Текст книги "С тобой товарищи"

Автор книги: Тамара Воронцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

…Тень от забора укоротилась и уже больше не прикрывала Женю.

«Пойти бы на реку! – мечтательно подумал он, но тут же отогнал от себя эту мысль. – Опять там эти…»

Он очень ясно увидел летящий булыжник. От него еще и сейчас болит у виска. Услышал смех и свист… Кулаки невольно сжались. В первый раз с вполне определенной злобой вспомнил он сверстников. И опять что-то забурлило, загудело внутри. Что нужно ему? Чего он хочет?

«Господи!» – вскрикнула в нем каждая жилочка. Уткнувшись лицом в траву, Женя замер. Потом рывком вскочил, без единой мысли в голове, как во сне, вышел на улицу.

…Река будто смыла с него злобу. Прохладные волны, в которые он окунулся, остудили мысли, и в сердце восстановилась давно забытая тишина, но была она более чуткая и взволнованная, чем прежде. Женя долго сидел на берегу. Поблизости никого не было. Лишь волны, шипя, накатывались на берег, оставляли на влажной гальке принесенную сверху набухшую, с резким запахом сырости телу, да, позвякивая цепями, качались на воде лодки.

Иногда вдоль по реке пробегал ветерок. Мимоходом, тронув Женины волосы, поднимал с земли и кружил в воздухе обрывки бумаг, шуршал по гальке сухими колючими песчинками и снова улетал туда, откуда временами доносились голоса людей. Там то смеялись, то звонко, заразительно визжали…

Смеркалось, а он все еще сидел, точно кто-то, пока еще не встреченный, но обязательный, должен был прийти сюда сегодня. Но не приходил никто. Только мелодично позванивали цепями лодки да мокро чмокала волнами быстрая река.

Вздохнув, Женя стал собираться домой.

У Дома культуры услышал он звуки баяна и песню, прекрасную и широкую, как река, в которой полчаса назад купался. Он замер… Музыка, музыка! От звуков ее будто подхватывает ветром, песет куда-то и кружится все: и земля, и небо, и воздух! Кружится в страстном порыве, и восторг этот передается Жене, и ему хочется плакать и… петь! Петь громко, петь во всю ширь своего сердца, петь так, чтоб перестали смеяться те, кто над ним смеется.

Никем не замеченный, он проскользнул в калитку, что вела во двор Дома культуры, и прильнул к окнам. Он даже не видел, был ли кто в зале, он слышал только песню. Как вдруг голос тихий, девичий спросил, как ему показалось, прямо над его ухом.

– Кто здесь?

Женя обернулся.

Возле кустов черемушника стояла девочка в светлом платье. Он ее узнал. Он видел ее на берегу тогда. Она сидела одна, смотрела на воду и не обратила на него внимания.

А потом пришли те… Они стали издеваться над ним и смеяться обидно. Но она не смеялась. Она просто смотрела на него немного изумленно – и все.

И сейчас он не испугался ее. Просто ждал, что она скажет. Она открыла рот.

– Дон-Кихот! – и засмеялась.

«Дон-Кихот!..» Женя вздрогнул, как от удара, повернулся и побежал к калитке. Кажется, побежала и она. Что-то кричала. Что? Он не помнит. Снопа, как когда-то, хотелось броситься на землю, кричать, кусаться… Зачем, зачем они делают ему больно?

Женя ворвался домой задохнувшийся, бледный. Мать встретила его строгим синим взглядом.

– Где ты был?

– Я когда-нибудь их убью, – сказал он глухо.

Мать перекрестилась и ничего не спросила больше. Принесла воды, поставила перед ним. Женя выпил залпом и без слез, без рыданий, молча припал головой к столу.

В этом непрошедшем столбняке мать увела его с собой.

Эта маленькая моленная в доме на пустыре… За последний год Женя не раз бывал здесь. Строг и суров брат Афанасий, но к матери относится учтиво. Приветлив с Женей.

– Богом дан тебе голос, брат мой, чтоб славить его. И славь!.. – говорил он всякий раз, когда приходил Женя.

Здесь над ним не смеялись. Здесь он был свой, и даже больше. Когда он пел, молящиеся заливались слезами. Когда «там» обижали, здесь он находил утешение.

