Текст книги "Лермонтов в Москве. Эссе"
Автор книги: Татьяна Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Есть у Лермонтова и лирическое стихотворение, так же, как и поэма, носящее название «Исповедь», написанное в 1831 году, хотя так же, как и поэма, ничего общего не имеющее с религиозной философией Кольриджа. Оно начинается ироническим вступлением и завершается апологией неверия. Как поэму «Исповедь», так и стихотворение «Исповедь» можно рассматривать как дискуссию Лермонтова с автором «Сказания о Древнем Мореходе»; с идеей о благости творца, лежащей в ее основе, постоянно спорит юный поэт.
Летом 1830 года написаны три стихотворения: «Ночь I», «Ночь II», «Смерть», где Лермонтов погружается в сверхъестественное, явно навеянное Кольриджем. Тут и цепь прерывающихся снов и обманчивых видений. Кольриджевские образы Лермонтов переносит в космос. Гигантский скелет поднимается с запада и заслоняет солнце… С подобной космической фантастикой мы не встречаемся ни у кого из поэтов того времени, и сам Лермонтов никогда больше не возвращается к ней после этих трех стихотворений. В «Мраке» Байрона, отрывок из которого перевел Лермонтов, дело идет о совершенно реальном физическом явлении – остывании солнца, – здесь мы имеем дело с кольрид-жевской игрой воображения.
В одном из этих трех монологов философской фантастики («Ночь I») вновь встречаем тему возмездия, и она ставится в духе «Озерной школы»: «Молись, – страдай… и выстрадай прощенье…» Но дальше все иначе. Герой, произносящий монолог, хочет «изречь хулу на небо», но просыпается. На этом заканчивается стихотворение. Лермонтов любит неразрешенность.
Был юный Лермонтов, по-видимому, знаком и с незаконченной поэмой Кольриджа «Кристабель», о чем свидетельствуют два стихотворения 1832 года.
Из «Кристабель» в переводе на русский язык существовал тогда лишь один небольшой отрывок, послуживший Байрону эпиграфом для стихотворения «Прощай». Отрывок этот был переведен вместе со стихотворением Байрона и напечатан в журнале, когда Лермонтову не было еще и десяти лет, жил он в Тарханах и никаких журналов не читал. Если он прочел этот перевод позднее, повзрослев, то, по-видимому, перевод отрывка из «Кристабель» впечатления на него не произвел, если судить по тому, что отклика на него ни в одном из ранних стихотворений нет. Только в 1832 году, когда читал он английскую литературу в подлинниках, в двух его стихотворениях есть один и тот же образ, взятый, надо думать, уже не из перевода, но непосредственно из поэмы «Кристабель». Вполне естественно, что, увлеченный одним произведением Кольриджа, «Сказанием о Древнем Мореходе», не мог не прочитать он и другое произведение, поэму «Кристабель». И также естественно, что поэма эта произвела на него не меньшее впечатление, чем на близких ему старших поэтов Пушкина и Байрона. Написанная подобно англосаксонскому эпосу без деления на стопы с четырьмя ударениями в строке, поэма «Кристабель» приводила Байрона в восторг. Пушкин думал написать по образцу «Кристабель» одну из своих поздних поэм. Перечитывая Кольриджа в Болдинскую осень, писал Пушкин свои сказки. И наконец, понятно и то, что произвели на Лермонтова впечатление именно строки, взятые Байроном для эпиграфа. В них была тема вечной разлуки в образе скалы, разбитой надвое грозой. Здесь и тема, столь близкая Лермонтову, и воплощение человеческого чувства в образах природы – все такое ему родное. Ведь у него и камни говорят, утесы плачут, горы спорят, деревья видят сны. Надо думать, что не под впечатлением перевода эпиграфа из «Кристабель» к стихотворению Байрона «Прощай», как принято у нас считать, но непосредственно под впечатлением поэмы «Кристабель», прочитанной в подлиннике, были созданы Лермонтовым в 1832 году два стихотворения: «Время сердцу быть в покое» и «Романс», помещенные в его творческой тетради одно за другим.
Тот же образ в несколько измененном виде встречаем и в поэме «Мцыри».
Я видел груды темных скал.
Когда поток их разделял…
Но дни бегут, бегут года –
Им не сойтиться никогда.
