Текст книги "Как вам живется в Париже"
Автор книги: Тамара Кандала
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Валере, сидевшему к тому моменту почти в долговой яме, достался чистый куш в пару миллионов. В день объявления решения он так переволновался, что прямо из зала суда его, в предынфарктном состоянии, отправили в больницу. Его можно понять. О подобных деньгах он не мог и мечтать, даже если бы ему, каким-то чудом, удалось продать права на свою пьесу напрямую самому Спилбергу.
Но всё кончилось хорошо. Он выжил. Расплатился с долгами, купил себе квартиру в Маре, а остальные деньги вложил в собственную театральную компанию. И тут он пустился во все тяжкие. Имея в обычной жизни абсолютно невинный вид, в стенах собственного театра он превращался в абсолютного разбойника – норовил наголо обрить заслуженных артистов, снять штаны с пожилых мастеров сцены, изуродовать макияжем красивых актрис, вытащить на сцену для «нужд» спектакля какую-нибудь несовместимую живность (петуха и какую-нибудь дворовую псину, например) и заставить их гоняться друг за другом и так далее. Однажды, в процессе постановки пьесы он, по каким-то своим «мистическим» соображениям, целый месяц (февраль) проходил босиком. Деньги, свалившиеся ему на голову, стали постепенно таять в неокупаемых постановках. Но пыл его не охладевал.
В данный момент повествования, после очередного унизительнейшего свидания с нашим монстром-продюссером, я в сердцах, в который уже раз, сказала Валере (который готов был, в его тогдашнем положении, терпеть что угодно, надеясь на результат) и себе, что оно было последним. Моё терпение лопнуло!
Здесь-то и застал меня звонок Арсения.
– Мне нужно с тобой встретиться. Срочно, – сказал он дрожащим, тонким от волнения голосом.
В первый момент, когда я его увидела, я еле удержалась, чтобы не отшатнуться – я увидела молодое лицо, иссушенное горем. И это всего за несколько месяцев!
Когда он сбивчиво рассказал мне всё, что случилось за эти три, с небольшим, месяца и описал мне ситуацию на сегодняшний день, моим первым, очевидно идиотским, вопросом был, знает ли обо всё этом Ксения. Видимо, подсознательно, несмотря ни на что, я всё ещё держала её за самого главного человека в жизни Арсения. Естественно ту Ксению, бывшую, не сошедшую с ума на почве ревности. И опять же, как мне свойственно, принимая желаемое за действительное, верила, что это сумасшествие было временным, проходящим, что разум и логика должны, в конце концов, взять своё.
Ксения была очевидно не в курсе, так как никаких контактов за всё это время между ними не было. Арсений знал, что она приезжала в Лондон, прожила какое-то время в его квартире, и уехала. Я же, позвонив ей пару раз вернувшись в Париж, и не застав, ограничилась тем, что подбросила ей в почтовый ящик украденный мною паспорт. Без всяких объяснений. Анонимно. Так было проще всего.
Сейчас Арсений пытался, как он объяснил, осмыслить сложившееся положение спокойно, со стороны. Чтобы действовать более эффективно, использовать все возможности.
Видимо, именно для таких случаев психическая самозащита личности предусмотрена самой природой. Иначе выдержать всего, свалившегося на него за это последнее время, не было бы никакой возможности. Теперь у Арсения настало, казалось бы, немыслимое в этой ситуации, чувство полной отстранённости, как будто всё это происходило не с ним. Что всё это только дурной сон, вот сейчас он проснётся, и это страшное наваждение исчезнет. Всё опять станет как прежде. Ника. Жизнь. Всё навсегда. Не может же эта мелодраматическая фраза про смерть, которая, единственная, может их разлучить, стать вдруг сбывшейся повседневной реальностью.
– Врачи сказали, что та относительная стабилизация, в которой она находится сейчас, может оказаться очень кратковременной, – констатировал он, нервно потирая свои тонкие запястья. – Она же ведёт себя так, как будто кроме этой проклятой беременности, спровоцировавшей её болезнь, ничего больше не существует. И последняя, в смысле болезнь, рассосётся сама собой. С таким же успехом можно ждать, что рассосётся беременность.