Но сегодня Женя и об этом не думал. Он вообще сейчас ничего не осознавал. Перед глазами все время плыл колыхающийся красный туман. И в этом тумане возникали то мать, то брат Афанасий, то его голос, то всхлипы старушек.

Потом глухо, как через толщу воды, донеслось до него пение. В горле у Жени клокотало. Он силился и не мог произнести ни одного слова.

«Что это?» – сквозь страшное отупение с ужасом подумал он.

– Он болен, брат, – услышал Женя явственно. Это говорила мать.

– Душой, сестра, душой… Это страшнее. За болезни тела бог нас награждает, за болезни души – карает… Твой сын тянется к мирскому. Сегодня я видел, как он входил на концерт. Пусть молится, может, и снимет с него господь кару.

Кару?! Опять туман густой, обволакивающий поплыл на Женю. Отяжелели ноги, руки. Язык громоздким недвижным комком лежал во рту. Женя не мог им даже шевельнуть. В ушах жужжало, точно вокруг Жени бился сегодняшний шмель, чего-то безуспешно искавший в белых цветах фасоли.

А потом ударило, будто гром. Это ударило Женино сердце. Он хотел позвать: «мама», но туман, все плывущий и плывущий, заткнул ему рот, мягко, но плотно обхватил его, стал прижимать к полу. Женя хотел вырваться, дернулся и потерял сознание.

…Комната была залита прозрачным зеленоватым, как водоросли, светом. И Жене казалось, что он не лежит на постели, а плывет, покачиваясь и удаляясь от земли, в самую глубину этого зыбкого света. Приятны были и легкий свет, и легкое покачивание. С каждым вздохом тяжесть, придавившая его, уходила, растворялась в этом дремотном баюканье. Не трогая сознания, как тонн, проплывали всякие видения, смутные, не мешавшие… Только над ухом жужжал все тот же шмель «Что он все ищет?» – лениво, нехотя подумал Женя. И прислушался.

– Ж-ж-ж-ж… – жужжал шмель и… вскрикнул.

«Разве они кричат?» – мысленно спросил Женя. И вопрос, заданный самому себе, окончательно пробудил сознание.

Он приподнялся. Зыбкий свет исчез. В комнате было темно. Где-то совсем рядом, но очень глухо не то плакали, не то стонали.

«Где я?» – Чувствуя, что он не дома Женя тревожно протянул руки.

– Господи, господи! – услышал он ясно. – Возьми меня, возьми меня. Я-а-а!.. – Истошный женский голос сорвался на высокой ноте, и тотчас Женя вспомнил все. Холодея, пошевелил языком. Язык двигался. Легки были руки и ноги. Глотнул воздух, боялся: а вдруг ничего не выйдет, и тихонько произнес:

– Мама!

Есть голос! Это совсем не кара! Это с ним, с Женей, что-то случилось! Вскочив на ноги, начал искать дверь, натыкаясь на какие-то вещи, что-то уронив, шарил по стенам. А за ними уже не стонало, а выло дико, страшно… Но внутренний голос, освобожденный от ужаса возможной немоты заглушал этот вой. Женя почти не слышал его, не осознавал. Искал дверь. Наконец, нашел.

Свет неяркий, но после полного мрака ослепительный ударил в глаза.

В полутемной моленной странно извивающиеся черные фигурки то начинали бить себя кулаками в грудь, то, поднимая к потолку судорожно дергающиеся лица, то, цепенея, припадали к истоптанному полу. Но после этого вой и крик усиливались.

Женя сам был готов закричать дико, истошно, но в горле, не издавая звуков, опять забила колотушка… Он ничего не мог понять. Был здесь не первый раз. Пел, молился, обращаясь к богу, вкладывал и слова столько трепетной мольбы, что замирало сердце. От жалостливых этих слов, от собственного голоса нередко заливался слезами. Плакал горько, вспоминая обиды сверстников, плакал, прося защиты неизвестно от чего, плакал от неизведанного томящего чувства, жившего в нем беспокойным неясным ожиданием…

Молитвы тех, кто окружал его, не мешали ему. В общем потоке безудержного экстаза Женя не ощущал реальности, не чувствовал себя, а только боль, сладкую, невыразимо блаженную боль!.. Что болело? Сердце, мозг, руки, ноги? Ах, да и неважно, что болело. Но скажи в это время брат Афанасий:

– Иди, принеси себя Христу!

