Текст книги "Лермонтов в Москве. Эссе"

Автор книги: Татьяна Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава III
В МЕЗОНИНЕ НА МАЛОЙ МОЛЧАНОВКЕ

Маленький особнячок на тихой улице, где Лермонтов жил по уходе из пансиона до самого отъезда в Петербург, сохранился до наших дней, только фасад его несколько изменен боковыми пристройками. Теперь это дом № 2 по Малой Молчановке. При Лермонтове на улицу было девять окон, теперь одиннадцать. Дом со двора, как и с улицы, был одноэтажный, антресоли надстроены позднее. В глубине двора низенький кривой заборчик отделял усадьбу от соседней, выходившей на Поварскую, а рядом флигель, кухня и конюшни. Подъезд – со двора, как это часто бывало в старинных особняках. Квартира Арсеньевой состояла из семи комнат: пять внизу, две в мезонине.

Почти напротив, на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка, стоял дом Лопухиных, самой близкой Лермонтову московской семьи.

Дом на Малой Молчановке, где жил М. Ю. Лермонтов.

Реконструкция Б. Земенкова.

С членами этой семьи Лермонтов связан прочными нитями. Мария Александровна Лопухина – его корреспондентка, старший друг; он на 12 лет моложе. Покинув Москву, поэт посылает ей письма-исповеди. У нее горячий, отзывчивый нрав. Она с полуслова понимает юношу и высоко ценит его талант. Много читает, любит искусство, впоследствии много путешествует. До конца своей долгой жизни посещает лучшие литературные салоны.

Алексей Лопухин также друг, но по-иному. Это – сверстник, товарищ по университету. Много вечеров друзья провели вместе у Алексея в мезонине. Вместе занимались. Как-то раз Лермонтов заснул над трудной математической задачей и ему приснился легендарный испанский предок Лерма, который будто бы помог ее решать. Проснувшись, Лермонтов нарисовал углем на стене его портрет, который оказался очень похож на самого художника. Портрет впоследствии был уничтожен во время ремонта. Чтобы утешить своих друзей, Лермонтов в Петербурге написал такой же на холсте и прислал в Москву.

И наконец, Варенька Лопухина – любовь поэта.

«Герцог Лерма» – легендарный испанский предок М. Ю. Лермонтова.

Портрет работы М. Ю. Лермонтова. 1833.

В глубине двора было еще несколько домов, набитых дворней, где останавливались и крестьяне, приезжавшие с обозами и привозившие провизию из имений. В родовом имении Успенском Смоленской губернии висели семейные портреты и среди них портреты царицы Евдокии Федоровны Лопухиной и ее мужа Петра I. Подъезд дома на Молчановке был со двора, и на подъезде – сфинкс. А среди многочисленной дворни выделялся величественный чернокожий слуга из Африки. Он также был другом Лермонтова, и поэт описал его в поэме «Сашка»: «арап» Зефир с берегов Гвинеи.

В мезонинах старой дворянской Москвы шла своя жизнь. Здесь мечтали о подвигах, спорили до рассвета, писали стихи. В мезонине была и комната Лермонтова. На письменном столе свеча, гусиное перо и толстая самодельная тетрадь, сшитая из бумаги в четвертушку листа, – творческая тетрадь поэта. Сидя за этим столом, поэт уносился мечтой далеко от родных мест: на Кавказ, в Испанию, на север в Шотландию, залетал в заоблачные миры, где жил его Демон. Миг становился вечностью, а вечность – мгновеньем. И не о себе ли думал, когда позднее писал о своем герое-москвиче в поэме «Сашка»: «Он был рожден под гибельной звездой, //С желаньями безбрежными как вечность».

В этой комнате юный Лермонтов размышлял о несправедливости законов мироздания, о судьбе и правах человеческой личности в обществе, мечтал о счастье людей и о собственных подвигах и славе. Здесь негодовал против рабства, переживал тяжелые предчувствия своей гибели. Здесь шли шумные споры и тихие задушевные беседы. Спорил с друзьями, с самим собой, с авторами только что прочитанных книг.

Среди простой студенческой обстановки привлекал внимание большой книжный шкаф. Поэт гордился своей библиотекой. Рядом на стене – географическая карта, где-то тут же – портрет Байрона, а на диване брошена еще не разрезанная книжка «Московского телеграфа». Здесь и номер издававшейся Раичем «Галатеи» с «Вопросами (из Гейне)», в переводе молодого поэта Тютчева. Над полуночным морем стоит юноша – «В груди тоска, в уме сомненья» – и просит волны разрешить мучительную старинную загадку:

«Скажите мне, что значит человек,

Откуда он, куда идет,

И кто живет над звездным сводом».