– Материнский инстинкт, – сказала я, – она ждала этого всю жизнь.
– Перестань! – горько прервал меня Арсений. – Никакого такого инстинкта не существует. Это миф. Посмотри на мою мать, например. Она родила меня бездумно, и всю жизнь обо мне заботились другие люди. Её так называемый инстинкт проснулся, когда ей стукнуло сорок пять, а в моей жизни появилась женщина, которую она вдруг посчитала своей соперницей. И ты знаешь, во что это вылилось. Так что оставь пожалуйста.
– Это крайняя, извращённая сторона того же инстинкта! – настаивала я. (Он поморщился.) – И, потом, может Ника права? Может быть, действительно всё обойдётся. Речь всё-таки идёт о её здоровье. Может быть, она чувствует то, что никакими анализами определить невозможно.
– Это позиция слабых – отрицать очевидные факты, – сказал Арсений. – Я больше верю в реальные показатели анализов, чем в чьи бы то ни было ощущения. И если её можно спасти, то только применив все последние достижения медицины в этой области.
– Чего ты ждёшь в этой ситуации конкретно от меня?
– Ей, перед второй, главной операцией, срочно нужна химиотерапия. Она отказывается наотрез. Из-за беременности. Не поддаётся ни на какие ультиматумы врачей. Ни на мои уговоры.
– Ты думаешь, она послушает меня?
– Не знаю. Я в отчаянии. – Он прикусил губу, видимо, чтобы сдержать слёзы. – Может, ты найдёшь аргументы, которые на неё подействуют? Которых не нашёл я?
Это был крик отчаяния. Попытка уцепиться за соломинку. А у меня, как видимо и у всех нормальных людей в момент трагического известия, сработал тот же самый инстинкт самозащиты – сначала не поверить страшным фактам, а потом попытаться их передёрнуть. Мне нужно было время, чтобы переварить всё услышанное. Чтобы понять, какой ад сейчас творится в душе Арсения. И, к тому же, я не представляла, что могу сделать в этой ситуации? И нужно ли? А вдруг, действительно всё обойдётся? В такие моменты гораздо удобнее быть «слабой».
На следующий день была суббота, и мы решили поехать погулять в парке Сан-Клу, который находился практически напротив моей булонской квартиры. Вчетвером, вместе с Машкой, которой договорились ничего не рассказывать ни о болезни, ни о беременности Ники.
Была середина октября. День выдался удивительно солнечным для этого времени года. Всё полыхало красками. Парк с его каскадами, фонтанами и ошеломляющей цветовой гаммой листвой; осеннее красноватое солнце, просвечивающее через голубовато-розовую дымку воздуха, и панорама города-мечты, просматриваемая с террасы парка почти до Монмартра. И даже белые статуи греческих богов и богинь удивлённо взирали на это, последнее перед долгой зимой, буйство красок.
Мы гуляли по дорожкам этого лесопарка, щедро начинённого персонажами нескольких веков французской истории, а также наших знаменитых соотечественников, разглядывали отдыхающих с детьми и собаками и светски перебрасывались ничего не значащими фразами.
Я никогда ещё не видела Нику такой красивой, как в этот день. Она немного похудела, чуть округлившийся живот был заметен только очень внимательному или заинтересованному глазу, была бледна, но в её облике появилось нечто воздушное, неземное, как в мадонне, внемлющей ангелу, принесшему благую весть, с картины итальянского кватроченто. Взор её, казалось, был повёрнут внутрь себя, как будто она всё время к чему-то прислушивалась, движения стали более плавными, а тембр голоса на порядок ниже – и в нём появилась магическая хрипотца. Она улыбалась чуть таинственной улыбкой, как человек, знающий нечто, скрытое ото всех остальных, но не собирающийся ни с кем этим делиться. И всё время держала Арсения за руку, как бы опасаясь потерять этот физический контакт даже на мгновение.
