Текст книги "Пике в бессмертие"

Автор книги: Талгат Бегельдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Получив назначение на должность командира эскадрильи, я сразу позаботился о назначении ведущих. Самому, при ежедневных четырех, пяти и даже шести боевых вылетах, вынести такую нагрузку не под силу. Да и не каждый раз я мог лететь. Комэска вызывали в штабы, приезжало начальство, и на земле хозяйство немалое. Чаще других меня подменял заместитель Анатолий Роснецов, но и этого мало, нужно было, как минимум, еще два ведущих.

В полку, в эскадрильи немало отличных штурмовиков, таких, как Михаил Мочалов, Николай Шишкин, Михаил Коптев, Юрий Балабин, способных быть ведущими, вести за собой не только эскадрильи, но и полк. Но некоторых из них пугал именно этот, последний параграф перечня обязанностей ведущего – ответственность за всех и каждого. А «каждый» – он ведь человек, со своим особым характером, способностями, возможностями, наконец, мировосприятием. Вон тот самый, потерявший от страха голову, трус, рванувшийся в тыл противника, за него ведь тоже отвечать. Ведомый в ответе только за себя, да и то за спиной ведущего, а тут – за всех. Кому надо? Конечно, можно было приказать. Но при назначении ведущих такой метод не годился и не применялся. Тут обязательно согласие, чтобы человек выполнял эту обязанность со всей душой.

Особенно противился старший лейтенант Николай Шишкин. Отличный пилот, классный штурмовик-ас в воздушных боях, он никак не хотел водить за собой кого-то.

– Сам летаю, работаю, претензий ко мне нет, и хватит, – заявлял он. – Пускай другие водят, я и в ведомых свое сделаю.

И ведь знал, что вместе с тем, ведущему всяческий почет и слава, все пенки от каждой успешной штурмовки. Ему, первому – различные поощрения, самые высокие награды, вплоть до «Золотой Звезды» – знал и не соглашался.

Коптев тоже не подходил по характеристике: нарушает дисциплину, в отдельных случаях не придерживается инструкции, самоволен. Но я-то его знал и не смотря ни на что, поручился за него головой, настоял, чтобы назначили ведущим.

Командование неохотно дало согласие на мою рекомендацию. А он опять отговаривается.

– Плохо ориентируюсь при полете. Как поведу группу, если сам путаюсь, иной раз где цель, где мой аэродром определить не могу.

– Можешь, – парировал я. – Все ты сможешь, если захочешь и потренируешься. Ты же все время в ведомых, за хвостом ведущего, ни вниз, ни по сторонам не смотришь, ориентиров наземных не засекаешь, даже и с компасом, с другими приборами не сверяешься. Твой единственный компас – ведущий. А давай уберем его, хвост этот, – предложил я. – Ведущим пойдешь ты, за тобой я, ведомым.

– Ну и все, через минут пять потеряю направление, начну шарахаться по сторонам.

– Шарахайся, я подправлю.

И полетели. «Прошли половину маршрута, в той же своей высоте, – вспоминает Коптев. – Чувствую, что начинаю уклоняться от маршрута. Комэск молчит. Уклоняюсь все больше, иду явно в тыл противника. Талгат не выдерживает, приказывает по рации:

– Иди за мной. – И выходит вперед. Потом опять уступает место ведущего.

Так, меняясь местами, и пролетели к цели и возвратились на аэродром.

Комэск заставил меня доложить об увиденном, замеченном. Я доложил.

– Видишь, все заметил, – сказал он, – значит, можешь ориентироваться, самостоятельно летать и группу вести сможешь. Учиться надо, привыкать, а тебе лень, – заключил он, помолчал и вдруг предъявил убийственное обвинение. – Ты просто симулируешь, уходишь в сторону. Пускай рискуют, гибнут другие. Ты за их спиной. – Этого я перенести не смог, вскипел:

– Я не трус, это все скажут. Не раз подставлял свой самолет, чтобы ведущего защитить. Ты, Талгат, это хорошо знаешь, – по имени назвал я комэска впервые.

