Текст книги "Пике в бессмертие"

Автор книги: Талгат Бегельдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Быстро определяю местонахождение аэродрома. Облет, второй: на летном поле появляются люди в гражданском, машут руками, шапками – вроде приглашают на посадку. Двое выкладывают посадочное «Т».

– Михаил! Михаил! – вызываю я истребителя. Что делать? Я сажусь.

Даю разворот. И в этот момент залп пушек. Зеленоватые цепочки снарядов прошивают воздух перед носом машины. Жму на ручку управления, ухожу в сторону и вверх. Жду продолжения обстрела. Но его нет. Небо чистое.

Осматриваюсь. У аэродрома зениток нет. Стреляли откуда-то сбоку, издалека. А люди на аэродроме бегают, машут руками, приглашают.

– Миша, сажусь! Чуть чего выручай!

И сразу в наушниках истошный крик Токаренко.

– Не садись, самоубийца! Не садись! Там обман! Немцы там! – надрывается он.

Позднее Токаренко, признаваясь, скажет: «А ведь тогда, Толя, мне перед вылетом, было приказано, в случае чего, если ты попадешь в западню, самолет захватят немцы, уничтожить самолет, немцев и тебя.

– Приказ страшный, – вздохнул он. – Едва ли я бы его выполнил».

– За невыполнение боевого приказа – расстрел, – заметил тогда я.

– Ну, это уже потом, – пожал плечами Токаренко.

– Момент напряженный, – продолжаю сомневаться я. – А ну как и вправду обман? А если это немцы?

Но надо мной, вверху, с ревом носятся два наших истребителя. Это успокаивает, прибавляет уверенности. Навстречу белая ракета. Можно садиться. Я захожу на посадку. Задание нужно выполнить.

Штурмовик коснулся колесами бетона, пробежал по полосе. Я на ходу разворачиваюсь. Теперь, на всякий случай, готов для взлета. Через летное поле бегут люди. Это явно чехи, не немцы. И без оружия.

Посылаю красную ракету. Они останавливаются.

Поднимаю палец, даю понять, что подойти должен один.

Люди поняли. Переговорились. От группы отделяется худощавый высокий человек. Я сбавил газ, крикнул:

– Ты кто?

– Партизан! Чех! Партизан! – тыкал подошедший себя в грудь. – Брат! Брат!

Я спросил, как в городе?

– На Прага бош нету. Вси ушли. Вси бежали! – объяснил чех. – Мы советски брат. Приходи, вси приходи!

Про генерала Еременко он ничего не слыхал.

Чех дает знак, чтобы выключил мотор. Я не соглашаюсь. Представляюсь. Чех тоже называет имя, фамилию. Он командир партизанского подразделения. Объясняет, что стреляли по самолету какие-то немцы, из города. Их добивают, – объяснил он. – А аэродром заняли партизаны. Так что можно его использовать.

– Отдаем Вам, – сделал он приглашающий жест.

Говорить было не о чем. Задание выполнено. Я обещаю прилететь. Прощаюсь и взлетаю.

На обратном маршруте я теперь спокоен – есть возможность поглядеть вниз, на проплывающие подо мной фермы, городки. Горы, разделяющие Германию и Чехословакию, перелетаю, чуть ли не касаясь крыльями вершин. Навстречу, по перевалам, движутся колонны наших танков, с ними мотопехота.

А на аэродроме снова триумфальная встреча.

Потом обстоятельный доклад об увиденном, захваченном партизанами аэродроме, который можно и нужно занимать немедленно. Командование дает добро.

Комдив сообщает, что с телеграммой Еременко разобрались. Послал ее не генерал, а полковник Еременко, командир дивизии и его однофамилец. Бывали на войне и такие казусы.

Час на сборы и группа из двадцати четырех самолетов в воздухе. Веду ее я же. Приземляется группа на уже знакомом аэродроме без происшествий. Встречают летчиков как дорогих гостей.

– Обедать и отдыхать, – на ломаном русском распоряжается тот самый худощавый чех, командир отряда.

У нас с собой сухие пайки, но повар аэродромной столовой, огромный, толстый, в белом фартуке, ведет меня к холодильнику. Там туши жирного мяса, бутылки, бочка вина, разные закуски. Все немецкое и все страшно соблазнительное. Но у меня, как каждого командира, приказ: «На вражеской и оккупированной территории кормить людей трофейными, захваченными, купленными или же просто преподнесенными населением продуктами только с разрешения нашего врача!»