Так на протяжении семи лет творческая память Лермонтова все еще хранит образ, встреченный им впервые в поэме «Кристабель».
Конечно, не под влиянием Вордсворта появляются у Лермонтова новые герои – простые люди. Для этого было достаточно оснований в самой русской действительности, но прочитанные книги помогают иногда заметить то, мимо чего мы часто проходим.
На протяжении первой половины XIX века старые феодальные связи начинали постепенно расшатываться и создавался мир новых общественных отношений. Этот процесс усилился в тридцатые годы. Человек развивался в личность, развивался «в человека» (выражение Герцена). Изменился даже самый смысл слова «личность». И если в начале века слово «личность» звучало оскорблением, назвать человека личностью значило унизить его, то к середине века со словом «личность» стали связывать совершенно иное: право человека на развитие и уважение. Человеческая личность все больше и больше привлекала внимание передовой общественной мысли. В то же время личная независимость, своеволие, нежелание раболепствовать, протест против покорности и страха считались признаком политической неблагонамеренности, опасным вольнодумством. «Внутренний человек» (выражение Белинского) с его мыслями, чувствами, желаниями, и в первую очередь человек, униженный в обществе, ущемленный в своих человеческих правах, становится в центре внимания передовых людей.
Так у Лермонтова с 1830 года появляется новый герой – простой человек. Сначала эти образы только мелькают по страницам его произведений – дочь буфетчика, молчаливые дворники в старых, заброшенных домах, стирающие белье прачки, бедный чиновник, солдат и т. д. В своих новых героях Лермонтов подчеркивает чувство собственного достоинства, гордость. В дальнейшем рядом с аристократом Печориным мы встретим у него армейского офицера-кавказца, а на смену гордому Демону придет не менее гордый беглый монах. В ранний период привлекают наше внимание два героя: нищий и «бедный сосед».
Жизнь «бедного соседа» в маленькой скромной комнате Лермонтов наблюдает из своего окна на Малой Молчановке («Сосед», 1830 – 1831).
Под впечатлением эпизода в Троице-Сергиевской лавре создан один из юношеских шедевров Лермонтова – стихотворение «Нищий» (1830). «На паперти встретили мы слепого нищего, – вспоминает одна из участниц прогулки, – он дряхлою дрожащею рукою поднес нам свою деревянную чашечку, все мы надавали ему мелких денег; услышав звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить, приговаривая: «Пошли вам бог счастие, добрые господа, а вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков» (Е. Сушкова, «Записки»).
Возвратившись в гостиницу, молодежь толпилась у стола, с нетерпением ожидая обеда. Только поэт не принимал участия в общей суете. Он не слышал шума и разговоров. Стоя на коленях около стула, что-то быстро писал. Жизненный материал подчинен в стихотворении глубокому смыслу. Стихотворение написано о зле, царящем в мире.
Так много думал об этом Лермонтов. Отброшено все, уводящее от основной темы. Его нищий зряч. Образ создан под влиянием живописи старых мастеров, живописи, окружавшей поэта в монастыре. Обличительный пафос стихотворения воплощен в позе человека с протянутой рукой и негодующим взором:
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Летом 1831 года не без некоторой связи с английской литературой Лермонтов написал два стихотворения, относящиеся к лучшим произведениям его юношеской лирики.
У Вальтера Скотта, собиравшего шотландские легенды, есть большая баллада о далеком предке Лермонтова Томасе Лермонте, прозванном Рифмачом и жившем, по преданию, в XV веке в своем замке в Эрсильдуне, в Южной Шотландии. Искусство писать рифмованные стихи было тогда еще внове, а Томас Лермонт, как сообщает Вальтер Скотт, создал поэму «Тристан и Изольда». За свое высокое искусство он был награжден в царстве фей золотой арфой. Легенда эта не могла не увлечь и нашего юного поэта, о чем свидетельствует его стихотворение «Желание» (1831). Оставшись вечером на бельведере большого прекрасного дома в Середникове (мы это знаем из приписки к стихотворению), Лермонтов писал: «Зачем я не птица, не ворон степной, //Пролетевший сейчас надо мной?» Он хотел бы унестись в далекую Шотландию и прикоснуться к арфе своего предка – поэта и волшебника, висящей на стене старинного родового замка: «И по сводам бы звук полетел». О звуках часто пишет Лермонтов. Даже смысла ищет он в самом музыкальном звучанье слов. На эту тему написано одно из самых прекрасных позднейших его стихотворений: «Есть речи – значенье //Темно иль ничтожно,//Но им без волненья //Внимать невозможно» (1840). Речи эти, о которых говорит поэт, сильны своей музыкой.
