Текст книги "Как вам живется в Париже"

Автор книги: Тамара Кандала

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

3

В этой вечной схватке двух начал, именуемой любовь, всегда бывает главный и подчинённый победитель и побеждённый. В их истории оба участника стремились оказаться именно в положении побеждённого, подчинённого, повергнутого, сдавшегося на милость «победителя». Борьба была за «поражение», за полное растворение в другом, за то, чтобы отдать себя безраздельно во власть избранного. В этом мире, где любовь в основном понимают как желание быть любимым, а не любить самому, они были абсолютным исключением.

Ника часто следила за Арсением исподтишка, изумлённо-восторженно, как следят за полётом совершенной красоты бабочки. Он иногда затихал, как бы зависая в этом полёте, становился задумчивым и молчаливым. В этот момент мысли его казались ей необыкновенно значительными. Если она вдруг прерывала это его состояние каким-нибудь своим глупым вопросом, например, о чём он сейчас думает, то он отвечал ей со значительным видом что-нибудь, вроде «…у тебя так прекрасны подколенные впадины, что ты ими одними можешь кого угодно лишить рассудка».

Они говорили друг с другом очень много и напряжённо, что, говорят, обычно влюблённым не свойственно. Но, может быть, именно в этом и есть отличие любви осознанной (если этот термин вообще применим в этом сочетании) от чувства припадочной страсти, часто принимаемой за любовь.

Арсений чувствовал постоянную потребность делится с ней буквально всем, так как теперь всё, включая мироздание, имело к ней самое непосредственное отношение.

Эта всепоглощающая привязанность к Нике удивляла его самого. До встречи с ней он чувствовал себя личностью полноценной и абсолютно независимой. А сейчас он был только частью её. Но в этом чувстве не было никакой ущербности. Наоборот. Привыкший мыслить аналитически, он представлял себя с Никой сразу двумя сторонами одной монеты, на каждой из сторон которой был высечен их двойной профиль – как ни брось, орёл или решка, они неизменно выпадали вместе.

Ника же, со своей стороны понимала, что он готов для нее на все, и она теперь должна быть очень осторожна в своих желаниях.

Он приобрёл привычку разговаривать вслух в её присутствии, произносить порой целые монологи, как бы ни к кому не обращаясь, отвечая невидимому собеседнику.

– Другие, – говорил он, – сознательно или бессознательно, оценивают нас исключительно по той пользе, которую мы можем принести им конкретно. В этом нет никакой романтики, но зато много практической пользы для человечества в целом и для конкретного индивидуума, в частности. И с чем бы человек ни столкнулся в жизни, на любом уровне – бытовом, социальном, религиозном – первая, архиважная оценка, это конкретная польза ему лично или, если он способен мыслить минимально масштабно, его потомству. В этом, вообще, принцип всего живого. И только когда у человека полностью отключается этот, выработанный многими тысячелетиями инстинкт, речь идёт о настоящей любви.

Он говорил ей, что с тех пор, как он её встретил, у него такое чувство, будто он носит вокруг шеи, на невидимой цепочке, потайной золотой ключик от райского сада, который он может открыть в любой момент. И она, Ника, была не только владелицей, но и создательницей этого крохотного райского островка, размером и ценой в жизнь.

– Осторожно, – говорила она ему. – Мы живём так, как будто нас никто не видит, будучи всё время на виду. Мы разъедаем спокойствие обывателя. Потому что, если признать, что это существует и не случилось именно с ним, есть от чего прийти в отчаяние. Ведь если не испытал этого, то всё остальное бессмысленно.

– Именно это и случилось с моей матерью. И называется это очень простым, хорошо известным даже детям словом – зависть. Чувство, которое, в большой степени, движет миром. Это банально. Но истины вообще банальны. Она тебе завидует. Понимаешь? Что с тобой случилось то, чего не случилось с ней.

