Текст книги "Лермонтов в Москве. Эссе"
Автор книги: Татьяна Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Лермонтов знает также, что «божественный глагол» присущ всем людям искусства, он присущ и художнику. С художника и начинает он свое стихотворение «Поэт»: «Когда Рафаэль вдохновенный…» Громадный синтез впечатлений в этом детском творении. Тут и увлечение живописью, тут и Рафаэль, которого рано полюбил Лермонтов. С момента своего приезда в Москву он побывал в картинных галереях. В Москве было несколько частных собраний, открытых для посетителей: лиц, причастных к искусству или к светскому обществу. Славилась галерея Юсупова из 400 полотен. Не менее известна была картинная галерея Мосолова. Подлинного Рафаэля в Москве не было, но существовало много прекрасных гравюр с его произведений. Славилось собрание эстампов Власова. Интерес Лермонтова к творчеству Рафаэля нашел отражение и в других его произведениях. Мадонны Рафаэля – юные женщины с тонкими чертами лица, нежной девичьей грацией. И он сравнивал с ними героинь своей юношеской лирики: то молодую девушку из народа, рано затянутую омутом жизни («Девятый час; уже темно…»), то светскую красавицу, отравленную светской суетой («Как луч зари, как розы Леля…»), то прекрасное чистое существо «маленькую Нину» в позднейшей поэме «Сказка для детей».
Деталь одной из картин Рафаэля «Святое семейство (Франциска I)» воспроизвел Лермонтов на рисунке, который увез отец, приезжавший в Москву, – ребенок тянется к матери. Мальчик запрокинул голову, протянул руки. Вся его поза – один порыв. Вот только это Лермонтов взял с картины Рафаэля, да еще руку матери, которой она придерживает младенца. Рано потеряв мать, он тосковал по материнской ласке и вспоминал, как мать брала его на колени и пела, сидя за фортепьяно. Помнил и отец. Скрытый смысл рисунка был ему понятен. После смерти отца Юрия Петровича рисунок нашли среди его бумаг.
В письме Лермонтова к М. А. Шан-Гирей упоминаются преподаватель пансиона Д. Н. Дубенский и инспектор М. Г. Павлов.
Ребенок, тянущийся к матери…
Рисунок М. Ю. Лермонтова. 1829.
Подросткам, привыкшим с малых лет говорить, а то и думать по-французски, Дубенский прививал любовь к русскому языку, к народной поэзии. Он был автором книги о народном стихосложении, в которой доказывал его превосходство над общепринятым книжным, раскрывая богатство стихотворных ритмов народных песен.
M. M. Лермонтова – мать поэта. Портрет работы неизвестного художника.
На уроках Дубенского ученики знакомились с различными видами повествования, но Дубенский особенное внимание обращал на «Диалоги или разговоры» и «Характеры». Он задавал ученикам в афористической форме описывать свои наблюдения над жизнью и людьми, зарисовывать характеры. Лермонтов пишет, что он продолжал подавать сочинения Дубенскому: «…но он продолжал мне ставить 3 и 2 до самого экзамена. Вдруг как-то сжалился и накануне переправил, что произвело меня вторым учеником».
Уроки Дубенского и его требовательность к талантливому ученику не прошли для Лермонтова даром.