Главу, где мы говорили о жанре исповеди, закончим исповедью самого Лермонтова:
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала.
Эта исповедь – поэтический сплав идей. Здесь и кольриджево чудесное, и шеллингов пантеизм, и байронова воля к действию.
И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен…
Но вот вступает новая мелодия: «Так жизнь скучна, когда боренья нет…», «Мне нужно действовать…» И вслед за тем предчувствие своей трагической судьбы: «Кровавая меня могила ждет».
Для Лермонтова нет ничего выше музыки, и свою исповедь «1831-го июня 11 дня» он заканчивает такими словами:
…мысль сильна,
Когда размером слов не стеснена,
Когда свободна как игра детей,
Как арфы звук в молчании ночей!
«ЕСЛИ В ЭТО ПЕРО В ПАЛКУ ОБРАТИЛОСЬ…»
Гостям Середникова нередко попадало от «невыносимого мальчишки». Он постоянно острил и писал эпиграммы. На страницах тетради, заполненной в Середникове, есть сатирические зарисовки москвичей, приехавших погостить в усадьбу. Тут и старуха, плачущая над сентиментальным романом, тут и глупая красавица. Все это старые знакомые Лермонтова. Он их встречал и снова встретит зимой в московских гостиных.
В Середникове часто видел он девушку с громадными черными глазами и насмешливым ртом. Звали ее Екатерина Александровна Сушкова или просто Катень-ка, а молодежь прозвала «miss black eyes» – «мисс черноглазая». Она была более развита и начитана, чем барышни ее круга. Ей нравилось быть окруженной поклонниками, она кокетничала и с мальчиком-поэтом. Проводя лето по соседству, у своих родственников в Большакове, приезжала к Столыпиным, а иногда и гостила у них. В парке близ дома почти сходятся две дороги. Правая – через Чертов мост – ведет к церкви, левая, начинаясь около двух сосен, а ныне громадных сосновых пней, – на Большакове Когда-то здесь можно было встретить двух всадников – смуглого подростка и девушку с красивым, но неприятным лицом и резким, надтреснутым смехом.
Е. А. Сушкова.
Миниатюра 30-х гг.
Среди молодых людей было принято за ней ухаживать и притворяться влюбленными. А вот и сцена. На широком парадном дворе перед домом всадница в амазонке кружит вокруг клумбы перед колоннами. Молодежь, столпившись у одной из колонн, с нетерпением ждет представления. Проедет раз, проедет два и вдруг встряхнет головой так, что шпильки рассыплются, а длинные черные волосы под гром аплодисментов разлетятся по ветру…
В августе перед отъездом в Москву гувернер Аркадия Столыпина затеял инсценировку с пением и оркестром. Для этой шутки Лермонтов написал стихотворение. Его распевали утром под окном Сушковой:
«Вблизи тебя до этих пор //Я не слыхал в груди огня». После смерти Лермонтова Сушкова в 1844 году опубликовала это стихотворение среди других под заглавием «Черноокой», изменив последнюю строку. Вместо: «Я не люблю – зачем скрывать!» – как это написано рукой поэта в его творческой тетради, заполненной в Середникове, напечатано: «Я не люблю! Зачем страдать?» – что совершенно меняет смысл стихотворения, которое теперь печатается, конечно, по автографу.