А где его взять, врача нашего?

Подсказывает тот самый чех, командир. Оказывается, неподалеку уже обосновалась наша танковая часть, там санбат.

Едем с ним на его машине. Танковая часть действительно недалеко. Но, завидев летчика, танкисты ухватили меня, не отпускают. Они празднуют освобождение Праги, хотя освобождена она еще не вся. Пришлось с ними посидеть.

Когда вернулись, летчики тоже праздновали, пили вино, закусывая жирным гуляшом, изготовленным поваром из мяса, для установления пригодности которого я привез врача. Вскоре и врач сидел за столом, уписывая за обе щеки гуляш. Ел и я, запивая отличным трофейным, из немецких складов, не то итальянским, не то французским вином.

Уже ночью сидел в скверике, у определенного летчикам дома с официанткой, не то чешкой не то венгеркой, удивительно похожей на теперь уже покойную Айнагуль. Мне даже казалось, что никакая она, моя Айнагуль, не покойная, а передо мной живая, со своими темными блестящими глазами, черными волнистыми волосами и до прозрачности нежными алыми губами. И руки у нее были такие же хрупкие, нежные и теплые, а голос грудной, проникновенный. Может быть, и впрямь не погибла Айнагуль, просто ее душа, вся ее суть сменили оболочку, вселились в эту девушку?! Наверно, потому и было с ней, с этой не то Владой, не то Баженой, так хорошо?

Жизнь продолжалась, молодость брала свое.

Утром всю нашу группу снова поднял приказ. Задание – помочь танкистам добивавшим никак не складывавшую оружие немецкую группировку.

И снова штурмовка, рвущиеся вокруг зенитные снаряды всех калибров, а под крыльями – вздыбленная бомбами, снарядами земля, горящие машины, танки, мечущиеся в панике солдаты пехоты.

Наконец, немцы, поняв всю бессмысленность сопротивления, подняли руки и сложили оружие.

На следующий день, поднявшись утром, летчики увидели праздничную ликующую Прагу. Пройдя больше ста километров за ночь, танковые соединения на рассвете вступили в столицу Чехословакии, теперь уже окончательно освободив от немецко-фашистских захватчиков. Люди в парадных праздничных одеждах вышли на улицу. Завидев нас, они обнимали, целовали, плакали от счастья.

– Наздар! Наздар! Победа! Нех жие руда армада! – кричали они приветствуя советских воинов.

Вокруг самолетов толпились чехи. Автоматчики охраны старались оттеснить их, но они прорывались к машинам. Немецкая же пропаганда убеждала их в том, что у русских никакой военной техники нет, что танки, самолеты – из фанеры, что в такой отсталой стране, где по улицам городов бродят медведи, не может быть никакой техники. И вот она, техника, налицо. И все-таки сомнения одолевали.

– Русь, она эта, – указывая на штурмовики, спрашивает кто-то, – это фанер?

– Русь – фанер, – поддакивает второй. Сержант-автоматчик не выдерживает, кивает чеху.

– Подойди, пощупай.

Чех подскакивает к самолету, размахнувшись, бьет кулаком по крылу. И отскакивает, размахивая ушибленной рукой, кричит: – Метал! Метал!

Утром над аэродромом пролетела пара американских истребителей. Заложив круг по всем правилам летного искусства, они приступили к выполнению фигур высшего пилотажа. Работали чисто, с большим мастерством. После них появилась четверка. Эти исполнили еще более сложную программу, показали высокий класс.

Оставаться равнодушными, к этой хвастливой демонстрации наши летчики-истребители не могли.

– Разрешите слетать, товарищ генерал, – обратился к только что прилетевшему комкору командир звена истребителей Шут.

Генерал было отказал, но летчики просили. Как же, было задето самолюбие.

Полетели тройкой. Возвратились через час.

– Полет завершен успешно, – доложил Шут. – Мы полетали маленько, поучили союзничков настоящему пилотажу, вообще, как работать...

Потом они рассказали, что это была за работа.

Над американским аэродромом прошли бреющим. Затем, серия фигур высшего пилотажа по одиночке, потом строем. Сделали боевой разворот, переворот и многие другие сложные фигуры. На прощание прошли над аэродромом на бреющем же. При этом командир звена летел вниз головой, кверху колесами. Все три самолета крыло в крыло.

После этого американцы уже не прилетали.

