Текст книги "Пике в бессмертие"

Автор книги: Талгат Бегельдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Кто это?

– Свои, свои, – поспешил я.

– Что за свои? – вопрошала явно старуха.

– Летчики мы, советские летчики. Немцы тут есть?

– Нету. Только ушли. Ищут. Говорили, летчиков. Не вас ли?

– Может и нас. А ты помоги. Водички бы, хлеба по куску. Вдвоем мы, двое суток не евши.

Дверь приоткрылась, в светлом прямоугольнике двери четко обозначилась фигура действительно старухи. Осмотрела меня, мою заскорузлую от крови одежду, всплеснула руками.

– Боже ж мой, ты, сынок, вон и раненый. Так заходи, перевязать, может.

– Ой, бабушка, не до перевязки нам. Хлебушка бы!

– Так нету же хлеба. Немцы, да старостовы бандюги все забрали. Картоха вареная есть. Могу дать.

– Давай картошку, бабуся, – обрадовался я.

Бабуся сходила в избу, принесла большой ковш воды, напоила, сыпнула мне в полу картошки, в тряпочке – соль. И еще небольшой кусок сала.

– Ешьте, милые, больше у меня ничего нет. Капусту и ту забрали, оглашенные.

Я поблагодарил бабку, даже расцеловал ее.

В избушку мы так и не вошли: боялись, что нагрянут шарящие по лесу, нас ищущие немцы. Ушли в лес, забились в кустарники, поели картошку. Немного насытились. Измученные уснули.

Проснулись вскоре. Нужно было идти. Фронт где-то рядом. Уже слышатся канонады. Но лес кончился, дальше – поле. Рассвело. Слева поселок или деревня – строения. По открытой местности идти опасно. Мы ползем. Заваливаемся в яму-воронку от авиационной бомбы. Впереди – лесок, искореженный бомбежкой. Видно, что-то тут поблизости есть, на что-то налетали самолеты наши, или немецкие.

Лежали в воронке до темноты, потом снова ползли тем же порядком – я впереди, Яковенко за мной, на ремне. И снова воронка. Мы летим вниз. Лежим в жидкой грязи. Кругом тихо, небо то и дело освещают ракеты. Значит, фронт рядом. Потихоньку выкарабкиваемся наверх. Вспыхивает ракета. Мы на бугре, как на ладони. Еще ракета, за ней еще. Светло как днем. Немцы засекают нас, трещат пулеметы, автоматы. Грохот взрыва и я теряю сознание.

Когда пришел в себя, было тихо и темно. Обстрел кончился. «Из миномета нас», – соображаю я. Но где стрелок? Выбираюсь из воронки и сразу натыкаюсь на тело. Это он, Яковенко, неподвижный. Ощупываю. Рука попадает во что-то липкое, голова, раздробленная, в крови. Парень мертв.

С трудом волоча тяжелое, будто свинцом налитое тело, снова ползу, припадая к земле в полубеспамятстве, на уже совсем отчетливо доносящиеся отзвуки канонады, к линии огня. Кое-как перебираюсь по кустам, через болото, ползу по канавке, сознавая, что каждую минуту могу подорваться на мине, взлететь на воздух, либо опять накроют, освещенного ракетами, минометчики. Ползу долго, как кажется, целую вечность, хотя каким-то шестым чувством определяю, что преодолел не более сотни метров. Опять срываюсь в темноте, скатываюсь с обрыва, плюхаюсь в воду. «Река! Северный Донец, – догадываюсь я. – На той стороне наши».

Я перелетал эту водную преграду десятки раз. Перелетал всего за одну, за пару секунд. А теперь она встала на моем пути к своим непреодолимой преградой.

Немцы, что-то услышав, может быть, увидев сверху, с обрыва, открывают автоматный огонь. В воду плюхаются, вздымают водяные, столбы, мины. Меня не задевают. Но лежать без движения нельзя. Пока я под обрывом, в мертвой зоне, а уже светает, развиднеется совсем, немцы расстреляют прицельно, как в тире или еще хуже, возьмут в плен. Такого я допустить не могу. Значит, плыть и все...

Я стаскиваю сапоги, прямо в одежде отталкиваюсь от берега, плыву, с трудом почти на спине, загребая одной рукой.

Немцы улавливают в предутренней тишине плеск воды и снова открывают огонь. Пули смачно шлепаются в воду, между рук, около головы, впереди и с боков. Я зарываюсь в воду, словно она может прикрыть, защитить от пуль. Но она не защищает, что-то бьет по руке. Боли в ледяной воде почти не чувствую. Рука немеет, но я все-таки плыву, уговариваю себя:

– Дотяну, дотяну!

