Текст книги "Как вам живется в Париже"

Автор книги: Тамара Кандала

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

3

Однажды, в разгар Ксенькиного романа, мне позвонил Оскар и попросил встретиться. Ну вот, подумала я, уже соскучился, готов на всё, чтобы вернуть жену и хочет взять меня в сообщницы. Но я ошиблась. Речь шла не о Ксении, а об Арсении.

– Послушай, – сказал мне Оскар, – я знаю, что вы с ним очень близки. Он тебе доверяет… как бы это сказать… морально. Он собирается оставить Гарвард. За год до окончания. Это безумие. Он там у них один из лучших. Ему прочат блестящую карьеру. Но он упёрся, как мул. На все мои доводы лучезарно улыбается и качает головой. Ты должна с ним поговорить. Матери нет, да она ничем и не помогла бы, – закончил он горько.

Арсений прилетел в Париж через несколько дней. Мы встретились с ним в «Каскаде», в Булонском лесу. На открытой террасе ресторана, обогреваемой в это время года газовыми фонарями, вальяжно допивали кофе и заканчивали свои деловые ланчи представители бизнес-элиты, а вокруг, под шум каскадов, прогуливались няни и молодые мамы с детскими колясками.

Я не видела его больше года. Он возмужал и накачал мускулы. Сильная загорелая шея и крупные руки принадлежали уже мужчине, не мальчику. В глазах появилось какое-то новое выражение, которое, условно, я назвала бы взглядом опытной невинности.

– Ну, что ты дуришь! – попыталась взять я лёгкий тон. – Ну, что тебе стоит проучиться ещё год! Всё же оплачено! Доставь удовольствие своим близким.

– Я не моту руководствоваться этим в своей жизни – доставлять удовольствие кому бы то ни было. И мне больше неинтересно учиться – я учусь столько, сколько себя помню. Не хочу больше терять время.

– Не хочу учиться – хочу жениться, – глупо пошутила я.

– Перестань, – сказал он, – нахваталась у Ксении.

Я перестала. Мы помолчали. Обед подходил к концу. Принесли огромный деревянный круг с сырами. И тут наши вкусы совпадали – мы оба любили chèvre и brebis[5]5
  козий и овечий сыры (фр.)


[Закрыть].

Выпив кофе, Арсений расплатился, не дав мне возможности даже сделать движения в сторону кошелька.

– Откуда у тебя деньги? – поинтересовалась я.

– Неважно, – он лукаво сощурил свои, орехового (Ксенькиного) цвета, глаза, – есть люди, которые верят в меня и решили вложить деньги, рассчитывая на будущие дивиденды.

– И ты взял?! – ахнула я. Это было так на него не похоже.

– Не волнуйся. Можно считать, что им повезло, что я взял именно у них. Таких процентов, как у меня, они не получат больше нигде.

– Значит, ты всё-таки решил выбрать именно этот путь – разбогатеть!

– Вот именно.

– Позволь узнать, всё-таки, каким образом?

– Я буду играть на бирже.

– О-о-о! Как оригинально! Хорошо, что не в рулетку! Не ты первый, не ты последний.

– Ну что ты рассуждаешь о том, о чём не имеешь никакого понятия.

– А ты имеешь?!

– Я знаю точно, как это сделать. Риски – просчитываются.

– Другие тоже так думали.

– Я – не другие. Мне нужен год, может полтора, чтобы заработать деньги. А потом я их вложу в собственное дело и буду его развивать.

Он говорил так уверенно, как будто всё это уже было у него в кармане.

– Ты понимаешь, я хочу начать играть в новую игру. В предыдущую я уже всех обыграл.

– Но жизнь – это ведь не площадка для игр, не шахматное поле. А ты не Главный Гроссмейстер.

– Да? А ты, может быть, точно знаешь, что такое жизнь? – спросил он абсолютно серьёзным тоном.

– Жизнь есть некое поручение, которое ты должен выполнить, – попробовала я развить свою новую теорию.

– Кому должен? – удивился он.

– Ну, не знаю… Создателю, себе, своим родителям… тому шансу, что родился именно ты, а не кто-нибудь другой.