В тот же день чехи устроили для летчиков большой банкет. В просторной столовой много чехов военных и гражданских. Сидели за столами до позднего вечера. Поднимали тосты за победу. Пели русские и чешские песни, танцевали.

Утром штурмовики и истребители их сопровождения улетели на свой аэродром в Германии. Их место заняла другая авиационная часть.

Пролетая над гостеприимной Прагой, я покачал прощально крылом самолета. Это же сделали все штурмовики.

Однако и эти штурмовки Берлина, бои под Прагой оказались не последними. Несколько дней на аэродроме во Фюрнстервальде стояла тишина. Изредка ее нарушал шум мотора – это кто-то из механиков прогревал свою машину. Летчики слонялись по комнатам общежития или отирались около зачехленных самолетов, не находя, с непривычки к свободному времени, места. С завистью поглядывали они на еще сидевших в кабинах дежурных по первой готовности. Они все-таки при деле.

Сидел в кабине и я. Боевое дежурство несла моя эскадрилья.

После полудня на аэродром приехали гости, истребители соседнего полка. Их встретили, усадил за накрытые столы.

Дежурным экипажам стало обидно – там гуляют, а ты сиди в кабине.

День был на исходе. «Еще час, солнце зайдет и никаких тревог, и конец дежурству», – соображал я. Но время тянулось.

Появился механик. Хитро подмигнул, подсунулся к уху шепнул:

– Сегодня полетов уже не будет. Да и некуда лететь-то. А у меня бутылка. Давайте, командир, за победу! Такая радость, такая радость! Скоро домой! Эх, давайте, командир по глотку, – махнул он рукой.

– Нет, нет, – отмахнулся я. – Ты что, чокнулся?! Я же на боевом.

И действительно, предложить летчику выпить на боевом дежурстве в первой готовности! Да, неделю назад он бы только за такое предложение сам любого под трибунал отправил. Но это же неделю назад, в боевой обстановке, а теперь какое оно боевое, если война кончилась?! И вообще, какие теперь могут быть вылеты?

– А, черт с ним, – махнул я рукой. – Наливай!

Выпили по полному стакану. Механик налил по второму. И в этот момент, надо же было случиться такому, подбежал посыльный.

– Тревога!

Эскадрилья поднята в воздух. Задание штурмовать прорвавшуюся откуда-то в район подопечной пехотной дивизии, не сложившую оружия танковую группу немцев.

Штурмовики обрушились на немцев со всей силой своего огня. Не прикрытая ничем с воздуха танковая колонная остановилась, смешалась. Подбитые, горевшие машины перегородили дорогу остальным.

Подоспели новые группы самолетов, наши танки.

Я работал как обычно, даже с еще большим азартом, укладывая бомбы точно в цель, расстреливал танки из пушек, косил пулеметными очередями пехоту. Как всегда, четко командовал эскадрильей, руководил штурмовкой.

Израсходовав боезапас, вывел эскадрилью из боя, довел до аэродрома. А вот посадил самолет с трудом. Наверно, в бутылке механика был ром невероятной крепости, он и дал о себе знать. Чуть приземлившись, я тут же, прямо в кабине уснул.

Меня вытащили. Подошел командир полка. Глянул на своего подопечного и, сразу разобравшись в чем дело, отправил пьяного комэска домой.

Наутро, как положено, был разгон. Но война-то кончилась, не судить же провинившегося.

– Твое счастье, что она кончилась, – сказал, закончив отчитывать меня, командир. – А то бы! В общем, прощаю. Помни, в следующий раз, на боевом... – И запнулся, наверное, подумав: «Когда он будет, такой следующий?» Улыбнулся. Война-то кончилась!

Та самая, чуть не ставшая для меня трагической, штурмовка, оказалась для полка, да, наверное, и для всей штурмовой и прочей авиации, последней. И не важно, что я ее даже и не запомнил – после рома-то, – и без нее эти три года были полны штурмовками, боями, и вспоминать их было не очень-то радостно, хотя они были преимущественно победными. Хорошо, счастливо было вспоминать одно: конец войны и общую Великую Победу!

Памятным в моей жизни остался день седьмого июня. В этот день, на том же самом аэродроме в Фюнстервальде, состоялся митинг по поводу награждения штурмового Гвардейского корпуса Рязанова, орденом Суворова Второй степени.

Обстановка торжественная, вдоль стартовой линии выстроились «ИЛы», перед ними – четкие ряды летчиков. На правом фланге гвардейское боевое знамя, с прикрепленным к нему орденом Красного Знамени.