Не колеблясь пошел бы на нож, на костер, и не ради Христа, а чтобы отрезать от себя эту боль блаженно сладкую и нестерпимо мучительную…

Вдруг какая-то женщина, длинная-длинная, то ли сама такая, то ли от тени, что колебалась по стене над ее головой, вскинула руки и дребезжащим от натуги голосом вскрикнула:

– Я вижу, вижу!.. Спасителя, Христа нашего! – и рухнула на пол, как подкошенная.

Женя схватился за лицо руками, зажмурился, чтоб не видеть… А в уши бил все тот же, ни с чем не сравнимый бой.

Глава X. Иринкина тревога

Заглатывая солнце, по небу ползли тяжелые тучи. Вздулась, выгнулась от ярости река. Потемнела. По ее поверхности судорожно побежали ребристые волны. Над ними пронесся ветер – стремительный, резкий. Река выплюнула вслед ему белые языки пены. Хлынул дождь.

Иринка вскрикнула, захватив руками враз намокшую юбку, бросилась в дом.

– Ой, что делается, бабушка! – вытирая ноги, сказала она от порога.

Бабушка лежала на диване. Возле дивана на маленьком круглом столике горела под оранжевым абажуром лампа. Свет был мягкий, уютный. Иринка сбросила с себя намокшую юбку, сняла кофточку, натянула яркий с васильками и гвоздиками халатик и села на диван у бабушкиных ног.

– Болит? – спросила она и поправила сползшее покрывало.

– Болит, – ответила бабушка, положила книгу на грудь, сняла очки.

Иринка помолчала.

– Хочешь, я тебе чаю согрею?

– Нет, не надо, – улыбнулась бабушка и погладила Иринкину обветренную загорелую руку.

– А может, тебе почитать?

– Тоже нет.

Иринка помолчала и спросила:

– А дождик скоро пройдет, как ты думаешь?

– Летние дожди короткие. Думаю, что скоро.

Над крышей, словно враз несколько великанов раскусили по великанскому ореху, треснуло, за окном полыхнуло так, что померк свет маленькой настольной лампы.

Сброска тапочки, Иринка залезла на диван с ногами, обхватив их руками, положила на голые прохладные колени подбородок.

– Бабушка, – начала она, хмуря выпуклый гладкий лоб, – не знаешь, кто в домике на пустыре живет?

– В каком?

– Ну, в каком, – Иринка досадливо повела бровью. – Там один дом.

Бабушка посмотрела на Иринку через очки.

– А он тебя почему заинтересовал?

– Так, – коротко ответила Иринка.

– Живет Ивашкин какой-то, – пояснила бабушка, взяла книгу, начала листать страницы.

– Ну и ответила, – с недовольной гримасой повернулась к ней Иринка. – Ивашкин, Ивашкин… Фамилия еще ничего не говорит. Кто он?

– Ты деда Назара спроси. Я что, я больше лежу, а он бегает. Поди, и знает… – Помолчав, бабушка опять закрыла книгу, заложила между страницами палец, добавила раздумчиво: – Кто же его знает, кто он? Я его только и видела раз в магазине.

– Ну и как он тебе? – бесстрастно спросила Иринка, но шевелящаяся бровь и подрагивающие ресницы выдавали, что разговор ее интересует.

Бабушка ответила:

– С одного раза человека не узнаешь. Но и с одного раза не понравился мне его взгляд странный, убегающий какой-то. Будто смотрит и не смотрит…

– Вот-вот, – спрыгнула Иринка с дивана, походила и снова залезла с ногами. – Я все думала, чем он мне не понравился? Оказывается, ват этим самым взглядом…

Отложив книгу, бабушка, посерьезнев, сказала:

– Ты мне, Ира, объясни толком, что случилось?

– Понимаешь. – Иринка решительно полезла к ней под покрывало. – Шурик-Би-Би-Си рассказал нам про тени, а в монастыре ничего не оказалось. – Рассказ получался сбивчивый, но Иринка следила не за словами, а за собственными мыслями. – Мы как-то шли оттуда, а он на меня так посмотрел. Как это ты сказала? Убегающий? – Иринка подумала. – Нет, не совсем так. А вот как будто что-то… Знаешь, – стремительно повернулась Иринка к бабушке. – Он как будто что-то спрятал. Да, спрятал, – пораженная внезапно пришедшим словом и вспыхнувшими от него мыслями, тихо закончила она. – Я, бабушка, пойду, – осторожно, чтобы не потревожить бабушкину ногу, Иринка сползла с дивана.