– А я считаю, что никому я ничего не должен. В Создателя я не верю – я верю в научный прогресс. И больше склонен поклоняться Энштейну, Стивену Хокинсу и Билу Гейтсу, чем Папе Римскому. Хотя и принимаю идею о том, что человечеству нужна вера – общая вера проще и удобнее индивидуальной совести. Сам про себя пока толком ничего не знаю. А что касается родителей… тут слово «должен» не очень уместно.

– Ну, обществу, наконец, – сморализировала я.

– Обществу? Скажи ещё, человечеству. Ему, между прочим, и так достанется от результатов моей деятельности. Если уж я кому-то что-то и должен, так это Оскару. Это он уже пятнадцать лет кормит меня и оплачивает учёбу. Небось, и тебя это он подослал уговорить меня закончить мою престижную альма-матер. Благородный человек. Мама отлично его отблагодарила (это было единственное замечание, которое он позволил себе по поводу их развода). С ним я обязательно рассчитаюсь.

Мы решили прогуляться вокруг озера. День выдался как на заказ – солнечный и прохладный. По озеру уже скользили несколько лодок с любителями романтических прогулок на вёслах. Если прищурить глаза определённым образом и дать расплыться разноцветным лодочным пятнам на лаковой поверхности озера, получалась мерцающая, абсолютно импрессионистическая картинка начала прошлого века. Я, представив себя на месте Долли, завидовала носящимся вокруг собакам и не могла удержаться, чтобы не потрепать каждую вторую. Арсений беспечно шагал рядом.

– Буколическая картинка, – сказал он наконец. – Прямо-таки всеобщая гармония. Если не знать, что за следующим поворотом обитает целая популяция травести, цель которых ублажать людские пороки за деньги.

– Il faut un peu de tout pour faire un monde[6]6
  в мире должно быть понемножку всего, для того, чтобы он был полноценным (фр.)


[Закрыть] – процитировала я своего мужа. – Пороки всегда были и будут. А их носители служат, в какой-то степени, санитарами человеческой природы. Как ассенизаторы (это была уже моя теория).

– Вот-вот…, – сказал он как-то рассеяно, – и я о том же – о человеческой природе. Всё время чувствовать эту всеобщую ущербность. И себя ощущать ущербной собакой, стерегущей ущербную жизнь.

– Ты о чём? – удивилась я.

Он вздохнул. Помолчал. Потом разбежался и подтянулся на каком-то суку. Вернулся обратно.

– Послушай, Шош, – начал он, как будто решившись на что-то, – я хочу рассказать тебе одну историю. Так… в качестве очередного сюжета для пьесы… Или для жизни… У меня был сосед по студенческой келье, на курс старше меня. Индус. Гений астрофизики. Мы прожили вместе почти два года. Не могу сказать, что дружили, но так, обменивались впечатлениями. Так вот, он сошёл с ума. Однажды я проснулся ночью от ужасного запаха палёной человеческой кожи. Он сидел за письменным столом, держа в правой руке зажигалку, пламенем которой сосредоточено жёг ладонь левой руки. Когда я в ужасе спросил, что он делает, он ответил, что пытается отвлечь свой мозг физической болью, чтобы не пересечь черту.

– Вызывай психушку, – сказал он и потерял сознание, видимо от болевого шока.

– Это произвело на тебя сильное впечатление!

– Дело в том, что я не раз до этого ловил себя на желании сделать то же самое. Когда физически ощущаешь, что ещё немного и всё, перейдёшь границу и обратной дороги не будет.

– Но ты ведь этого не сделаешь?!

– Чего, этого?

– Не будешь жечь себе руки и не перейдёшь границу?

– Именно поэтому я и принял решение развернуться на сто восемьдесят градусов.

– А что с индусом?

Он опять помолчал, как бы размышляя, стоит ли мне рассказывать.

