Текст книги "После всех этих лет"

Автор книги: Сьюзен Айзекс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Глава 8

Теннисный сезон закончился. Картер Тиллотсон потерял свой великолепный летний загар, и кожа его стала бесцветной как воск. Если бы у него на голове выpoc фитилек, он стал бы похож на свечку.

Картер понимал, что как человек нашего круга он должен выразить соболезнование. Минут пять он сидел молча и, в конце концов, пробормотал:

– Тяжело, Ричи… И если ты попадешь в тюрьму…

В этот момент я, пробегая глазами список адвокатов по уголовным делам, составленный Стефани, заметила движение ее черной лакированной туфельки, которая легонько ударила по его ботинку. Я перестала читать и стала следить за ногами. Картер привстал, но не сказал больше ничего. Последовал еще один удар, и тогда он произнес:

Полиция появилась у нас в доме через две минуты после похорон. Сержант и детектив. Они только что ушли.

Картер, ради Бога, – сказала Стефани.

Все в порядке, – откликнулась я.

Тиллотсон появился в моем доме с бутылкой красного вина, тарелкой козьего сыра и бисквитами, чтобы дать мне понять, что они на моей стороне, хотя с того самого момента, как он появился в дверях, было ясно, что он на моей стороне только потому, что его к этому принудили.

А раньше к вам не приходила полиция? – спросила я.

Вчера утром, – ответил он.

Я знала женщин, которые сходили по нему с ума, но, честно говоря _,я никогда этого не понимала. Он был сверх меры вежлив и совершенно лишен индивидуальности.

– Полиция выясняет: видели ли мы что-нибудь, слышали ли мы что-нибудь– но мы, конечно, ничего не знаем, – сказала Стефани.

Я была одна с Тиллотсоном. «Подозрительная» уехала поездом в Филадельфию. Бен с моей матерью находился в библиотеке с родственниками, которые приехали выразить соболезнование. Алекс был с ними. Когда я вышла, чтобы поговорить со Стефани об адвокатах, он, растянувшись, лежал на кушетке с опущенным на грудь подбородком и дремал, видя свои полубредовые сны.

Гостиная была огромной. Декоратор убедила нас, что строгое неуютное пространство нам еще пригодится. Она говорила: «Вам потребуется строгая комната для официальных церемоний». «Что, черт, возьми, она подразумевает под словом «официальный»? – спросила я тогда Ричи. – Что твоя тетка Би и дядя Марри собираются передавать нам там свои визитные карточки на серебряном подносе?» В конце концов мы сдались, и декоратор создала комнату, которая по праву могла бы принадлежать Георгу III. Величественная английская мебель Кушетки и кресла, обитые бежевым и золотистым шелком. Позолоченные рамы для голландских миниатюр. Настоящей жизнью веяло только от деревьев, качавшихся за окнами.

– Вы совсем ничего не видели в ту ночь? – спросила я.

Стефани покачал головой.

И не слышали? Совсем ничего, Стефани? Я не имею в виду позднюю ночь. В любое время после половины десятого?

Нет.

Может что-то поразило вас, что-то необычное или даже страшное?

Никто из них не ответил. Их ошеломил мой допрос. Осанка Картера стала еще более строгой. Стефани часто-часто заморгала, будто не верила своим глазам. Но они были слишком хорошо воспитаны, чтобы сердиться на такого нелепого человека, как я. А я не была достаточно хорошо воспитана, чтобы не говорить на эту тему.

Картер, а когда ты вернулся домой в тот вечер?

Чуть позже одиннадцати. Но я ничего не видел. И не слышал.

– А ты была дома весь вечер, Стефани?

– Нет. Я была на собрании садоводов. Помнишь?

– Да. Верно.

Я думаю, я приехала домой в десять, в половине одиннадцатого. Но я тоже не видела. Извини, Рози.

Хорошо. Теперь вопрос к вам обоим. Как вы добрались домой?

На машине, – ответили оба не совсем в унисон.