– Куда?

– Нужно мне.

– Так дождь же на улице!

Натягивая платье, Иринка сказала нечленораздельно.

– Пройдет же он…

– Ну-ну… – отозвалась бабушка и как бы между прочим спросила: – Ты мне хотела все про Женю узнать. Не узнала еще?

– Для вас, для взрослых, все кажется простым, – застегивая пуговку на туфле, ответила Иринка. – А все и не просто совсем… Я скоро приду, бабушка. Ты не скучал…

– Плащ надень, Ира. Слышишь? – крикнула ей вслед бабушка.

Но Иринка уже выскочила в дождливый сумрачный день.

Дверь ей открыла Елизавета Васильевна.

– Бог ты мой! – всплеснула она руками. – Настоящая утопленница!

– Не понимаю, – Иринка вытерла ладошкой мокрое лицо. – Сами против всякого шаманства, сектанства. А как слово, так бог и господи.

Елизавета Васильевна обескураженно хлопнула ресницами и, не сдерживаясь, расхохоталась.

– Вот это, я понимаю, критика! Прямо и лоб! Наповал! Продолжая смеяться, она потащила Иринку в комнату. – Иди сюда, чудо ты… ореховое!

Иринка посмотрела на белые зубы, на искрящиеся зеленые глаза и сама невольно улыбалась, но тут же посерьезнела и сказала с досадой:

– И совсем несметно, Елизавета Васильевна. Если б вы знали…

Из соседней комнаты закричала Катька:

– Это ты, Иринка, иди сюда!

– Иди, иди, – подтолкнула Иринку мать Катьки. – Она тоже так: не знаешь, не понимаешь… Бегает куда-то. Конспираторы.

Через пять минут Елизавета Васильевна принесла Иринке стакан горячего молока и какую-то таблетку.

– Выпей, – сказала она.

– Что я под дождем никогда не была?

– Была или не была я не зною. А береженого…

Иринка быстро взглянула на нее. Та опять засмеялась, поставила молоко на стол:

– Не буду, не буду. Ну вас… – и договорила без смеха: – А молоко ты все-таки выпей. – И вышла.

Дуя на молоко и отпивая его маленькими глотками, Иринка требовательно спросила:

– Значит, не пойдешь?

– Ну что я его мать не знаю, что ли! – закричала вдруг рассерженно Катька. – Не пустит – и все.

– Пустит, – произнесла Иринка твердо и со стуком поставила стакан на стол. – Пусть только попробует не пустить.

– Испугалась она тебя, хмыкнула Катька.

Иринка встала.

– Значит, не пойдешь?

– Ну, знаешь… – Катька в сердцах сорвала со стула платье.

Наблюдая, как Катька одевается, Иринка допила молоко, хрустнула таблеткой.

– Сладкая, – сказала она. – Это от чего?

Катька сердито промолчала. Притворно вздохнув, Иринка выглянула в дверь.

– Елизавета Васильевна! Мы пошли…

– Та-ак, – протянула мать Катьки. – Сейчас же наденьте плащи. Ты, – ткнула она в сторону Иринки, – наденешь мой.

Сопротивляться было бесполезно: Елизавета Васильевна стояла в дверях и грозно полыхала пожаром своих волос.

– Ну и давайте свой плащ, – пожала плечами Иринка. – Просто смешно.

По раскисшим улицам они двинулись к Жениному дому. Шли гуськом. Иринка поминутно вытягивала из грязи то одну, то другую ногу, погружая туфли до самых пуговок в вязкую, как глина, грязь.

В плаще было жарко.

– Долго еще идти? – спросила Иринка.

Катька промолчала.

«Вот вредная, – подумала Иринка и откинула капюшон. Волосам дождь даже полезен: лучше растут». И сразу же вспомнила маму. Мама летом всегда набирала для Иринкиных кос дождевой воды, а зимой в Москве находила где-то снег белый, нетронутый. В тазу ставила его на плитку и потом снеговой водой мыла Иринке голову. Наверно, от этого у Иринки такие густые и блестящие волосы. «Каштанка», – так звала Иринку мама за каштановые волосы, за каштановые с золотистым отливом глаза. Иринка вздохнула. Пошевелила под плащом плечами. Мама сказала, что писем не будет долго.