– Как я уже сказал, мы не были очень близки, несмотря на совместное проживание. Слишком велики были нагрузки и слишком занят был каждый своими проблемами. Но однажды, за несколько месяцев до «ночи костров», я застал его за чтением каких-то сказок, не помню, то ли мифов Древней Греции, то ли «Одиссеи». Я удивился и спросил, как он, человек, занимающийся проблемами мироздания и пытающийся проникнуть в тайну бесконечности Вселенной, бесконечно-большого и бесконечно-малого, Биг-Бенда и математической конструкции космоса, может читать это. Он не ответил мне на мой вопрос, но зато сказал примерно следующее: «Я ненавижу человечество, – сказал он, – ненавижу толстых, уродливых, глупых; ненавижу бедных – они завистливы и всегда готовы унижаться; ненавижу богатых – они наглы и безнравственны; ненавижу плебеев и ещё больше ненавижу псевдо-аристократию (а другой и не существует). Не выношу детей – этих орущих, какающих и сосущих монстров, к которым относятся, как к центру мироздания. Я брезгую стариками – они безобразны и воняют, и я чувствую панический ужас от того, что когда-нибудь могу превратиться в одного из них. А те единицы светлых голов, которые встретились мне на пути, вообще не имеют никакого оправдания в своём желании продолжать жизнь в тот момент, когда они поняли, что смертны и что не в их силах изменить что-либо в этом абсурде, называемом жизнью, за который все цепляются из последних сил. Ведь никому нет ни до кого никакого дела. Добро абстрактно, а жестокость и беспредел конкретны. Я живу с омерзительным чувством, что я всё про всех знаю, но самое страшное, что я всё знаю про себя. Это невыносимо. Покинуть этот злобный, зловещий карнавал достойно можно только самому, по собственной воле. К тому же я индус, и, согласно моей религии, должен быть полон терпения, благородства и философского спокойствия. А вместо этого у меня припадки человеконенавистничества, которыми я страдаю всё чаще и острее». – «А как же… что удерживает тебя на плаву?» – спросил я с опаской. – «У меня есть пару конкретных задач, исключительно математического свойства, которые я хочу разрешить для себя. Из любопытства. Не для человечества – оно этого не стоит, не для собственного тщеславия – я понимаю, насколько оно мелко, а исключительно из любопытства», – повторил он. Видимо, в ту ночь, когда он попросил вызвать психушку, он их разрешил, эти задачи. Или, наоборот, понял, что не разрешит их никогда. Этого уже я не узнаю. Когда я навестил его через некоторое время в клинике, он пребывал уже в амёбном состоянии.

– Горе от ума. Одно из наказаний для блестящих умов. Чтобы не пытались проникнуть туда, куда человеческому разуму нельзя, каким бы светлым и продвинутым он ни был. А также наказание за гордыню и нетерпимость!

Рассказ Арсения произвёл на меня двойственное впечатление. Я понимала, как на него могла подействовать такая история. А с другой стороны, мне показалось, что рассказывает он не про «индуса», а, гипотетически, про себя. Но почему такой, одержимый высокой наукой ум, полез вдруг в проблемы среднестатистической личности? Ну что ему до этого? Ведь не писатель же он, не врач, не педагог. Занимался бы своими чёрными дырами в небе, а не на земле.

– Вот, именно, горе от ума, – подтвердил Арсений. – Но какой терпимости можно требовать от человека, которому открылась истина! Пусть даже не открылась, а только приоткрылась, в какой-то мизерной степени. И гордыня тут ни при чём. Гордецы, как правило, эгоцентристы. А эгоцентристы не сходят с ума и занимаются в основном собой, а не вопросами сотворения мира. Как бы то ни было, я оказался очень впечатлительным. Я решил закончить учёбу на том месте, на котором меня застигло это событие.

– Скажи, а что, у вас там, в Гарварде, нет никакой личной жизни? Один космос? – попыталась я переключить его на другой регистр.

Он усмехнулся, отлично поняв, что меня интересует его личная жизнь, а не несчастного индуса.