Глядя на них в этот день, я думала, что моя безнадёжная погоня за совершенством завершилась наконец победой. Невозможно было поверить, что эти двое существовали когда-то отдельно. При этом разговаривали они между собой мало, обменивались короткими взглядами и обрывками фраз ведущегося между ними постоянно какого-то главного разговора.
Со мной и Машей она была чрезвычайно приветлива, но, в то же время, вела себя несколько отстранённо. У Машки, которая не умела ещё скрывать своих чувств, на лице появилось выражение растерянности, смешанного с лёгкой обидой. Она так ждала встречи со «своей» Никой! Так надеялась на продление их летнего сообщничества! И вдруг эта непонятная отстранённость!
Ника, почувствовав это, оторвалась наконец от Арсения, обняла Машку за плечи и удалилась с ней по маленькой дорожке в сторону от фонтана, вокруг которого мы в этот момент гуляли.
– Ну, конечно, – сказала я, – Ника не преминет поделиться с ней своей радостью. Ты ведь наверняка её не предупредил.
– Нет, – честно признался Арсений.
Мы помолчали.
– Послушай, – начал он неуверенно, – ты случайно не знаешь, что это за история… в Киеве… с какой-то Таней?
– Понятия не имею. А в чем дело?
– Робин как-то упомянул. Но она отказывается на эту тему говорить. Как если бы у неё было, что от меня скрывать.
– Ну, так спроси у Робина.
– Мне кажется, что это было бы нечестно по отношению к Нике… Если она действительно хочет от меня что-то скрыть…
В этот момент мы увидели несущуюся нам навстречу Машку.
– Ура!.. – кричала она, размахивая своим красным шарфом, как знаменем. – У нас будет ребёнок!..
Про Никину болезнь она в тот день так ничего и не узнала.
Потом мы расположились в одном из ресторанчиков, расположенных прямо в парке, и дружно набросились на еду, запивая её лёгким красным вином. Даже Ника ела с аппетитом и выпила полбокала. К концу нашей трапезы у неё чуть порозовели скулы, а глаза заискрились.
– Мы с Арсением ищем новую квартиру, побольше, с комнатой для ребёнка, – обратилась она ко мне. – Я слышала, ты большой специалист в этом.
– Ну, это положим преувеличение, но я с удовольствием тебе помогу.
Я поняла в этот день, что никогда не смогу затеять с ней разговора по поводу нежелательности её беременности. У меня просто не повернётся язык.
– А почему у Арсика такой несчастный вид? – спросила Машка, когда мы были уже дома. – Как будто у него кто-то умер, а не наоборот, должен родиться.
– Перестань, Маш! Чего тебе только не лезет в голову, – в сердцах сказала я.
– Ну, правда. В Лондоне он был таким счастливым… А Ника стала ещё красивей, чем раньше. Она одна из редких женщин, наделённая красотой справедливо! – выдал свой вердикт мой отпрыск.
3А в Париже тем временем продолжалась жизнь. В том числе, и культурная. Только что закончил очередные гастроли театр Фоменко (Вот он, настоящий театр! Где даже не важно, что играют. А важно только, как!). Теперь приезжал ещё какой-то. По какому-то хитрому культурному обмену.
Мне позвонил один мой добрый знакомый – писатель, человек умный, язвительный и, на мой взгляд, гораздо более талантливый в публицистике, чем в литературе – и пригласил на «культурную тусовку». Поводом был приезд его давнего приятеля – главного режиссёра этого самого вновь прибывшего театра.
– Захвати свою пьесу. У тебя будет возможность отдать её из рук в руки. И попробуй прочистить ему мозги – он в этом давно нуждается.
– Ты же знаешь, это не по моей части, – заныла я.
– Ничего. Пора учиться. И не забывай, главный принцип «умной» беседы состоит в восхвалении собеседника в доступной ему форме. А также себя – в любой.
Я решила захватить сразу два текста, раз уж такая удача, решив сориентироваться в обстановке и понять, какая ему больше подойдёт «эмоционально».