– Слушай, Катя, а письма с Северного полюса долго идут?

– Что? – повернулась к ней Катька.

– Письма, говорю, долго идут с Северного полюса?

– Смотря откуда. – Катька остановилась, задумчиво почесала переносицу. – Соскучилась? – спросила она и обдала Иринку лучистым понимающим взглядом.

– Очень, – вздохнула Иринка, и нос ее сморщился.

– Я тоже ужасно скучаю, когда мамы нет дома. А ее больше не бывает… – проговорила Катька, и носик ее тоже сморщился. – И еще я всегда волнуюсь, как бы с ней чего не случилось.

– Да, да… – подхватила Иринка и опять прерывисто вздохнула. – Я тоже очень волнуюсь.

– Но с мамой никогда ничего не случается…

Иринка вскинула глаза.

Они постояли еще друг перед другом, помолчали, разглядывая друг друга, словно видели впервые, потом враз улыбнулись и, взявшись за руки, пошли дальше.

Катька оказалась права. Как ни били они в калитку, как ни стучали, к ней даже никто не подошел.

– Ну и ну, – покрутила головой Иринка.

Катька сосредоточенно покусала палец и, отойдя от калитки, полезла на завалинку.

– Ничего, – сказала она, хмуря тоненькие темные брови. – К калитке не подходят…. А вот сейчас я в окошко подубасю – небось, откроют.

На отчаянный Катькин стук к окну приникло большеглазое Кристино лицо. Увидев девчонок, исчезло – и на окне плотно сомкнулись занавески.

– Ах, так!.. – Катька спрыгнула с завалинки. Оглядела дом сердито сверкнувшими глазами. – Ладно… а я через забор. Пойдем-ка.

Но на заборе не было ничего такого, за что можно было зацепиться. Высокий и гладкий, он возвышался как неприступная стена. Они обошли его с трех сторон, исследовали каждую доску и с пудовыми от налипшей грязи ногами вернулись к калитке.

День кончался. Из-за рваных опустевших и сразу ставших легкими туч голубым ласковым глазом глянуло небо. Ветер понес остатки дождливого тряпья вниз по реке. По дороге какая-то тучка еще выдавила из себя несколько капель, не сдаваясь, проворчал за лесом гром, а солнце уже сияло, отражаясь и лужах, и взлохмаченные мокрые воробьи зачирикали от радости на всю улицу.

– А ну-ка подсади меня. Сможешь? – сказала Катька и еще раз смерила забор взглядом.

– Попробую.

– Ну-у, р-раз!.. Ой! – Проехав по забору коленями, Катька шлепнулась и грязь.

Иринка фыркнула.

– Ну что смеешься? Нашла, над чем. – Катька хотела подняться, но поскользнулась и встала на четвереньки. Иринка закатилась смехом.

Покраснев от гнева, Катька закричала:

– Что смеешься, руку дай!..

– Ах, да… На… – кусая губы, чтобы не смеяться, Иринка протянула подруге руки.

– Ну, на кого я похо-о-жа, – чуть не со слезами протянула Катька, разглядывая свой плащ, платье, растопыренные грязные руки.

– Пошли на реку, – решительно сказала она.

На берегу Катька быстро разделась, залезла в воду.

Окунувшись, вылезла из воды.

– Нет худа без добра, – сказала она, отжимая потемневшие густо-медные волосы. – Водичка – прелесть! Пойди искупайся.

– Не хочу, – отозвалась Иринка.

Пальцами причесав волосы, Катька оглянулась. Иринка стояла, сцепив руки, и, не мигая, смотрела на воду.

– Ты что? – заглянула ей в лицо Катька.

– Ходили, ходили, – начала Иринка, – вымокли, вымазались и ничего не сделали.

– Не сделали сегодня, сделаем завтра, – бодро сказала Катька.

Иринка подняла голову, посмотрела влево. Там на возвышении, среди высоких тополей, видный и отсюда и с широкого простора реки, стоял черно-мраморный обелиск… Иринка снова опустила глаза.

– Завтра, – сказала она негромко. – Завтра, может, поздно будет.

– Да брось ты, правда. Что в самом деле?