– В тот раз, когда я услышал его филиппику против человечества, я пытался найти какие-то контраргументы. Бормотал что-то про физические удовольствия – секс, женщин. До этого мы никогда не поднимали с ним эти темы. Даже в шутку. Что было странно. Так как тема «черных дыр» в студенческом сообществе была одной из главных, и вовсе не в связи с космосом. Так вот, в ответ на это он, вдруг спустил штаны и сказал с сардонической улыбкой: «Посмотри на моё хозяйство!» – Я невольно опустил глаза. Его «хозяйство» действительно было микроскопическим. – «Ты думаешь, что вот с «этим» я могу на что-то рассчитывать?!» – и он рассмеялся смехом фокусника-шарлатана, удачно подшутившим над простодушным зрителем. А я стоял, как болван, старательно отводя глаза от его причиндалов и не знал, как на это реагировать.

– О, господи! – сказала я неосторожно. – Может в этом и было всё дело!

– Вот видишь! – Арсений как будто ждал этого моего дурацкого восклицания, – значит ты тоже считаешь, что эта штука и есть тот самый стержень, на который нанизывается всё остальное, включая душу, интеллект? Что эта нелепая штука может удержать от безумия, дать смысл жизни! Так просто? Значит, у кого больше, тот и главнее? И счастливее?

– Ну, не упрощай пожалуйста, – на этот раз я старалась быть максимально осторожной, не зная наверняка, насколько всё это относится к нему лично. – Наверное, для мужчины это важно. Но, поверь, что это не самое важное, даже в сексе.

– Не осторожничай, – сказал он мне с улыбкой, – ко мне это не относится. У меня с «хозяйством» все в порядке. И я, кстати, собираюсь им всерьёз попользоваться. И ориентация у меня традиционная – я гетеросексуален. Так Ксении и перелай. Я знаю, что она волнуется на этот счёт.

Это было правдой. Ксенька не раз заговаривала со мной на эту тему. Она говорила, что для неё было бы катастрофой, если бы её сын оказался «с дурными наклонностями». «Знаешь, на этих их сложных факультетах, где сплошные мальчики…»

– Но мне интересно знать, насколько это важно для женщины, для полноценной жизни, – продолжал он. – Извини, что я говорю об этом с тобой… но мне больше не с кем обсудить это на… человеческом уровне. Ты понимаешь, если бы я обратился с этим к матери, у неё не было бы никаких сомнений, что «вся проблема в размере его члена», – при этом он смешно передразнил Ксеньку. – А ты всё-таки можешь попытаться быть объективной… ну, насколько это возможно.

Я растерялась. Ну как избежать банальностей, высоких слов, низких истин и, вообще, как можно быть объективной в этой области, где всё держится на абсолютной субъективности. Примерно это всё я ему и сказала.

– У меня на этот счёт есть своя теория, – добавила я. – Очень простая, кстати. «Ключ должен быть в замке. Цветок в вазе. Мужчина – в женщине». Но самое главное – это встретиться. И узнать друг друга в толпе человечества.

– Понятно, – сказал Арсений. – У меня к этому примерно такое же отношение. Ну что ж, будем ждать.

– Ну, ты уж, пока ждёшь, совсем не принимай аскезу, – поменяла я тон на более непринуждённый. – Интимные рецепторы надо развивать.

– Не волнуйся! Я уже спал с телами нескольких женщин. Правда, без всяких последствий для души. – Это прозвучало так по-мальчишески, что я рассмеялась.

Он рассмеялся вместе со мной.

ххх

Это была последняя наша «душещипательная» беседа перед долгой разлукой.

На протяжении последующих пяти лет я следила за ним издалека, как за восходящей звездой. Как поэтапно и неуклонно он осуществляет все свои планы. Казалось, что в этот период его жизни Провидение работало на него круглосуточно.