Команда «Вольно!», и комкор генерал-лейтенант авиации Рязанов объявляет митинг открытым.

Выступают с приветствием маршал Советского Союза Конев, за ним – командующий воздушной армией генерал-полковник Красовский. Они говорят об огромном вкладе, внесенном корпусом в победу над врагом, перечисляют боевые операции, блестяще проведенные полками, эскадрильями, каждым летчиком в отдельности.

– Не было такого случая, – восклицает маршал Конев, – чтобы летчики корпуса не выполнили, при любых условиях, – подчеркивает он, – боевого задания.

Выступающие называют имена летчиков-героев, погибших смертью храбрых, особо отличившихся, стоящих в строю.

Знаменосцы, Герои Советского Союза, уже майоры Максимов, Токаренко и я, пронесли перед строем знамя.

Маршал прикрепляет к красному полотнищу орден. Напоминает:

– Когда я вручал корпусу первую награду – орден Красного Знамени, сказал: «Уверен, что вы, крылатые, гвардейцы, будете в небе над Берлином первыми! Рад, что оправдалось мое предсказание! Я очень рад! Честь вам и слава!»

Парад Победы

Потом произошло невероятное. Парад Победы – и я его участник! Полк готовился к перелету. В полном составе мы должны были перебазироваться в Австрию. Как-то жаль было покидать Фюнстервальде. В годы войны, особенно в наступлении, мы привыкли почти каждую неделю менять аэродромы. А тут стоим уже больше месяца, обжились, обзавелись друзьями в соседних частях.

Буквально накануне отлета меня неожиданно вызвали в штаб корпуса. Вновь прохожу знакомым коридором к кабинету генерала Рязанова. В приемной у него много офицеров из разных частей. Невольно в сердце закрадывается тревога: что случилось, за какой надобностью собрали нас?

Адъютант приглашает всех в кабинет. Командир корпуса сегодня выглядит несколько необычно. Он при орденах, в парадном мундире. И настроение у него, как видно, отличное.

– Я собрал вас, товарищи офицеры, – заговорил генерал, -чтобы сообщить приятную новость. В конце месяца в Москве состоится Парад Победы. На нем вы будете представлять наше соединение. Есть вопросы – пожалуйста. Если нет – можете быть свободны. Дополнительные указания получите в своих частях. Капитана Бегельдинова попрошу остаться.

Все разошлись, мы остались вдвоем в кабинете.

– Садись, садись, разговор предстоит долгий и не совсем приятный. Мне доложили о полете в район Мельники, – генерал пристально посмотрел на меня, и я почувствовал, как краска заливает мое лицо. – Изволь объяснить свое поведение.

Что я мог сказать командиру корпуса – человеку, которого глубоко уважал, больше того – любил как отца родного. С первого и до последнего дня войны он был моим высшим начальником, требовательным, порой безжалостно строгим, но всегда внимательным и справедливым.

– Ну, я жду, – Рязанов встал, закурил, прошелся по кабинету. И я, не скрывая ничего, рассказал о злосчастной бутылке рома, просил простить меня и дал слово, что впредь никогда не случится ничего подобного. От стыда я готов был провалиться сквозь землю.

– Пойми меня правильно, – генерал сел в кресло напротив. – Война сделал тебя офицером. Родина отметила твой путь многими боевыми наградами. Тебе ли заниматься ухарством, быть мальчишкой? Мы решили не наказывать тебя, но предупредить строго.

Я встал и еще раз дал слово быть впредь образцом дисциплины. Уже прощаясь, генерал сказал:

– Жаль, что ростом ты невелик.

– Почему?

– Да вот на параде левофланговым пойдешь, далеко от мавзолея.

На душе у меня сразу потеплело. Я понял, что инцидент со злополучным ромом исчерпан.

В самом лучшем настроении вернулся в полк. Здесь уже знали, что я еду в Москву. Товарищи от души поздравили меня. Но, признаться, меня волновало одно обстоятельство: кто поведет в Австрию мой самолет, мой тринадцатый. (Номер погибшего, по моей просьбе, присвоили новой машине, после возвращения из госпиталя). Неожиданно вопрос разрешился очень просто.

– Оставим тринадцатый в Фюнстервальде, – решил командир полка. – С ним будет и твой механик. Вернешься из Москвы – вместе прилетите. Только сначала проверь, нет ли где-нибудь в загашнике еще одной бутылки рома.

Все присутствующие при этом разговоре расхохотались. Смеялся и я – после разговора с генералом я имел на это право.