Нике эта тема была очень неприятна. Эта жгучая, необъяснимая на её взгляд ненависть глубоко её травмировала. Она вела с Ксенией бесконечные монологи, пытаясь объяснить ей то, что объяснять бессмысленно.

И каждый раз она приходила к выводу, что ненависть эта имеет под собой некую неизвестную, почти мистическую почву. Что она, лично она, Ника, не может вызывать такой удушающей ярости, ни на чём конкретно не основанной и не поддающейся никакому объяснению.

Арсений относился к этому гораздо спокойней.

– Счастье вообще вызывает мало сочувствия. А моя мать проживает жизнь так, как будто сценарий этой жизни поручен некоему истеричному режиссеру. Сейчас у неё момент эпилептической материнской любви, которая сопровождается такой же эпилептической ревностью. И в этой эпилепсии она забыла, что она моя мать, она ведёт себя как самка, у которой увели принадлежащего ей «по праву» самца. Это не значит, что завтра её не отвлечёт от этого какая-нибудь более насущная потребность и она не переключится на неё, благополучно забыв о нас с тобой, как забывают о неприятных, но не трагических событиях.

Ника понимала, что Арсений знает свою мать гораздо лучше, чем она, но не могла отделаться от ощущения, что некий сгусток чёрной физической энергии навис дамокловым мечом над её головой. Над их с Арсением судьбой. И ей было страшно. И она знала, какого рода был этот страх.

Дело в том, что если уж она кого-то любила, то начинала тосковать по объекту своей любви прямо в его присутствии. И чем дальше, тем больше.

Ника всю жизнь помнила свои первые «сознательные» слёзы. Она проснулась среди ночи от потрясшего её во сне ужаса – умер её папа, её солнце, её волшебный мир. И она вдруг всем своим маленьким существом осознала неизбежность того, что это когда-нибудь случится. Она его потеряет. Ей придётся жить без него. Ощущение будущей неотвратимой потери было настолько сильно и невыносимо для её детского сознания, что, чтобы освободиться от этого чувства, она приказала своему сердцу разорваться прямо сейчас и умереть первой, чтобы никогда не пережить этой потери в реальности. Но в шесть лет так просто не умирают. Включились защитные силы организма, и Ника, обливаясь слезами, провалилась в сон-обморок.

С тех пор всё своё детство, всю юность, она жила с этим подспудным животным страхом смерти, который не касался ни её самой, ни матери, а только отца.

И освободилась она от него только тогда, когда это произошло в реальности, в день его кончины. Ей только что исполнилось восемнадцать. На его похоронах она не могла даже заплакать – так велика была боль потери. Больше того, Ника смутно почувствовала нечто, даже похожее на освобождение – она перестала бояться смерти. Самое страшное уже случилось.

И вот теперь, когда она встретила Арсения, это чувство вернулось. Оно было таким же иррационально-детским, огромным, мистическим и тоже касалось только одного человека на свете – Арсения.

И она поняла, что любовь – это и есть страх потери, который равняется страху смерти.

Арсений часто просил её рассказать «про всё самое главное», что произошло в её жизни до него. И она рассказала ему то, чего не рассказывала никому, никогда. Свою главную тайну.

ххх

Многим, включая её мать, казалось, что безграничная доброта отца шла от слабости его характера. Но Ника видела его совсем другими глазами. Это все остальные были по сравнению с ним слабыми и ущербными. А доброта отца шла от какого-то тайного знания, высшей мудрости и, главное, от абсолютного благородства его души. Единственным ориентиром в жизни для него была совесть. Этот человек был абсолютно не способен на зло. Его мозг, его душа, его мысль были устремлены в космос, в тайны мироздания. Самым большим его сожалением было то, что он не смог в своё время получить нужного образования, чтобы оперировать не только философскими, но и математическими, астрофизическими терминами. Он сам выучил два языка (английский и немецкий), чтобы получать информацию из первоисточников, проводил много времени в библиотеках и обитал в каких-то своих мирах, что не мешало ему кормить семью и дюжину своих подчинённых. Он был директором небольшого, но известного всему городу, пошивочного ателье, которое обслуживало известных артистов и ленинградских модниц. При этом он никогда не чувствовал никакого несоответствия между своим призванием и своей «земной» профессией и умудрялся, «витая в облаках» быть, в то же время, виртуозом пошивочного дела. Он чувствовал заказчика «на глаз» и умел наслаждаться как процессом, так и результатом своего труда.