– Понимаю. По Лайтхауз Пойнт-лейн и потом вверх по Хилл-роуд?

Это самый прямой путь, – сквозь зубы сказал Картер.

А когда вы проезжали то место, где все паркуют машины, когда играют у вас в теннис, вы там ничего не заметили? Каких-нибудь других машин?

Картер покачал головой.

Там, где они нашли машину Ричи, – уточнила Стефани.

Именно. Когда я шла к вам, полицейские снимали отпечатки шин. Я полагаю, там могли быть и другие машины.

А что полагает полиция? – спросила она.

Они говорят, что следы, возможно, были оставлены раньше. Или оставлены полицейской машиной, заметившей отражение от фар машины Ричи и решившей проверить, что там.

Я ничего не заметила, – сказала Стефани. – Мне очень жаль. Мне следовало быть более бдительной.

Да тебе и не следовало ничего искать. Успокойся, Стефани, не расстраивайся.

Она опять прочно уселась в кресло. Она была обескуражена.

– Продолжим, – сказала я им. – А что полиции было нужно сегодня?

Картер уставился на Стефани. Боже, как он хотел уйти! Он считался самым близким другом Ричи, а это означало, что они были постоянными партнерами по теннису и другим развлечениям. Ричи говорил, что они любили беседовать по душам. Зная и того, и другого, я понимала, что это могло означать: они делятся друг с другом самыми тайными финансовыми планами того времени, когда не надо будет уже укрываться от налогов. Картер по-своему заботился о Ричи.

И похоже он верил в то, что это я убила Ричи. Он не мог дождаться, чтобы уйти. Руки лежали на коленях, готовые в любой момент хлопнуть по ним, чтобы встать.

У него были короткие толстые пальцы, скорее, пальцы художника, а не хирурга, выполнявшего деликатные операции.

– Полиция хотела знать о ваших взаимоотношениях с Ричи, – сказала Стефани. – Были ли у вас серьезные ссоры. Они ищут повод для физического насилия с твоей или с его стороны. Что могло бы спровоцировать дальнейшее. Правильно, Картер?

Он кивнул. Еле-еле.

– Знаешь, Рози, – продолжала она, – когда они разговаривали с Картером, я сказала, что мне надо посмотреть тесто. И я пошла составить тебе этот список. Я спрашивала всех, с кем говорила по телефону, кто имел дело с судом, кто лучший.

Был уже восьмой час. На улице темнело.

– Я позвоню им завтра.

– Доверься своей интуиции, – своим победным голосом капитана команды по хоккею на траве сказала Стефани и возбужденно добавила. – Я должна быть с тобой, когда ты будешь звонить… Нет, лучше, если бы я пошла с тобой…

Она никогда не доканчивала фразу.

Картер схватил ее за руку и потащил из кресла с такой силой, что разорвал рукав ее черного платья. На ее крупном прекрасном лице появилось выражение полнейшего недоумения, когда она увидела свое голое плечо.

– Мы уходим отсюда! – заорал он и подтолкнул ее к двери.

Была ли она потрясена его поступком? Или была довольна, что ее выталкивают, освобождают от моих ужасных неприятностей, от меня самой?

Стефани, – позвала я.

Забудьте нас, – закричал на меня Картер перед тем, как уйти совсем. – Не звоните и не приближайтесь к нам никогда!

Это должно было ошеломить меня. Но этого не случилось. Мое отчаяние было настолько сильным, а мой ужас настолько глубоким, что обращение со мной как с сущим дьяволом создателя самых великолепных физиономий в Нью-Йорке уже не могло задеть меня ни на йоту. Я совершенно забыла о нем, когда Бен, ссутулившись, тяжелой походкой вошел в комнату.

Нам надо поговорить, – сказала я.

Я зашел только пожелать доброй ночи.

Но ведь еще нет и восьми часов.

Мам, я так измотан.

Он избегал смотреть в мою сторону.