– А вот и что. – Иринка упрямо тряхнула головой. Я библиотекаршу спрашивала про сектантов. Она мне такое рассказала!.. Чтобы попасть в рай, или как там у них называется, они даже голодом себя замаривают.

– Как это?

– А так. Отказываются от пищи, от всего, и если к ним на помощь не прийти, они умереть могут… от дистрофии…

– Ну, а остальные, что смотрят?

– Кто – остальные?

– Сектанты. Кто еще? – пожала Катька плечами.

– Фу ты… – возмущенная Катькиной непонятливостью, Иринка топнула ногой. – Ну что здесь непонятого?.. Они же сектанты, они все такие!

– Ну хорошо, сектанты… А зачем ты потащила меня к Жене?

– Вот библиотекарша и говорила…

– Опять библиотекарша?

– Ну да… Она сказала, что сектанты никуда не ходят, ни с кем не дружат, только между собой. Потому что и кино, и книги, и все для них – грех.

– Понят-я-тно, – протянула Катька, но тут же закончила скороговоркой: – Я ведь тоже так думала.

– Ну вот видишь! – обрадованно сказала Иринка. – И вот еще домик тот… Помнишь, что Шурик говорил: люди в черном. А мы ведь тоже видели людей в черном. Помнишь, тогда? А куда они деваются? В развалинах их нет, в часовне тоже. Не могли же они провалиться сквозь землю? А домик рядом, а о нем никто не подумал! – торжествующе закончила Иринка.

Катька ахнула.

– И правда! Пойдем к Хасану.

– Но он же болен.

– Все равно пойдем, – и Катька решительно перебросила через плечо плащ.

Глава XI. Тоска

– С нами бог! – сказала, входя в дом, немолодая женщина, туго повязанная под подбородком клетчатым платком.

– Воистину с нами! – поспешно отозвалась Кристя, перекрестилась, вытерев передником стул, придвинула гостье.

– Я не сидеть пришла. Тебя брат Афанасий зовет, сестра Кристина.

– С ним? – кивнула Кристя на сына.

– Нет, одну.

– Я сейчас, – У порога в другую комнату, узкую, точно сенцы, и без окон, Кристя остановилась, ни к кому не обращаясь, раздумчиво проговорила:

– Иль калитка была открыта?

– Открыта, – поджимая губы, монотонно, без выражения отозвалась жен типа.

Кристя вздохнула, вышла. Через минуту появилась снова. Полыхнув на женщину громадными синими глазами, коротко сказала:

– Пойдем, сестра.

Женя с трудом разомкнул ресницы.

– Ты лежи. Я калитку закрою. – И, обращаясь к женщине, добавила: – Болеет.

Женщина промолчала, только посмотрела на Женю серыми запавшими глазами. Ни сожаления, ни участия взгляд не выразил. Ссохшееся, почти коричневое лицо осталось бесстрастным, как маска. Женя снова прикрыл веки.

Скрипнула входная дверь и снова скрипнула, закрываясь. Тишина опять воцарилась в доме. Только за стеклом, примостившись на оконном выступе, бил и бил клювом воробей. «Замазку он там, что ли, выклевывает?» – подумал Женя, но ему казалось, что воробей стучит не по окну, а по его затылку. Голову ломило, каждый посторонний звук усиливал боль. И вместе с болью усиливалась тошнота.

– Тук-тук, тук-тук, – стучал воробей, и его маленькая упорная головка мелькала за стеклом.

«Может быть, лучше встать? – подумал Женя, но продолжал лежать, вытянувшись во весь рост. – Хоть бы все прошло, – неотвязно билась мысль. – Что прошло? Что?»

«Ах, все», – ответил Женя на вопрос и тоскливо посмотрел на воробья. Их уже было два, потом прилетел еще одни. Перебивая друг друга, они о чем-то бурно зачирикали, напоминая лес, наполненный солнечным светом, стойким запахом сосновых пригретых иголок и птичьим гомоном. И сразу же на воробьев Женя стал смотреть с умилением, хотя теперь по окну стучал не одни, а целых три. Потом одни за другим они улетели. Остался первый, самый настойчивый. Жене почему-то приятно было думать, что это он. «Не улетай хоть ты, – хотелось сказать ему. – Мне плохо». Но и этот воробей улетел.