Мать, приехавшую из города Иванова, где она закончила текстильный техникум, каким-то чудом занесло однажды в его «чудошвейку», как он её называл, и он не только взял её на работу, но и через год женился на ней. Он был старше её на пятнадцать лет и мудрее на всю жизнь. Но это совсем не мешало их счастливой семейной жизни. Единственное, что её омрачало, было отсутствие детей.

Ника появилась на свет только на пятнадцатом году их совместной жизни, когда Льву Григорьевичу уже исполнилось пятьдесят. Это событие потрясло его на всю оставшуюся жизнь. Отныне всё его внимание с космических далей переключилось на Нику – это она стала центром вселенной. Мать к тому времени уже сама работала главной закройщицей мастерских Кировского театра. У неё были золотые руки и хорошие связи. Она много работала, вела напряжённую светскую жизнь и воспитание дочери с удовольствием доверила мужу.

Когда Нике исполнилось шесть лет, мать показала её в театре и выяснилось, что у неё абсолютные данные для балета. Так определилась её судьба. Балетная школа, Вагановское училище и потом «Мариинка».

Только потом, когда Ника стала взрослой, она поняла, какой это был дар судьбы, иметь рядом с собой такого человека, каким был её отец. Это он сформировал её как личность, учил смотреть на мир своими глазами, учил видеть главное, отметать второстепенное, перешагивать через мелочи, чтобы идти к большому. Он научил ее относиться к жизни как чуду и вселил уверенность в том, что в её жизни обязательно случится её «личное чудо», надо только уметь ждать. Единственным ориентиром в жизни, также как и единственным моральным критерием для него была совесть.

Она любила отца беззаветно и всецело доверяла ему.

Первым потрясением в её жизни стала неожиданная скоротечная болезнь и смерть матери, Нике тогда не исполнилось и пятнадцати. Красивая цветущая женщина, её мать буквально «сгорела» за три месяца – рак лёгких у неё обнаружили уже в предпоследней стадии.

Вторым потрясением было признание, которое мать сделала ей перед смертью.

Ника узнала, что отец её не был ей отцом «настоящим» (мать употребила именно это слово), то есть биологическим. А «настоящим» её отцом был мировая знаменитость, артист балета, пятнадцать лет назад сбежавший на запад и не подозревающий о существовании Ники.

Она невольно подсчитала – получалось, что ему было двадцать с небольшим, когда он встретился с ее матерью (той было ближе к сорока). Мать, отчаявшись заиметь ребёнка от мужа, завела короткую, но бурную связь с молодым артистом (она в тот момент уже работала в мастерских Кировского театра) и когда поняла, что забеременела, тут же с ним порвала. Он в этом же году, впервые выехав на гастроли на Запад, сбежал, даже не подозревая о будущем ребенке.

– Лёва не знает, что ты не его дочь, – сказала она. – Это бы его убило.

Это едва не убило Нику. Мир рухнул в одночасье. Ей казалось, что у неё вырвали сердце. Она не понимала, как она сможет жить дальше – так страшно лишиться отца и матери одновременно.

Первые несколько дней после похорон она всеми способами избегала отца, а когда они всё-таки оказывались рядом, не могла заставить себя поднять на него глаз. Ей было одновременно мучительно больно и мучительно стыдно, и она не понимала толком, за что. За предательство и ложь матери, за «святое неведение» отца, за саму себя «незаконнорожденную» и прожившую столько лет во лжи. Всего этого было слишком много для её хрупких подростковых плеч. Она всё время плакала, перестала ходить в училище и всячески избегала людей.