Гарвард он бросил. Переехал в Лондон, так как считал, что в финансовые игры сподручней играть именно там. Он действительно разбогател. И действительно на бирже. И понадобилось ему на это около двух лет. Внимательно изучив рынок, просчитав риски, он купил баснословно растущие в цене акции компаний, крупных и помельче, которые занимались телекоммуникациями, мультимедиа и высокими технологиями. Потом, вовремя поняв, что с такой скоростью их цены дальше подниматься не могут, решил переиграть. И, высчитав «примерно», попал в самое яблочко. Он продал их на самом пике цен, всего за несколько недель до того, как рынок начал рушиться. Хорошо заработал для своих клиентов, рискнувших в своё время доверить свои деньги девятнадцатилетнему мальчику, и пару миллионов для себя. Он вложил эти деньги в авиацию, в процветающую компанию «Marcel Dassault», и открыл свою собственную компанию по продаже маленьких реактивных, так называемых бизнес-самолётов, частным лицам и компаниям, которые нуждались в своём парке именно таких малогабаритных, мобильных, скоростных ковров-самолётов. И это тоже был очень правильный ход.

Из Силиконовой Долины он привёз себе партнёра китайца, и за три с лишним года они увеличили оборот своего предприятия почти в пять раз и открыли свои представительства в Китае и Индии.

Свои двадцать пять лет Арсений отметил покупкой Ксении прекрасной квартиры в Париже, которую она сама выбрала, недалеко от площади Trocadéro, и подарком Оскару спортивного «Мерседеса», о котором тот мечтал. Сам он продолжал жить в Лондоне, где у него была квартира рядом с Holland Park и офис в City, деловом центре города.

За это время мы виделись с ним лишь урывками, в Париж он наезжал довольно редко, носясь по городам и весям, с азартом занимаясь новым для него делом.

ВСТРЕЧА

1

По пустынной улице ветер гнал, кувыркая, чью-то шляпу. Но за ней никто не гнался. Видимо, она улетела с чьей-то головы уже давно. Может, владелец был слишком стар или слишком пьян, чтобы её преследовать. А, может, достаточно богат, чтобы не потрудиться даже нагнуться.

По-пластунски прошуршала кошка с худыми выпирающими лопатками. Ему показалось, что за следующим углом его должна поджидать судьба. Но последняя явно не любит, когда её козни или, наоборот, щедрые подарки, предчувствуют. Он ошибся всего на несколько дней.

Арсений брёл, шаркая ногами, по продуваемой со всех сторон улице этого нормандского приморского городка, и в голове у него крутились злые мысли.

Вчера, в машине, включив радио, он услышал, что на земле родился шестисполовиномиллиардный житель. Шесть с половиной миллиардов. И такое исступлённое одиночество. Такая тягучая тоска. Слишком много людей на этом бедном шарике. Слишком много. Ни пройти, ни проехать. Толпы. Толпы. Обессиленная, выдоенная, отравленная земля, заблудшие, потерянные, никому не нужные души. Люди существуют только для того, чтобы есть, пить, спариваться и рожать, параллельно убивая себе подобных. Агрессия стала нормой. Дебилизация населения угрожающей. «Много званых, да мало избранных». Он снова и снова возвращался мыслями к своему бывшему сокурснику – этот блистательный, отчаявшийся интеллект, испытывающий отвращение к роду человеческому, имел для этого все основания. А, может, это именно в них обоих был какой то изъян, который мешал им быть счастливыми? Или, как в Библии, «…кто много знает, тот умножает скорбь на томление духа».

Он знал эти свои состояния, это кризисы беспросветного отчаяния, и изо всех сил пытался удержать себя на грани этой разверзающейся бездны. В такие моменты он ощущал почти шизофреническую раздвоенность – безвольная, пустая кукла была накрепко привязана к преуспевающему бизнесмену с безупречной репутацией. Он терял азарт, интерес и волю к жизни. Чувство отвращения ко всему, включая себя, было превалирующим. К тому же, по ночам его томили галлюцинации, абсолютно реальные сны с реальными людьми, которых он никогда не знал и ситуации, в которых он никогда не был и не мог быть.

Иногда ему казалось, что его окружает хаос.

Его врач считал, что он подвержен сильнейшим приступам клинической депрессии и нуждается в такие периоды в медикаментозном лечении. Может быть, это были последствия сильнейшего гриппа, с температурой под сорок в течение целой недели, который он перенёс в Гонконге два года назад. Может быть, просто переутомление. У него были с собой прописанные ему транквилизаторы, но он ненавидел эти лекарства, они приглушали не только тоску, но и все другие чувства, а главное – способность думать и анализировать. Хотя и это его последнее прибежище причиняло ему последнее время больше вреда, чем пользы.

