом в Ордонанс-гаузе, где был заключен Лермонтов после дуэли с Барантом и где 16 апреля 1840 года посетил его Белинский. Под впечатлением этой беседы Белинский давал в статье объяснение разочарованности, которая владела и героем, и автором, и всеми передовыми людьми молодого поколения, а на философском языке называется «рефлексией»: «Это переходное состояние духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет…»
С. П. Шевырев.
Литография В. Бахмана.
Теоретические предпосылки, которые легли в основу отрицательной оценки Шевыревым идейного содержания «Героя нашего времени», заключались в его статье «Взгляд русского на современное состояние Европы». Эта статья готовилась Шевыревым для первого номера «Москвитянина», который должен был начать свое существование в январе 1841 года. Журнал стоял на официальных позициях и примыкал к славянофилам. Официальную точку зрения и развивал Шевырев в этой своей установочной статье. По словам автора, Европа страдала одной болезнью в двух видах: революцией и реформацией. Этот «великий недуг» Запада породил «разврат личной свободы» и «привел к упадку религии». «Гнилой Запад» с революцией и атеизмом, писал Шевырев, как Мефистофель, манил Россию в «огненную бездну». Но она застрахована от этих недугов самодержавием и православием. Образ Печорина, как и все идейное направление творчества Лермонтова, по мнению Шевырева, было результатом «заразы». Шевырев утверждал, что «злодеи», подобные Печорину, могут существовать в действительности только на Западе, но не у нас. В России их нет и быть не может, а потому герой Лермонтова – лицо вымышленное.
Подобные рассуждения не раз должен был слышать Лермонтов в салоне Павловых.
Хозяйка салона и ее ближайшие друзья разделяли отрицательное отношение Шевырева к «Герою нашего времени». Даже Юрий Самарин, так расположенный к Лермонтову, писал после его смерти: «Он унес с собой больше чем надежды. Он унес с собой неоплаченный долг за свой роман «Герой нашего времени», который никто за него теперь уже не сможет уплатить. Он сам должен был оправдаться». Роман, требующий, с точки зрения Самарина, искупления, для Белинского, Герцена и их друзей был великой заслугой автора. Надо думать, что к ним примыкал и близкий им по убеждениям Николай Филиппович Павлов.
Лермонтов знал Шевырева давно, еще в пансионские годы, когда Шевырев был сотрудником «Московского вестника» и приятелем его учителя Раича. В то время Шевырев имел мужество резко отозваться о «Северной пчеле», и на него напал ее издатель Булгарин. Редактор «Московского вестника» Погодин перепугался, и положение Шевырева в редакции журнала пошатнулось. Шевырев принял предложение княгини 3. А. Волконской стать воспитателем ее сына и ехать в Рим. Вся эта история была известна в пансионских кругах, и пятнадцатилетний поэт написал тогда на отъезд Шевырева стихотворение «Романс» («Коварной жизнью недовольный», 1829).
Шевырев помнил подростка, читавшего стихи на пансионских собраниях у Раича. Несмотря на совершенные стихи, которые теперь печатались в «Отечественных записках», в глазах Шевырева он так и остался начинающим поэтом. После выхода в свет летом 1840 года сборника «Стихотворений Лермонтова» Шевырев в своей статье упрекнул автора в самомнении, так как отдельной книгой свои стихи, по его мнению, были достойны выпускать такие крупные сложившиеся поэты, как Вяземский и Хомяков, а не он. В творчестве Лермонтова Шевырев не увидел ничего самостоятельного, одни литературные влияния. Резко осуждал он отдельные стихотворения сборника. Особенно не нравилась ему «Дума». «О, поэт! – обращался он к Лермонтову. – Если вас посещают такие думы, лучше бы таить их про себя, они нарушают гармонию чувств и совершенно противны миру прекрасного».
Белинский писал о «Думе»: «Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорбленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!… И кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?…»
«Мужественная, печальная мысль всегда лежала на его челе, – говорил Герцен, – она сквозила во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии, нет, раздумье Лермонтова – его поэзия, его мученье, его сила». Эти мысли о Лермонтове разделяли друзья Белинского и Герцена, которых встречал поэт в салоне Павловых весной 1840 года.
Ю. Ф. Самарин.
Рисунок художника В. Тропинина.