– Бен, послушай. Поверь мне про бабушку. Как бы ты не определял ее болезнь с медицинской точки зрения, она просто выжила из ума. Ты же понимаешь это?

Он равнодушно пожал плечами, стараясь спросить как можно небрежнее, как мог сделать только его брат:

А как насчет мистера Дрисколла?

Это прошлое. Мы вместе росли. Жили в одном многоквартирном доме. Мы дружили, когда были детьми, а когда пошли в школу, виделись уже редко.

Он ждал. Я должна была прояснить ситуацию.

Позже мы заходили друг за другом, когда собирались идти в библиотеку. Нам было о чем поговорить, – я изучала потолок, пытаясь подобрать подходящие слова, но не могла. – Бен, тебе уже двадцать четыре.

И что?

Ты должен понять. Мистер Дрисколл и я были влюблены друг в друга. И занимались любовью.

И бабушка застала вас? – он улыбнулся. Загадочно. Восхищенно.

Да. Однажды она застала нас. После этого мы стали осторожнее. Так или иначе наши отношения продолжались до тех пор, пока он не поступил в колледж. И никаких трагедий. Никаких серьезных чувств. Мы легко расстались, здоровались во время каникул, но у каждого была своя личная жизнь. И я никогда не встречалась с ним до тех пор, пока он не стал важной шишкой. Он сделал себе состояние, работая в одном частном банке. Затем он ушел оттуда и начал инвестировать убыточные компании, помогал им, а затем продавал их за бешеные деньги. И вот именно тогда я позвонила ему и пригласила на обед.

И позвала его в светлую даль?

А что мне было терять? Мы оба были женаты. Все было очень просто. Ничего забавного, потому что из доброго и замечательного человека он превратился в чопорного и холодного. Зато он стал нашим клиентом. Мы четверо сошлись по случаю, и он никогда не вспоминал прошлое. Он вел себя так, будто я была провинциальной женой его делового партнера, чем я и была на самом деле. Больше, чем вежливо, и меньше, чем дружественно.

А отец знал про тебя и мистера Дрисколла?

Он знал, что в детстве мы были друзьями. Это все, что ему требовалось знать.

А отец и миссис Дрисколл?

Они стали хорошими друзьями. В основном – телефонными. Я думаю, что они общались почти ежедневно, и думаю, что отец не спал с ней. Она ввела его в новую жизнь и в новое общество в Нью-Йорке.

Улыбка сползла с лица Бена. Его атлетические плечи вздрогнули.

Я помню, у нас была такая счастливая семья.

Она и была. Только последние несколько месяцев…

Мам, ты думаешь, что на следующий день после юбилея он проснулся и просто решил, что ему надо уйти?

Ты обвиняешь меня?

Я устал, – он попытался встать.

Это не моя вина, черт подери! Всегда говорят: «Для танго нужны двое» и все эти избитые фразы про женщин, которых потом просто выбрасывают. Но я, почему я должна отвечать за все его измены и за то, что он оставил меня?

Бен уходил. Я бросилась вслед за ним через две большие комнаты.

– Бен, скажи, что такое ужасное я сделала, что жизнь моя совершенно разбита и в придачу я должна еще отправиться в тюрьму?

– Я не знаю, что ты сделала, мам, – сказал он очень мягко. Он повернулся спиной и вышел.

Когда в моей жизни происходили беды – выкидыш через два года после Алекса, смерть отца от рака, даже уход Ричи – я считала, что все это тяжелые, но неизбежные потери. Эмбрионы могут погибнуть, родители умереть, мужья уйти. Я понимала, что от несчастий нет страховки. Теперь мне предстояло попасть в тюремную камеру шесть на восемь футов. Не знаю почему, но я не представляла себе окон с решеткой, психопатку-сокамерницу, а только грязный без сиденья туалет. Эта картина настолько ужаснула меня, что мне захотелось упасть и никогда больше не вставать. Я хотела умереть. Я попыталась вспомнить, сколько таблеток снотворного у меня осталось в пузырьке. Но внутри у меня уже все умерло, и я даже не могла подняться наверх за дополнительной порцией.