Отвернувшись к стенке. Женя уткнулся в подушку. Теперь было совсем тихо, а голова заболела сильнее. В памяти разбивчиво, вперемежку проносилась события последних дней. Шмель, гудящий и недовольный, беззаботный кузнечик, прыгнувший на грудь, спокойное, никем и ничем не нарушаемое купанье в реке, и удивительная тишина, охватившая Женю как долгожданное благо. Потом было самое лучшее.

Какой аромат струился от черемушника, когда Женя стоял в нем возле окна! Как будто бы и не сбросил с себя белый пахучий цвет. И как Женя был счастлив! Зачем она помешала ему? Или, действительно, люди только рождаются для того, чтобы делать друг другу плохо? Явственно услышал он: заулюлюкали мальчишки. И опять больно сжалось сердце. Права мама, прав брат Афанасий! Нет любви на земле, есть только одна любовь – к богу!

Где-то опять забили клювами воробьи. Женя прислушался.

– Трам-там, трам-там-там… – донеслось издали. Женя понял: барабаны. Закинув руки за голову, слушал. Барабаны приближались. Им вторил тонкий высокий звук горна. Городской пионерский отряд… Женю тоже туда записали, но мать не пустила. Представил, как они идут строем, смеются, поют. Сейчас будут купаться и реке. Полетят брызги. Завизжит девчонки, захохочут мальчишки. Будут шутить, не обижая друг друга. А вот Женю они обижают…

Стукнул в окно воробей. Вытянув шейку, заглянул в комнату. Приподнявшись на локте. Женя потянулся к нему. Но воробей тряхнул головой, сердито распушил перья и опять улетел. Женя тоскливо смотрел в окно.

Истаявшие от жары, плыли в небе прозрачные, как марля, облака.

– Скучно мне, плохо, – глядя на них, прошептал Женя высохшими губами. – Господи, помоги…

Облака плыли и плыли, редкие, невесомые. Пылало солнце. Бесстрастно равнодушно сипла голубизна сухого неба.

Облизнув губы, Женя спустил ноги с кровати, подошел к бачку с водой, зачерпнув ковшиком, глотнул раз, другой. С ковшика в бачок падали капли; динь-динь! Словно звенит вдалеке крошечный колокольчик. И опять забилось сердце. Ковшик выскользнул из ослабевших пальцев, тяжело плюхнулся в воду. Женя вздрогнул и заметался по дому. Сунулся в темную комнатку, дверь тягуче застонала: «ай-я-й» – как от боли. Рыдающий этот звук вдруг наполнил Женю жутким страхом. Он вскрикнул, зажмурился, бросился к дверям. В сенях с грохотом опрокинул ведро и слепой от ужаса выскочил на крыльцо.

Сухой и жаркий воздух пах полынью. В траве у самого крыльца сидела незнакомая серая кошечка и, выгибаясь, вылизывала розовым языком свою пушистую блестящую спинку. С трудом приходя в себя, Женя позвал ее дрожащим голосом.

– Кис-кис…

Кошечка, прищурившись, посмотрела на него желтыми глазами и, мяукнув, повалилась в траву. Женя присел на ступеньку, стал смотреть, как она кувыркается, захватывая лапками и ртом высокие пыльные травинки. Ее беззаботная игривая резвость, яркое солнце, тихий двор в буйных зарослях полыни – все было понятным, мирным. Женя успокоенно передохнул.

За забором кто-то шел, грузно ступая. И вдруг запел громко, на всю улицу:

 
Ат-чего, па-ачему
Трудно парню ад-на-му.
 

– У-у, лешак тебя задави, – отозвался на песню женский голос. – Бога ты не боишься…

– Надоела ты мне со своим богом… Я твои иконки в печке пожгу, – отрезал мужчина.

– Господи Иисусе! – воскликнула женщина.

– Твой Иисусе за десять-то лет в углу стоямши высох. Хорошо гореть будет. – Мужчина засмеялся. – А ты у меня, мамаша, хорошая и глупая. Много ль тебе твой бог дал? А я вон сколько заработал. Можешь и платок себе самый наилучший купить, и ботинки со скрипом. Так то. А ты – бог… Я сам себе бог…

Женщина что-то сказала. Мужчина опять засмеялся и снова запел:

 
Ат-чего, па-чему…
 

Голоса удалялись.

Женя узнал голос так беззаботно, с усмешкой говоривший о боге. Это Гошка, Кристина называла его не иначе, как греховодником.