Он чувствовал приближение этих кризисов, поэтому и сбежал сюда, на продуваемое всеми злыми ветрами в это время года и потому довольно пустынное побережье Атлантики. Поселился прямо на берегу серого неприветливого океана, в отеле, где когда-то жил великий Пруст и писал свою гениальную тягомотину, рассчитанную на чтение именно такими длинными зимними вечерами, в то время, когда у человечества ещё не было его главного развлечения – кино и телевидения. Здесь можно было гулять до изнеможения по бесконечным пустынным пляжам, живя жизнью исключительно созерцательной.

Отель был шикарным. Он взял комнату с террасой, выходившей прямо на море, двери которой он открывал на ночь настежь. Шум волн то усыплял, то будил его среди ночи. Тогда он выходил на балкон, накинув на себя толстый махровый гостиничный халат и светился там белым пятном для рыбацких шхун, вышедших в море на рассвете. Здесь, без свидетелей, он мог позволить себе заломить руки и повыть на луну от грызущей его тоски. В свои двадцать шесть лет он чувствовал себя дряхлым стариком и с ужасом пытался иногда представить себе, что он будет делать на земле ещё целых двадцать-сорок, а то и все шестьдесят лет. Но представить это ему не удавалось. Напрягая изо всех сил своё воображение, он не видел себя не только старцем, но и сорокалетним зрелым мужчиной. И это было странно. Ему, с его воображением, привыкшим иметь дело со вселенскими масштабами, никак не удавалось увидеть своего собственного ближайшего будущего. Это его не то чтобы беспокоило, но как-то удивляло.

Он вдруг сообразил, что наступает пятница, впереди длинный week-end с каким-то праздником – выходным во вторник и, значит, большинство французов воспользуются так называемым «мостом», устроив себе четырёхдневные каникулы и ринется из ближайших городов сюда, «на море». Ужас, подумал он, они заполонят здесь всё, будут орать дети, набережные наполнятся «выполняющими прогулки», наверняка затеют какие-нибудь шумные музыкальные мероприятия прямо в городке, все кафе и бары будут полны днём и вечером, словом, придёт конец тому одиночеству, за которым он сюда ехал. Но бежать было некуда – в Париж ринется на праздники вся провинция.

И он решил позвонить мне.

Я воевала с Машкой. Вчера вечером с катка, который был в пятнадцати минутах ходьбы от дома, её привёз какой-то длинноволосый, неопрятного вида тип с серьгой в ухе. Но самое ужасное, что привёз он её на рычащей, со снятым глушителем, зверского вида мотоциклетке.

Я прогуливала собаку, подгадав к Машиному возвращению, и столкнулась с ними в конце нашей улицы, где «тип» ссаживал её с этой адской машины, видно, подчиняясь её же запрету подъезжать на этой мерзости к дому, предполагая мою реакцию.

У меня от страха стало холодно в животе, как будто я проглотила огромный кусок льда. Представив их верхом на этом смертоносном драндулете, вихляющем среди машин, из которых несутся проклятия водителей, дружно ненавидящих эти, не подчиняющиеся никаким правилам мотобомбардировщики, я почувствовала, что у меня начинается медвежья болезнь.

Сделать вид, что они меня не заметили, было невозможно – наша пятнистая красавица Долли привлекала всеобщее внимание. К тому же, она залаяла, узнав свою обожаемую хозяйку.

Маше пришлось нас познакомить. Оказался какой-то Пьер. Я, со всей вежливостью, на которую была способна в эту минуту, сквозь зубы, запретила ему, раз и навсегда, сажать её на эту «штуку».

– Если хочешь провожать её домой, – сказала я балбесу, – провожай пешком. И подняться к нам, кстати, тебе тоже не запрещается.

Теперь, дома, забившись в угол, она смотрела на меня злыми глазами и шипела, что я «не имею права так разговаривать с её друзьями».

