Текст книги "С тобой товарищи"

Автор книги: Тамара Воронцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава XIV. Кристя идет в наступление

За три дня работы в Раздольном Женя загорел. У него лупился нос и волосы совсем выцвели. Тот мальчишка, что вез их в село и которого вся деревня за что-то звала «Гвоздем», научил Женю управлять лошадью; и теперь он, важно покрикивая на пегую кобылу с коротким, украшенным репьями хвостом, возил к силосным ямам скошенную деревенскими мальчишками траву. Сгребали ее там и укладывали Жене на телегу Иринка. Катька, Шурик-Би-Би-Си. Хасан и Сережа косили вместе с мальчишками из Раздольного. И вновь позавидовал Женя ловкости и силе Хасана, позавидовал по-хорошему, любуясь Хасаном и пожелав себе стать таким же.

Работали споро, с таким остервенением, что когда к ним на заимку приехал председатели колхоза, то только присвистнул:

– Ну, орлы! Хорошо работают, черти полосатые, – ругнулся он любовно и спрыгнул с лошади. – А ну-ка, чем моих работников кормят? – поинтересовался он, подходя к большому котлу, о котором, вкусно булькая, варилась баранина.

Почерпнул, облизнул ложку:

– Нормально.

Похлопал подъехавшего Женю по спине.

– Ну как, чудо-богатырь, нравится?

– Очень, – улыбнулся Женя, показав белые ровные зубы.

Подошла Иринка. Наблюдая за этой сценой, в который раз уже подумала, что Женя очень похож на киноартиста, и вдруг покраснела, заметив, что и Женя смотрит на нее.

Повариха чуть постарше Иринки, повязанная белым платочком, со знанием дела, очень серьезно ударила в висевший на дереве обломок рельса.

– Дзи-инь!..

Второй раз ударять не пришлось. Проголодавшиеся шумные мальчишки и девчонки были уже возле котла.

– Раньше гонга работу побросали? – строго спросил их бригадир. – Ишь какие скорые на еду.

Характер бригадира ребята из Раздольного знали, городские же и за три дня поняли этого человека. Больше всего он заботился, чтобы они были сыты, и, когда видел за едой кого-нибудь лениво управляющегося ложкой, говорил:

– Чего возишь? Ешь смелее. Знаешь, серединка сыта и кончики играют. Так-то.

Поэтому сейчас на сердито-ворчливый тон бригадира кто-то отозвался:

– Кончики не играют, дядя Анисим! – И все засмеялись.

Председатель что-то говорил бригадиру о сенокосе за Черной Гарью. Остальные все молча ели горячую баранью лапшу. Женя, вздохнув – вот уже третий день он не крестит лба перед едой, – взял свою ложку. И тут же забыл о боге. Лапша была очень вкусной. Вообще за всю свою жизнь он не ел ничего подобного. Здесь было все необыкновенным. И огурцы, и хлеб, и молоко теплое, его никак не удавалось довезти до заимки холодным: десять километров по жаре: как не согреться, хорошо, что еще не скисает! И мед прозрачный светло-коричневый, в котором увязли лимонно-бледные пчелиные крылышки.

Женя чувствовал себя хорошо, ел с аппетитом, спал крепко, и все время спились ему красивые, сказочные сны. Вставал отдохнувший, радостный, бежал со всеми к быстрой таежной речушке, купался в бодрящей воде, а потом, взяв в руки вожжи, вез мальчишек и девчонок на луговину, и всю дорогу касалось его спины теплое Иринкино плечо.

Не уезжать бы отсюда век, но дни уходили быстро. Вот и опять тряская дорога, лилии по бокам разбитой неровной колен, катер с белой трубой. На его корме, пугая пролетающих уток, громко поет репродуктор:

 
Куба, любовь моя.
Остров зари багровой!
 

Песня стремительна, как таежная речка, в которой Женя купался по утрам. Женя слушал. И как после купания в речушке, по телу вдруг прошел холодноватый бодрящий озноб.

 
Слышишь чеканный шар?
Это идут барбудос.
Небо над ними, как огненный стяг.
Слышишь чеканный шаг?
 