– Тогда соглашайся! – отрубил он. – Потренируйся и води. Так я стал ведущим».

Летал, водил группы Коптев так же отлично, как делал все. Но и здесь не без ЧП. Об одном рассказывает он же.

«В середине августа мы полетели на штурмовку автоколонны противника. При подходе к линии фронта на моем самолете лопнул трубопровод, подводящий масло к РПД – устройству, изменяющему угол наклона лопастей винта. Масло стало выбивать. Винт стал во флюгер, то есть обороты большие, мотор и винт неимоверно ревут, а тяги почти никакой. Самолет быстро теряет высоту. Бомбы бросить не могу, так как подо мной свои войска. Летя к фронту, я заметил аэродром, с которого действовали истребители прикрытия фронта. Решил, что дотяну до него.

Вот он, спасительный аэродром. Решаю садиться с хода, выпускаю шасси и в это время замечаю, как навстречу начинают взлетать истребители. Сделать ничего иного, как заходить на посадку с другой стороны, делая маленькую коробочку, не могу. Чтобы уменьшить сопротивление и тем самым сохранить высоту, убираю шасси. Но и после этого полностью груженный самолет довольно быстро теряет высоту. Лишь бы успеть зайти на посадочную полосу! При заходе разворачиваюсь на 180 градусов. Самолет буквально сыплется к земле. Из разворота выхожу в шести метрах от земли и начинаю выравнивать самолет. В это время финишер мне навстречу стреляет красной ракетой, что означает запрещение посадки. Самолет проваливается к земле. Замечаю, что бетонная полоса чистая, самолет вот-вот должен коснуться бетонки. Но что это? Самолет парашютирует. И тут дошло, что я при заходе убрал шасси, а вновь не выпустил, думая, что оно выпущено. Вот почему была красная ракета. Но ничего предпринять уже не мог. Самолет приземлился на фюзеляж. Лопасти винта, ударяясь о бетонку, высекают сноп искр и сгибаются в бараний рог. Несильный удар, и самолет несется по бетонке, оставляя позади снопы искр. Стрелок и все, кто наблюдал это, сказали: «Страшное было зрелище. Думали, что самолет загорелся и вот-вот взорвется».

Вот ведь как получается: память сохранила, что шасси выпущено, а что убирал?! Она выдала эту информацию, когда было слишком поздно сделать что-либо.

Из кабины вылез весь мокрый, проклиная себя в душе за забывчивость, которая могла стоить и мне, и стрелку жизни. Соскочил с плоскости распластанного на бетонке «ИЛа». Дима рядом, в лице ни кровинки. Молчим. Потом он спрашивает:

– Что случилось, командир? – указывая взглядом на самолет.

– Забыл выпустить шасси, – только и успел ответить.

В это время к нам подъехали санитарная, пожарная и машина с людьми. Видят, что мы невредимы, спрашивают:

– Не ранены? Что произошло?

– Сели на вынужденную. Прошу прислать трактор. Вы можете ехать. Захватите стрелка, – ответил я, добавив: – Дима, доложи на КП, чтобы сообщили на наш аэродром, что мы сели на фюзеляж на этом аэродроме.

Все уехали. Я сел на плоскость и закурил.

Трактор подъехал. Я зацепил трос за рогульку винта и попросил тракториста осторожно оттянуть самолет от бетонки метров на десять, предупредив его, что самолет полностью снаряжен.

Тракторист – молодой паренек, хотя и побледнел от моих слов, но хороший и смелый малый, ответил:

– Будет полный порядок.

Оттянув самолет, отцепив трос и отпустив трактор, я открыл верхний лючок одного из бомболюков, приготовился выворачивать взрыватели из бомб. Тут на большой скорости подъехал «виллис». Из него вышли четыре человека. Трое в комбинезонах, четвертый в гимнастерке с погонами полковника.

– Что случилось?

– Отказал РПД. Лопнул маслопровод.

– Почему сел не на шасси? – грозно спросил полковник.

– Не успел выпустить.