Самарин подытожил свое впечатление от встреч с Лермонтовым весной 1840 года в письме к их общему другу талантливому художнику Гагарину. Этот итог расходится с первым впечатлением от знакомства два года назад у Оболенских. Знакомство произошло в семейном кругу, где Лермонтов чувствовал себя как дома. В письме к Гагарину Самарин рисует портрет Лермонтова, каким он был в противоречивой обстановке московских салонов сороковых годов, среди борьбы мнений и споров о его романе «Герой нашего времени». Лермонтов наблюдал тогда московское общество на его новом этапе. Самарин писал: «Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей наблюдательности и значительной дозе индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает; его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме; но в то же время я понимал, что сила эта имела причиною одно лишь простое любопытство, безо всякого иного интереса…
Дом Павловых на Рождественском бульваре, 14.
Фотография.
Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, – он вас самих слушает и наблюдает, и после того, что он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменять в его жизни. В моем положении мне очень жаль, что знакомство наше не продолжалось дальше. Я думаю, что между им и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь многое».
Лермонтов уезжал от Павловых. Все собрались его провожать. У подъезда стояла тройка с подвязанными бубенцами. На прощание подняли бокалы и пожелали скорее вернуться и навсегда остаться в Москве.
Спустились вниз.
«Ночь была сырая. Он уехал грустный. Мы простились на крыльце», – записал Самарин в дневнике. Молча вернулись в дом. Улица опустела. Казалось, опустела Москва.
Глава VI
НА ПОЛУСЛОВЕ ОБОРВАННАЯ ПЕСНЯ
Лермонтову удалось избежать службы в своем полку. Приехав в Ставрополь весной 1840 года, в главную квартиру командующего войсками Кавказской линии и Черно-морья, он получил назначение в особый отряд генерала Галафеева, отправлявшийся в экспедицию в Чечню. Участие в действующем отряде давало возможность отличиться и добиться отставки. Поэт получил это назначение благодаря командующему войсками П. Граббе.
Об отставке начал упорно думать Лермонтов сразу после возвращения из первой ссылки. В письмах в Москву Лермонтов жаловался, что «милые родственники» не хотят, чтобы он бросил службу. Военная служба мешала его литературной работе. «Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет – надо же ей чем-нибудь пожертвовать, – писал он Алексею Лопухину. – Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом». Дальше следовало объяснение причин, почему он «упал духом», – объяснение, по-видимому, такого рода, что пришлось оторвать конец письма, чтобы можно было хранить остальное.
Новая ссылка затрудняла возможность получения отставки. Ее приходилось «заслуживать». Во время экспедиции в Чечню Лермонтов проявил храбрость, инициативу и находчивость в боях и был представлен к награде, что давало надежду на скорое освобождение. В свою очередь и Арсеньева, после второй ссылки Лермонтова, отказалась от честолюбивых мечтаний о военной карьере внука и начала хлопотать о его отставке. Вместо отставки было дано разрешение на отпуск, но Лермонтов ехал с надеждой, что этот отпуск превратится в полное освобождение и что ему не придется больше возвращаться на Кавказ. Поэт не ждал, что ни одна из наград, к которым он был представлен кавказским начальством, не будет утверждена в Петербурге. Но этого мало: узнав, что Лермонтову удалось избежать предназначенной участи, Николай I приказал сообщить корпусному командиру, «дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо на фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку». Этот приказ лишал возможности поэта освободиться, но никогда не узнал он об этом: Приказ прибыл в полк после его смерти…
…30 января 1841 года в 2 часа дня Лермонтов приехал в Москву. На этот раз он остановился ненадолго. Поэт должен был передать от Граббе письмо жившему в Москве опальному генералу Ермолову.
Бывший член «Союза благоденствия» Граббе был один из немногих декабристов, кому удалось легко отделаться. Отсидев 4 месяца в крепости, он вышел на свободу и поступил на службу, а в 1839 году был уже генерал-адъютантом.
Между Ермоловым и Граббе существовала давняя связь. В эпоху Отечественной войны 1812 года Граббе – адъютант Ермолова и вместе с ним участвует в Бородинском сражении. Ермолов предупредил Граббе о том, что Александр I знает о существовании тайного общества, как позднее предупредил он служившего под его начальством Грибоедова о предстоящем ему аресте и тем дал возможность Грибоедову уничтожить бумаги, свидетельствующие о его близости с декабристами.
Граббе поддерживал связь с Ермоловым. Он присылал ему с Кавказа письма с офицерами, которые пользовались его доверием, а иногда и поручал им передать что-либо устно, о чем считал неудобным писать. Теперь аналогичное поручение было дано Лермонтову. Поэт должен был явиться к опальному генералу, о котором слышал с детских лет; имя его было окружено ореолом, образ запечатлен в стихах.