Творчество юного Лермонтова развивалось в русле декабристской традиции, и его выступления против старой дворянской Москвы связаны с сатирой Грибоедова. Передовая молодежь тридцатых годов видела в Чацком борца со старым, отжившим миром, это был тип декабриста. «Горе от ума» возбуждало исключительный интерес. Комедию читали, перечитывали, твердили наизусть во всех уголках России, вокруг нее шли горячие споры. Эти споры особенно обострялись каждый раз или в связи с публикацией отрывков (Николай I разрешил ее издание только в 1833 году), или с постановкой на сцене. Публикация отрывков «Горе от ума» в альманахе «Русская Талия» в 1825 году была встречена бурей возмущения. Хвалебные отзывы «Московского телеграфа» стремился заглушить негодующий голос «Вестника Европы». Печать выражала два мнения – мнение фамусовской Москвы и Москвы прогрессивной. Споры возобновились в связи с постановкой третьего акта на московской сцене в апреле 1830 года и еще более усилились после того, как в ноябре и декабре 1831 года она шла полностью, хотя и со значительными цензурными сокращениями. Чацкого играл Мочалов, Фамусова – Щепкин. В исполнении Мочалова Чацкий был живой, пылкий юноша. Даже самые строгие критики находили, что в минуты наивысшего подъема актер играл прекрасно. Летом 1830 года, в связи с апрельской постановкой, появился первый подробный критический разбор. «Чацкий томим желанием лучшего», «страдает, глядя на несовершенство, на предрассудки своих современников», «облегчает душу свою высказыванием горьких истин», – читаем в «Московском телеграфе».
Обличительные выступления Лермонтова, направленные против фамусовской Москвы, совпадают по времени с постановками «Горе от ума» на московской сцене, Лермонтов присоединяет свой юношеский голос к голосу Грибоедова. Он словно вторит монологам Чацкого, раздающимся со сцены московского театра. Стихотворение «Булевар», первая развернутая сатира Лермонтова на московское светское общество, написано в июле 1830 года. Драма «Странный человек», которая повторяет основное сюжетное построение комедии Грибоедова, является в своей сатирической части развитием замысла «Булевара». Следующий сатирический выпад Лермонтова – новогодние эпиграммы. Они написаны в конце декабря 1831 года, в момент нового оживления интереса к комедии «Горе от ума» в связи с постановкой на сцене.
Тверской бульвар. Литография А. Кадоля. 1830-е гг.
Приехав в июле 1830 года из Середникова в Москву (возможно, по делам, связанным с поступлением в университет), Лермонтов побывал на Тверском бульваре. От двух до трех здесь обычно собиралось светское общество. Хотя летом большинство разъезжалось по своим подмосковным, но кое-кого из завсегдатаев Тверского бульвара еще можно было встретить. Эти встречи послужили Лермонтову поводом к сатире:
«В следующей сатире всех разругать, и одну грустную строфу. Под конец сказать, что [они] я напрасно писал и что если б это перо в палку обратилось, а какое-нибудь божество новых времен приударило в них, оно – лучше». И на другой странице:
БУЛЕВАР
С минуту лишь с бульвара прибежав,
Я взял перо…
…Сатиров я, для помощи призвав, –
Подговорю, – и все пойдет на лад. –
Ругай людей, но лишь ругай остро;
Не то -…ко всем чертям твое перо!
Так начинает Лермонтов свою сатиру на фамусовскую Москву.
Самый эпитет «бульварный», который он повторяет дважды: «бульварный маскерад» и «бульварная семья», – заимствован из монолога Чацкого: «А трое из бульварных лиц, //Которые с полвека молодятся?!»
Стихотворение «Булевар» – пародия на монолог Фамусова о Москве. Предметом сатиры Лермонтова являются те же московские старики, дамы и женихи, которым поет дифирамб Фамусов. «А наши старички?? – Как их возьмет задор, //Засудит об делах, что слово – приговор». И как бы в ответ Фамусову Лермонтов рисует сатирические портреты стариков на Тверском бульваре: «И ты, мой старец с рыжим париком, //Ты, депутат столетий и могил…», «…Подалее на креслах там другой; //Едва сидит согбенный сын земли…»
В дряхлом, «согбенном» старце «в сто лет» некоторые комментаторы склонны видеть издателя «Дамского журнала» П. И. Шаликова. Но Шаликову в то время было 62 года; он прожил еще 20 лет и умер только в 1852 году.
Портрет Шаликова Лермонтов нарисовал в эпиграмме, обращенной к нему полтора года спустя, в декабре 1831-го. Этот портрет живого, подвижного человека никак не соответствует дряхлому облику старика из стихотворения «Булевар».
Воздав хвалу дамам, Фамусов восхищается московскими девицами, их благонравьем, их воспитанием, с восторгом восклицая: «Словечка в простоте не скажут, все с ужимкой…»
Отметив «спесь» в пошлой болтовне «дам», Лермонтов обращается к дочкам, гуляющим на бульваре в сопровождении «маменек»:
О, верьте мне, красавицы Москвы,
Блистательный ваш головной убор
Вскружить не в силах нашей головы.