Инспектор М. Г. Павлов – философ, ученый-физик, профессор Московского университета, журналист, воспитатель молодежи. Он считал, что образование есть главная польза учения, сведения забываются, образование остается. В письме к М. А. Шан-Гирей Лермонтов писал, что поэму «Геркулес и Прометей» взял у него инспектор, «который хочет издавать журнал «Каллиопу» (подражая мне! (?), где будут помещаться сочинения воспитанников. Каково вам покажется; Павлов мне подражает, перенимает у… меня! – стало быть… стало быть… но выводите заключения, какие вам угодно». Из этих строк Лермонтова можно сделать несколько выводов. Первый. В 4-м классе пансиона Лермонтов издавал журнал из произведений воспитанников, куда входили, конечно, и его собственные. И второй. Павлов, видимо, расхвалил журнал Лермонтова. Рукописные журналы среди воспитанников пансиона существовали и раньше. Журнал Лермонтова выделялся. Третий вывод. К этому времени Лермонтов уже ощутил на своих плечах бремя гениальности. Он об этом будет скоро писать в стихах, но в письме скромность не позволяет назвать вещи их именами, и он предоставляет это сделать старшему другу: «…стало быть… стало быть… но выводите заключения, какие вам угодно». Лучшие пансионские учителя такие выводы уже сделали. Павлов взял у него для предполагаемого пансионского издания целую поэму. Журнал не был осуществлен, но в сентябрьской книге собственного журнала «Атеней» за 1830 год Павлов напечатал стихотворение четырнадцатилетнего мальчика «Весна».
* * *
В следующем письме, написанном через полгода, Лермонтов начинает споры с «тетенькой» Шан-Гирей. Письмо имеет уже иной вид. Оно написано на листе изящной почтовой бумаги, почерк начинает устанавливаться, очень красивы росчерки и виньетки. Общий тон благонравного ученика сохраняется, но прописных истин почти не осталось и чуть-чуть зазвучала ирония: «Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видели здесь «Игрока», трагедию «Разбойники». Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов во многих местах превосходит Каратыгина».
Петровская площадь (пл. Свердлова). В центре Петровский театр (Большой театр).
Рисунок Д. Чичагова. 1824.
В годы Лермонтова в переполненном Большом театре публика рыдала на представлениях пьесы Дюканжа «Тридцать лет, или Жизнь игрока», затаив дыхание ловила каждое слово Мочалова в шиллеровских ролях – Фердинанда («Коварство и любовь») и Карла Моора («Разбойники»). В Петербурге эти роли исполнял Каратыгин.
Два знаменитых трагических актера представляли собой разные направления сценического искусства.
Каратыгин играл в старой традиции XVIII века. Внешний блеск, эффектность, пластичность поз и движений, искусство декламации – все это поражало в игре Каратыгина. У него была счастливая сценическая внешность: рост, осанка, голос… Природные дарования Каратыгин развил упорным трудом и много работал над своими ролями. Он был образован, хорошо воспитан, принят в петербургском свете. Его игра была всегда ровной, он брался за все роли, но особенно удавались ему декламационные. Его исполнение доставляло эстетическое наслаждение, но ключа к человеческому сердцу он не нашел.
Мочалов захватывал зрителей глубиной чувства. В его монологах звучал тот же призыв к человечности, которым жила передовая молодежь тридцатых годов. В исполнении Мочалова было то, что нес с собой новый XIX век. Трагик поражал простотой и естественностью в передаче внутренних переживаний. Если в пьесе была фальшь – играл плохо. Всегда играл по вдохновению. Если оно не приходило, спектакль был неудачен. Зато в дни, когда был в ударе, играл гениально. Современники говорили, что Мочалова посещал некий дух, превращавший его в Гамлета или Карла Моора.
Автор пьесы «Тридцать лет, или Жизнь игрока», которую упомянул Лермонтов в письме к «тетеньке», французский писатель Виктор Дюканж (1783 – 1833) – моралист. Он старался показать, как опасна страсть, не подчиненная рассудку. Своего героя, доброго юношу, увлеченного карточной игрой, он превращает в героя мрачной трагедии, из светских гостиных приводит в грязные притоны, доводит до нищеты и убийства. Пьеса пользовалась колоссальным успехом, обошла все европейские сцены, ставилась и по всей России, сопровождаемая в отдельных моментах музыкой Верстовского.