Он даже не заметил, что сам поет; не зная слов, воспроизводит одну мелодию. Первое, что он увидел, были Иринкины глаза, золотистые, с распахнутыми в восторге ресницами. Потом Катькино лицо с розовым полуоткрытым в удивлении ротиком.

«Что они?» – подумал он. И замолчал.

– Это ты пел? – спросила негромко Катька. – А ну-ка еще, а?

– Ну, что ж ты? – Катька потеребила ею за рукав.

Иринка вдруг улыбнулась, кивнула головой:

– Спой!

Хасан куда-то побежал, и через минуту смолкший было репродуктор снова бросил в воздух, размахнул над волнами песню.

 
Куба, любовь моя!..
 

Женя запел.

– Черт знает что, – сказал Хасан, когда голос Жени смолк. – Шурик – Эсамбаев, этот – Огневой!

На вопросительный Катькин взгляд торопливо пояснил:

– Есть в Киеве такой артист Константин Огневой. Голос!..

Он взъерошил густые смоляные полосы и сказал гортанно, с едва заметным кавказским акцентом:

– Пачему я без всяких талантов?

Катька от нетерпения затопала ногой, начала убеждать Женю учиться пению.

– Музыкальная школа у нас есть? Есть. Время у тебя найдется? Найдется… Может, ты еще светлом будешь. Понимаешь? – И постучала его по лбу изрезанным осокою пальцем.

Женя смущенно улыбался.

Когда катер причалил, девчонки, как козы, стали прыгать на берег и визжать: мальчишки не сильно, но решительно подталкивали их в спину. Женя оглянулся на противоположный берег. Теперь с ним будут связаны самые лучшие, самые светлые воспоминания. Как хорошо было!.. И вспомнил мать, ее исступленный взгляд. Холодок прошел по сердцу. Предчувствие недоброго охватило его. Он сразу помрачнел.

– Мы завтра на двенадцать и кино пойдем. Ты придешь? – спросила его Иринка. Он кивнул машинально.

Иринка тут же отбежала от него счастливая, не приметив тревоги в Жениных глазах. Хасан потряс его за руку, попрощался Сережа, Шурик-Би-Би-Си предложил что-то насчет художественной самодеятельности. Потом они пошли в одну сторону, а Женя повернул в другую.

Он шел и чувствовал, как с каждым шагом грузнеют ноги, словно легкость, влившаяся в него за пять дней в Раздольном, здесь переставала действовать. Еще издали он увидел свой дом, высокий неприступный забор – и сразу стало душно.

Вздохнув, подергал железное кольцо. Слышал, как взвизгнула в доме дверь. Мать спросила: «Кто?» и открыла калитку. Одним взглядом Кристина отметила в сыне все: и выцветшие от солнца волосы, и загар крепкий, здоровый, но лицо у сына было невеселое. Какая-то искорка промелькнула в ее синих глазах, но тут же она схватила Женю за руки:

– Приехал? Жив, здоров? Ну, слава тебе господи… Слава тебе господи… – заговорила она торопливо и потащила в дом.

Она ни о чем его не спросила. Ходила светлая, часто крестилась и что-то шептала. А потом стала рассказывать Жене про реку Иордан, про пророка Давида… В комнате, в сумерках голос ее звучал особенно проникновенно, с той страстной взволнованной сдержанностью, которая всегда действовала на Женю. Он притих, слушал. Смотрел на мать. Видел только тонкий овал ее лица и блестящие огромные глаза. Муки Давида приводили его в трепет, человечность – восхищала. А голос матери все лился и лился, пеленой окутывал сознание, заставлял видеть только то, о чем она говорила.

– Помолимся за него, сынок? – просила мать.

И он, потрясенный судьбою неизвестного ему пророка, с готовностью пошел за ней в темную комнату, опустился на колени.

…Уже совсем поздно пришел к ним брат Афанасий. Широко перекрестившись, поздоровался с Женей, присел напротив.

– Понравилось тебе? – спросил он просто.

Перед Жениными глазами сразу же побежала светлая с легкими курчавинками на быстрых волнах неглубокая речка. Он увидел широкую, залитую солнцем луговину, услышал смех, песни, ощутил запах сена, зеленого с голубыми глазками запутавшихся в нем колокольчиков.