А сил уже нету, руки наливаются непреодолимой тяжестью. Ноги немеют. Я выбился из сил окончательно. Намокшая одежда, да и все тело, наполненное свинцовой тяжестью, усталостью, тянут ко дну. И это уже не пугает. Вялое безразличие сменяет все стремления, вытесняет мысли. Я опускаю руки, бессильно вытягиваюсь и отдаюсь течению реки...

Но ноги тут же стукаются о твердое. Подо мною дно, берег.

Я бреду по воде, выбираюсь на сушу и падаю без сознания.

...Очнулся в санбате. Врачи копались в ранах, делали перевязку. А я жил. Прошел через строй смертей и выжил.

Снова в строю

Очнулся я от пронизывающей все тело боли. Открыл глаза. Землянка. Надо мной – незнакомые лица в белых пилотках или колпаках. «Врачи, наши», – догадался я. И сразу: «Пить, хочу пить!» И снова теряю сознание.

Утром я уже пришел в себя окончательно. Меня отвезли в санбат, какой уже не помню, какой-то пехотной дивизии. Оттуда в полевой передвижной госпиталь.

Здесь я пролежал долго, наверное, недели две. Вообще там больше десяти дней раненых не держали, отправляли на лечение в тыл, а я задержался, упрашивая врачей, медсестер, чтобы они не эвакуировали, подержали меня здесь хотя бы до следующей эвакуации. Я хитрил, надеялся, что сумею продержаться в прифронтовой полосе до выздоровления. Ранения-то не тяжелые. И удерживался. Врачи, весь медперсонал госпиталя относились ко мне хорошо, со всей душевной теплотой.

Вначале все шло как надо, раны затягивались, только вот связаться со штабом полка не удавалось. До него не близко, а прямой связи не было. Меня это, конечно, волновало. «Дня через два-три вырвусь, сам в полк заявлюсь», – соображал я. Но случилось непредвиденное. В госпиталь прибыла комиссия и – меня в эшелон.

– У человека три ранения, контузия, человек тонул, переохлаждался, его лечить да лечить, а он чуть ни на фронте! – возмутился приехавший старик врач. – Эвакуация немедленно!

И вот уже мерно постукивают колеса вагона, за окнами какие-то пейзажи. Я не смотрю, не до того: оторвали от полка, эскадрильи, от родного аэродрома. Прошу санитаров помочь убежать. Те вздыхали, разводили руками:

– Друг ты наш, летун, ты пойми, из-под ареста, даже из тюрьмы бежать помогли бы, с койки больничной не можем. Везут не зря: ранения, шок у тебя был. Последствия возможны. Так что не проси. Отлежишься, вернешься в свой полк, еще налетаешься.

А я мучился, переживал, так мне не хотелось отрываться от своего аэродрома, тем более, что чувствовал себя почти здоровым.

Как объяснили сестры, эшелон направляется в глубь страны, может и в Москву. Радуются за нас медсестры: в городе поживете, в человеческих условиях, от блиндажей, землянок отдохнете. Так они говорили. Я знаю – так и будет, только мне все же это ни к чему, мне бы самолет боевой, небо. За мой сбитый тринадцатый, за стрелка-мальчишку Яковенко, за всех погибших товарищей и за Родину с фашистами рассчитаться. А раны – пустяк, заживут, затянутся. И я мечусь на койке, чуть не плачу от досады.

Гудок паровоза. Поезд останавливается.

– Станция, – выглянув в окно, сообщает сосед по койке. Медленно движется эшелон, лениво постукивая колесами. Лежу на верхней полке лицом к стене. И вдруг слышу шум авиационных моторов. Поворачиваюсь.

Поезд замедляет ход. Останавливается.

– Новый Оскол! Новый Оскол!

«Станция Новый Оскол, – соображаю я. – Так ведь здесь наш полк, аэродром наш был!» Смотрю и не верю своим глазам.

– На посадку на не видный отсюда аэродром идут штурмовики, два моих родных «ИЛа». Оба самолета над моей головой.

Соскакиваю с койки, забыв о боли, бегу по вагону, что-то кричу. И оказываюсь в руках санитаров.

Мучаюсь. Там, на моем аэродроме, работа, полеты, штурмовки, там жизнь. А я на койке кисну и, если бы уж совсем плох был, а то пара, тройка дырок, так их уже затянуло, вон и рукой своей свободно двигаю и боли почти никакой, поднимаю я руку и чуть не кричу от боли.