Однажды ночью, когда она давилась рыданиями в своей комнате, открылась дверь и вошёл отец. Он зажёг лампу на её ночном столике, как бы для того, чтобы видеть её глаза, когда он будет говорить, и присел на краешек постели. Ника отвернулась к стене.

– Послушай, доченька… – сказал он тихо, мягким голосом, – я всегда знал, что у меня не может быть детей. Но не говорил об этом маме, чтобы не лишать её надежды, чтобы у неё была возможность… ну… сделать вид, что ребёнок от меня. И она сделала то, что любая мудрая женщина сделала бы на её месте… с моего молчаливого согласия… Для меня это абсолютно ничего не меняет. У меня всё равно нет и не будет никого ближе, дороже и любимее тебя. И так будет всегда. Ты должна себя чувствовать совершенно свободной в своих мыслях и действиях. Если она открыла тебе имя твоего родного отца, которого я не знаю, и ты захочешь его найти, я тебе в этом всячески помогу, и…

Ника не дала ему договорить. Ей показалось, что у неё в мозгу что-то лопнуло, взорвалось и она, обливаясь на этот раз, уже слезами любви и счастья, бросилась к нему на шею.

– Мой отец – это ты. И только ты. Мой самый родной отец… и других мне не надо. И так будет всегда, – повторила она его же фразу. – И мне больше никогда и никто не будет нужен. Прости меня за… за мои подлые сомнения. Я буду любить тебя за всех… и за неё тоже… – Она испытала в этот момент тот наивысший, почти мистический момент счастья, которое запомнится ей на всю жизнь, счастье любить и быть любимой, счастье свободы от глупых, навязанных людьми условностей. – Я подлая, я тебя не достойна… Как я могла усомниться?!.. – очистительные слёзы лились потоками, омывая её лицо и душу.

Лев Григорьевич всхлипнул сам, растроганный таким бурным проявлением чувств у своей обычно сдержанной дочери и, хлопнув себя по лысине, сказал: – Сам виноват, старый дурак, давно надо было сказать тебе правду! Можно подумать, что любовь непременно связана с кровным родством.

Он вытер ей своим платком слёзы, поцеловал в лоб и, накрыв с подбородком одеялом, выключил свет и вышел из комнаты.

Но предательство матери она так и не смогла простить. Несмотря на то, что благодаря ему стало возможным её собственное появление на свет. Она так и не поняла, даже спустя много лет, зачем мать сделала ей это признание. Хотела облегчить себе душу? Или надеялась, что она всё-таки свяжется с отцом, чтобы попользоваться его славой и богатством и дать себе дополнительный шанс в балетной карьере? А, может, просто у умирающих случаются какие-то трансформации в сознании, которые толкают их на необъяснимые поступки?

Со своим родным отцом связаться она никогда не пыталась, хотя недостатка в информации о жизни мировой балетной звезды не было. Имя его она так никогда и никому не открыла.

Но Арсений и не спрашивал, понимая, что это до сих пор осталось для неё болезненной точкой, тлеющей где-то в глубинах её существа.

Память ведь только болью и питается.

Иногда Ника просыпалась среди ночи и видела лицо Арсения, склонившегося над ней, и пожиравшие её глаза, в которых было столько же отчаяния, сколько и надежды, столько же неистовой жажды, сколько и собачьей преданности, столько же вызова, сколько и нежности. Она обнимала его, опускала его голову себе на плечо, прижимала к себе изо всех сил и тихонько дула на волосы. Это успокаивало его. Он шептал что-то невнятное, уткнувшись ей в шею, потом губы его становились всё горячее и вскоре переключались на её тело. Страсть их достигала такого накала, что им обоим казалось, что они погружаются в раскалённое тягучее золото, и что очнуться они должны опалёнными, с содранной кожей, что переплетались они не только телами, но и обнажёнными нервами и неутолёнными душами.