По-прежнему шумят и ропщут волны –

И дует ветр и гонит тучи –

И звезды светят холодно и ясно –

Глупец стоит – и ждет ответа!

На полках книги с произведениями Пушкина – «Кавказский пленник» и другие романтические поэмы. Тут же и семь глав «Евгения Онегина», выходившие с 1825 года одна за другой отдельными книжками, только пятая и шестая вышли в 1828 году в одной книге. Тут и «Думы» Рылеева, и альманахи «Полярная звезда», выпускаемые когда-то Рылеевым совместно с Александром Бестужевым. Здесь разместились позднейшие альманахи и синели обложками номера журнала «Московский вестник». Здесь же и журнал «Атеней», выпускаемый инспектором пансиона Павловым, напечатавшим в одном из номеров стихотворение «Весна» за подписью «L» недавно покинувшего пансион Лермонтова. На отдельной полке стояли произведения корифеев мировой литературы – книги на французском, немецком и английском языках. Байрон, Шекспир, а может быть, и недавно прочитанное «Сказание о Древнем Мореходе». Дальше шли сочинения Шеллинга, книги утопистов-социалистов Сен-Симона и Фурье. Фурье стремился доказать возможность мирного разрешения общественных противоречий. Создав людей по своему подобию и вложив в них «страсти», то есть порывы и стремления, бог не мог не дать им возможности эти стремления осуществить. Фурье делал несколько предположений, почему бог мог бы их этой возможности лишить. «Он – несправедлив, создав в нас тяготение к этим благам без возможности его удовлетворить… Он преднамеренный мучитель… Он мог и не хотел». Или: «Он хотел и не мог». Отвергнув эти предположения, Фурье утверждал, что «Он мог и хотел», то есть что порывы и стремления людей могут быть удовлетворены.

Лермонтов спорит с Фурье, доказывая обратное. И совсем как ответ Фурье звучит монолог Фернандо из его первой трагедии «Испанцы». «Зачем же небо довело меня до этого?» – говорит Фернандо, пылкое сердце которого привело его к гибели:

…Бог знал заране все:

Зачем же он не удержал судьбы?…

И отвечает одним из предположений, отвергнутых Фурье: «Он не хотел!»

Дух критики и отрицанья Лермонтов воплотил в образе демона. Этот «грозный дух» любит «терзать и мучить»:

Всмотритесь в очи, в бледный цвет; –

Лицо мое вам не могло

Сказать, что мне пятнадцать лет.

Тяжелое душевное состояние Лермонтова нашло отражение в его следующей трагедии, где, как и в первой, идут споры о Фурье. Он так и назвал ее «Menschen una Leidenschaften» – «Люди и страсти». В мире царствует хаос. То же и в человеческой жизни. Человек беспомощно мечется в хаосе собственных и чужих страстей. Среди обмана, предательства и вероломства гибнут лучшие: юноши с возвышенными чувствами и девушки с нежной благородной душой. Герой трагедии Юрий умирает, а героиня напрасно обращается к богу, моля о чуде. Нет ни ада, ни рая, люди – брошенные, беспризорные созданья, – вывод, к которому приходит автор вместе со своим героем.

Трагедию «Menschen und Leidenschaften» Лермонтов писал осенью, во время холеры. Это была та самая осень, когда Пушкин, поехав по делам в Болдино, застрял там из-за холеры, и знаменитая Болдинская осень обогатила русскую литературу сокровищами пушкинского гения. Юноша Лермонтов в августе выдержал экзамен в университет, но в середине сентября в Москве началась эпидемия, и занятия прекратились до 12 января. Дома только и было разговоров что о холере. Многие поразъехались, и у бабушки почти никто не бывал. С товарищами Лермонтов виделся редко. В городе царила зловещая тишина. Он отправлялся бродить один по опустевшим улицам. Окна завешаны, часто и ставни закрыты. Медленно, в сопровождении полицейских двигались кареты, возившие больных. Проезжали черные фуры с трупами. Несколько человек, остановившись на углу, о чем-то таинственно шептались. Такова была Москва в те дни. За заставой, вдоль снежного вала, были расставлены пикеты. Город оцеплен. Горели костры. Ночью, когда оставался один у себя в комнате, рисовались картины смерти.