Поезд трогается, снова стучат колеса. Я откидываюсь на подушку.

– Станция Уразово! – объявляет, проходя по вагону сестра. -Ходячие могут выйти из вагона, подышать, размяться, что-то купить. Далеко не отходить, следить за отправлением!

И снова в уши врывается шум мотора. Вдалеке, в низинке – аэродром.

В небе истребители, они делают круги над станцией, над эшелоном.

Решение приходит само. Я хватаю обмундирование, напяливаю на себя, сую ноги в сапоги и выскакиваю из вагона. Дежурный санитар что-то покупает в стороне, у старушки, увлечен спором с ней, на меня не обращает внимания.

Рывок – и я за станцией, за строениями.

У какого-то склада бензовоз с нарисованными на баке крылышками. «Аэродромный», – догадываюсь я и бегу к водителю.

– Ты с аэродрома?

– Ну да. А ты чего тут? – окинув взглядом меня, спрашивает он.

– Да вот, из санбата. Доехал сюда в эшелоне, теперь до аэродрома бы добраться, – не моргнув глазом, врал я.

– Так чего же, поедем. Документы оформлю и тронемся. Садись в кабину.

Он скрылся в дверях строения.

Из-за домов выскочил тоже, как я, запыхавшийся летчик же, лейтенант с белыми бинтами на голове, рука как у меня, на перевязи. Подскочил к бензовозу.

– На аэродром?

– Ну да.

– Захватите меня? – А сам пугливо оглядывается, будто погони боится.

– Удрал?

– Как и ты, – кивает лейтенант на мою в перевязи руку.

– Ну и ладно, – соглашаюсь я. – Нам только до аэродрома, а там – у своих. Пробьемся!

– У своих не пропадем!

К вечеру были на аэродроме. Сразу к командиру дивизии, генералу. Первым докладывал я. Был краток. Фамилия, имя, часть.

– Был подбит в воздушном бою, находился на излечении в санбате. Следую в часть. О том, что был сбит над территорией врага, как добирался – умолчал, расскажу дома.

– Справку из санчасти, – с подозрением глянул генерал. Никакой справки у нас обоих, конечно, не было.

– Ладно, созвонимся, разберемся, – кивнул генерал и занялся вошедшими летчиками. Мы быстренько смылись, с глаз долой. Не дай Аллах, начнут разбираться, могут и в госпиталь вернуть, а то и похуже, в трибунал. За побег из мест излечения в последнее время вот так наказывали.

Ночь провели в закутке. Держали нас не то чтобы под арестом, но отдельно. Покормили.

Рано утром я вышел из помещения. Перед глазами – аэродром. В леске замаскированные истребители. В правом углу, на отшибе, под елями – одинокий «ПО-2» – «Кукурузник». И сразу у меня шальная мысль: «Машина исправная, иначе бы ее тут, у взлетной, не держали. А что если на ней к своим?! Если здесь сидеть, ждать, когда разберутся – высохнешь. Ну да, рвануть, а там свои, они разберутся, в случае чего и защитят. Зашел в помещение, позвал напарника, поделился идеей. Тот было заколебался... Угнать самолет – дело не шуточное, но и ему очень хотелось на свой аэродром истребителей, а он почти рядом с аэродромом штурмовиков. Подумал, махнул рукой, согласился.

Да и чего было бояться? Угон самолета? Если прилетим к своим, не будет ничего. В том я уверен. Кто станет поднимать шум, кричать, что у него самолет соседи угнали? Это же позор, разгильдяйство! Ему же за это нагоняй. Нашим шуметь тоже ни к чему – отгонят самолет хозяевам и все. Попадет мне. Ну, это другое дело.

Как только стемнело, мы приступили к осуществлению плана. К машине добирались по опушке леса. Подошли вплотную. Увидели копавшегося в моторе «Кукурузника», видно, механика. Присели за кустом, наблюдали. А он крутнул винт, видно проверяя. Спрыгнул на землю. Забрал стоявшее на земле ведро, скрылся за деревьями.

Я не выдержал, заполз в кабину. Осмотрел пульт, потрогал ручку управления. Элероны слушались.

– Утром махнем.

Тем же путем, по опушке леса, обходя караулы, возвратились в определенное нам помещение. На столе ждал ужин. Перекусили и легли на койки.