– Какой же ты к... летчик, если не успеваешь выпускать шасси? – оскорбительно прозвучали его слова.

– Прошу прислать моего стрелка. А сейчас я буду выворачивать взрыватели из бомб и РСов, разряжать пушки и пулеметы, а поэтому прошу оставить меня одного, – спокойно ответил ему.

Полковника и его сопровождающих как ветром сдуло».

Вот такой он был, мой фронтовой друг – соратник Михаил Иванович Коптев. За свою беззаветную любовь и преданность Родине, за боевую храбрость и самопожертвование при выполнении боевого долга Коптев был удостоен ордена «Золотая Звезда» и звания Героя Советского Союза.

Моя эскадрилья

Принимая эскадрилью, я сознавал, какой огромный груз ответственности возлагаю на себя. Знал – теперь не будет мне покоя ни днем, ни ночью. Но тогда меня этот груз почему-то нисколько не пугал. Может быть потому, что молодость сама по себе сглаживает всякие трудности, опасности, принижает их значимость. Ведь для молодости непреодолимого ни в чем, кажется, не существует.

Главное, считал я, построить правильные взаимоотношения с личным составом, добиться взаимопонимания с каждым звеном и с каждой группой хотя и небольшого, но все-таки соединения. Именно соединения. Ведь эскадрилья тоже состоит из отдельных определенных служб, групп, наконец, звеньев, имеющих свои структуры управления и подчинения. Моя обязанность – сплотить, объединить эти части в единое целое, чтобы они органически вписались в состав эскадрильи, не дополняли ее, но создавали с ней единое, неразрывное целое.

Прежде всего, в состав эскадрильи кроме летчиков, в ее штат входят механики, главные люди, от действий которых зависит успех не только каждого полета, но и сама жизнь летчика. И хотя у них, у механиков свой командир, свое подчинение, я должен найти с ними общий язык, достигнуть взаимопонимания, конечно, уважения и, обязательно, сознательного беспрекословного подчинения моим приказам.

Нужно сказать, я добился всего этого. Механики в эскадрилье работали отлично, отсюда, по их вине, почти не было отказов моторов и вынужденных посадок. Не подводило нас и отлаженное оружейниками боевое обеспечение самолетов.

Работали люди в тяжелейших и сложнейших условиях. Война не знает ни погоды, ни времени суток, она идет круглосуточно, не принимая во внимание ничего, войне все безразлично: палящая жара, трескучий мороз, дождь, снег, град, ветер, ночь, день – война идет, она пожирает свои жертвы, свое топливо и требует нового. А люди – ее основная движущая сила, они железно верные своим, беззаветным для войны, обязанностям солдатам-пехотинцам – наступать, отступать, держать оборону, танкистам и летчикам – расчищать им путь. А вот у обслуживающего персонала эскадрильи, у оружейников задача одна – обеспечивать боевую готовность самолетов.

В эскадрильи их, обслуги, было немало – более ста двадцати человек, в том числе, одиннадцать девушек в возрасте от восемнадцати до двадцати двух. И, как это ни печально, именно на них война возложила самую ответственную и главное, самую опасную тяжелую часть работы – заправка самолетов боеприпасами. Вообще-то звучит это довольно обыденно, не стрелять же, только заправлять. Вот именно, заправлять, а это значит, привезти на себе, на какой-нибудь ручной тачке, повозке шестьсот килограммов снарядов, бомб и прочего – только для одного «ИЛа», разгрузить, затем поднять по лесенке к бомбовым люкам-отсекам, по 80 снарядов к двум пушкам, 40 противотанковых бомб, набить люки пулеметными лентами, подвесить под крылья 4 штуки эресов и 2 стокилограммовые бомбы. Правда, саму раскладку боеприпаса по люкам, отсекам производит и механик-оружейник, он же вставляет взрыватели, но все остальное – они, девушки. Они подносили, тащили вверх на руках, в обнимку, прижимая к груди, будто ребенка, обледенелую пушистую от инея тушку снаряда, лезли, карабкались с нею по липким перекладинкам лесенки, бережно передавали механику и вниз, за новой.