– До тебя ничего не было, – говорил он ей очнувшись. – Вообще.

И она могла ответить ему теми же словами.

Ей было хорошо и легко, как бывает легко, когда не надо думать, выбирать. Когда всё вокруг стало само собой разумеющимся. И жить можно только так и никак иначе. Только с ним и ни с кем иным. И как всё, на самом деле, просто. Нет даже никаких угрызений совести. Оставленный муж. Ставшая вдруг неважной профессия. Её любимая балетная школа. Везде без неё обойдутся. И Робин от неё излечится со временем. Он сильный. Арсений говорит, что в таких ситуациях спасает, позволяет оставаться на плаву только благородство души. Любая червоточина души может тебя погубить.

Робин без червоточин. Он отпустил её. Так и сказал – «иди». Не «подумай», не «уходи», даже. А именно это краткое: «иди». Как будто угадал, каким-то шестым чувством понял, что все остальные слова были бессмысленны. Она бы их просто не услышала. Она даже поцеловала его на прощание. Крепко обняла и поцеловала. Как целуют друг друга любящие близкие родственники, провожающие один другого в далёкое и опасное путешествие… Ну… по крайней мере, это была та картинка, которую она выбрала из бесконечной серии всех остальных, гораздо более мучительных.

Она и правда любила его все эти годы. Как любят своих мужей, партнёров, любовников нормальные земные женщины. Тогда как то, что случилось между ней и Арсением, никакого отношения к обыденной жизни не имело. Ей даже неловко было называть это тем же словом, которым пользовались все остальные. Тем более, что с таким же успехом это можно было обозначить каким-нибудь другим условным понятием, например «болезнь» или «экстаз», «рождение» или «смерть», «падение» или «вознесение». Это всё были только слова. Обозначения. Тогда как проживаемое ими относилось совсем к другой категории, которой она не знала, да, собственно, это было и неважно, как обозначать. Ради одного случая во всей истории человечества стоит ли биться над обозначением? Да и не Петрарка же она, и не Пушкин, в конце концов, чтобы даже пытаться.

Даже друг с другом, в самые непереносимые щемящие мгновения, они с Арсением погружались в звенящее оглушительное молчание. Когда, казалось, они переставали дышать, не только говорить. И оставалось только это смертельно-блаженное замирание сердец.

И было невыносимо страшно. От того, что откуда-то, из каких-то темных глубин приходило знание того, что любовь трагична, в античном понимании смысла. Как трагичны такие глобальные понятия, как ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, ПРЕДАТЕЛЬСТВО, РАСПЛАТА, БЕЗЫСХОДНОСТЬ. И ещё было страшно от мысли, что этого могло бы не быть вообще. Что это может почему-то оборваться.

Они сливались в эти мгновения настолько, что не понимали, кто из них другой.

ххх

Дождавшись закрытия балетной школы на лето, Арсений увёз Нику в Лондон. Там, в уютной квартире с небольшой террасой, выходившей прямо на Holland park, вне зоны Ксеньки-ной радиоактивной ненависти, Ника почувствовала себя гораздо спокойней. Пока Арсений работал первую половину дня, она гуляла в парке, кормила уток и лебедей, нежилась на солнце на зелёных лужайках. Потом они ходили по музеям, концертам, театрам, благо этого в Лондоне больше, чем может переварить самый требовательный и ненасытный потребитель культурных ценностей.

Арсению пачками приходили приглашения на всяческие презентации, вернисажи, премьеры и приёмы. Он был вхож в несколько самых изысканных лондонских клубов, принимаем в паре-тройке высоких аристократических семей и, в силу своей деятельности, хорошо знаком с целым выводком российских олигархов. Последние покупали у него вертолёты и самолёты в частное пользование и обращались за советами по вопросам инвестиций.