Спали кое-как, урывками. Поднялись затемно. Сторожко оглядываясь, крались по опушке к стоявшему на отшибе, между деревьями «Кукурузнику». Добрались. Я выбил из-под колес тормозные колодки, заскочил в кабину. Шепнул напарнику:

Он крутнул винт. Мотор заработал.

Через летное поле кто-то прямо шел к нам, махал руками и что-то кричал.

Я дал газ, вырулив на взлетную, не останавливаясь, разогнался и взмыл в небо.

Через несколько минут мы сели на аэродроме штурмовиков. На мой родной.

Удивлению и радости друзей и летчиков, тискавших меня в объятиях, не было границ. Твердили одно:

– Мы же тебя в погибших, в погибших... Уже и вещи отправили родным и сообщение как о без вести пропавшем...

Исправлять ошибку нужно было немедленно. У меня не оставалось ни одной рубашки. Китель с наградами – орденами, медалями – был отправлен. Прозвонили по почтовым отделениям и нашли посылку уже в армейском. Слетали туда, нашли, задержали посылку и письмо. Привезли все и вручили мне.

После этого были, конечно, всяческие разборки, сердитые выговоры начальства. Снова отправка в санчасть, но уже в свою. Я промаялся там еще дней пятнадцать. А вскоре после комиссии снова в часть.

Ребята поздравляли с успешным возвращением, а я сжимался, уединялся. Стыдно мне было: «подставился» «Мессеру», он и долбанул. Расслабился, зевнул. И правильно комэск сказал, что за такое – в трибунал.

– Не за то он, про тибунал-то, Толя, – возражали мне друзья, – за побег из санпоезда он.

– И за то, но главное, за поражение мое, за потерю самолета – мой дорогой тринадцатый! – вздыхал я.

Нежданные «гости»

Наступление наших войск в районе Белгорода вынудило противника поспешно отойти на заранее приготовленный рубеж, проходивший по южному берегу Днепра. Части Советской Армии после небольшой оперативной паузы предприняли стремительный бросок с форсированием Днепра.

Все свои огневые средства обрушили немцы на наступающие войска. Одновременно на небольшом плацдарме за рекой вражеские танки и пехота непрерывно контратаковали и не давали нам возможности развить успех. Большие группы бомбардировщиков «Ю-87» и «Хе-111» наносили удары по боевым порядкам, пытаясь приостановить наступление частей Первого Украинского фронта.

В этих условиях на штурмовую авиацию ложилась очень ответственная задача. Наш гвардейский ордена Александра Невского полк вел разведку, наносил штурмовые удары по врагу. Вот лишь один из вылетов, а их приходилось делать по пять-шесть в день. Его описание сохранилось в скупых словах боевых донесений, которые непрерывно поступали по эфиру с борта моего самолета.

«11.07. В окрестностях пункта 117 группа пехоты противника около трехсот человек. Отходят на юго-запад по полю. Пехота штурмована на бреющем полете. Я продолжаю полет.

11.10. На железнодорожной станции два эшелона под парами. Паровозы головой на юг. Сброшены бомбы с замедленными взрывателями. Сильный зенитный огонь. Продолжаю полет.

11.14. На дороге от 601 до 409 двухстороннее движение сорока автомашин, двенадцати бронетранспортеров, семи танков. Колонны атакованы в два захода. Я продолжаю полет.

11.15. Атакован четырьмя «Фоккевульфами». Уклонился от боя. Продолжаю полет.

11.21. На восточной окраине 312 две зеленые, одна белая ракеты. Наши танкисты обозначили себя. На водном рубеже 805 сильный артиллерийский огонь. Я продолжаю полет. Курс 165».

Нелегко приходилось в те дни нашим наземным войскам. Немцы стояли насмерть. Нужно ли говорить о том, что мы, авиаторы, помогали пехотинцам и танкистам всем, на что только были способны. Восьмого сентября нашему полку была поставлена задача уничтожить живую силу и танки противника на юго-западной окраине Мишурина Рога.

До вылета оставалось двадцать минут. Нашей группе в составе двенадцати самолетов предстояло уничтожить танки, которые прямой наводкой били по саперам, наводившим понтонную переправу.

– Вас будет прикрывать группа Луганского в составе шестерки, – сказал подполковник Шишкин.

На душе спокойно: если в воздухе Сергей Луганский, значит, можно быть уверенным, что фашистские стервятники и близко не подойдут к «Ильюшиным».

С Сергеем нас связывала старая фронтовая дружба. Собственно говоря, ему я был обязан жизнью. Еще в июне на наш аэродром перебазировался истребительный полк. Он только что прибыл, и с его летчиками мы, штурмовики, не успели еще познакомиться.