... Поезд медленно идет через Польшу. В составе офицеры -участники Парада Победы. Проезжаем места недавних боев, видим раны, нанесенные войной. С утра до вечера в вагонах не прекращаются воспоминания. И, что странно, теперь, когда смолкли бои, у каждого вдруг появилась масса забавных историй. Мы иронизируем над своими неудачами, подтруниваем друг над другом.

Вот и граница. Все прильнули к окнам. Разговоры умолкли. В торжественной тишине состав перешел границу. О чем думал каждый из нас в этот момент? Трудно сказать. Я мысленно окинул взглядом путь от Старой Руссы до Берлина и Праги, вспомнил друзей, которые не дожили до Дня Победы.

Поезд идет и идет. Вновь разговоры в вагоне. Но теперь все делятся своими планами на будущее, мечтают скорее попасть домой, к семьям.

Наступает вечер. Лежу на полке с открытыми глазами и под перестук колес вспоминаю декабрь 1942 года, холодный товарный вагон, негреющую «буржуйку». Вижу Сергея Чепелюка и, конечно, мою первую потерянную любовь Айнагуль, расставание с ней, вновь и вновь мысленно, перечитываю странички ее недописанного предсмертного письма. Кто-то допишет его в моей жизни?

Перед глазами возникает Фрунзе. Вижу, отца, мать. Родные мои, я ведь так виноват перед вами, так редко писал, заставляя волноваться и плакать. Но теперь уже недалек день встречи. Я прижму вас к груди, и мы долго-долго будем сидеть молча, снова и снова, теперь уже все вместе, будем переживать нашу завершившуюся разлуку и то, что пришлось пережить за прошедшие два года войны, что красной строкой теперь уже на всю жизнь, вошло, врезалось, в мою биографию и благодарить судьбу, бога за то, что пройдя всю войну по краю гибели, я остался жив и снова с вами.

Москва! Ликующая столица нашей великой Родины. Как она изменилась, как похорошела! На улице весна, дышится легко и свободно. Мы ловим на себе благодарные взгляды людей.

День 24 июня будут вспоминать наши потомки. В этот день по Красной площади прошли сводные полки фронтов и части Московского гарнизона. К подножью мавзолея легли вражеские знамена.

Во главе полка Первого Украинского фронта шел маршал Конев, за ним в первой шеренге шли мы, фронтовые друзья: Иван Кожедуб, Сергей Луганский, Юрий Балабин и – самым крайним слева – я. С трибуны мавзолея на нас смотрели руководители партии и правительств. Я был безмерно счастлив от сознания своей принадлежности к тем, кто ратным трудом и кровью освободил народы Европы, счастлив тем, что мне выпала честь сражаться и побеждать под великим знаменем нашей Отчизны.

Участники парада стали разъезжаться по своим частям. Что привезти друзьям из Москвы? Эта мысль не давала покоя. И вот. проходя по улице Калинина, я обратил внимание на огромные витрины универмага Военторга. В них, сверкая лаком козырьков, красовались фуражки с голубыми околышами и крылышками на тульях. Ясно! Вот он, лучший подарок!

Продавец ахнул, когда я попросил упаковать мне сразу тридцать фуражек.

– Зачем так много, товарищ капитан?

– На всю эскадрилью.

Продавец замялся и, смущаясь, признался, что в отделе у него сейчас столько не наберется. Посоветовал обратиться к администратору.

Администратор, видимо, в прошлом офицер, понял с полуслова. Он усадил меня в своем кабинете, а сам отправился на склад. Вскоре он явился в сопровождении двух рабочих, неся коробки. Вот так штука! Как же я довезу все это до вокзала? Администратор и тут выручил: дал машину.

Поездом, затем попутным грузовиком, я добрался до Фюнстервальде. Уложили фуражки в хвост самолета, механик уселся на место стрелка, и вскоре «Ильюшин» уже летел к Вене.

Нужно ли говорить о том, какой была встреча в полку? Уже через час после прилета летчики, механики и стрелки моей эскадрильи щеголяли в новых фуражках. Не беда, что кое-кому они пришлись не впору. Главное – подарок из Москвы, с Парада Победы!

Мирное небо

Самолеты стоят в двадцати километрах от Вены. Мы несколько раз побывали уже в городе и не устаем восхищаться дивной красотой австрийской столицы. Посетили и знаменитый лес, знакомый всем по кинофильму «Большой вальс». И все-таки очень хочется скорее вернуться на Родину. У меня все чаще и чаще появлялась мысль об учебе. Поделился ею с командиром полка, но он со мной не согласился.