Коротко, от нахлынувших чувств, ответил:

– Да.

– Да-а, – повторил брат Афанасий. И встал. – Силен бес, – с волнением заходил он по комнате. – Силен, силен враг человечества. На какие только козни не идет! Ты думаешь, что? – Резко присел он около Жени и положил ему на плечо руку с суховатыми короткими пальцами. – Я помню, я тоже был мальцом. Тоже тянуло меня на игрища, на веселье… Опутывает бес человека своими тенетами. Сегодня попляшешь, завтра поиграешь, на послезавтра за занятием этим забудешь о боге. Вот и все. И готово тебе горяченькое место на том свете – пекло. – Врат Афанасий опустил голову, тяжело вздохнул. – Бог создал землю не для веселий, а для испытаний. Чем больше ты тяжестей возложишь на себя здесь, тем лучезарней будет твоя вечная жизнь там. – Он подмял палеи к потолку. – И только с именем бога! Только с одним этим именем, сын мой, ты обретешь истинное счастье!

Требовательно и грозно при этих словах прозвучал голос брата Афанасия. Женя невольно подумал, что ни разу, почти ни разу не вспомнил он в Раздольном о боге. И вскинул глаза. Брат Афанасий сидел, опустив голову, и лицо его было горестно-скорбным.

– Жаль мне людей скудоумных, скудомыслящих, – проговорил он тихо, с такой печалью, что у Жени спазмой сдавило горло. – Живут, веселится. А того разве не ведают, – в гневе брат Афанасий выпрямился, – что вся эта жизнь – тлен, что все прахом уйдет в землю, что вечное, нерушимое только у престола божьего!.. Так что же веселятся, что безумствуют? – у брата Афанасия затрясся подбородок, глаза налились слезами. – Ведь гореть им там за грехи их земные в геенне огненной. – Он взмахнул руками, схватился за голову, закачался.

– Брат Афанасий, брат Афанасий! – вскочив, дернул его Женя за плечо. – Брат Афанасий-й!..

Дрожащей рукой брат Афанасий указал Жене на скамейку.

– Ты сядь, сядь… Со мной ничего… Скорблю и… мука… что змей, сердце гложет. Сподобил меня господь бог светлое слово нести вам. А паства моя земной заразе подвержена. Вот и ты… – Он посмотрел на Женю серенькими, глубоко запавшими и полными слез глазами. – Мать о тебе по вся дни плачет. Не чует твое сердце дитячье, на какую муку ты свою доселе чистую душеньку готовишь.

Женины глаза расширились.

«Не надо, – пытался сказать он. – Не говорите, не надо. Мне страшно». Но не было голоса. Он почти терял сознание.

– Откажись! – наклоняясь над ним и впиваясь в него стальными буравчиками глаз, проговорил брат Афанасий. – Откажись от смеха, от шуток, от веселья. Откажись от друзей. Одни друг, брат, отец – бог! Помни это.

– Да, да, да… – захлебываясь, стараясь уйти от этих глаз и от других, никогда раньше не виданных, неумолимых, залепетал Женя. И все его худенькое тело забилось мелкой, знобящей дрожью…

Глава XV. Снова черные тени

Женя в кино не пришел.

– Опять эта Кристя! – сердито сказала Катька.

Иринке было грустно. Вчера ей было весело, всю дорогу до дома она неизвестно чему улыбалась. А когда легла спать и вспомнила Женин взгляд там, на заимке, даже засмеялась.

– Ты чего? – спросила бабушка.

– Так, – Иринка сдержала счастливый смех. – Так, – повторила она и подумала: «Никому не скажу. Даже Катьке»…

«А Женя очень хороший, – продолжала думать она. – И поет так хорошо. И глаза у него очень красивые… А у Сережи глаза тоже красивые». – И притихла, вслушиваясь в себя, в свои странные мысли. Она радовалась всегда, когда видела Сережу. Ей нравилось, когда не Катьке, а ей первой давал Сережа сурепку. Пришло на память, как одна раз, когда они сидели в сквере. Сережа, положив руку на скамейку, невзначай прикрыл своими пальцами Иринкины пальцы, и она не выдернула их, а сидела, краснея и волнуясь, сама не зная отчего. И сейчас она снова покраснела. «Как же это так? – В смятении подумала она. – Значит, нравится Женя и… Сережа тоже! Но разве так бывает?!» – скрипнув пружинами дивана, Иринка перевернулась на другой бок, уткнула нос в подушку. «Ой-ой, подумала она опять. – У мамы папа был один, у бабушки – один дедушка, у Катьки – один Хасан, а у меня… Ой, да что же это такое!» – Иринка чуть ли не со слезами сдернула одеяло.