Это был совершенно особый, незнакомый доселе Нике мир. Она наблюдала за представителями этой фауны сначала с любопытством, потом со всё более нарастающим отвращением и, наконец, получив over-dose, наотрез отказалась от всяческого с ними контакта.

Арсений, знавший эту публику лучше, чем Ника, и изнутри, очень забавлялся, наблюдая её реакцию.

– Вот видишь! – констатировал он, принимая позу оратора. – Нет мира под оливами. Прав был мой бедный индийский друг – бедные завистливы и подобострастны, богатые – наглы и ущербны одновременно. А сейчас и вовсе наступило время, когда худшие утратили страх, а лучшие – надежду.

Нику же этот хамский разгул вовсе не забавлял. У неё вызывали протест и брезгливость эти новые бесноватые миллионщики с их беспределом и вседозволенностью практически официально наворованных денег, отсутствием маломальских моральных, этических критериев, а также какого бы то ни было чувства стыда по отношению к тем, кого они обворовали. Не говоря уж об их полной дремучести. Их безвкусные нахальные жёны и высокомерные наглые любовницы, их прихлебатели и холуи, унижающиеся на каждом шагу перед хозяевами и унижающие при первой возможности всех остальных, «не хозяев».

И всё это заявляло себя новой русской элитой. Восхищалось самой собой и требовало восхищения.

– В этой среде до чего не дотронешься, всё fake, подделка – люди, вещи, бизнес, даже горе и праздники. Какие-то увечные. «Коленопреклонённые рабы, жаждущие мирового господства». Как тебе не противно иметь с ними дело? – допытывалась она у Арсения.

– Очень даже противно бывает. Но что делать? – терпеливо объяснял он ей. – На их вкусы постепенно переориентировалась вся английская «люксовая» промышленность, начиная от самых высоких марок одежды и ювелирного искусства, кончая продукцией для гольфа, лошадьми, яхтами и недвижимостью. Русский олигарх переплюнул арабского шейха, говорят англичане. А поскольку клиент, как известно, всегда прав, самым правым оказался тип русского богатого хама. Его здесь одновременно презирают и перед ним лебезят. Их детей принимают в самые дорогие и престижные учебные заведения, несмотря на то, что через какое-то время чинные английские дети начинают вставлять в свою речь русский отборный мат. Здешние власти считают, что конечно же «рашен хам» портит нравы, но зато поддерживает священную корову – экономику. Азиопа она и есть Азиопа. И не забывай, что, как напомнил мне недавно один мой клиент, они держат Запад «за газовые яйца». А мне, если я буду выбирать только симпатичных клиентов, придётся очень быстро поменять профессию, – он изобразил, как он выбирает клиентов. – Хотя, кто знает, может, я это и сделаю. Опять подамся в философы – буду плевать в вечность. Правда, кормить нас тогда придётся тебе.

– Но как ты умудряешься с ними общаться? На их уровне? Я же видела, они относятся к тебе как к своему.

– Ну! Это секрет моего нечеловеческого обаяния, способность к мимикрии, – строил гримасы Арсений (он и вправду обладал, когда хотел, артистическим обаянием). – В России даже физические законы работают с поправкой на страну – а это как раз моя специальность.

– А ты ещё не слышала их любимый тост! – он встал в позу: – «Чтобы мы никогда не усомнились в том, что заплаченное стоит полученного!» Абсолютный перл!

ххх

Так случилось, что в это самое время, в рамках обмена школьников, в Лондоне оказалась моя Машка. Она хоть и хорохорилась, уезжая, говоря, что наконец-то поживёт как «свободный человек, а не как рецидивист, отбывающий срок», скучала, куксилась и звонила домой, узнать «как поживает Долли».

Я позвонила Арсению, попала на Нику и попросила разрешения дать Маше их телефон. Ника искренне обрадовалась, взяла телефон Машиной школы и немедленно ей позвонила.