Когда я пришла вечер уже был в самом разгаре. Гости, разбившись на группки, дискутировали на разные темы.
– Ваша Дума – это готовый хепенинг, со злым клоуном Жириновским во главе, – ярился известный художник. Он сам был похож на клоуна – рыжий-рыжий, с огромным бантом на шее вместо галстука. Я вспомнила, что он был известен тем, что больше чем двадцать лет назад, ещё в советский период, будучи моряком на каком-то судне, ночью, чтобы его не засекли с корабля, спрыгнул в море где-то в водах Швеции. Его, после нескольких часов болтания со спасательным кругом в холодной воде, подобрала рыболовецкая посудина и доставила в ближайший порт, где он и попросил политического убежища. Потом перебрался в Париж и стал художником. – А Церетели, – продолжал он запальчиво, – архитектурный диверсант. Его заслали враги, чтобы он раз и навсегда испоганил облик города. – Он сопровождал жестами и лицом каждое сказанное слово. – Уездная страна. Уездные жители. Уездный гламур.
– Вы, художники, хотите быть отмеченными Богом и, одновременно, вознаграждёнными людьми. А такое удавалось очень немногим, – отвечал ему на это кудрявый молодой человек в круглых очёчках, похожий на близорукого херувима, оказавшийся впоследствии завлитом этого самого театра и «гуру» режиссёра.
– Это вы про этого делягу от искусства? Если уж он отмечен Богом, то каким-нибудь финансовым, но никак не Богом творчества.
– Зависимость артиста от эпохи не должна быть безусловной, – продолжал вещать «херувим», выбиваясь из контекста.
Мне показалось, что я нахожусь на московской кухне в начале восьмидесятых.
Ко мне подошла известная всему русскому Парижу дама в возрасте, покровительница муз, особенно в лице их мужских представителей. Кто только не прошёл в своё время через её гостеприимный дом – художники, режиссёры, артисты, композиторы. Всех кормили за огромным, всегда накрытым столом, а некоторых даже селили, иногда в комнатах для гостей, а иногда и в своей спальне. Но потом её весьма благополучной жизни пришел конец – умер от over dose младший, восемнадцатилетний сын. Муж, преуспевающий финансист, не нашёл ничего лучшего, как уйти к своей секретарше, и успел за каких-нибудь три года завести трёх новых детей. И она оказалась вдруг почти в полном одиночестве. Но изо всех сил старалась держаться на плаву и высоко держать голову.
– Что там случилось у Ксении? – спросила она участливо. – Говорят, у неё какое-то несчастье.
Оказалось, что всей русской «популяции» в Париже было известно, что у Ксеньки «что-то произошло». Никто толком не знал подробностей, но все ей «сочувствовали». Ходили дурацкие слухи о том, что её бросил муж (с которым она уже давно была разведена), или любовник (эта история тоже была уже с бородой), что у неё появилась соперница, и, вообще, что у неё «крыша поехала», и она якшается с «колдунами».
Пришлось объяснять, что ничего особенного не случилось, что у неё просто женился сын, и она, как всякая нормальная русская свекровь, не довольна его выбором.
– А… а… наверняка на какой-нибудь русской стерве, – немедленно вынесла приговор знающая жизнь бывшая муза халявщиков всех мастей.
Я вернулась к группе, где витийствовал известный художник. Там появился новый колоритный персонаж – экспансивная брюнетка, большая, с крутыми бёдрами, тонкой талией и арбузными грудями. Её толстые от природы губы были ярко накрашены, большие влажные коровьи глаза утяжелены большим количеством туши, одета она была по самой последней моде, как если бы только что сошла с подиума. Но несмотря на это, а также на её прекрасный французский, которым она инкрустировала свою русскую речь, от неё так и веяло местечковостью. Она говорила громким голосом и сильно размахивала руками. На мой взгляд, она к этому моменту уже хорошо «приняла на грудь».