В Москве Ермолов жил в своем деревянном одноэтажном домике с мезонином на Пречистенском бульваре. В мезонине был его рабочий кабинет, с большим венецианским окном, выходившим на улицу. Старый генерал был окружен друзьями.
Ермолова любила армия. Он ввел там демократические порядки и сам подавал пример обращения с подчиненными. Так, например, Ермолов вставал, когда к нему подходил нижний чин. Ученик Суворова, он достигал блестящих побед. Политическое вольномыслие, презрительное отношение к придворным кругам, отрицательное отношение к крепостному праву – все это создало ему популярность. Его боялись и уважали враги. Покоряя Кавказ, он исполнял свой долг русского генерала, но он уважал горцев.
Выполнив поручение Граббе, посетив Ермолова, Лермонтов уехал в Петербург.
…17 апреля 1841 года к станции Черная Грязь подъезжала почтовая карета. Из кареты вышел офицер в армейской пехотной форме, а вслед за ним, не торопясь, вылез длинноногий красавец в мундире Нижегородского драгунского полка. Это были Лермонтов и Столыпин-Монго. Лермонтов снова ехал на Кавказ. Заслуживать отставку ехал и Монго. Мечта его об отставке не сбылась.
В течение двух с половиной месяцев, проведенных в 1841 году во время отпуска в Петербурге, Лермонтов много времени посвятил литературному труду. После выхода в свет «Героя нашего времени» и вслед за тем сборника стихотворений, появившегося в то время, когда он был на Кавказе, явилась слава.
Лирика Лермонтова – новое звено в истории русской поэзии. По своему духу она очень далека от пушкинской, как и все трагическое мироощущение младшего поэта. Мысль о недостижимости счастья проходит через творчество Лермонтова. В нем живет та любовь, о которой говорит Демон: «Благословишь ты нашу долю, //Не будешь на меня роптать //И не захочешь мир и волю //За рабство тихое отдать». «Мир и воля» дороже всего Лермонтову, всего ненавистнее «рабство тихое».
В его творчестве ярко выражено чувство вечности, ощущение бесконечности Вселенной. Пантеистический мир природы живет там. Понять непостижимое, достигнуть невозможного… И тоской дышит его поэзия.
Иногда можно уловить звуки той песни, которую поет Ангел, неся человеческую душу на землю «для мира страданий и слез». Но эти страдания, эти слезы дороже Лермонтову, чем блаженство «под кущами райских садов», и туда хочет он перенести земные страсти: «Я перенес земные страсти //Сюда, с собой» («Любовь мертвеца», 1840). Уголки Тархан или Середникова для самого поэта, как для Мцыри родной аул, дороже рая. Начиная с юношеской «Молитвы» (1829), кончая позднейшей иронической «Благодарностью» (1840), он ведет тяжбу с творцом, обвиняя его в несправедливости. Может показаться, что поэзия Лермонтова вся соткана из противоречий. Но это только кажется. Она цельна единством высоких идеалов и ощущением прекрасного.
Между двумя ссылками, живя в Петербурге (1838 – 1840), Лермонтов прочно вошел в литературную среду. Теперь, за два с половиной месяца отпуска, эта связь окрепла. Его интересовала работа журнала. Содержание «Отечественных записок» не удовлетворяло: там было слишком много переводной литературы. Он уговаривал Краевского основать новый журнал и обещал доставлять для каждой книжки что-нибудь оригинальное.
Лермонтов задумал написать историческую трилогию, широко развернутую картину русской жизни, начиная с конца XVIII века до начала 30-х годов XIX. Отечественная война 1812 года, время формирования тайных обществ, восстание декабристов, годы реакции, последовавшие за его разгромом, – все это должно было найти свое отражение в трилогии. Все три романа объединялись единством замысла, идейным содержанием, героями. Подобную трилогию позднее хотел написать Л. Н. Толстой, но полностью замысла не осуществил и оставил нам лишь свой первый, хоть и грандиозный, роман «Войну и мир».