– Ты чего вертишься? – снова спросила бабушка.

– Кусается кто-то, – молниеносно соврала Иринка. И оттого, что соврала, показалась себе еще хуже.

Бабушка давно уже спала, дыша неровно, с хрипотцой, а Иринка все думала и ворочалась, перекладывала подушку, то сбрасывала, то натягивала одеяло. И измученная разговором со своей совестью, наконец, решила:

«Буду любить одного Женю. Вот и все!» – тут же успокоилась, выдернула из-под плеча косу и уснула…

…Решила любить одного Женю, а он и в кино не пришел. Вот так да! Иринка самолюбиво закусила губу, не гляди на Сережу, взяла протянутую сурепку, откусила.

– Давайте сходим за ним, – сказал Сережа. – Теперь же она откроет нам. Раз пустила в Раздольное…

– Но мы опоздаем! – воскликнула Катька. – Пятьдесят копеек пропадет, – добавила она с такими непередаваемо горькими интонациями в голосе, что сразу всех рассмешила. Но к Жене все же пошла, плетясь позади других и оглядываясь на здание кинотеатра, из которого вот-вот призывной трелью должен был раздаться первый звонок.

Окна Жениного дома были закрыты ставнями.

– Ушли, что ли? – Хасан бахнул кулаком в калитку. Катька залезла на завалинку, забарабанила в ставню, ногам приложила к ней ухо.

– Тихо, – сказала она. – Наверно, в самом деле никого дома нет. – И спрыгнула на землю. – Говорила вам… Теперь ни здесь и ни там.

– А может, спят? – подал надежду Сережа.

Шурик-Би-Би-Си, засунув два пальца в рот, пронзительно засвистел, и они вес разом крикнули:

– Же-ня!

– Я-а… – укатились куда-то за забор их голоса. А дом стоял тихий, молчаливый, нахлобучив чуть ли не на ставни железную крышу.

– Ну вот, – вздохнула Катька. Что теперь делать будем?

Иринка втаптывала в землю непокорную травнику.

– Пошли на реку. Купаться будем, – сказал Хасан и оглядел дом нахмуренными темными глазами.

Женя не появился ни на второй день, ни на третий. Дом его стоял все так же с закрытыми ставнями. И это было непонятно: Кристя раньше никуда не уезжала. Хасан о чем-то думал все время.

Как-то вечером они сидели в Иринкином дворе. Шурик-Би-Би-Си то ли врал, то ли правду говорил, что в Москве изобрели машинку или еще что-то такое, которая за двадцать дней выучивает спящего человека какому хочешь языку: хоть арабскому, хоть английскому.

– Вот бы мне такую! – размечтался Шурик, не ладивший с иностранным языком. – Я бы все языки выучил… Я бы показал класс, – расхвастался он. – Я бы сразу дипломатом.

– Диплома-ат! – протянула Катька. – От горшка два вершка.

– Дура, – огрызнулся Шурик. – Все великие люди маленькими были: и Суворов, и Кутузов, и Циолковский, и даже Ленин.

Иринка удивленно покосилась на Шурика. Не вступая с Шуриком в спор, как от надоедливой мухи, отмахнулась от него Катька.

Молчали Сережа с Хасаном.

Шурик засопел сконфуженно. Разговор оборвался.

Отсутствие Жени, к которому они незаметно привыкли и которого полюбили, сказывалось на их настроении. Говорить не хотелось.

На реке мерно прогудел теплоход. Где-то протарахтело, как будто по булыжной мостовой прокатили большие пустые бочки. И снова стало тихо, и все услышали, как под стрехой то ли бредит во сне, то ли усыпляет своих несмышленышей какая-то птица:

– Пи-и, пи-и…

На крыльцо вышла бабушка.