В это трагичное время тема дружбы, любви к жизни и веры в человека продолжает звучать в стихах поэта:

Два человека в этот страшный год,

Когда всех занимала смерть одна,

Хранили чувство дружбы.

Темы утверждения жизни и нравственного права человека на счастье развиваются в творчестве юного поэта, чередуясь с темами тоски и отчаяния.

Еще в конце лета с компанией молодежи он побывал в старинном монастыре в Воскресенске. Этот монастырь, построенный патриархом Никоном, был расположен в шестидесяти двух километрах от Москвы по Волоколамскому шоссе, на гористом берегу Истры, в местности исключительной красоты. Из написанного здесь лирического стихотворения образ монаха, рвущегося из монастыря на свободу, переходит в поэму «Исповедь», созданную в тот же период. В ней отстаивал поэт право человека на земное счастье. За любовь к монахине молодого инока осудили на смерть. Осудившему его монастырскому закону «отшельник молодой» противопоставляет другой, закон человеческого сердца. Он говорит пришедшему его исповедовать дряхлому седому старцу: «…под одеждой власяной //Я человек, как и другой».

Образ молодого, полного жизни монаха, занимавший воображение Лермонтова, привлек его внимание и на картине Рембрандта. Картина, под впечатлением которой написано стихотворение («На картину Рембрандта»), находилась в собрании Строгановых. Оно было в Петербурге, но часть его хранилась в Москве, в доме Строгановых на Горшечной улице, и в их подмосковных имениях. Как и другие коллекции картин и древностей, собрание Строгановых было доступно для избранных. К этим избранным, как родственник Столыпиных, относился и Лермонтов.

На картине Рембрандта изображен молодой монах в серо-коричневой рясе. Его полуопущенный капюшон бросает тень на верхнюю часть лица, оставляя ярко освещенной нижнюю. Этот характерный штрих отмечен в стихотворении Лермонтова: «Я вижу лик полуоткрытый //Означен резкою чертой…»

Глубина психологического содержания портретов Рембрандта (в то время в России его знали и любили немногие) привлекла Лермонтова. Сама живописная манера художника, с использованием всех художественных средств для раскрытия психологической сложности переживаний, была родственна Лермонтову. Под впечатлением Рембрандта написано, по-видимому, и стихотворение «Портрет» («Взгляни на этот лик…»). Со свойственной ему пытливостью, наблюдательностью юный поэт всматривается в лицо человека, изображенного на полотне. По чертам лица, по выражению глаз он хочет угадать историю его жизни, проникнуть в тайну его души. Он видит в нем романтического бунтаря, близкого по духу ему самому и его друзьям – московским юношам тридцатых годов, с их «порывами страстей и вдохновений».

В тесном кругу или у себя в комнате один, поэт предавался мечтам о будущем счастье людей. Оно рисовалось по контрасту с окружающей действительностью.

Меж них ни дружбу, ни любовь

Приличья цепи не сожмут,

И братьев праведную кровь

Они со смехом не прольют!…

Давая волю воображению, Лермонтов мечтал о земном рае, о людях будущего, подобно тому, как Гейне рисовал в стихотворении «Мир» картину золотого века, когда прекратятся войны, установится вечный мир и люди перельют мечи на плуги. Мечты Гейне переплетались в сознании юного Лермонтова с видением Блейка (1754 – 1827), поэзия которого хоть и полна единоборства света и мрака, но где все же живет греза о будущем царстве гармонии и справедливости. Так и Лермонтову представлялось, как души умерших будут смотреть на жизнь «чистейших» существ, обитающих на земле, с завистью и тоской. В этом будет их казнь:

…за целые века

Злодейств, кипевших под луной.

Глава IV
«СТУДЕНТЫ – БРАТЬЯ»

Мocковский университет, кипучую жизнь в его стенах Лермонтов хорошо запомнил, хотя пробыл там меньше двух лет. В сентябре 1830 года началась холера, и занятий не было. Они начались лишь в январе 1831 года. «Бывало, только восемь бьет часов, //По мостовой валит народ ученый», – писал Лермонтов в поэме «Сашка». Московские студенты – самая передовая часть подрастающего поколения тридцатых годов. Одновременно с Лермонтовым в Московском университете учились Герцен и Белинский.