Я почти каждый день присутствовал при этом адском труде особенно зимой, в лютую стужу. Говорил с девушками Аней Свириденко, Надей Серебряковой, Клавой Петровой, Машей Макаровой, подбодрял их, как мог.

Нередко я видел, как, не выдержав этого адского труда, на ледяном ветру, в то и дело рвущихся об острые углы металла, варежках, с помороженными лицами (что сделаешь, лететь, штурмовать надо, война не ждет), та или иная из них, не выдержав, съеживалась в комочек и заходилась в рыданиях.

Ее быстро успокаивали. Если это случалось при мне, уговаривал, успокаивал я, и загрузка продолжалась, а я, кусая губы от бессилия что-либо изменить, как можно бодрее выговаривал разные обычные, всем известные, надоевшие слова, насчет того, что война уже на исходе, мы у самой победы и скоро отдохнем. И уходил, чтобы не разрыдаться самому.

После одного такого случая через каких-то два-три дня, – мы перебазировались на новый аэродром рядом с поселком, в котором был просторный клуб. Погода нелетная – метель, снегопады – самолеты на приколе. И мы, все летчики, идем в клуб.

Когда пришли, наши девушки уже были там. И, боже мой, я просто не узнавал их. Пытался найти что-то от тех измученных, измерзшихся, таскавших стокилограммовые – и больше – бомбы, снаряды, с обмороженными пальцами и лицами и ничего не находил. Девушки были чистенькие, розовенькие, душистые и до невероятности красивые. Вот какие они у нас!

На Львовском направлении, не успели мы переехать на новый аэродром и как следует разобраться – тут же срочное задание: на вылет всем полком.

На подходе к фронту обнаружились две, как всегда, в прифронтовой полосе, идущие на предельных скоростях танковые колонны, численностью до 30 машин. В нашем распоряжении считанные минуты, за них мы должны полностью снарядить машины, заправить горючим, взлететь, появиться над целью и уничтожить ее. В общем, разгромить обе танковые колонны. Машины все пустые. А их, самолетов, в полку больше сорока, в них нужно заложить в общем больше 20 тонн боеприпасов. Это, конечно, на полк. В эскадрилье до двенадцати машин, значит, нужно загрузить в них боеприпасов весом более семи тысяч килограммов. Доля на каждую оружейницу немалая. Да еще если учесть – температура с утра упала до восемнадцати, что из леса, соседней просеки – как из трубы со свистом вырывается тугой жгучий ветер, обжигающий руки, лицо, то будет ясно, в каких адских условиях работали девушки.

А между самолетами бегали, метались механики, командиры и кричали: «Быстрее! Быстрее!» С них тоже требовали.

И вдруг – на фронте, в полусотне километров от линии огня, такое бывало часто, – над аэродромом разнесся вой сирены, оповещавший о тревоге.

Захлопали, захлебываясь, зенитки и тут же из-за туч, один за другим вынырнули три «Фоккера». Они сыпанули несколько мелких, противопехотных бомбочек на только что занятый нами аэродром. Видно решили израсходовать остатки.

Остатки не остатки, нам от этого не легче. «Фоккеры» сделали круг, обстреляв аэродром, пощипав осколками некоторые самолеты, пошли на второй. И тут я заметил, что девушки, спрятавшись под плоскостями самолетов, так и сидят на корточках, прижимая к груди снаряды и бомбы, вроде как прикрываясь ими. Смешнее, или, скорее, страшнее, трагичнее этого придумать было нечего. Это же было равносильно тому, чтобы они прятались за бочку с порохом.

Закончилось все внезапно и благополучно. Зенитчики подбили одного «Фоккера». Он, густо дымясь, рухнул в лес, остальные два тут же скрылись. А девушки так и сидели, обняв снаряды, оцепенев от страха.

В назначенное время мы все-таки вылетели. Девушки свою задачу выполнили, несмотря ни на что. Мы тоже постарались. А потом благодарили их за хорошую работу.