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Ну что ж? Мне жизнь все как-то коротка
И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то!… –
писал Лермонтов в своей исповеди 11 июня 1831 года. Теперь созрел замысел огромного труда. Из трех романов к двум намечены планы. Отпуск затягивался, друзья упорно хлопотали об его отставке, и крепла надежда на освобождение. И вдруг приказ: выехать немедленно…
На станции пассажиров окружила толпа нищих. Это были голодающие крестьяне. После «гибельной засухи» и «истребления огнем» летом 1839 года «провидению угодно было в 1840 году посетить часть России бедствием неурожая», – писал Бенкендорф в своем нравственно-политическом отчете за 1840 год. Голод гнал людей в города. Особенно много голодающих было в гостеприимной Москве и ее окрестностях. На больших дорогах и на станциях истощенные голодом люди окружали проезжающих и просили хлеба.
Только год назад вся центральная часть России была охвачена стихийными восстаниями крестьян. И вот теперь Лермонтов видел коленопреклоненный народ.
К протесту против новой ссылки, к негодованию против царя, шефа жандармов, Третьего отделения присоединилось и раздражение на послушный, покорный народ.
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ, –
писал Лермонтов на листке бумаги, примостившись в карете, свой дорожный экспромт.
Ко дню приезда Лермонтова московское общество уже успело прочитать его новое стихотворение «Родина». Четвертая книга «Отечественных записок», где оно было напечатано, вышла 29 марта 1840 года и с 12 апреля раздавалась подписчикам в Московской конторе редакции на Кузнецком. Лермонтов, «умевший рано постичь недостатки современного общества, – писал позднее Добролюбов, – умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе. Доказательством служит его удивительное стихотворение «Родина», в котором он становится решительно выше всех предрассудков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно».
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой, –
писал Лермонтов. В свою недолгую, но такую скитальческую жизнь часто приходилось ему ездить по ночам и так запомнилось мерцание огней в окнах «печальных деревень…». Свое стихотворение, полное задумчивого лиризма, Лермонтов заканчивает картиной удалой пляски. Он смотрит «с отрадой многим незнакомой» на все то, что говорит о труде, жизни, искусстве народа, – «на полное гумно», «избу, покрытую соломой», «с резными ставнями окно». Но особенно привлекает его, наводя на размышление, картина буйного народного веселья.
Новый, свежий, только что разрезанный том «Отечественных записок», где была напечатана «Родина», можно было найти на столе в любом литературном салоне Москвы. Каждый вновь вышедший номер этого журнала рвали друг у друга из рук студенты в кофейнях, с нетерпением хватали с прилавка посетители книжных лавок. В этом самом номере было извещение о подготовке к печати второго издания «Героя нашего времени»: «Герой нашего времени», соч. М. Ю. Лермонтова, принятый с таким энтузиазмом публикой, теперь уже не существует в книжных лавках. Первое издание его все раскуплено, приготовляется второе издание, которое скоро должно показаться в свет; первая часть уже отпечатана». Шла речь и об авторе. «Кстати о самом Лермонтове. Он теперь в Петербурге», – читали москвичи в то время, когда поэт уже снова ехал в ссылку. И затем сообщалось, что «тревоги военной жизни не позволяли ему спокойно и вполне предаваться искусству, которое назвало его одним из главнейших жрецов своих, но замышленно им много и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценные подарки».
Петровский дворец.
Литография Э. Хостейна
В Москве поэт остановился у своего бывшего однополчанина барона Дмитрия Розена, жившего в Петровском дворце, который должен быть отмечен как памятное место о последнем пребывании Лермонтова в Москве. Здесь, в этом подмосковном дворце, мы встречаем уже иного, нового Лермонтова. Таким его еще не видела Москва. Поэт стоит на рубеже – перед новым восхождением и одновременно над пропастью. Это человек, ощутивший, что выхода нет.
В короткий свой приезд Лермонтов несколько раз встречался с Самариным, который записал в своем дневнике: «Я нашел его у Розена. Мы долго разговаривали. Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, растроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого».
В те дни Лермонтов испытывал большой творческий подъем. «…Во время моего путешествия мной овладел демон поэзии…» – писал он 10 мая, только что приехав в Ставрополь. В Москве, на первых страницах тетради, подаренной ему на прощанье В. Ф. Одоевским, Лермонтов набросал стихотворение «Спор». Уезжая, поэт оставил «Спор» Самарину и поручил поместить в «Москвитянине», тогда как обычно печатался в «Отечественных записках». В стихотворении «Спор» он подводил итоги «споров» со славянофилами. Врезаясь «в каменную грудь» гор, русские люди будут добывать «медь и злато». Так словами седовласого Шата – Эльбруса Лермонтов отвечал на теории славянофилов о сельскохозяйственном будущем России.