Все платья, шляпы, букли ваши – вздор,
Такой же вздор, какой твердите вы…
Особенно резко выступает юный поэт против московских «женихов», невежественных отпрысков родовитых фамилий, по поводу которых одобрительно заявляет Фамусов вошедшей в обиходную речь формулой, словами, ставшими чуть не пословицей: «…У нас уж исстари ведется, //Что по отцу и сыну честь…» Лермонтов зло смеется над новыми московскими Митрофанушками: «О женихи! о бедный Мосолов… Но ты согласен на свою беду, //Что лучше все же думать говорить, //Чем глупо думать, и глупей судить».
Светскому обществу Лермонтов противопоставляет народ, говоря, что если бы весь наш народ был похож на пустоголового Мосолова, то он бросился бы вон из России.
«РЕБЯТА, НЕ МОСКВА ЛЬ ЗА НАМИ?»
Лермонтов принадлежал к поколению, детство и юность которого были овеяны героикой Отечественной войны 1812 года. Люди этого поколения привыкли с ранних лет встречать участников войны, восторженно слушать их рассказы о борьбе за Москву, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа. Герцен назвал эти рассказы своей колыбельной песней, своей Илиадой и Одиссеей. Такой колыбельной песней были они и для Лермонтова. Он слышал их еще в детстве и от своего отца, служившего в ополчении, и от деда Афанасия Алексеевича Столыпина, героя Бородина, «доблестное бесстрашие» которого надолго осталось в памяти его боевых товарищей. Немало рассказов услышал Лермонтов и по приезде в Москву.
В семье Мещериновых встречал он генерала Меликова, потерявшего руку в Бородинском сражении. Хозяин дома и его друг, безрукий генерал, оба участника Отечественной войны, окруженные толпой детей и подростков, заводили разговоры о героических днях и делились боевыми воспоминаниями. При Бородине был и Дмитрий Алексеевич Столыпин, владелец Середникова, до того прославившийся храбростью под Аустерлицем. Д. А. Столыпин – военный специалист, и его статьи по артиллерии были отмечены в свое время.
Много слышал поэт солдатских рассказов об этой народной войне. Он слышал их не только в Тарханах, но и в Середникове. Документально известно, что тридцать семь тамошних крестьян служили в народном ополчении, а середниковский священник М. П. Зерцалов имел бронзовую медаль «1812».
Сражение произошло 26 августа 1812 года при селе Бородино. Сразу за селом простирается открытая, местами всхолмленная равнина. Это и есть Бородинское поле, или поле Бородина, как озаглавлено юношеское стихотворение Лермонтова, посвященное происходившей здесь битве. «Поле Бородина» дошло до нас только в копии, среди стихов 1830 – 1831 годов. Его автограф не сохранился, и мы не знаем, при каких условиях оно написано. Возможно, что стихотворение связано с посещением этого исторического места.
Стихотворение «Поле Бородина» – первый опыт изображения юным Лермонтовым Бородинской битвы, стихотворение, на основе которого через несколько лет уже зрелый поэт создал свое знаменитое «Бородино» – сказ о народном патриотизме, гимн богатырям русского народа, отстоявшим независимость отечества. Но уже здесь главную роль в сражении, имевшем такое большое значение в судьбе России, поэт отвел народу. Героем-рассказчиком он сделал простого человека и в описании событий стал на точку зрения народа. Это было новаторством. Ни один писатель до Лермонтова, описывая Бородинское сражение, не дал крупным планом солдата. «Певец во стане русских воинов» Жуковского являлся ярким примером гимна полководцам и наибольшим контрастом «Бородину» Лермонтова. Только Грибоедов собирался в свою трагедию «1812 год» ввести народного героя, но замысла трагедии не осуществил.
Хотя уже в «Поле Бородина» Лермонтов порвал со старой традицией воспевания полководцев, однако характер героя-рассказчика, участника сражения, не вполне четко очерчен, и образ народа-героя, который так удался Лермонтову в «Бородине», здесь еще не получился. Но в местах наивысшего подъема юному автору удалось найти такие слова, в которых выливалась душа всех русских людей:
И вождь сказал перед полками:
«Ребята, не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали».
И мы погибнуть обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в бородинский бой.
Строки эти почти без изменения вошли в «Бородино».