– Вся семья как семья. И дед, и бабка, и мать. Живут тихо, чистенько, с богом в душе. А он что делает?! Стенные газеты в доме развешивает. Родных просмеивает. На самого господа бога картинки непотребные рисует. Греховодник. Накажет его господь.

Но никто Гошку не наказывал. Работал он на механическом заводе. Женя иногда встречал его на улице черномазого, белозубого, веселого. Посвистывая, он всегда шагал посредине мостовой, казалось, узка была ему улица. Кристина как-то послала Женю к Гошкиной матери. Он пошел. Еще за дверью услышал разухабистые звуки гармошки и неуверенно постучался. Открыла Гошкина мать. Перекрестившись, сказала Жене, взглянув на сына через плечо:

– На него не обращай внимания. Час моленный, а он горло дерет.

Гошка во всю ширь развернул мехи, гаркнул на весь дом:

 
Ат-его, па-чему…
 

Но тут же смолк и бросил матери:

– Если б и я еще сдуру молиться начал, вы бы все с голоду перемерли. Манная-то, я все гляжу, с неба не сыплется…

Тоненько прикрикнул на него дед. Гошка засмеялся:

– Молись, молись, старая перечница. У бога царствия небесного просишь, у меня жрать. Делец ты, как я погляжу. – И снова, растягивая гармошку, удивленно и насмешливо бросил Жене: – И ты, что ль, туда? Рановато, по-моему, о месте на том свете заботиться, ты еще и на этом его не нашел. – И засмеялся, показывая все свои белые крепкие зубы.

От Гошкиной громкой гармошки Женя никак не мог вспомнить, что ему поручила передать мать. Моргая на него подслеповатыми глазами, Гошкин дед спросил:

– Забыл? – к слезливо добавил: – Из-за этой нехристевой гармошки я в одночасье молитвы забываю. Как запоет!.. – Дед широко перекрестился. – Истинно бес в него вселился. Никакой управы.

С тех пор, встречаясь с Гошкой, Женя с непонятным любопытным волнением смотрел на него. Непутевые его речи путали Женю, но и влекло к нему что-то.

«Я сам себе бог!» – снова явственно раздалось в ушах. Бог, бог, бог… Везде и во всем бог. Он все видит и слышит. Он карает и милует. Отчего же греховодника Гошку он не наказывает, а Женю…

– Что я сделал такое? – поднимая глаза к густо-синему небу, спросил Женя. – Почему меня бьют мальчишки, почему смеются? Почему мне так плохо-плохо?

Снова вдалеке забили барабаны: это отряд возвращался с реки. Неожиданно Жене захотелось туда. Подойти бы, встать с ними рядом, запеть, засмеяться, как тогда в первый свой школьный день. И слова упало сердце. Коротким было Женино счастье. Смех его кончился плохо.

Кошечка беззаботно резвилась в траве. Но Женю уже это не умиляло. «Всем хорошо, – наливаясь тяжелым чувством, подумал он. – Только не мне». И вдруг вскочил на ноги.

– Брысь! – закричал он, багровея от вспыхнувшего в нем с неизведанной силой алого, мстительного чувства. – Брысь!

На калитке звякнуло кольцо. Вошла Кристина, строгая, бледная. Взглянув на сына, спросила без всякого интереса:

– Чего разоряешься?

Под взглядом ее огромных глаз Женя сник. И скова накатила тоска, пустая, мертвая.

– Вечером пойдем к брату Афанасию на большое моление. Сестре Александре виденье было. – Кристина обхватила Женю рукой, придвинулась к нему белым горячим лицом. – Брат Афанасий сказал: выстоять тебе перед этим молитву на коленях, чтоб злой дух вышел. Сыночек мой, утешь мать! Пойдем! Ой, горе, горе будет!

Сильной рукой она потянула Женю за собой. Он подчинился ей безвольно. В темной комнате она опустилась на колени. Взглядом страстным, молящим обожгла Женю. У того что-то задрожало внутри. Жалость, нестерпимая мучительная жалость к себе нежданно-негаданно вошла в него. И захотелось не молиться, а зарыдать громко, во весь голос, запричитать, как причитала над телом утонувшей единственной дочери, – единственного своего утешения и надежды, немолодая и многое вытерпевшая на своем веку, жившая в доме напротив тетка Наталья.