В эти дни шли кровавые бои под Белгородом, и мы летали бомбить объекты, где немцы сконцентрировали много техники и живой силы.

Подлетая к линии фронта, заметили группу «Мессершмиттов», шедшую сбоку. Завязался бой. Мой стрелок был тяжело ранен, и, таким образом, самолет оказался беззащитным сзади. Это, видимо, поняли немцы: пулемет-то хвостовой молчит! Два истребителя атаковали мой, уже порядком пострадавший в этом бою, «ИЛ».

Слышу вдруг в шлемофоне тревожный голос:

– Горбатый! Сзади «Мессер»!

Поворачиваю голову и вижу быстро приближающийся самолет. Бросаю машину резко в сторону, немец стремительно проносится мимо, а на хвосте у него наш «ЯК-1» с цифрой 47 на стабилизаторе. Буквально через секунду «Мессершмитт» запылал и рухнул на землю, а «ЯК-1» развернулся и снова ринулся в самую гущу боя.

Вернулись на аэродром. Кто же спас мне жизнь? Кто летел на сорок седьмом? Во время ужина решил выяснить это. Раньше не мог, ибо до вечера эскадрилья еще раз слетала «в гости» к немцам.

Захожу в столовую. Летчики ужинают. Громко спрашиваю:

– Кто сегодня летал на сорок седьмом?

Все молчат. Я повторяю вопрос. Смотрю, из-за стола выходит лейтенант. Невысокий, стройный, с открытым лицом. Красавец.

– Я летал... А в чем дело?

– Ну, друг, давай знакомиться. Ты сегодня из могилы меня вынул.

Лейтенант засмущался. Мы крепко пожали друг другу руки, и он вполголоса произнес:

– Луганский Сергей.

Истребители пригласили меня за свой столик. Разговорились. Оказалось, что Сергей – казахстанец. Ну, тут сам бог велел нам выпить за дружбу, за земляков.

С тех пор фронтовая дружба наша крепла. Много раз летал я на задания под прикрытием Луганского, и не было случая, чтобы возвращался с потерями.

Вот и на этот раз мы должны лететь вместе. Можно будет спокойно работать, Сергей в обиду не даст.

А ведь бывали случаи, когда истребители прикрытия, мягко говоря, не выполняли свои функции. Еще на Степном фронте весной 1943 года вылетели на задание двенадцать штурмовиков нашего полка. В прикрытие им была выделена шестерка истребителей из подразделения, стоявшего на нашем же аэродроме.

В тот тяжелый день четыре «Ильюшина» не вернулись на базу. Мы не находили себе места – что может быть страшнее смерти друзей? Вечером в столовой начались разговоры о причинах потери четырех самолетов.

Все принимавшие участие в операции в один голос заявили, что в гибели наших друзей виноваты истребители. Во время той штурмовки на группу навалились «Мессершмитты», а наши, из прикрытия, отказались от боя, ушли, оставив товарищей в беде.

Недобрыми глазами посматривали мы на истребителей. Кто знает, может быть, этот инцидент и не привел бы к неприятной стычке, но тут один из истребителей не нашел ничего лучшего, как недовольно пробурчать:

– Герои нашлись! Вас бы в нашу шкуру. Немцев в воздухе чуть ли не в два раза больше было.

– Встань! – выкрикнул лейтенант Коптев. – Встань, говорю, шкура, чтобы все тебя видели!

В столовой поднялся шум. Мы пытались успокоить своего товарища, но Коптев вырвался и, уставившись побелевшими глазами на истребителя, двинулся в его сторону.

– Мы сегодня четырех друзей потеряли, – с каким-то клекотом заговорил он, – а ты под их смерть базу подводишь. Трус! Вон отсюда! Слышишь, вон!

Побледневший летчик не трогался с места. Я заметил, что рука Коптева тянется к пистолету. С трудом мы обезоружили лейтенанта. И тут наступила реакция. Коптев сел, опустил голову на руки и заплакал.

– Уйдите, ребята, – обратился я к истребителям. – Душой прошу.

Об инциденте стало известно командованию дивизии. Началось разбирательство. Правда, никого строго не наказали. Но с тех пор к каждой группе штурмовиков прикрепляли определенную группу истребителей. Мы вместе летали, вместе жили, знали мысли и чувства друг друга.

Теперь у нас была уверенность, что в любой обстановке ты почувствуешь локоть товарища.