Мы, мужчины в эскадрильи, во всем полку вообще относились к оружейницам как можно лучше, как положено, проявляли вежливость, уважение, стремление помочь, внимание, заботу. В общем, все как и должно быть. Были и браки. Мы, командиры, не препятствовали.

В один из дней я со всей своей эскадрильей – девять машин – возвращался с задания. Работа была сложная, мы штурмовали небольшой лесок, оказавшийся забитым фашистской техникой. И, что особенно нежелательно, напичканным зенитной артиллерией и другими противовоздушными средствами.

С противовоздушной мы кое-как справились, даже не понеся потерь, как следует штурманули цели, разгромив танки, машины, артиллерию. Уже намерились уходить, когда появились истребители противника. Сколько их было, я не считал. По радио передали – три десятка.

Три десятка на двенадцать «ИЛов» – это много, очень много. Я, как и должно быть в такой обстановке, приказал уплотнить построение и повел эскадрилью на бреющем. Летели, чуть не задевая плоскостями ветви деревьев.

Конечно, отступление наше, а проще бегство, проходило не так уж и гладко. Пришлось и огрызаться, схватываться с некоторыми чересчур наглыми «Мессерами», некоторых из нас немцы сильно пощипали и побили, но, в общем, на аэродром мы прилетели всей группой, без потерь. И тут, буквально следом за нами, над аэродромом появились фашистские бомбардировщики. Их было не так много, пять или шесть, но шороху на аэродроме они могли наделать. Наши зенитки били как надо. Все небо было в зонтиках разрывов, но над аэродромом появились еще фашистские истребители. Может, новые прилетели, или те же, что гнались за нами. В общем аэродром наш оказался в капкане, под угрозой полного разгрома. Опытные летчики из моей эскадрильи, не обращая внимания на рвущиеся кругом бомбы, снаряды сквозь огонь уводили машины с посадочной в укрытие, а молодые, новички, не столько от страха, сколько от растерянности, в панике повыскакивали из кабин и в укрытие.

Три или четыре самолета – остались брошенными на посадочной. Летчики, успевшие запрятать свои машины, под деревьями, в зеленые капониры, укрывали их. Таким образом, оставшиеся на посадочной, были обречены. Но теперь не выдержали механики, выбежавшие встречать нас. Они, запустили моторы, а наши девочки, ухватились за плоскости и потащили самолеты в укрытие.

Над аэродромом с ревом носились фашисты, прошивали взлетную пушечными, пулеметными очередями. Грохотали взрывавшиеся бомбы, а девушки, тащили и тащили машины.

И они спасли самолеты. Повреждения получили две машины, остальные, девушки и механики можно сказать, вынесли на руках.

Командование полка высоко оценило этот боевой подвиг. По моему представлению механики и девушки были представлены к наградам.

В моем письменном столе есть специальный ящик, в котором хранятся письма. Их много. Есть уже пожелтевшие от времени конверты-треугольнички со штампом военной полевой почты, есть и конверты, на которых изображены стремительные ТУ-114, – эти пришли недавно.

Пишут, в основном, однополчане, с которыми пройдены суровые годы войны, пишут мои однокашники по Военно-воздушной академии. Скупые строки. Как правило, мужчины не любят словоизлияний. Несколько строчек о своем житье-бытье, несколько вопросов о том, как идут дела. И всегда я точно так же скупо отвечаю друзьям.

Но как-то пришло необычное письмо. И я не положил его в стол. Оно со мной. Часто я открываю вновь и вновь перечитываю. При этом испытываю такое чувство, будто время сделало скачок назад, отодвинуло меня в грозные годы войны.

Необычна и история письма. Автор направил его в редакцию газеты «Известия». Оттуда оно попало в Министерство обороны СССР, затем в военный комиссариат Киргизской ССР, потом в Алма-Атинский аэропорт и, наконец, ко мне. Вот это письмо.

«Дорогая редакция! Я никогда не писала в центральную газету и сейчас мне немного страшновато: не займу ли я у редакции времени, которое нужно для других материалов.