В исполнении Мочалова (когда он был в ударе) роль потрясала. Перед зрителями проходила жизнь человека на протяжении тридцати лет. Через каждые пятнадцать они видели «игрока» иным, чем он был раньше, характер менялся, и он неизбежно двигался к гибели. Слова роли получали у Мочалова расширенный смысл. Публика плакала не только из сочувствия этому ссутулившемуся, небрежно одетому человеку, каким изображал Мочалов одержимого роковой страстью «игрока», но вспоминались и собственные беды, ошибки, заблуждения… В удачные дни Мочалова в его исполнении появлялось много новых оттенков, нарушавших установленные правила классического искусства драмы. То вдруг он переходил почти на шепот, то делал неустановленные в тексте паузы. Само молчание было красноречиво, полно затаенного смысла, и трепет пробегал по креслам, ложам, и от волнения сначала замирал, а потом разражался неистовыми рукоплесканиями раек.
У Каратыгина в роли «игрока» отсутствовало развитие характера. С самого первого действия это был холодный наглец, элегантный злодей. Роль, ничего общего не имеющую с ролями классических трагедий и драм XVIII века, Каратыгин играл все с той же условной балетной мимикой, с эффектными жестами. Жизненная правда в его исполнении «игрока» отсутствовала, и роль не волновала.
Одним из самых любимых спектаклей москвичей и особенно передовой молодежи была трагедия Шиллера (1759 – 1805) «Разбойники» с Мочаловым в роли Карла Моора.
П. С. Мочалов в роли «игрока».
Это была первая пьеса молодого драматурга, увлеченного идеями литературного направления, носившего название «Буря и натиск». В своих произведениях, полных эмоциональности и лиризма, немецкие поэты 70-х годов XVIII века, «бурные гении», воспевали свободу личности, тираноборчество, высокие страсти, героизм. Все это вдохновляло не только молодого Шиллера, но московскую молодежь тридцатых годов – Лермонтова, Белинского, Герцена, и шло к ним от «бурных гениев» через Шиллера. Поэтому не удивительно исключительное увлечение «Разбойниками». Пьеса была издана 22-летним Шиллером на собственные деньги, анонимно, с эпиграфом из афоризмов древнегреческого врача и философа Гиппократа: «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь». На обложке второго издания (1782) под рисунком, изображающим льва, было напечатано: «Против тиранов». В годы Лермонтова в России эта пьеса шла с цензурными сокращениями.
Большой театр на Петровской площади ярко освещен. К нему тянутся со всех сторон экипажи. У кассы студенты, мелкие чиновники, женщины в платочках, мужчины в картузах и поддевках. Воскресный день,и народу особенно много. Зал переполнен. Оркестр настраивает инструменты. Раздаются звуки увертюры. С последним аккордом занавес взвился…
«Яркая искра Прометея погасла!» – восклицает, склонившись над книгой историка Плутарха о героях античного мира, студент Карл Моор. Он решил бросить беспутную жизнь, которую вел в Лейпциге, и с нетерпением ждет от старика-отца ответа на свое покаянное письмо с просьбой вернуться домой, в старинный замок. И дальше – сложная интрига. Злодей брат, строящий козни; обманутый, проклинающий любимого сына отец; добродетельная и любящая Амалия. Карл Моор становится атаманом разбойников. Он карает преступления сильных мира, защищает обиженных: «Мое ремесло – возмездие, месть – мой промысел».
Спектакль окончен. Раек неистовствует. Петровский театр ходит ходуном от рукоплесканий. Понемногу аплодисменты стихают, в люстрах гасят свечи. Театральный разъезд. Публика расходится взволнованная. Москва затихла. Улицы пусты.
Лермонтов вернулся домой. Гувернер торопит ложиться. Завтра понедельник, и надо рано встать. Но заснуть невозможно. Одна за другой проходят перед глазами сцены спектакля, и звучит голос Мочалова. Он был в ударе и потряс публику в роли благородного разбойника.
На сцене открывался перед зрителями мир высоких и низких страстей. Спектакль производил неизгладимое впечатление. Отдельные сюжеты и эпизоды – проклятие отца, убийство возлюбленной – так потрясли воображение Лермонтова, что он не раз использовал эти мотивы в собственной драматургии.