В юношеском стихотворении «Поле Бородина» Лермонтов создает обобщающую картину великого события.
Насколько хорошо был он знаком с материалами по истории Бородинской битвы, еще раз свидетельствует дошедшее до нас в копии школьное сочинение Лермонтова «Champ de Borodino», написанное, по-видимому, в пансионе и впервые опубликованное в «Неделе» за 1961, № 27. Заглавие сочинения в переводе на русский язык точно совпадает с заглавием юношеского стихотворения Лермонтова «Поле Бородина».
Стихотворение и школьное сочинение имеют не только одно и то же заглавие, но и написаны по одному плану. В описании кануна боя и самого боя есть совпадения.
В сочинении Лермонтова бой описан так: «…Как только французы вступали на эту заколдованную землю, новый страшный залп сразу сметал их; штык помогал пушке, и враги были вынуждены отступать между двумя стенами неприятеля, который кромсал их без жалости.
Так продолжалась битва до вечера; под конец вокруг небольшой насыпи поднялась новая насыпь из трупов, высокая, непроницаемая, сцементированная кровью, густой и черной; ядра увязали в ней, не будучи в силах ее пробить».
Надо оценить то мастерство, с каким юный Лермонтов превратил эту прозу в поэтическую картину боя:
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Эти лаконичные и выразительные строки поэт без изменения перенес в «Бородино». «Русские спали на трупах», – кратко и сильно сообщает Лермонтов в школьном сочинении, а в стихотворении солдат, участник боя, рассказывает: «На труп застывший, как на ложе, //Я голову склонил». В стихотворении есть и свои отличительные черты. Пасмурный вечер, описанный в сочинении, в стихотворении сменяется бушевавшей до рассвета бурей.
О холодном пронзительном ветре в ночь перед боем вспоминала в своих записках и кавалерист-девица Н. А. Дурова.
Подросток Лермонтов понимал всемирно-историческое значение победы русских при Бородино, подорвавшей силы наполеоновской армии. Эту битву он считал даже значительнее Полтавской и свое юношеское стихотворение закончил концовкой в жанре старинной оды, ему в даль-, нейшем несвойственном.
«ЕСТЬ СУД ЗЕМНОЙ И ДЛЯ ЦАРЕЙ…»
Лето 1830 года было необычным. Русские газеты помещали известия о народных восстаниях на острове Яве, в Албании, о том, что шла колониальная война в Индостане, в Алжире. В конце июля вспыхнул революционным пламенем Париж. Во вторую половину лета волна разрозненных крестьянских восстаний прокатилась по России.
«Кто бы мог предполагать 1-го января 1830 года, – писал автор исторического обозрения в № I «Московского телеграфа» за 1831 год, – что наступивший новый год будет одним из самых достопамятных годов не только трех минувших десятилетий нашего века, но, может быть, всего XIX столетия!…» «Необузданное кипение страстей», «быстрые решения судьбы народов», «дикая сшибка мнений, впечатляемая на лице земли кровавыми слезами» – так характеризует современник события минувшего 1830 года.
Эту летопись он делит на две части: первое полугодие казалось продолжением 1829 года, но с июля все изменилось, «вся Европа всколебалась, люди и природа восстали в гибели и волнении, и в сем порыве бедствий – даже благословенные страны России подверглись общей участи!». По весьма понятным причинам обещанного в следующем номере продолжения не последовало, и статья осталась незаконченной.
«Опять вы, гордые, восстали…»
Автограф М. Ю. Лермонтова. 1830.
Вести об этих событиях доносились и до подмосковной усадьбы, где проводил лето Лермонтов. Юный поэт быстро отзывался на все происходящее в мире.
Албанский народ был воспет в поэме Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда». Этот гордый, маленький народ много раз, начиная с XV века, восставал против турецкого ига, нанося серьезные удары своему сильному врагу. Байрон описывает, как Чайльд-Гарольд посетил этот «гордый» народ во время одного из таких восстаний. Возможно, под впечатлением поэмы Байрона, узнав из газет о новом восстании албанцев, Лермонтов набросал:
Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны…
«Самодержавия сыны» – надо полагать, турки, против которых опять боролись за свою независимость албанцы, а перед тем греки (1821 – 1829). Борьба Греции привлекала внимание всей Европы. Следуя ее примеру, хотела добиться независимости и Албания.