– Сколько можно учиться? Слава богу, окончил авиаклуб, три авиационных училища. А разве война – это не школа? Нет, брат, мы все сейчас академики, кого угодно поучить можем.

Какая-то доля правды в этих рассуждениях была. Действительно, война явилась великой школой. За два года я сделал более трехста боевых вылетов, проведя в них в общей сложности без малого пятьсот часов, уничтожил много вражеской техники, сбил семь самолетов. Но ведь это – сугубая практика. Кто я? Летчик, но не больше. Нет, нужны основательные теоретические знания. Признаться, волновало и другое: сумею ли попасть в академию! Сдам ли экзамены?

Наконец я получил отпуск и поехал домой. Всю дорогу от Вены до Москвы мечтал о том, как приеду во Фрунзе, встречусь с родными и друзьями. Но этому не суждено было сбыться. В Москве я твердо решил стать слушателем академии.

Явился на прием к главному маршалу авиации и рассказал о своей мечте. Мое стремление одобрили, позвонили начальнику академии. В этот же день я был уже на комиссии. Да, подзабыл все окончательно за годы войны. Меня успокоили: есть курсы подготовки.

Через три месяца курсы были окончены, я сдал вступительные экзамены и стал слушателем Краснознаменной Военно-воздушной академии. После этого вернулся в свою часть, сдал эскадрилью другому офицеру. Боевые друзья тепло проводили меня на учебу.

До начала занятий оставалось еще немало времени, и я поехал во Фрунзе. До сих пор бережно храню в памяти теплоту моей встречи с отцом, матерью, с друзьями и знакомыми.

В эти же дни в моей жизни и произошло очень большое событие.

Дело в том, что еще в школьные годы была во Фрунзе девушка, с которой мы были хорошими друзьями.

В последнее время, на фронте когда выдавались свободные минуты, я писал Сание, рассказывал о боях, о своих фронтовых друзьях. В ответ приходили письма. Вначале короткие, застенчивые. Потом Сания стала заполнять свои весточки словами: «Дорогой Талгат...». Нужно ли говорить о том, что во Фрунзе мы встретились и не могли наговориться. Лишь на рассвете закончилось наше первое свидание.

Штурмовики – народ решительный, не привычный долго рассуждать над тем, что совершенно ясно. Я сделал предложение, и она согласилась стать моей женой. Несколько дней родные и друзья отмечали нашу свадьбу.

С тех пор прошло много лет. Военная служба бросала меня из одного конца страны в другой и все время рядом со мной была Сания. Рядом наши дети...

К сожалению, дома погостить пришлось недолго. Начались занятия. Вместе со мной сели за столы Иван Кожедуб, Сергей Луганский и многие другие летчики, решившие получить высшее образование. Здесь, в стенах академии, мы совершенно другими глазами посмотрели на операции, в которых совсем недавно принимали непосредственное участие.

После года учебы, когда я готовился ехать в отпуск, из Акмолинска пришла телеграмма. Коллектив Макинского паровозного депо выдвинул меня кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.

Я поехал к своим избирателям.

Побывал в ауле Майбалык, откуда много лет назад ушел искать счастья мой отец. Как самого почетного и дорогого гостя встретили меня односельчане отца.

Теплая встреча ожидала и в областном центре. Я стоял на трибуне, видел тысячи лиц, и одна мысль владела мною: как отблагодарить этих незнакомых, но близких и родных людей за высокое доверие? Как передать им чувства, волнующие меня в эти минуты? Я рассказал о том, как выполнял свой воинский долг, защищая родной народ от врага, обещал, что так же старательно и честно буду выполнять и новые свои обязанности – обязанности народного избранника.

Вновь занятия в академии. От избирателей приходят десятки писем. Много сложных, порой запутанных дел пришлось разрешать по долгу депутата Верховного Совета.

Наконец учеба закончена. Командование академии предложило остаться на кафедре, но я всей душой стремился в часть и получил назначение заместителя командира полка по летной подготовке. Вместе с летчиками, прошедшими суровую школу войны, мы учили молодежь, передавали ей свой богатый опыт.

Но, видно, не прошли бесследно годы войны. Медицинская комиссия отстранила меня от полетов, и командование перевело на высшие курсы усовершенствования офицеров-штурманов в качестве начальника штаба.