Из последнего письма к М. А. Шан-Гирей мы видим, как Лермонтов увлекся театром. Письмо написано перед летними каникулами 1829 года: «Милая тетенька! Извините меня, что я так долго не писал… Но теперь постараюсь почаще уведомлять вас о себе, зная, что это вам будет приятно. Вакации приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там».
«ПЕВЕЦ ВОЗВЫШЕННЫЙ. НО ЮНЫЙ»
Летние вакации Лермонтов проводил в усадьбе Столыпиных – Середникове. Вот пейзаж Середникова, который мы узнаем в стихотворении Лермонтова, написанном в 1831 году:
Блистая, пробегают облака
По голубому небу. Холм крутой
Осенним солнцем озарен. Река
Бежит внизу по камням с быстротой…
Усадьба возникла на рубеже XVIII и XIX века при екатерининском вельможе В. А. Всеволожском. Прямая подъездная аллея ведет к дому классического стиля, с широким парадным двором и колоннадой. Речке Горетовке, протекавшей под горой, дано новое русло, в старом вырыты пруды. Насыпан крутой холм в несколько сажен высотой. На его вершине построена беседка, откуда можно любоваться прекрасным видом, а склоны засажены соснами.
Вслед за Всеволожскими, с 1806 года, Середниково переменило несколько владельцев, пока наконец в 1825 году, за несколько месяцев до своей смерти, имение не приобрел дед Лермонтова, Дмитрий Алексеевич Столыпин. Этот передовой образованный человек перевез в подмосковную усадьбу свою прекрасную библиотеку, состоящую из русских и иностранных книг. Он командовал корпусом Южной армии и, как говорили, был близок с Пестелем. Загадочна его скоропостижная смерть в Середникове 3 января 1826 года, когда начиналось следствие по делу декабристов.
Имение унаследовала жена Дмитрия Алексеевича, Екатерина Аркадьевна.
У Екатерины Аркадьевны была дочь от первого брака Полина и двое детей от брака со Столыпиным: дочь и сын Аркадий, который был на шесть лет моложе Лермонтова. Вся семья, с гувернерами и гувернантками, перебиралась на лето из Москвы в Середниково. Большой дом всегда полон гостей. Сюда съезжалась многочисленная родня и московские знакомые. Бывала здесь сестра Столыпиной Верещагина с дочерью Сашенькой.
Середниково. Вид на дом со стороны парка.
Фотография Г. Липскерова.
Имение Верещагиных Федорове было совсем близко. Подруга Сашеньки, Катя Суш-кова, жила летом у тетки в нескольких верстах от усадьбы Столыпиных и бывала их частой гостьей. Приезжали и Лопухины, также считавшиеся в родстве со Столыпиными. Екатерина Петровна Лопухина – сестра мужа Елизаветы Аркадьевны Верещагиной, сестры Столыпиной.
Д. А. Столыпин.
Портрет работы неизвестного художника.
Елизавета Алексеевна Арсеньева только первое лето после переселения в Москву побывала в Тарханах, а потом четыре лета с 1829 по 1832 год проводила с внуком его каникулы в Середникове. Екатерина Аркадьевна прекрасная пианистка [1]*, и дом полон музыки.
[* См. примечания в конце книги.]
Жизнь в Середникове способствовала музыкальному развитию поэта.
Против усадьбы, за рекой, раскинулась деревня Лигачево. Здесь, как и в Тарханах, Лермонтов наблюдал жизнь народа.
Сюда приезжал он, еще не остыв от горячих пансионских и позднее студенческих споров, под впечатлением игры Мочалова, только что напечатанного произведения Пушкина. В Середникове воплощал замыслы, зародившиеся в Москве, созданное в Москве иногда подсказано Середниковом.