– Вы что пригорюнились? Идите в дом чай пить.

– Пойдемте, а? – спросила Иринка, поднимаясь с травы, и оправила платье.

– Ну что ж, это можно, – сказал Шурик важно.

Хасан подал руку Катьке.

Чай пили тоже молча, громко потягивая его из блюдец. Бабушка поглядывала на них, наконец, не выдержала, спросила:

– Да что с вами такое приключилось? Ну-ка ты, Катерина, говори.

Катька помешало ложечкой в стакане, как кошка, прищурилась на лампочку, не ответила.

– Женя пропал, – нехотя отозвался Шурик-Би-Би-Си.

– Как это «пропал»? – не поняла бабушка.

– А вот так, пропал – и все.

И сразу заговорили все, кроме Хасана и Сережи.

– И ставни на окнах, и не приходит туда никто, мы уже караулили. Его Кристя увезла, а мы его еще не перевоспитали.

– Чудное дело, пожала бабушка плечами. – Она никуда во всю жизнь не ездила. Как приехала из своей Молдавии, так сиднем сидит на месте. А Женя, наверно, дружить не хочет с вами. Обидели чем его?

Все, как по команде, посмотрели на бабушку, переглянулись, уткнулись в чашки.

– С ним бы поласковей надо… Эх вы, горе-воспитатели, – добавила она уже спокойнее, заглянула в опустевший молочник и пошла в семи.

– Я знаю, что делать, – сказал Хасан, когда бабушка вышла. Все сразу обернулись к нему. – Нужно еще раз последить за домом на пустыре. Мы тогда следили, помните? – Хасан взглядом пригласил Катьку и Иринку поддержать его. – Когда вы прибежали ко мне…

Иринка кивнула головой. Она помнила, она просто забыла в последнее время про домик на пустыре. Да и зачем он был нужен? И тогда там ничего не обнаружили. Катька еще потом фыркала и обзывала Иринку «следопытом». Три дня они просидели у домика. Черных теней не появлялось. Хасан сказал, что это, наверно, просто бабки по старой памяти ходят изредка молиться в пол у развалившуюся часовенку – и все. А потом эта драка в скверике с Жоркой, и Женя, и новые заботы и черные тени забылись совсем.

– Я видел однажды, как Кристя ходила к Ивашкину, – продолжал Хасан. – Значит, они знакомы. Может, они и сейчас там?

– А что если Ивашкин и есть та секта? – задумчиво проговорил Сережа.

Иринка сильно сжала под столом пальцы сплетенных рук. Даже одно слово «секта» вызывало у нее страх: забыть не могла того, распятого где-то в Молдавии. «А я на него рассердилась, что в кино не пришел. А он, может, как в тюрьме».

– Так что же мы сидим?! – встрепенулась она и, вскакивая, чуть не стянула со стола скатерть со всеми стаканами и блюдцами. – Пойдемте! Ведь он в самом деле может быть там! Ведь, может быть, с ним… Хасан! – В ужасе от своих мыслей Иринка чуть не закричала.

Вошла бабушка. Вслед за нею, громко топая и стаскивая с плеч грузный рюкзак, появился дед Назар. Он на ходу выкладывал бабушке свои рыбацкие новости, и она, слушая его, не заметила взволнованности за столом.

– Садись, Назар, попей чайку с ребятишками, а я лягу. Должно быть, к непогоде опять поясницу заломило.

Неслышно вылезла из-за стола Катька, придвинулась к Хасану, что-то зашептала ему в самое ухо. Дед Назар уловил слово «Ивашкин» и с любопытством оглядел ребят.

– К Ивашкину в гости, что ли, собираетесь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Любопытный мужик. Все со старушенциями якшается. Давно хотел поглядеть, чего он там с ними делает.

– Мы не старух смотреть… – буркнул Шурик-Би-Би-Си. Катька больно ущипнула его за руку. Но дед Назар снова спросил:

– Женька, что ль, потерялся? – и засмеялся. – Несмышленыши вы. Нет, чтоб деду Назару рассказать. Давно б помог.