Мне долгие годы очень хочется разыскать своих однополчан. Я служила в штурмовом авиационном полку оружейником. Нас было одиннадцать девушек. Люди у нас в полку были особенные. Я начала служить в Советской Армии, когда мне было девятнадцать лет, и по своей молодости не смогла тогда ощутить со всей силой, какие это были особенные люди. Только позднее, когда уже стала зрелым человеком, я один за другим мысленно раскрывала образы почти каждого, кого я знала. Все они были настоящими людьми, разными по своему характеру и в то же время одинаковыми в своем героизме, в своей беззаветной преданности Родине, в стремлении к победе над врагом.

Летчики летали на боевые задания, бомбили немецкие объекты, а мы – девушки – заряжали на самолетах пушки, пулеметы, подвешивали бомбы, вообще снаряжали самолеты к боевым вылетам. Много героев погибло. Я никогда их не забуду, все время о них помню. Они очень много мечтали о жизни, которая будет после войны. Они не знали тогда реактивных самолетов. Если бы сейчас они могли видеть достижения науки и техники в области освоения космоса! Но им не пришлось это увидеть. Они сделали все, чтобы это увидели мы, оставшиеся в живых.

Я никогда не встречала в газетах имен наших героев и хочу их назвать. Хотя бы небольшую часть самых отважных героев, которые отдали жизнь во имя человечества. Где-нибудь у них есть родные. Пусть же они еще раз вспомнят тех, которые не вернулись.

Вот они: Герой Советского Союза Степан Демьянович Пошевальников, Борис Васильевич Шубин, Александр Грединский, Владимир Потехин, Русанов, Малов и много других.

Мне не пришлось быть в своем полку, когда наступил конец войны. Я не знаю, кто остался жив, но точно знаю, что жив из нашего полка дважды Герой Советского Союза Талгат Якубекович Бегельдинов. Несколько лет назад я видела его в киножурнале на Первомайском параде в Москве.

Я была уже в полку, когда он пришел к нам новичком, рядовым летчиком-сержантом. По натуре веселый, жизнерадостный, любящий своих товарищей, Толя (так мы его звали) был жесток в бою с врагами.

Самолеты уходили на задания, и все мы, оставшиеся на аэродроме, с большой тревогой ждали их возвращения. Больно было, когда кто-нибудь не возвращался. Однажды, уйдя на боевое задание Толя Бегельдинов не вернулся. Был сильный бой, и летчики, летавшие с ним, доложили, что Бегельдинов погиб.

Прошло немало времени с того дня, и вот однажды в полку появился Толя. Раненый, измученный, грязный, похудевший. Долго он пробирался вместе со стрелком через линию фронта, но стрелок Яковенко погиб, а Толя перенес все невзгоды и добрался до своего полка.

А дрался он так, что не жалел себя, и на его счету, на счету штурмовика, был не один сбитый фашистский самолет. О том, как он дрался, можно судить по его наградам, а их у него много.

Дорогая редакция! Я очень хочу знать, чем сейчас занимается дважды Герой Советского Союза мой однополчанин Талгат Якубекович Бегельдинов. Мне это очень дорого. Не один раз я снаряжала его самолет к боевому взлету. Может быть, он откликнется на мое письмо, а может быть, еще кто-нибудь найдется. Ведь мы все вместе переживали такие трудности войны и никто никогда не заикнулся, что трудно. Знали – это необходимо.

Где Вы, откликнитесь, наш начальник штаба Евгений Сергеевич Иванов! Такой добрый, милый человек. Как нам было страшно первое время, когда нас бомбили, а он, обладая исключительной выдержкой и благородством души, спокойно с нами разговаривал во время бомбежки, как будто на занятиях в каком-нибудь кружке. Говорил он, как нужно вести себя во время бомбежки, определять, где упадет бомба, следить за направлением ветра. В общем, делал все, чтобы вселить бодрость духа в наши молодые сердца. Давал нам, девушкам, правильные наставления. Я их очень хорошо помню и сердечно благодарна за них. Ведь мы все были молодыми, впервые оторвались от родителей, и, конечно, нам необходима была отеческая опека.