О ней было известно, что она живёт в красивом «шато» недалеко от Парижа, с богатеньким французским мужем, с которым всегда и всюду жутко ругается. Сплетничали, что он якобы делился в своём кругу, что она выносима (он говорил «supportable») только первые десять минут после оргазма. Но за эти божественные десять минут он готов был терпеть всё остальное.
– Здесь так дорого жить, – жаловалась она, – как не выйдешь из дома – тыщи как не бывало.
– Мне вас очень жалко! – язвил рыжий. – Вы такая элехатная! А у меня вот есть знакомые, так они целой семьёй на тыщу живут целый месяц.
– Ненавижу бедность! – заявила владетельница замка. – Она разрушает души.
– Так же, как богатство без зачатков культуры, – художник явно норовил перейти «на личности». – Вы же дикари – научились одеваться в версачи-армачи, но по-прежнему вставляете себе золотые зубы.
– У меня нет золотых зубов! – и она, приблизив вплотную к его лицу своё и дыхнув на него смесью перегара с духами, раскрыла свой ярко-алый львиный зев.
– Это образ! – отшатнулся от неё рыжий обличитель. – Поразительно! Людей мучают комплексы неполноценности и мании величия одновременно. Гремучая смесь. Голландские педофилы, например, объединяются в официально зарегистрированную партию, – прибавил он совсем уж ни к селу ни к городу.
Завлит, видимо, решил выправить ситуацию.
– В России сейчас сложилась ситуация, когда одни идут стеной на других, – вещал «херувим». – И летят брызги, состоящие из интеллигенции, – его меланхоличный тон несколько противоречил его жизнерадостной внешности.
– Да… – тяжело вздохнула девица, явно относя себя к этом «брызгам», – как это верно!
– Вся ваша, так называемая, ин-те-лли-ген-ция давно подстелилась под существующую власть, – продолжал обличать рыжий, – как старая проститутка под клиента. И изо всех сил изображает любовь и преданность.
– Почему, интересно, свобода слова считается обязательным атрибутом демократии, а наличие ума – нет? – многозначительно отреагировал завлит.
– Это вы про меня, что ли? – подскочил ранимый обличитель в бабочке.
– Вы знаете, у моего мужа замечательный винный подвал, – перескочила вдруг на другую, явно более интересную для неё тему, замковладелица, – у него там редчайшие вина! Я буду рада, если вы приедете к нам в гости. Я обожаю собирать интересных людей, – обращалась она при этом исключительно к очкарику, демонстративно повернувшись спиной к «бедному художнику».
– С удовольствием! – немедленно и с явным энтузиазмом откликнулся близорукий херувим. – Хорошие вина – моя слабость. Их нужно запретить пить!
– То есть как? – удивилась барышня. – А что же с ними тогда делать?
– Их можно только вкушать!
– Это точно! – обрадовалась та. – Я уже полподвала откушала!
– А вы сами чем занимаетесь? – вежливо поинтересовался заведующий литературной частью, любитель дорогих вин.
– Я – арт-дилер! – изрекла девица с апломбом.
– Звучит почти как арт-киллер, – пробормотал за её спиной обиженный художник. И добавил в пространство: – Сколько же паразитов вокруг нашей профессии!
– Эти паразиты вас кормят! – снисходительно бросила ему через плечо арт-диллерша.
– Ну, уж нет! Это мы вас кормим… клещей! – припечатал художник.
Я отошла, насладившись сценкой. Ко мне подошёл хозяин дома и, сделав «значительное» выражение лица, взяв за локоток, подвёл к «главному» гостю. Тот в этот момент излагал желающим что-то на тему «основного принципа» современного искусства, утверждая что им является его «медиапригодность».
– Нужно всегда быть приверженным великим принципам – это позволяет лгать с чистой совестью! – провозгласил он.
– А это наша новая Бернарда Шоу – прошу любить и жаловать, – представил меня хозяин. – Утверждает, что ты её любимый режиссёр, – добавил он с явной насмешкой.
Я почувствовала, что краснею. Ничего такого я, естественно, никогда не утверждала, в театре его никогда не была, и имя его мне ничего не говорило.