Не знаю подробностей их первой встречи, не очень представляю, что такого особенного они нашли друг в друге, но между ними возникла симпатия, которая с Машиной стороны (несмотря на лёгкую ревность к Арсению) перешла в полное обожание. После её приезда я только и слышала по самым разнообразным поводам: «А Ника сказала… А Ника считает… А Ника бы так не сделала…»

Сначала их объединила любовь ко всякой живности (моя дочь ещё в малолетнем возрасте решила стать ветеринаром и не отступила со временем от своего решения ни на йоту). Почти всё свободное от Машиных занятий время они проводили в лондонском зоопарке, который считается, между прочим, одним из лучших в Европе. Они нашли себе там любимицу – чёрную гориллу Бетти с совершенно человеческим лицом и нежнейшей, как утверждала моя дочь, улыбкой. Они подолгу простаивали перед её клеткой, так что та начала уже их узнавать и оказывать явные знаки внимания.

Маша, в качестве учебного задания, вела дневник на английском, где подробно описывала и забавно интерпретировала поведение своих любимиц. По приезде она дала мне этот дневник прочесть (всё-таки романо-германское отделение) и там, почти на каждой странице повторилось одно и то же. «…Сегодня Бетти в знак особого внимания всё время показывала нам фиги. Ника так хохотала, что развеселила Бетти, та возбудилась, стала колотить себя кулаками в грудь и трясти клетку, пытаясь пробиться к нам… Ника, к всеобщей радости посетителей, научила заморского попугая говорить по-русски «я рруский… хочу в ррразгул… сррразу… Хохотали все…», и опять бесконечные «… Ника сказала… Ника предложила…» и т. д. И ещё, крупными буквами, обведёнными в рамочку: «Сегодня, при упоминании Мадонны, приходит на ум сначала певица, и только потом Пресвятая Дева». Не знаю уж, сама она до этого додумалась, или это было одно из замечаний Ники.

Когда я спросила её по возвращении, чем её, всё-таки, так очаровала Ника, она заявила с вызовом, что «она настоящая».

– В каком смысле? – пыталась определиться я.

– В том смысле, что большинство людей «fakes», – использовала она новое любимое английское словечко, – а Ника «the real one». И, главное, ей ничего не надо объяснять (это был камешек явно в мой огород). У меня, вообще, новое кредо – если надо объяснять, значит не надо объяснять, – заявило моё чадо.

По воскресеньям Арсений возил их в английские пригороды, на антикварные базары, показывал старинные замки, в один из которых они были даже приглашены на five o’clock tea.

«У сэра был огромный лысый многоэтажный череп, и когда он говорил, у него шевелились одновременно уши и нос», – описала хозяина моя наблюдательная дочь. И ещё: «Аристократизм антидемократичен уже по своему понятию – аристократ сознательно противопоставляется народу – демосу».

Сразу же за этой записью у неё шла ещё одна, довольно длинная, но тщательно заштрихованная, а потом ещё и закрашенная чёрной краской.

Только потом, намного позже, когда все уже всех оплакали, она рассказала мне, что произошло в этом доме.

Сестра хозяина, или его тётушка (Маша так и не поняла, кем она ему приходилась), довольно странная, костлявая, похожая на лошадь особа, говорившая очень мало и каким-то утробно-чревовещательским голосом, очень пристально разглядывала Нику с Арсением, что категорически не принято в английском «хорошем обществе». Там, в этом обществе, принято даже о погоде разговаривать экивоками и никогда не отвечать на вопрос прямо. А уж высказаться категорически по какому-либо поводу (что очень свойственно русским) вообще считалось верхом экстравагантности. Потом вдруг она взяла их за руки и сказала своим замогильным голосом, при этом буквально вперившись в Нику взглядом: «Вы муж и жена, соединённые на небесах… Вы будете любить друг друга вечно… Но продлится это очень недолго…»

Эти три противоречащие друг другу фразы смутили всех, но больше всех хозяина дома. Он даже чай пролил на скатерть и покраснел всем своим холмистым черепом. И только автор этого противоречивого высказывания, тётка-лошадь, ничуть не смутившись, продолжала грызть бисквиты своими крупными жёлтыми зубами.