Мне бы очень хотелось услышать голоса таких далеких и все же родных людей.

Тогда меня звали просто Машей. Сейчас у меня семья, двое сыновей. Как я не хочу, чтобы они увидели ужасы войны. Моя мама в Великую Отечественную войну проводила защищать Родину всех: отца, меня, трех братьев. Двое не вернулись, а сама мама умерла во время войны. Она умирала, проклиная войну...»

Я дочитываю последние строки.

Милая Маша! Если бы знала ты, как часто я вспоминаю те годы, наши полевые аэродромы, боевых друзей, которых давно нет в живых! Говорят, что время залечивает раны: стирает в памяти людей горечь потерь. Нет, мы все помним, мы не забыли кровь и слезы. И не забудем.

Это письмо еще в те годы вызвало у меня желание написать о годах Великой Отечественной войны, о своих друзьях-однополчанах. Я не претендую на обобщения, на анализ операций, в которых принимал участие. Это дело историков. Просто хочется поделиться воспоминаниями, чтобы все знали о людях нашего штурмового авиационного полка. Помнишь, Маша, слова замечательной песни?

 
В небесах мы летали одних,
Мы теряли друзей боевых.
Ну, а тем, кому выпало жить,
Надо помнить о них и дружить.
 

Я специально заострил внимание читателя на девушках, работницах авиации по двум причинам: во-первых, потому, что во всех книгах о военной авиации любого жанра, в мемуарах, полухудожественных – аналогичных моей, художественных, о них ни слова, будто их там и не было, во-вторых, своим самоотверженным трудом они тоже внесли немалый вклад в борьбу за Победу и тоже имеют право на то, чтобы их имена были среди мужчин-фронтовиков, обрели бессмертие.

То фронтовое лето 1944 года для нашего полка штурмовой авиации оказалось исключительно знаменательным, ему было присвоено звание «Гвардейский, Львовский». Важным событием ознаменовался он и в моей фронтовой биографии: мне было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Продвинулся я к тому времени и по службе – от командира звена, замкомандира эскадрильи до командира эскадрильи и был уже в звании капитана. Назначение комэском – такое доверие командования было, как я уверен, не случайно. Я заслужил его, доказав свои способности в боях, в схватках с врагом, штурмовках – в общем, в выполнении сложнейших боевых заданий командования в качестве персонального летчика-штурмовика, командира и обязательно ведущего эскадрильи почти во всех операциях, проведенных за этот год.

К тому времени, по свидетельству летной книжки «Бегельдинов совершил более ста тридцати успешно проведенных боевых вылетов, за что был удостоен ордена Отечественной войны II степени, ордена Красного Знамени, ордена Славы III степени, орденом Красного Знамени». Здесь же, в летной книжке, краткие записи в трех-четырех словах фиксирующие суть выполненных заданий и результат. Вот одна из них:

«17.5.44. Выполняя задание по разведке группа Т. Бегельдинова обнаружила в районе Шевченково, на станции, эшелон с техникой и боеприпасами. Несмотря на яростные атаки фашистских истребителей «Фоккевульфов», сбросила бомбы точно на цели, сожгла эшелон, вывела из строя выходные стрелки на линии, прервав движение поездов и, что не менее важно, звено полностью уничтожило всю оборудованную на станции противовоздушную оборону, разгромив все зенитные установки. Это дало возможность вылетевшим следом звеньям штурмовиков добивать, громить станцию беспрепятственно. План фашистского командования развернуть из этого района контрнаступление был сорван.

О величине ответственности, возложенной на плечи вновь назначенного двадцатилетнего паренька, можно судить по объему работы. В составе эскадрильи три-четыре звена, в каждом по три-четыре «ИЛа» с экипажем из двух человек – летчик и стрелок. Это – норма, но в первой эскадрильи было и до восемнадцати-двадцати машин, по численности же личного состава эскадрилья приравнивается к пехотному батальону.