Это был полный, несколько одутловатый человек с хитрым и умным прищуром маленьких, но очень цепких глаз и с зачёсом поперёк обоих полушарий, чтобы скрыть лысину (представляю, как он у него вставал дыбом от малейшего дуновения). У меня, кстати, есть целая теория по поводу откровенно лысых и вот таких «стесняющихся» – это, как если бы человек невысокого роста всё время ходил на цыпочках.
Он осмотрел меня откровенно оценивающим взглядом, как будто я была коровой, которую ему предлагали купить, и, видимо оставшись доволен увиденным, улыбнулся мне многозначительно.
– И что же вы пишете? – спросил он вальяжным тоном.
– Пьесы… для театра, – ответила я глуповато. – А какой спектакль вы привезли сюда? – поспешила я сменить тему.
– «Чайку», – сказал он как нечто само собой разумеющееся.
– О, господи! Опять «Чайку»! – не выдержала я. – Ну сколько же можно!
– А что вы хотите? У них здесь рефлекс, как у собаки Павлова – русский театр, значит Чехов. А если современный русский театр, значит «чернуха». Вы пишете чернуху?
– Нет, – честно ответила я.
– Ну, в крайнем случае, комедия. Причём, обязательно дурацкая. С паданием со стульев, тортами в лицо и переодеваниями мужчин в женщин и наоборот. Комедия положений, называется, – просветил он меня. – Вы пишете комедии?
– Нет, – ответила я обречённо.
– Ну вот видите! – он состроил гримасу. – А деньги-то у вас есть? Потому, что если есть деньги, неважно, что вы пишете. Поставим хоть медицинский справочник.
Я набрала в лёгкие воздуху.
– И денег у меня нет. А если бы и были, то не дала бы. А если бы и дала, то уж точно не вам. Быть циником – не значит автоматически быть великим, – добавила я, как мне показалось, убийственно саркастически. – Спасибо за содержательную беседу, – сказала я и отошла.
Опять фиаско! Всё-таки это совершенно две разные профессии – создавать и продавать (а уж тем более, созданное тобой лично). Мало кому удастся овладеть в равной степени обеими, успокоила я себя. А, может, прав мой муж, говоря, что глядя на меня, невозможно поверить, что я способна сотворить что-нибудь стоящее.
– Тебе каждый раз придётся доказывать, что наличие длинных ног не обязательно является первичным признаком идиотизма.
ххх
Мой муж говорит, что неврозы шьются на заказ. И Ксения была этому неопровержимым примером.
Я понимала, что она не звонит мне вполне сознательно. Видимо, решила таким образом наказать за мои неуклюжие попытки сказать ей правду. Она, и не без основания, понимала, что я в этой истории не на её стороне.
Но я не могла оставить её в неведении. Речь шла о её сыне, который в данный момент проходил через все круги ада.
Мне успели рассказать, что она выкопала где-то на Алтае и привезла с собой в Париж «целителя» – маленького человека с плоским лицом и неправдоподобно короткими кривыми ногами, который толком не говорил ни на каком языке, кроме своего, никому не известного, – и на скорую руку состряпала из него нечто вроде гуру. Он поил её травами, направлял энергетические потоки и проповедовал некую смесь буддизма, шаманства и искусства сельского фельдшера.
Я решила позвонить ей сама. Она разговаривала со мной вполне нейтральным тоном и согласилась встретиться.