Постоянная тревога духа, эмоциональная взволнованность в сочетании с напряженностью умственных исканий – характерные особенности этой молодежи. Белинский называл свое время веком размышления. «Мы беспрестанно останавливаемся, – писал Герцен, – и думаем, думаем…»

Московский университет.

Акварель Д. Афанасьева.

Несколько более младший современник, писатель Аполлон Григорьев, вспоминал, что это была «эпоха, над которой нависла тяжелой тучей другая, ей предшествующая… эпоха, когда журчали еще, носясь в воздухе, стихи Пушкина и ароматом наполняли воздух…», когда «с какой-то лихорадочностью произносилось имя «лорд Байрон…», из уст в уста переходили стихотворения Полежаева, а когда произносилось это имя, а иногда «несколько других, еще более отверженных имен (имена декабристов. – Т. И.), какой-то ужас овладевал кругом молодых людей и вместе что-то страшно соблазнительное, неодолимо влекущее было в этом ужасе… Соблазн, страшный соблазн носился в воздухе…». Подраставшее поколение «жадно хотело жизни, страстей, борьбы и страданий». К этому поколению относился Лермонтов.

Несмотря на репрессии,* о чем только не говорили студенты в аудиториях, залах, коридорах. Интересы были разнообразны, кругозор широк. Философия, история, литература, театр, крепостная действительность у себя на родине, революционные события в Западной Европе – все волновало студентов.

[* При Лермонтове в 1831 году были арестованы студенты, принадлежавшие к кружку Сунгурова, мечтавшие о конституции.]

И если физики и медики интересовались литературой, то словесников можно было встретить в аудитории физико-математического факультета. Рукописные сборники запрещенных стихов и запрещенные книги ходили по рукам.

Шли бурные споры о романтизме. Спорили на страницах журналов и в аудиториях университета, в великосветских салонах и студенческих общежитиях, в книжных лавках, в фойе театра, на бульваре или на перекрестке кривого московского переулочка.

Шумная толпа молодежи наполняла аудитории и коридоры университета. Черные курточки дворян с белыми воротничками выделялись на фоне мешковатых, потрепанных сюртуков семинаристов и мещан. Многие из них годились чуть не в отцы мальчикам в черных курточках, из которых некоторые являлись в университет в сопровождении гувернера.

«Святое место, – писал Лермонтов, обращаясь к университету. – Помню я твоих сынов заносчивые споры…» Среди этих споров он не случайно отметил тему «о боге и вселенной». Единство бога и вселенной доказывал немецкий философ Шеллинг (1775 – 1854). Его философское учение, шеллингианство, было распространено в то время в русском образованном обществе.

Последователем Шеллинга был профессор физики М. Г. Павлов, знакомый Лермонтову с пансиона. «Вы хотите знать природу, – обращался он к аудитории, – но что такое знать?» И вместо физики излагал натурфилософию Шеллинга. На лекциях, которые посещал юный поэт, он рисовал картину вечно движущейся природы: «…там миры, постоянно вращаясь на осях своих, с невероятной быстротой носятся вокруг центральных светил; здесь моря дышат… в отливе и приливе вод своих, там грохот громов колеблет атмосферу…» В переполненной аудитории тишина, все взоры прикованы к величественной фигуре профессора, прекрасного оратора. «Учен и умен, но не на месте», – рассудило начальство и перевело Павлова с курса физики на преподавание сельского хозяйства, где с Шеллингом ему пришлось расстаться.

Лермонтов с интересом слушал историка Погодина, который пытался философски объяснить исторические факты и сравнивал русский исторический процесс с западноевропейским. Высший балл у Лермонтова и его друзей А. Закревского и В. Шеншина был по английской словесности у профессора Гарвея, читавшего на лекциях Байрона и других английских поэтов.

М. Г. Павлов.

Портрет работы неизвестного художника.

Но у большинства профессоров в то время проходили лекции скучно и не могли заинтересовать молодежь:

…Пришли, шумят…

Профессор длинный

Напрасно входит, кланяется чинно, –

Он книгу взял, раскрыл, прочел… шумят;

Уходит, – втрое хуже.

Сущий ад!…

Однажды на вопрос профессора изящной словесности Победоносцева Лермонтов начал отвечать уверенно, с полным знанием предмета. Но профессор, прервав его, заметил, что он не читал на своих лекциях того, о чем говорил студент. Лермонтов спокойно возразил, что профессор и не мог сообщать им на лекции того, о чем он только что говорил, так как все это слишком ново и до него еще не дошло, а сам он пользуется источником из собственной библиотеки, снабженной всем современным. Подобные сцены происходили у поэта и с другими профессорами. Вместо того чтобы слушать их лекции, он приносил с собой книгу, усаживался в углу аудитории и погружался в чтение.