Логика фактов и логика незаконченного стихотворения Лермонтова совпадают. Убедителен и словарь: «независимость страны», то есть национальная независимость, а не борьба с тираном. Слово «опять» подчеркивает историческую традицию восстаний. Кроме этой «албанской» гипотезы [5], есть и другие. Существуют мнения, что стихотворение Лермонтова «Опять вы, гордые, восстали…» отклик на июльскую революцию во Франции (28 – 30 июля), на восстание лезгин на Кавказе (две победоносные стычки 17, 19 июня и разгром восстания 1 июля), на польское восстание (началось в ноябре). Как видим, даты всех этих событий не совпадают с пометой Лермонтова перед началом стихотворения, сделанной, как установлено специалистами, одновременно с его написанием. Что касается албанского восстания, то сообщения о нем в русской печати начались с середины июня, но особенно много сведений о победоносной борьбе албанцев с турками приходилось на 10 июля, чем и можно объяснить дату написания стихотворения, начертанную рукою Лермонтова: «10 июля (1830)».
В родной стране также волновался народ. Крестьянский бунт вспыхнул недалеко от Тархан. Во время «холерного бунта» в Севастополе, как называли восстания, вспыхивающие в связи с холерными карантинами, был убит брат Арсеньевой, Н. А. Столыпин.
В гостиных, лакейских, девичьих – всюду таинственно шептались, передавая слухи о подметных письмах и прокламациях. В народе распространились предсказания и пророчества о новом вожде. Его называли Метелкиным. Говорили: «Пугачев попугал господ, а Метелкин пометет их».
Стараясь осмыслить происходящее, Лермонтов писал:
Настанет год,
России черный год,
Когда царей корона упадет…
Он назвал народное восстание «черным годом», как было принято называть в дворянской среде пугачевщину. Но его собственное отношение к народному восстанию иное. Лермонтов считал его неизбежным возмезднем за жестокость и бесчеловечность. Вот почему вождю народа он и дал в руки булатный нож. Булатным ножом расправлялись герои народных песен – разбойники, с теми, кто обижал народ. Булатный нож в народном представлении часто служил знаком возмездия. Тот же смысл он имеет и в стихотворении Лермонтова:
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож…
Стихотворение поэт назвал «Предсказание». И рядом с заглавием приписал: «Это мечта».
Появление вождя восстания Лермонтов рисует на фоне зарева пожаров, окрасивших волны рек. О кроваво-красных реках, озаренных огнем пожаров, он мог читать в списке оды «Вольность» Радищева. Картина поразила его воображение и запомнилась. Запомнил он из этой оды обращение народа к преступному владыке, забывшему о том, что власть получил он от народа:
Преступник власти, мною данной!
Вещай, злодей, мною венчанный,
Против меня восстать как смел?…
Но ты, забыв мне клятву данну,
Забыв, что я избрал тебя… –
писал Радищев. Лермонтов, узнав об Июльской революции в Париже, также обличал виновного перед народом короля на современном ему разговорном языке. Но мысль все та же:
Ты мог быть лучшим королем,
Ты не хотел. Ты полагал
Народ унизить под ярмом…
Радищев призывал на суд преступного властителя: «Преступник, изо всех первейших, //Предстань, на суд тебя зову!» Лермонтов повторил радищевский тезис, узнав об Июльской революции во Франции в стихотворении «30 июля. – (Париж) 1830 года»: «Есть суд земной и для царей…»
В этом стихотворении пятнадцатилетнего поэта мысли Радищева сочетаются с образами Кольриджа. Мы находим здесь у Лермонтова исключительный по силе и выразительности образ мертвецов, упрекающих убийцу в своей гибели. Образ настолько необычен, что случайное совпадение допустить трудно. Лермонтов встретил его в «Сказании о Древнем Мореходе». Образ так поразил воображение подростка, что невольно вплелся в ткань собственного оригинального стихотворения. Обвинением короля-убийцы мертвецами заканчивается стихотворение «30 июля. – (Париж) 1830 года»:
И строй кровавый закричит:
Он виноват! он виноват!
Под впечатлением подъема народных сил Лермонтов писал трагедию «Испанцы». В ней он выразил «Души непобедимый жар// И дикой страсти пыл мятежный». («Испанцы. Посвящение».) Летом 1830 года он вступал на путь драматургии.