Я ехала по своему любимому Сен-Жермену. Город был насторожен. Везде много полиции. Уже несколько дней в так называемых «неблагополучных пригородах» Парижа бесновалась арабская молодёжь. Почти все в одинаковых куртках с капюшонами, с лицами, замотанными почти до самых глаз платками, они били, крушили и жгли всё на своём пути. Поводом послужил несчастный случай, когда один из двух подростков, спрятавшихся от преследующей их полиции в трансформаторной будке, был убит током. Происшествие переросло в «восстание чёрного пригорода», а попросту говоря, шпаны, которая обвиняла страну, правительство и общество в том, что им не дадены «равные шансы», что ими недостаточно занимаются, что их «лишили возможностей» и т. д. Благополучная Франция волновалась – левые наскакивали на правящих правых, те, в свою очередь, кричали, что это результат политики левых многих предыдущих лет; фашиствующий Лё-Пен потирал руки, понимая что его партии это всё идёт только на пользу, так как средний француз уже озверел от проблем, связанных с нежеланием (или неспособностью) адаптироваться в нормальное общество возрастающей с каждым днём популяции «этнических меньшинств», их детей и внуков. И лозунги вроде «позитивной дискриминации» только раздражали, как ту, так и другую сторону. А тем временем мелкая и крупная наркомафия, настоящие вооружённые банды, контролирующие эти районы и подзуживающие этих безмозглых агрессивных бездельников на бессмысленное варварство, обделывала под шумок свои делишки.
Результат – сотни сожженых автомобилей (причём у самого неимущего населения, у которого нет гаражей), несколько легко раненых (полиция получила строжайшие указания вести себя корректно) и тонны бесконечной демагогической болтовни в масс-медиа.
Им бы на пару лет в сталинский Советский Союз (а можно, даже и не в сталинский, а просто в СССР) с его «равными для всех правами и возможностями», подумала я «politiquement incorrect»[8]8
политически некорректно (фр.)
[Закрыть], кружа в который раз по одним и тем же улицам в попытках припарковать машину, в пределах досягаемости от места встречи.
Мы сидели на той же террасе нашего любимого кафе, как почти ровно год назад, когда я познакомила Ксению с Никой. Сегодня на увесистом члене Кентавра вместо использованного презерватива красовался алый революционный бант – видимо, сменились шутники.
Господи, сколько же всего произошло за этот год!
Передо мной сидела совершенно другая Ксения.
– Я вычеркнула их обоих из моей жизни, – говорила она, чуть растягивая слова, как под гипнозом. – И теперь это моё решение. Я буду жить так, как будто у меня больше нет сына. Он меня предал. Променял. Я готова была отдать за него жизнь, а теперь не пошевелю пальцем, что бы у него не случилось. И не пытайся меня разжалобить. – Она изящным движением поправила свою рыжую гриву и со вкусом закурила. – И что это вы все так с ней носитесь?! Мало ли на свете больных и убогих. Мой Кумейка говорит, что достаточно только набраться терпения и сидеть на берегу реки, до тех пор, пока течение не пронесёт мимо тебя труп твоего врага. Похоже, я дождалась.
Всё это она говорила в ответ на мой рассказ о Никиной болезни. И об абсолютном, безысходном отчаянии её сына. Вместо моей любимой подруги передо мной находилось некое зомбированное существо, опоённое ядом ненависти. Это была явная «клиника», и я была уверена, что ей требуется немедленное медицинское вмешательство. У неё в мозгу как будто произошло короткое замыкание, в результате которого отключилась целая сфера, отвечающая за чувства.
Я не знала, как себя с ней вести. Если допустить, что она находилась в «твёрдом уме и здравой памяти», я должна была встать и уйти, поставив крест на нашей дружбе. Если же признать, что она психически больна, то ей должна быть оказана медицинская помощь, как любому больному человеку. И тогда на меня ложилась определенная ответственность. Но я также понимала, что управы на неё, в обоих случаях, у меня никакой нет. Да и ни у кого не было.
И я решилась на последнее средство. Я решила нарушить данное Арсению и Нике слово и рассказать ей о ребёнке. Может, это послужит ей «шоковой терапией»? Ведь она утверждала, что хочет внука. И одним из её главных обвинений в Никин адрес было то, что она слишком стара, чтобы родить Арсению ребёнка. Может, это её проймёт? Ну не будет же она желать зла матери своего будущего внука!