Этот аэродром, на который мы перебазировались, был, пожалуй, из самых удачных. Во-первых, и самое главное – немцы передали его в полной сохранности, со всем подсобным хозяйством и жильем, во-вторых, он был в пределах десяти километров от фронта.

Близость аэродрома к фронту желательна. Чем он ближе, тем короче маршруты для штурмовиков. Тут же все рядом, взлетел, перемахнул через линию фронта, через заградогонь и цель: на все минуты и горючего капли. Но есть и отрицательная сторона. Чем ближе фронт, тем вероятней возможность обстрела аэродрома вражеской артиллерией.

Именно так вышло на этом аэродроме. Дня через два над ним, над всей этой благодатью, засвистели крупнокалиберные снаряды. Сначала они рвались с перелетом, ухали в болотце, по бокам, круша благоустроенные блиндажи. Потом артиллеристы пристрелялись – почти над аэродромом пролетел их разведчик, да, наверное, где-то в лесу, хоронился их наблюдатель с рацией, – стали бить по летному полю.

Аэродромная служба не успевала заделывать воронки от взрывов снарядов. Нужно было что-то делать.

Командир полка посылал летчиков со специальным заданием уничтожить бьющую по аэродрому батарею. Они летали, громили батареи, но не ту, которая стреляла по аэродрому. А она продолжала досаждать.

Командир вызвал меня, спросил:

– Ты говорил, что вроде заметил какую-то пушку или батарею, за высоткой.

Да, заметил, именно там, на предполагаемом, по их расчетам, месте, что-то вроде большой, тщательно замаскированной пушки. Точнее определить не мог, летел с задания, пустой, горючее на исходе.

– То место запомнил?

– Запомнил.

– Лети и поутюжь там, может, нащупаешь.

Я вылетел, определил то место, за высоткой. Никаких пушек тут не было. На сопке нагромождение камней, кусты и все. Ни ямки, ни окопчика.

Вернулся ни с чем. Стоял у самолета, разговаривал с механиком и в этот момент обстрел. За линией фронта ухнуло. Тут же свист снаряда и взрыв.

Я напряг зрение, всматриваясь в направлении доносящегося звука выстрела. Снова ухнуло. И я засек вырвавшийся из-за той самой высотки клуб дыма, четко обозначившийся на фоне светло-голубого неба.

Снова выстрел и новый клуб дыма.

Заскакиваю в кабину самолета, докладываю на КП, получаю разрешение, выжал газ и взлетаю.

На этот раз полет бы не напрасным. Пушку засек в самый последний момент, немцы тащили ее в искусно обустроенный в склоне высотки подземный капонир – укрытие. Пушка была огромная, с длинным стволом, дальнобойная. Таскали ее немцы, видно, лебедкой. Увидев штурмовик, скрылись в пещере.

Теперь оставалось полдела – уничтожить брошенную на виду пушку.

Я сделал это с первого захода, обрушив серию бомб. При втором заходе увидел ее всю, задравшую ствол к небу. Сбросил на всякий случай еще серию бомб, обстрелял из эресов, из пушек, дал несколько очередей из пулеметов по метавшимся немцам.

После этой штурмовки пушка уже не стреляла. Аэродром действовал спокойно.

Вечером летчики с интересом обсуждали эпизод. Наперебой просили меня рассказать об уничтоженной пушке, которую немцы прятали в сопке. Они с таким еще не сталкивались. Вспоминали о других необычных эпизодах войны. Заговорили о невероятной истории, произошедшей на предыдущем аэродроме.

Тот аэродром был тоже «живой». В нем было все цело: мастерские, склады, блиндажи. В отлично оборудованной столовой плиты еще теплые. Расположились, стали готовить обед и вдруг звук моторов.

Что такое? Наши не должны были лететь без сообщения о готовности аэродрома к приему, а такого никто не давал.

Ребята выглянули. Над аэродромом четыре «Юнкерса». Приземлились, вырулили на стоянку. Экипажи вылезли из кабин и шли гурьбой к столовой.

Наши успели занять оборону. Дали очереди из автоматов. Пули просвистели над головами немцев.

Ошеломленные, они подняли руки.

Как выяснилось, вражеские экипажи еще с ночи вылетели на бомбежку городов в глубоком тылу. За это время наша часть стремительным ударом опрокинула немецкую оборону, захватила аэродром. И все было сделано так молниеносно, что немцы даже не смогли предупредить о случившемся находившиеся в полете экипажи. И они спокойно возвратились на аэродром.