Зная, что от деда Назара не так легко отвязаться. Сережа в двух словах рассказал ему о Жене и о том, что они хотят пойти к Ивашкину.

– Вот и ладно, – встрепенулся дед Назар, любивший всякие истории. И время терять нечего, сейчас и пошли.

Когда они подходили к пустырю, чей-то голос их окликнул:

– Эй вы! Ну-ка стойте! – Голос был по-хозяйски властен, и все невольно ему подчинились. Кто-то шел торопливо. Под его ботинками скрипели песок и галька. Уже было слышно прерывистое дыхание. Дед Назар успокоительно сказал окликнувшему:

– А ты без запарки, мил человек. Мы тебя ждем. – И тут же зацокал. – Э-э, да это Гошка! Это куда же тебя черти понесли на ночь глядя?

– Я ему сегодня башку оторву, – пообещал кому-то Гошка и поздоровался. – Здравствуй, дядя Назар.

– Здорово, здорово, голубок. Кому это сегодня без головы остаться?

– Кому, кому. – Гошка потер щеку. – А всему семейству, видно, всыпать надо.

Двинулись дальше.

Небо посветлело. Это из-за речки, из-за леса выкатилась, как из горнила огнедышащей печи, большая красная луна. Она быстро поднималась, уменьшалась в размерах, бледнела, словно остывала в потоках воздуха. Но снег от нее становился ярче. Мокро заблестели под ногами камешки, отчетливей затемнели впереди бесформенные груды монастыря, и по дороге потянулись тонкие длинные тени идущих.

Иринка с любопытством сбоку смотрела на парня. Был он невысок, но широк в плечах, губаст. Озорное выражение не исчезло с лица даже теперь, когда он, по всей вероятности, был на кого-то не на шутку зол.

– Ты гляди, что делают, – с возмущением и удивлением обратился он опять к деду Назару, остановился сам, придержал за руку деда. – Ну молились, ну богадельню из моего дома сделали… Посмеивался, хотя норой душу воротило от всего. Э-э, думал, наплевать. А мать даже жалко было. Думаю, а кино не ходит, в гости – тоже. Раз там нравится, пусть себе тешится. А оно вон что…

– Да што? Ты толком расскажи.

– Что толком-то. И так понятно… Деньги копил им же, а они их Афанасию отнесли… Ничего для них не жалел, работал, себе во многом отказывал. Когда разве на именинах или в праздник какой рюмку пропущу, а так – все домой. Ну теперь дудки! И им посвертаю шеи, и тому брату святому ноги выдерну, чтоб домой не шлындал.

Дед Назар не то закашлялся, не то рассмеялся негромким старческим смешком.

– Чего смеетесь? Думаете, Гошка тихий, так его и дураком можно делать? Я еще покажу…

– Ну покажь, покажь… Только без шуму. К Ивашкину, что ль, идешь?

– К кому ж еще…

– Вот и мы к нему. Значит, и пойдем, и поглядим. – Дед Назар похлопал Гошку по спине. – И без шуму. Это и дома успеешь сделать.

– А вы чего к нему?

– Да вот дружок потерялся…

– Беленький такой, – неожиданно для себя перебила деда Назара Иринка. – Женей зовут. Как приехали из колхоза, так куда-то и девался.

– Женя? – нахмурил лоб Гошка. – Беленький… А мать его не Кристей зовут?

– А вы ее знаете? – повернулась к нему Катька.

– Гляди-ка… какая рыжая! – изумился парень.

– Сам ты, наверно, рыжий, – сразу перешла на «ты» оскорбленная Катька.

– Ты не сердись, – миролюбиво проговорил Гошка. – Но, ей-бо, я таких рыжих ни разу не видел: даже светишься.

Иринка обиделась за подругу. «Какой губастый; сразу же и оскорбляет». Она замолчала, поравнялась с Катькой, взяла ее под руку. За спиной о чем-то говорили дед Назар с Гошкой. До Иринки доносились слова: «Видал… да они там все, он у них не один…»

Когда подошли к дому Ивашкина, дед Назар в какой-то злой растерянности почесал затылок:

– Только вы того… без гама. Не то нам самим нахлобучку дадут. Религия!.. Коза ее задери. А у нас в стране демократия: молись хочь богу, хочь черту, хочь сапожной щетке. С плеткой на молитвы эти ни-ни. Моралью на них надо действовать.