В этот момент раздался телефонный звонок, и она, воспользовавшись паузой, улизнула к себе.

– Послушай, Шошка, – голос Арсения в трубке был каким-то ненатуральным, – бери в охапку мою невесту и животину и приезжай со своими двумя душечками разделить мою меланхолию в Кабуре. Твой Подводник наверняка ползает где-то по дну моря и бросил вас на произвол судьбы. А впереди, между прочим, длинный week-end.

– А ты что, разве не в Лондоне? – удивилась я. – Ты хочешь сказать, что был в Париже и не позвонил ни матери, ни мне?

– Ну, вот, звоню же я тебе. А в городе я был всего один день, расписанный по минутам. Садись в машину и приезжай – всего два часа от Парижа. Только Ксении не говори, что я здесь, я сейчас не в том состоянии, чтобы с ней общаться.

– У тебя ничего не случилось?

– Технически, ничего. Так, проблемы с самим собой. Приезжай! А? – тон у него сделался просяще-жалобным. – Я справлялся, собак пускают. Подышите воздухом, побегаете на воле. Твоим двум девочкам здесь будет такое раздолье…

Он прекрасно знал, что я не могу ему отказать, особенно когда он говорил таким голосом. Да и из города, честно говоря, вырваться хотелось.

И вот мы уже всей семейкой катили в нашей серебристой «Равке», как звала её Машка, в Нормандию. Дочь моя была счастлива, все обиды забыты. Из всей взрослой популяции, воспринимаемой ею огульно враждебно, она делала исключение для Арсения, будучи, по-моему, в него немножко влюбленной. Помню, лет в семь, когда девочки начинают засматриваться в зеркало и ходить по дому в маминых туфлях на каблуках, она объявила, что «ладно уж, так и быть, она выйдет замуж за Арсика». С тех пор он и звал её невестой. А она, пообщавшись с ним, немедленно, как маленькая обезьянка, перенимала его манеры. Так, например, его привычку раздражённо поводить плечами в ответ на глупые замечания, она скопировала абсолютно на женский манер, не столько ими поводя, сколько жеманно поигрывая, заканчивая это жест кошачьим почёсыванием правым плечом правого же уха. Получалось женственно и неловко одновременно.

Нормандию я не любила – для меня там было слишком ветрено и недостаточно солнечно. Интересно, что за два дня до этого мне позвонила Ника и предложила поехать с ней на эти же четыре дня в Довиль, который находился на том же побережье, всего в двадцати минутах езды от того места, куда я ехала сейчас. Они с Робином заказали отель, а у него в последний момент что-то случилось в госпитале, и он поехать не мог. Я было согласилась, но выяснилось, что в этот отель с собаками не пускают, а пристроить Долли за два оставшихся дня не было никакой возможности.

– Ну, вот и хорошо, – подумала я теперь, – позвоню ей, встретимся, погуляем вместе.

Видимо, это была первая попытка судьбы закинуть удочку и поймать на неё свои будущие жертвы. Но на этот раз у неё ничего не получилось, наши дороги так и не пересеклись: Ника в последний момент от поездки отказалась.

Я никогда ещё не видела Арсения в таком болезненном состоянии. От него исходили волны отрицательной энергии. Он пытался шутить над своим плачевным состоянием, говорил, что, видимо, «зажрался», что у него началась болезнь богатых – скука и пресыщение, но я видела, как ему плохо. Моя дочь, неожиданно для меня, проявив необыкновенную тонкость чувств, поднимала к нему страдальческую мордочку и гладила по руке. Он отвечал ей шутливым похрюкиванием и вымученной улыбкой.

Я предложила взять напрокат велосипеды, и мы уезжали на весь день, подальше от толп отдыхающих, с целью изнурить его физически, чтобы к концу дня ни на какие мысли уже не оставалось бы сил. Мы колесили по сельским тропинкам, и изумлённые морды чёрно-белых нормандских коров поворачивались нам вслед и мучительно мычали, вторя настроениям нашего главного героя. Долли отбрехивалась, не прерывая бега. Иногда мы останавливались передохнуть и подолгу смотрели в завораживающую зеленоватую туманность, на лиловеющие деревья и плачущие влажные кустарники, которые напоминали мне Подмосковье. Только вместо деревенских покосившихся срубов (я имею в виду семидесятые годы) из них выглядывали – нормандские дома в коричневом коломбаже.