Воспитывала не столько университетская наука, сколько живое общение студентов.

Дом Поливановых на Большой Молчановке.

Реконструкция Б. Земенкова.

Лермонтов принимал участие в общей жизни. На нравственно-политическом отделении читал лекции профессор Малов, тупой, невежественный, грубо обращавшийся со студентами. Они решили прогнать его из аудитории. На подмогу пришли студенты других отделений. После первой грубости профессора начался крик, свист. Малова гурьбой проводили через университетский двор и выбросили на улицу его калоши. Николай I мог бы усмотреть в ребяческой шалости бунт и отдать виновных в солдаты или сослать. Спасло студентов университетское начальство, посадив зачинщиков в карцер и представив царю дело законченным. Среди зачинщиков был студент физико-математического факультета Александр Герцен. Лермонтов также принимал участие в «маловской истории», как назвал этот случай Герцен, описав его много лет спустя в «Былом и думах».

23 марта 1831 года во флигеле дома на Большой Молчановке Лермонтов писал в альбом своему другу Н. Поливанову:

Послушай! Вспомни обо мне,

Когда, законом осужденный,

В чужой я буду стороне –

Изгнанник мрачный и презренный.

Поливанов сделал приписку, что стихи написаны ночью в его комнате, когда вследствие какой-то университетской шалости Лермонтов ожидал строгого наказания.

Культ дружбы был очень силен у молодежи той поры. Талантливые юноши привлекали товарищей, и создавались кружки. В годы, когда в университете учился Лермонтов, между кружками еще не было резкого разграничения ни по составу, ни по интересам и тематике занятий и бесед, как это стало в дальнейшем. Кружок Герцена уже существовал, но не приобрел еще своей позднейшей политической окраски. В общежитии для студентов, учившихся на казенный счет, был кружок Белинского.

В мезонине на Малой Молчановке молодежь собиралась у Лермонтова. Кружок создавался до поступления поэта в университет, и не все члены были студентами. В атмосфере большого взаимного расположения и тепла царили разносторонние умственные интересы. Мы уже говорили о близости Лермонтова с Алексеем Лопухиным, который был членом его кружка. В. Шеншин писал Н. Поливанову 7 июня 1831 года, как в опустевшей летом Москве Лермонтов «утешает» его «своею беседою». Поэт читал друзьям свои произведения, которые находили среди них понимание, получали высокую оценку, а иногда вызывали и подражание. В стихотворении «К другу В. Ш.» (Владимиру Шеншину) – «До лучших дней! перед прощаньем, //Пожав мне руку, ты сказал…», – как бы продолжается начатый разговор, спор, прерванный прощаньем. Николаю Шеншину Лермонтов посвятил поэму «Последний сын вольности». В посвящении писал: «Прими ж, товарищ, дружеский обет, //Прими же песню родины моей…» Прототипом главного героя поэмы послужил Вадим Храбрый, защищавший независимость Новгорода и павший от руки Рюрика. О нем рассказано в летописи. Для декабристов Вадим был символом борьбы за политическую свободу. Поэма Лермонтова проникнута духом декабризма. В ее основе – раздумья поэта о борьбе за вольность и о собственной роли в этой борьбе. Ее лейтмотив – жертвенное служение отчизне. Судьба героев поэмы, шести новгородцев, напоминала о декабристах:

Отчизны верные сыны

Еще надеждою полны…

Эти строки Лермонтова были откликом и на пушкинское послание в Сибирь, и на ответ Пушкину Александра Одоевского:

Мечи скуем мы из цепей

И вновь зажжем огонь свободы…

Но, как свидетельствует поэма, у самого Лермонтова, когда он писал ее, такой надежды не было.

Он пал в крови, и пал один

Последний вольный славянин!

Эта безнадежность дает основание предполагать (поэма не датирована), что поэма «Последний сын вольности» написана до лета 1830 года, «когда все всколебалось», и под впечатлением революционных событий в Западной Европе и народных восстаний во всем мире он начал создавать свою политическую лирику.

Посвящение поэмы «Последний сын вольности» члену кружка свидетельствует о том, как много разговоров и споров шло в кружке Лермонтова о декабристах.