– Ну, вы, как хотите, – широко шагнул Гошка к Ивашкиной калитке, – а я сегодня своей мамашеньке такую моралю задам, дорогу сюда вовек забудет. – И стукнул звучно в доски калитки.

– И хто там? – наверно, через полчаса беспрестанной Гошкиной долбежки по калитке спросили слезливо.

– Открывай! – заорал Гошка тем самым голосом, который, если он пел, был слышен на нескольких улицах.

– А вам ково?

– Не «ковокай», а открывай. За мамашей своей пришел. Гошка я.

– Какой Гошка? – продребезжало за калиткой. – И нетути тут никакой мамаши.

– Открывай, а не то я сейчас весь забор разнесу, – И Гошка так ахнул по калитке, что, кажется, треснули доски.

– Ахти, Иисусе!.. – с этими словами щеколда звякнула, калитка открылась.

– Вот и не суйся, – проговорил Гошка, отстраняя женщину в темном платье. А я не грабитель. Я за матерью пришел… Пошли, что ли? – Махнул он рукой деду Назару и ребятам.

Иринка немного боязливо шагнула за Гошкой.

– Прощенья просим, – сказал Гошка, открывая дверь из сенцев в комнату. – Где тут, граждане молящиеся, моя мать?

Иринка во все глаза смотрела в комнату. Тускло горела подвешенная к потолку двадцатипятисвечевая лампочка. На скамьях, на табуретках сидело несколько женщин молодых и старых в черных платьях, два или три бородатых старика, две или три девчонки, чем-то напомнившие Иринке Женю, но Жени среди них не было. Не было и Кристи. Из комнаты в открытую дверь прямо в Иринкино лицо выливался тяжелый запах распаренных тел.

– Кого нам нужно? – очень вежливо, с готовностью поднялся к ним навстречу Ивашкин. Иринка его сразу узнала. И взгляд его, быстро пробежав по их лицам, опять будто что-то спрятал.

– Мать мне надо, – громко повторил Гошка. На вторичный звук его голоса из дальнего угла комнаты прошла между неподвижными фигурами женщина. Крестясь на ходу, она придвинулась к Гошке и зашептала в лицо:

– Ты куды пришел, ты куды пришел, ирод ты царя небесного! А ну пойдем.

– Во и пойдем. Я за этим и пришел.

Обернувшись на Ивашкина, женщина кивнула и вышла вместе с Гошкой.

– А вам… кто требуется?

– А нам, – Катька тряхнула рыжей головой и занозисто ответила: – А нам – Женя… Не знаете такого?

Ивашкин не ответил, только жестом рук обвел комнату. «Вот, мол, глядите. Все тут. Кто есть, тот есть, а кого нет – не взыщите».

Катька растерянно оглянулась на Хасана.

– А у вас тут, извините, собрание, что ль, какое? – покашляв в кулак, спросил дед Назар.

Ивашкин слегка пожал плечами.

– Да как вам сказать… Приходят вот люди. Сидим беседуем… о житье-бытье…

– О житье-бытье… – как эхо повторил дед Назар. – Ну, извиняйте тогда. Мальчонку вот потеряли. Ищем. Во все дома заходим и к вам заглянули… За беспокойство – наше вам. – Дед Назар церемонно шаркнул ногой и, вздыхая, обернулся к ребятам. – Ну что ж, пошли. Нету тут. Поищем еще где…

Они снова вышли на улицу.

– А ведь Женя там, – вдруг сказал молчавший все время Сережа.

– Ну, ты молчи, – не своим, посуровевшим голосом ответил дед Назар. – Тут, по всему видно, не только для вашего ума дело будет. – И, помолчав, точно про себя проговорил: – Не отсюда ли весь клубок начинается?

– Какой клубок, дедушка Назар? – спросила Иринка, а сама почему-то вспомнила Сережин рассказ о сектантах. Увидела, как наяву, мелькнувшие тогда в просветах между монастырскими развалинами темные тени и приостановилась, оглянулась на дом Ивашкина, как на примолкшее, затаившееся, но опасное и злое существо.