* * *
Поэтический мир Лермонтова – это тревожный мир исканий, напряженной мысли, нерешенных вопросов, больших философских проблем. Его лирический герой потрясен царящей кругом несправедливостью, полон негодования и гнева. Поэтический мир Лермонтова – это мир высоких, прекрасных чувств, любви, дружбы. Он проникнут тоской по идеалу.
Рождение и формирование поэта мы можем наблюдать по его юношеским тетрадям. Они сохранились и дошли до нас. Каждую промелькнувшую мысль, чувство, настроение – все выливает он в стихах. Черновые тетради Лермонтова, как лирические дневники. Связь лирики с фактами жизни он иногда раскрывает в прозаических приписках к стихам. Мы найдем здесь и биографические заметки в прозе, замыслы романов и драм. Чтение творческих тетрадей юного Лермонтова дает ощущение живого человека, их анализ знакомит с процессом развития поэта. Юношеская лирика Лермонтова богата по тематике и жанрам. Песни, романсы, баллады, элегии, стансы, послания, эпиграммы – все встретим мы в его тетрадях.
Для знакомства с Лермонтовым-пансионером есть две тетради. Беловая, итог первого пансионского учебного года, и черновая, которая относится к осени – зиме следующего. Когда Лермонтов начал писать стихи, то, по его собственному признанию, сделанному весной 1830 года, он «как бы по инстинкту переписывал и прибирал их». Из этих переписанных и «прибранных» стихов был создан летом 1829 года рукописный сборник. Сюда вошло и вновь написанное в Середникове. К этому времени его имя уже было известно и за стенами пансиона. Москвичи встречали это имя в рукописных пансионских журналах «под стихами, запечатленными живыми поэтическими чувствами» и нередко «зрелой мыслью не по летам», вспоминает современник.
На титульном листе первого рукописного сборника Лермонтова старательно выведено: «Мелкие стихотворения. Москва в 1829 году». Тетрадь тщательно оформлена. Воспитанники пансиона, как говорили в Москве, щеголяли изящною внешностью рукописного издания. Титульный лист разукрашен, обложка оклеена плотной голубой бумагой. Стихотворения переписаны очень аккуратно. Рисунков в тетради нет, но в виньетках и заставках чувствуется художник.
Лирический герой тетради «певец возвышенный, но юный». Дружба – чувство, которым вдохновлены многие страницы.
В пансионский период особенно близки ему одноклассники Сабуров и Дурнов. Стихотворением Сабурову начинается тетрадь, стихотворением Дурнову кончается. К Дурнову есть и позднейшие стихи, в эту тетрадь не вошедшие. Отношения Лермонтова с друзьями характеризуют не только сами стихотворения, но и позднейшие приписки к ним. Отношения эти очень различны.
Дружба с Сабуровым мучительна. Вспоминая повод, по которому написано стихотворение, Лермонтов сделал приписку: «К Сабурову. (Как он не понимал моего пылкого сердца?)». «…Наша дружба смешана со столькими разрывами и сплетнями – что воспоминания об ней совсем невеселы… Я сам не знаю, отчего так дорожил им», – приписал позднее к другому стихотворению «К NN» («Таких друзей не надо больше мне…»).
О Сабурове мы знаем очень мало. Он неплохо рисовал, пел, играл на фортепьяно. На торжественных актах в пансионе блистает как танцор, а позднее в школе гвардейских подпрапорщиков веселит юнкеров французскими песенками.
Дмитрий Дурнов – человек другого склада. Он писал стихи и принимал участие в кружке Раича. К стихотворению «Русская мелодия» Лермонтов позднее приписал: «Эту пьесу подавал за свою Раичу Дурнов – друг, которого поныне люблю и уважаю за его открытую и добрую душу – он мой первый и последний».
В классе, где учился Лермонтов, был и еще один ученик, которому он посвятил стихотворение, в рукописный сборник не вошедшее, но сохранившееся у его учителя рисования А. С. Салоницкого. С этим подростком по фамилии Петерсон произошел такой случай. Он был арестован за то, что ходил по Москве, приколов неустановленного покроя белый бант, показавшийся полиции подозрительным. За этот «предосудительный поступок» он был посажен на две недели на хлеб и на воду, а потом отправлен к родителям в деревню. Только в конце года ему разрешили вернуться в Москву и поступить учиться.