С новым назначением в моей жизни изменилось все. Если раньше, получив самолет, определив свое место в звене, в общем строю я нес ответственность перед командиром только за него, за умение использовать боевую машину, мощность ее мотора и вооружение, за выполнение заданий в одиночном полете, звеном и, конечно, еще я нес ответственность за себя самого. Это входило в каждое порученное мне боевое задание. При этом так и говорилось – сделай то-то, то-то, при этом сохрани машину от огня зенитчиков, от атак вражеских истребителей и точно по команде, в заданное время, кстати, нередко ограниченное запасом горючего, вернуться на аэродром.

Не очень усложнялись задачи у меня – командира звена: три-четыре твои машины, все на глазах – слева одна, справа две – или наоборот. Летчиков знаю – изучил как самого себя, потому и управляю звеном как будто своими двумя руками. Главное – слаженность в действиях экипажей. А она была, я старался постоянно добиваться ее.

С эскадрильей все сложнее. Хотя я и до этого командовал ею, был замкомэска, вначале, после получения назначения было нелегко. Прежде всего эскадрилья это уже большой сложный организм, боевая машина, предназначенная для боя, уничтожения противника на земле, при необходимости – и в воздухе. В ней, как я уже сказал, три-четыре звена, до восемнадцати-двадцати машин, в каждой, за ручками управления – пальцы на пусковых гашетках, кнопках – человек-летчик, успевший, в основном, пройти теперь уже солидную школу вождения штурмовика, боевую школу или зеленый новичок. И вся ответственность за него, за его действия в воздухе, в бою и на земле, на мне, на его командире. Ответственность эта очень большая, я бы сказал, огромная, ведь мне доверена его жизнь! Она, жизнь человека, данная ему один раз навсегда, в моих руках, и, храня ее, ты, командир, не имеешь права на ошибку. Ошибся в ходе боя в подготовке к нему, расплата чьей-то жизнью, а то и жизнями. Это в условиях, когда жизнь каждого, при каждом боевом вылете, висит буквально на волоске, и если ее удастся сохранить, то возвращается летчик из таких иной раз и часовых полетов, настолько вымотанным, обессиленным, что сам, самостоятельно не может выбраться из кабины. Тяжесть этой ответственности я осознал и прочувствовал сполна.

Разведка боем

Вверенная мне Первая эскадрилья штурмовиков «ИЛ-2» еще и моем предшественнике, была определена как особая – разведывательная. Это – дополнительные обязанности, головоломные задачи, причем на каждый день, на каждые сутки. Сведения о противнике, его силе, расположении, передвижениях необходимы командирам всех рангов наземных войск – от командующего фронтом, армии до командира батальона, роты, также и авиации. Каждый вылет разведэскадрильи в полном составе, отдельными звеньями, парами, в одиночку на заоблачной высоте, на бреющем, скоростные полеты и с облетами: фотографированием и визуальным наблюдением, наконец, разведка боем. И все – с обязательным возвращением. И не медля, сейчас же, в штаб или на КП. Здесь тебя ждут командиры с фотоснимками, с результатами визуальных наблюдений и всем, что может, обязан доставить штурмовик-разведчик.

Задания, как правило, давались сложные – летать чуть ли ни до километров в тыл врага. Если задание на штурмовку, то обычно – большой группой – девять, двенадцать и до тридцати самолетов.

К тому же трасса известна. Разведка уже побывала, доложила. Известно и расположение противовоздушной обороны. А тут, в разведке все заново. Летят обычно парой или звеном, четыре истребителя – для прикрытия. Летят, а что там впереди, неизвестно. Для того и разведка, чтобы узнать, засечь глазами, запечатлеть в голове. Конечно, работает, фиксирует все что нужно и фотокамера, но глаз во многих случаях совершеннее, на него летчик-разведчик и полагается. К тому же запас пленки ограничен, так что и расходовать ее нужно со знанием дела, с расчетом. Не продумал маршрут, не наметил объектов для фотографирования заранее, по картам, по данным пехотной и прочей разведки – растратишь пленку впустую, тогда запоминай все увиденное сам.