Это с моей стороны граничило с предательством. Ника особенно просила меня держать это в тайне от Ксении. У неё был какой-то смутный, почти мистический страх, что в Ксенькиных силах было как-то повлиять на исход её беременности. Она говорила, что иногда чувствует пульсацию её ненависти в своём затылке. Я, конечно, во все эти глупости не верила и успокаивала Нику, уверяя, что такая повышенная чувствительность свойственна всем женщинам в её положении. Но всё же слово дала. И вот теперь готова была его нарушить.
Но судьба-индейка дала мне возможность остаться на этот раз с чистой совестью. Пока я раздумывала, как лучше преподнести ей предательскую новость, случилось неожиданное. Как и тогда, год назад, я увидела Нику. Почти на том же самом месте. Она стояла спиной к нам и рассматривала витрину магазина детской одежды.
Видимо, в моих глазах колыхнулась паника, так как Ксения немедленно повернулась, чтобы проследить направление моего взгляда. Я резко схватила её за руку, чтобы отвлечь внимание, и неловким движением сбросила со стола чашку с остатками кофе. Чашка упала и разбилась, забрызгав коричневыми пятнами Ксенькины бежевые замшевые брюки.
– О… Merde! – вырвалось у неё с диким раздражением. – Merde, merde, merde… Только что из чистки!
– Прости, пожалуйста, – сказала я. – Пойдём в туалет, замоем.
– Замыть замшу?! Такое только тебе может прийти в голову! Нет уж, оставим лучше как есть, в чистке разберутся. До чего ж, ты, право, неуклюжа, – добавила она, уже более снисходительно.
Подняв глаза, я увидела приближающуюся к нам Нику, с отрешённо-счастливой улыбкой на лице. Она уже перешла дорогу и шла по тротуару, на который выходила терраса кафе.
В этот момент мы и встретились с ней глазами. Она приветливо склонила голову, как назло в этот раз узнав меня сразу, сделала мне знак рукой и направилась к нашему столику, так, видимо, и не узнав со спины Ксению.
В этот момент Ксенька повернулась и увидела приближавшуюся Нику. Дальше всё произошло как в замедленном кадре (опять), снятом рапидом неким шутником, забавляющимся столкновением самых неподходящих людей в самых экстремальных ситуациях.
Ксенька, как сомнамбула, стала медленно подниматься со своего места. Узнав её, Ника побледнела, как мел, и схватилась обеими руками за достаточно уже выпирающий живот характерным охраняющим жестом беременной женщины. При этом она не остановилась и не сменила вектора движения, а, как загипнотизированная, продолжала неуклонно двигаться в нашу сторону.
Я тоже встала, наступив при этом на разбитую чашку, которая трагически хрустнула раздавленным фарфором. У меня дрожали ноги и перехватило дыхание. Я понимала, что сейчас должно произойти нечто ужасное, непоправимое и при этом абсолютно неотвратимое.
Ника подошла и остановилась прямо перед нашим столом. На её очень похудевшем лице медленно таяла предназначавшаяся мне улыбка.
Так мы и стояли, все трое, какое-то время молча, как группа соляных столбов, на этой залитой солнцем терраске, и люди, сидевшие за соседними столиками, поглядывали на нас с любопытством.
– Что это у неё там? – очнувшаяся первой, ткнула Ксенька пальцем в направлении Никиного живота.
Ника инстинктивно отпрянула, сделав шаг назад и чуть не потеряла равновесие, наткнувшись на стоявший сзади стул, но удержалась, с помощью чьей-то протянутой вовремя руки, поддержавшей её за локоть.
– Там у неё твой внук! – сказала я каким-то чужим, очень гордым голосом.
– Кто?! – задохнулась Ксения. И вдруг расхохоталась своим прежним русалочьим смехом. – Нет! Вы посмотрите на неё! Внук! – Она сделала шаг в сторону Ники, осколок чашки хрустнул и под её сапогом. Та молча отступила ещё на шаг, по-прежнему прикрывая живот.
И тут Ксения, развернувшись всем телом, сильно размахнулась, и рука её медленно (видимо, у меня в голове всё ещё была рапидная съёмка) и неотвратимо стала приближаться к Никиному лицу. Ника не пошевелилась и не переместила рук.