На обратном пути, в машине, никто к этой теме не вернулся. Казалось, инцидент был исчерпан.

Однако, Маша перед тем, как дать мне прочитать дневник, сразу по приезду из Лондона, эту запись старательно замазала.

ххх

А Ксенька собралась в Лондон.

Когда она объявила мне об этом, я, давшая себе слово больше в эту ситуацию не вмешиваться, не выдержала и решила, что даже если мне придётся лечь костьми на её пути или её связать, я этого не допущу.

Мне, впервые за двадцать пять лет нашей дружбы, было за неё невыносимо стыдно. Я знала её сына лучше, чем она. И я понимала, что он свой выбор сделал и никогда не отступится. Он вообще никогда ни от чего не отступался. Ксения же вошла в штопор и остановить её было невозможно, как сброшенную бомбу. Как камень невозможно вернуть обратно в бросившую его руку.

Я приехала к ней накануне её намеченного отъезда. За первые же десять-пятнадцать минут она умудрилась довести меня до чудовищной мигрени. Она методично складывала вещи в чемодан. Потом также методично их выкладывала. И тут же всё начинала сначала. И при этом говорила… говорила…

– Ну, вот, и куда ты едешь? Где ты будешь жить? В плохой отель ты не захочешь, хороший стоит в Лондоне бешеных денег. Не думаю, что на этот раз Арсений будет оплачивать тебе пребывание.

– Я и не собираюсь в отель! С чего бы это! У меня там сын живёт. Родной!

– И как ты себе это представляешь? Он отсюда сбежал из-за тебя. И ты собираешься жить там с ними под одной крышей? Или ты думаешь, что он выгонит Нику и поселит тебя вместо неё?

– Ну не выставит же он меня за порог! Свою родную мать!

– Ещё как выставит! – мне приходилось быть безжалостной в надежде, что она хоть что-нибудь услышит.

Ксения оставила в покое свой чемодан, села на кровать и закурила сигарету. Курила какое-то время молча. Потом у неё из глаз полились слёзы. Ксенька так не плакала никогда. Она легко могла впасть в истерику, громко рыдать, подвывая, но вот такие тихие слёзы я видела впервые.

– Я не отдам ей его, – сказала она с каким то отчаянным спокойствием, – я положу на это свою жизнь.

– Значит ты положишь жизнь на то, чтобы сломать сразу три жизни, включая свою собственную.

На самом деле в этот момент речь шла уже о четырёх жизнях. Но об этом ещё никто не знал.

– Моя жизнь не стоит ничего, – продолжала Ксения так же спокойно, – Арсений был моим единственным оправданием. Единственным смыслом. Самым главным моим достижением. И я не собираюсь делить его с этой сучкой – я не для неё его растила. Когда я представляю их вместе, я… я готова её убить. Что и проделала в мыслях уже много раз… И не пытайся меня остановить. Я всё равно поеду. Отныне я буду там, где будет он. Я не дам ей проходу. Я отравлю ей существование.

В ней была такая одержимость, такая абсолютная уверенность в своей правоте, что я поняла, что взывать к здравому смыслу в данном случае бессмысленно.

– И потом, – продолжала она, потушив сигарету и тут же закурив новую, – почему ты считаешь, что вообще имеешь право вмешиваться в эту историю? Арсений не твой ребёнок, она, как ты утверждаешь, никогда не была твоей близкой подругой, и из всех участников этого кошмара я одна, опять же как ты утверждаешь, являюсь тебе близким человеком. Значит ты должна быть однозначно на моей стороне.