В маленькой деревеньке мы нашли заброшенную, полуразрушенную маленькую церковь. Мы вошли. Тусклый свет падал на каменные плиты и на изгрызенных временем таких же каменных ангелов с лицами, на которых зеленели пятна патины и грязи.

– Так и хочется сравнить себя с таким ангелом, – сказал Арсений. – Но боюсь быть «пафосным», как говорят мои русские клиенты.

Мы совершали набеги на расположенные вдоль тихих сельских дорог маленькие ресторанчики, мнившиеся нам поначалу пустынными, но, оказавшиеся заполненными местным населением, краснолицыми нормандскими крестьянами, евшими и пившими как в последний раз в жизни и нимало о смысле этой самой жизни не заботившимися.

– Жаль, что у меня нет никакой конкретной цели, – сокрушался Арсений, – например, уничтожить врага, или победить болезнь.

– Типун тебе на язык, – возмущалась я, – ты не знаешь, о чём говоришь. Может, и вправду, тебе попробовать уйти на некоторое время от мира. В пустыню, или в горы. Или, наоборот, жениться, завести семью, – пыталась я вложить ему в голову знакомые мне смыслы.

– Я уже пробовал. И то, и другое.

И он рассказал мне, как его партнёр, китаец по происхождению, которого он откопал в исследовательском институте, работающем исключительно на Билла Гейтса в Силиконовой долине, после одного из таких кризисов отвёз его в горы Тянь-Шаня, в заброшенный монастырь, где жил старец, врачующий тело и души. Он прожил там целых два долгих, на его взгляд, месяца.

– И что? – Моё любопытство было не праздным, я втайне давно уже мечтала о таком эксперименте в своей жизни.

– В результате долгого, кропотливого исследования устанавливаешь то, что было ясно с самого начала. А именно – от себя не убежишь, – невесело усмехнулся он. – Выяснилось также, что, несмотря ни на что, я животное общественное, не лишённое тщеславия и желаний, которые нужно удовлетворять, а, значит, буду ещё какое-то время удобрять пастбища продуктом своей мозговой деятельности.

– Далеко не самым ничтожным. А как насчёт семейной жизни?

Два года назад ему показалось, что он влюбился. Почти год он прожил с вызывающе умной и такой же красивой Кати, способной журналисткой, которая в свои неполные тридцать умудрилась пробить на английском телевидении свою собственную программу.

– Но в ней был дефект, в настоящей женщине недопустимый – отсутствие хрупкости, – сказал он и неожиданно добавил: – Как у Ксении. Женщина должна оставлять место для мечты. «Мягкое и податливое одолевает твёрдое и сильное», учит Дао дэ Цзин.

Чувственная Кати, учуяв своим немыслимо изящным носом охлаждение, решила пощадить своё самолюбие и, взяв инициативу на себя, объявила о своём уходе. Он вздохнул с облегчением и опять заскучал.

– Беда в том, что я считаю, что ни для чего нет правильного решения. Каждое наше действие может привести к обратному результату.

– Может, ты напишешь книгу? – взялась я за своё.

– Зачем? – удивился он. – Для кого? Мне нечего сказать человечеству. У меня нет для него никакого важного послания. А если бы даже и было, никто бы не послушал. Населению нужны футбольные идолы и эстрадные звёзды, а не пророки.

Я вздохнула. У меня тоже его не было, послания. Мне просто нравилось рассказывать истории.

– И не принимай, пожалуйста, мои подлые настроения в свой писательский адрес, – спохватился он.

Я изо всех сил пыталась его отвлечь.

– Давай позвоним моей подруге, – предложила я, считая, что Ника в Довиле, – она здесь, недалеко.

– Ну уж нет, – запротестовал он, – очередная, умирающая от тоски дамочка. Это ещё несносней, чем скучающий Чайльд-Гарольд.