Один из членов кружка Лермонтова, студент Андрей Закревский, у которого было очень большое знакомство, распространял стихи друга-поэта.

О близости Лермонтова с Закревским свидетельствует сохранившаяся книга с надписью:

«Любезному другу Андрею. М. Лермонтов. 1830 года» [6].

Книга характерна в какой-то мере для интересов кружка Лермонтова. Это перевод на русский язык написанных в тюрьме размышлений английского поэта и проповедника Вильгельма Додда (1729 – 1777), кончившего жизнь на виселице. Он призывал правительство и судей покончить с народной нищетой и не карать несчастных, которых голод толкает на преступленья.

После увольнения Лермонтова между студентами ходило в списках приписывавшееся ему стихотворение, обращенное к Московскому университету:

Хвала тебе, приют лентяев,

Хвала, ученья дивный храм,

Где цвел наш бурный Полежаев

На зло завистливым властям!

Хвала и вам, студенты-братья…

* * *

Лермонтов-студент на правах взрослого посещал балы. По окончании холеры Москва развлекалась особенно бурно. Не успела кончиться эпидемия, как началось самое безудержное веселье. Любимое развлечение москвичей – маскарады. Они устраивались на святках и на масленицу как в частных домах, так и в Благородном собрании. К маскарадам готовились задолго и проявляли массу изобретательности. На одном из маскарадов у княгини Зинаиды Волконской в полночь в зал второго этажа въехали верхом на живых лошадях Дон-Кихот и Санчо Панса – это были сын Волконской и его воспитатель.

Охотный ряд. Благородное собрание.

Литография по рисунку С. Дица. 1840-е гг.

Собираясь на новогодний маскарад зимой 1831 – 1832 года, Лермонтов решил нарядиться астрологом, предсказателем судеб. Из картона сделал гадательную книгу, из черной бумаги вырезал «каббалистические знаки» в виде китайских иероглифов, срисовав их с чайного ящика бабушки.

Маскарад был в зале Благородного собрания. Белые мраморные колонны и хрустальные люстры украшают этот пышный и в то же время простой и строгий зал – теперь Колонный зал Дома Союзов. В полночь загремели на хорах трубы и все присутствовавшие поздравляли друг друга с Новым годом.

В толпе мелькала невысокая фигура астролога, в отверстия маски сверкали глаза. Он держал в руках гадательную книгу с таинственными знаками и, подходя к знакомым, интриговал их и раздавал стихи.

Эпиграмму вручил он Н. Ф. И‹вановой›, которой писал стихи с 1830 до начала 1832 года: «Дай бог, чтоб вечно вы не знали, //Что значат толпы дураков, //И чтоб вам не было печали //От шпор, мундиров и усов…» С эпиграммой обратился он и к одной из сестер своего будущего убийцы Мартынова, с семьей которого был знаком в Москве с юных лет. Не мог не откликнуться Лермонтов на музыкальное дарование и прекрасный голос П. А. Бартеневой (1811 – 1872). Он преподнес «московскому соловью», как прозвали молодую певицу, выступавшую на великосветских концертах, восторженный мадригал.

Наиболее значительное по содержанию стихотворение обращено к писателю Н. Ф. Павлову (1805 – 1864). Его книга «Три повести» при своем появлении в свет в 1835 году вызвала много шума и хвалебные отзывы критики. Павлов затронул в ней большие социальные проблемы и прежде всего крепостное право. Цензор получил строгий выговор, и перепечатка книги была запрещена. В годы, о которых идет речь, Павлов переводит, пишет стихи и водевили. 29 января 1832 года запрещен бенефис Львовой-Синецкой из-за водевиля Павлова «На другой день после преставления света, или Комета 1832 года». Лермонтов, видимо, хорошо знаком с ним. У Павлова хранилась рукопись его поэмы «Моряк», написанной в 1832 году, в тот же период, что и новогоднее стихотворение. В стихотворении поставлена тема столкновения поэта с обществом:

Как вас зовут? ужель поэтом? –

Я вас прошу в последний раз,

Не называйтесь так пред светом:

Фигляром назовет он вас!

Ту же мысль о конфликте между поэтом и обществом Лермонтов развивает и в другом стихотворении, написанном несколько месяцев спустя. Речь идет уже не о поэте Павлове, а о самом Лермонтове. «Безумец я! вы правы, правы!» – восклицает поэт.

Как смел желать я громкой славы.

Когда вы счастливы в пыли?

В автографе заглавие «Толпе».