Войдем в середниковский лес по манящей узенькой тропинке – и перед нами откроется картина, описанная Лермонтовым более ста лет назад:
Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день,
Укрывшися лесов в таинственную сень,
Или под ветвями пустынныя рябины
Смотреть на синие, туманные равнины.
В лесу Середникова мальчик Лермонтов вспоминал то, о чем читал, что слышал на уроках. Образы книг оживают: ему представляется греческий бог Пан, который приходит к нему сюда, под рябину, и учит поэтическому мастерству, как некогда Муза приходила учить мальчика Пушкина. Стихотворение «Пан» хоть и «в древнем роде», как сказано в приписке Лермонтова к заглавию, но оно так связано для него с подмосковной природой и летними каникулами, что позднее он приписал: «В Середникове».
В этой тетради 1829 года Лермонтов поместил свое первое политическое стихотворение.
Он знал о судьбе студента Полежаева (1804 – 1838), отданного Николаем 1 в солдаты за поэму «Сашка», про студенческую молодежь с ее «жаждой вольности» и «необузданностью страстей», талантливого поэта, умершего после долгих гонений в военном госпитале от чахотки. Слышал и о судьбе братьев Критских, только мечтавших организовать тайное общество для введения конституции. Следствие по их делу происходило в ту самую осень, когда он приехал в Москву, и московское общество было взволновано этим процессом. И вот главные зачинщики заключены в крепость без срока, остальные разосланы по захолустьям. Незадолго перед тем был арестован пансионский надзиратель Леопольдов за распространение запрещенного цензурой отрывка «Из А. Шенье» Пушкина. На своем списке он сделал надпись: «На 14-ое декабря». Дело закончилось только летом 1828 года. В пансионе хорошо помнили Леопольдова.
В своем первом политическом стихотворении Лермонтов писал:
Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
Там за утехами несется укоризна,
Там стонет человек от рабства и цепей!…
Друг! этот край… моя отчизна!
Помещая стихотворение в тетрадь, предназначенную для чтения родным и знакомым, Лермонтов называл его «Жалобы турка». В то время шла война с Турцией и в журналах печаталось много статей, где говорилось о политическом гнете, тирании, варварстве и рабстве в Турции. Литературная форма подзаголовка («Письмо. К другу, иностранцу») могла быть подсказана названием статьи в журнале Раича «Галатея» – «Письмо к другу за границу». В конце Лермонтов намекает на вынужденную маскировку:
Ах! Если ты меня поймешь,
Прости свободные намеки; –
Пусть истину скрывает ложь:
Что ж делать? – Все мы человеки!…
Творчество Лермонтова 1829 – 1831 гг. богато поиском новых стихотворных форм [2]. Натолкнуть юного поэта на такой поиск могла статья декабриста Александра Одоевского «О трагедии «Венцеслав» соч. Ротру, переведенной г. Жандром», напечатанная в год восстания в журнале «Сын отечества». Вспомним, что старые журналы имелись в пансионской библиотеке. В своей статье Одоевский писал, что надо искать «возможного разнообразия» стиха и музыкального соответствия между смыслом и размером. Он хвалил Жандра «за самый смелый вольный метр», за то, что «когда строгие истины льются из уст поэта, то он откладывает бесполезное… украшательство (рифму) и стих его, обыкновенно пятистопный, вообще в объеме своем следует за мыслью».
Очень значительно по содержанию и своеобразно по форме стихотворение Лермонтова «Монолог». Юный автор делится с собеседником мыслями о трагической судьбе своего поколения и как бы произносит монолог. Стихотворение «Монолог» (1829) предвосхищает написанную девять лет спустя «Думу» (1838).
Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
Чем достигается здесь ритм раздумья и богатство интонаций? Стихотворение не имеет рифмы (кроме последних четырех стихов), однако стих без рифмы – нередкое явление в русской поэзии 20-х годов. Важнее другое. К концу 20-х годов в русской поэзии утвердился белый стих в наиболее распространенном его варианте – нерифмованный пятистопный ямб. Этим стихом владели многие русские поэты. Лермонтов же избрал для себя другой путь. Его стихотворение написано нерифмованным вольным ямбом, а это в нашей поэзии той поры явление редкое.
Избирая ямб разностопный, Лермонтов достигает большей интонационной свободы. Здесь как бы расшатывается привычная форма белого стиха. Лермонтов вольно обращается с цезурой, не считаясь с правилом делать обязательную паузу в пятистопном ямбе после второй, в шестистопном после третьей стопы. Он снимает со стиха оковы закона, и ямб его приобретает большую ритмическую гибкость.
Тяготение к стиху свободной структуры с его интонационным многообразием проявилось в обращении Лермонтова к «Перчатке» Шиллера. В своем переводе Лермонтов стремится сохранить непривычный для русской поэзии начала XIX века стих оригинала – это дольник, форма промежуточная между силлабо-тоническим и чисто тоническим стихом. Размер этот принято называть неклассическим в противоположность классическим, обычным для современной Лермонтову поэзии размерам – ямбу, хорею, дактилю, амфибрахию, анапесту.
Вельможи толпою стояли
И молча зрелища ждали:
Меж них сидел
Король величаво на троне;
Кругом на высоком балконе
Хор дам прекрасный блестел.
Первый стих звучит классически привычно – это трехстопный амфибрахий без всяких отклонений, к которому не раз обращался Лермонтов в разные годы. Но второй стих звучит уже иначе. У Лермонтова стих укоротился на один слог, пропущенный в промежутке между первым и вторым ударениями, и ритм его тотчас изменился. А третий стих уже совсем не похож на два первых стиха – он значительно короче, да и размер его мы определили бы как двухстопный ямб, если бы стих этот встретили в другом, написанном ямбом, произведении. Но поскольку в «Перчатке» метрическая основа амфибрахий, нам нужно искать эту основу и в третьем стихе. Дольник спрятал ее, но она должна быть, только пропущен безударный слог в интервале между ударениями.
Четвертый и пятый стихи повторяют звучание первого стиха – это классический амфибрахий. А шестой стих снова нарушает норму.
Таким образом, Лермонтов разрушает классическую правильность амфибрахия и вводит новый размер, который русскому читателю 20-х годов должен был казаться странным и даже корявым.
Переводы занимали в пансионе видное место. Переводческая традиция велась от Жуковского и была своеобразна. Жуковский обращался с оригиналом свободно и свои переводы называл «своевольными» – одно усиливал, другое снимал, вставляя многое от себя. «…Подражатель-стихотворец может быть автором оригинальным, – писал Жуковский, – хотя бы он не написал и ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах – соперник… переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинаковое с ним воображение, одинаковое искусство слога, одинаковую силу в уме и чувствах».
Таким соперником Шиллера был юный Лермонтов, переводчик его «Перчатки». Переводчик драматизирует подлинник. Он усиливает противоречивость характеров, усложняет конфликт, переносит центр тяжести на внутреннее действие. К словам Кунигунды, обращенным к влюбленному рыцарю с просьбой поднять ее перчатку, случайно упавшую на арену цирка, Лермонтов прибавил фразу, которой у Шиллера нет: «Рыцарь, пытать я сердца люблю». Рыцаря превратил в юношу. Сбежав на арену к зверям, он на одно мгновенье задерживается – глядит на перчатку – и лишь потом быстро ее поднимает. Вот эта мгновенная психологическая пауза между оскаленными пастями зверей, готовых растерзать смельчака, также прибавлена Лермонтовым. Но она-то и подготовляет развязку. В этот миг с молниеносной быстротой открывается перед юношей ничтожество гордой Кунигунды. Вернувшись на балкон, рыцарь с гневом бросает ей перчатку в лицо и отказывается от благодарности.
Лермонтов снимает внешние эффекты стихотворения Шиллера, отвлекающие читателя от борьбы характеров. Он сокращает описание выхода на арену зверей и первую картину, изображающую короля и придворных. Короля Франциска превращает в безымянного «короля». Его роль лишь в том, чтобы давать знак к выходу зверей.
В обеих пансионских тетрадях Лермонтова 1829 года переводов из Шиллера много. Шиллера очень любил Раич, инспектор Павлов, а профессор Максимович, у которого Лермонтов в пятом классе слушал курс естествознания, приводил на лекциях примеры из литературы, и особенно часто из Шиллера. Сверстник Лермонтова, Герцен целый период своего студенчества назвал «шиллеровским».
В творчестве пансионского периода Лермонтов иногда продолжает выполнять задания учителей и упражняется по тематике Дубенского. Есть у Лермонтова и цикл стихотворений из шести портретов, сделанных на тему «Характеры». Первый наиболее интересен и по законченности характеристики, и по своеобразию формы:
Он не красив, он не высок;
Но взор горит, любовь сулит;
И на челе оставил рок
Средь юных дней печать страстей.
Хотя здесь много шаблонных слов и выражений (чело, рок, печать страстей), но ритм стихотворения оригинален. Сплошная мужская рифмовка (рифмуется один последний слог), притом с внутренними рифмами (горит – сулит; дней – страстей), делает это стихотворение энергичным. Самый ритм стиха помогает созданию характера, который близок автору-подростку, полному внутреннего огня. Музыка стиха выражает то, о чем поэт хотел, но не всегда умел сказать словами. Интересна и позднейшая приписка в автографе: «Этот портрет был доставлен одной девушке: она в нем думала узнать меня: вот за какого эгоиста принимают обыкновенно поэта». Приписка не меньше характеризует четырнадцатилетнего автора с его ребяческим позированием, чем и сам портрет.
В рукописном сборнике 1829 года находится первое стихотворение Лермонтова о демоне. В литературе тех лет неоднократно встречается образ демона, и свое стихотворение Лермонтов назвал «Мой демон». Но как еще не похож этот демон, собрание всех зол и пороков мира, на свободного мыслителя, героя будущей поэмы! Стихотворение «Мой демон» близко по своей идейной основе первому стихотворению сборника – «Посвящение N N.», написанному в духе да и в манере «Общих наставлений взрослому воспитаннику». Благонравный напоминает заблудшему товарищу о том, что «путь ко счастью труден //От той страны, где царствует порок!…».
Последнее стихотворение того же рукописного сборника резко отличается от первого, в котором поэт назвал землю страной, где «царствует порок»:
Я не пленен небесной красотой;
Но я ищу земного упоенья.
В стихотворении «К другу» он так подытожил пройденный путь:
И я к высокому, в порыве дум живых,
И я душой летел во дни былые;
Но мне милей страдания земные:
Я к ним привык и не оставлю их.
Борьбу за земное, человеческое, начатую на страницах своего рукописного сборника, Лермонтов продолжал вести в течение всей своей короткой жизни. Мы встречаемся с этой темой и на страницах следующей черновой пансионской тетради, относящейся к осени – зиме 1829 года. Помещенная здесь «Молитва» звучит как гордый вызов:
Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильной
С ее страстями я люблю…
Изменяется и образ демона. Первый набросок поэмы находится в той же черновой тетради. Он очень отличается от лирического стихотворения «Мой демон» из рукописного сборника и непосредственно следует за «Молитвой». Он без заглавия. Написан быстрым нервным почерком, как пишут, когда наконец выливается то, что давно накопилось, но никак не могло найти себе выражения. «Печальный демон, дух изгнанья» – так начинается поэма.