Это был какой-то кошмар! Мое тяжелое состояние усилилось еще от того, что никто не мог и не хотел мне помочь. Даже мой собственный ребенок, плоть от плоти – и тот мне сказал: «Я не знаю, что ты сделала, мама».

Слава Богу, он только выразил сомнение, а не обвинил окончательно. Но как он мог? Неужели всем настолько легко совершить убийство, что мы охотно принимаем версию, что кто-то из нас может спокойно выхватить нож и вонзить его в человека, еще недавно горячо любимого? Или что это могу сделать я? Или что-то во мне есть такое, что заставило моего собственного сына, учителей, с которыми я проработала восемнадцать лет, моих ближайших соседей поверить, что я способна отнять у человека жизнь?

Или случайные обстоятельства настолько против меня, что заставляют поверить в это даже самых разумных людей.

Я наклонилась вперед, чтобы закрыть лицо руками, но неожиданно вспомнила, что оставила Алекса задремавшим в библиотеке. Надо проверить, не забылся ли он слишком тяжелым сном под действием таблеток? Я вела себя глупо, как молодая мать с новорожденным младенцем. Я немедленно решила проверить, дышит ли он? Он дышал. Щека была теплой. Прядь темных волос упала на лицо. Я отвела ее. Он заморгал, открыл глаза и сказал:

Привет, ма!

Ты в порядке, Алекс?

В порядке, – пророкотал он.

Все ушли. Не хочешь подняться наверх и лечь?

И здесь хорошо, – до того, как он закончил фразу, его глаза закрылись опять.

Я люблю тебя, Алекс.

Я тоже, ма, – пробормотал он.

Что будет с ним, если меня не будет рядом? Потом я сформулировала вопрос более точно: как Алекс переживет смерть отца, обвинение его матери в убийстве и заключение ее в тюрьму?

Поднимаясь по большой лестнице в спальню, я все больше приходила к убеждению, что мне не следует пускать все на самотек, как бы мне этого ни хотелось. Как я могла поверить, что суд присяжных оправдает меня, если мне хватит одного пальца одной руки, чтобы сосчитать тех, кто верит мне – Касс.

Бог знает, зачем я вошла в комнату Алекса. Трусы, рубашки, носки, книги, раздавленные банки из-под содовой, газеты с сообщением об убийстве Ричи, коричневые огрызки яблок, листы с музыкальными набросками в беспорядке валялись на полу. Я осторожно прошла между чехлом от гитары и рюкзаком. Ничего. Наконец я нашла пузырек с большими белыми таблетками в кармане джинсов, которые он носил дома. Обычный коричневый пузырек для витаминов, но, разумеется, без этикетки. Раньше я говорила себе, что ему уже двадцать один и он достаточно взрослый, чтобы совершать свои собственные ошибки, что моя забота о нем только оградит его в дальнейшем от реальной жизни. Я пошла в ванную, выбросила таблетки в унитаз и спустила воду.

Я не сомневалась, что Алекс найдет что-нибудь другое, чтобы снять мучительную боль, но я бы хотела, чтобы он что-то почувствовал, когда мы будем прощаться. Страдание. Гнев. Я бы не хотела, чтобы он писал блатные песни, что Па получил ножом в брюхо, а Ма получила срок и отбывает его в тюремной библиотеке. Я бы хотела, чтобы Алекс проявил хоть какие-нибудь эмоции.

Я никогда не думала, что с удовольствием буду вспоминать то время, когда он был школьником. Злой. Целеустремленный – пусть только в том, как он бросил вызов родительской власти – нашел выход, когда Ричи установил на его окне датчики. Он спустился по спасательной лестнице и сбежал со своим другом Денни и ребятами из его группы. Я сумела бы использовать этого злого молодого человека и привлечь его на свою сторону, особенно с таким умом, каким отличался его отец.

Я посмотрела на разбросанные вещи, на одежду, щипчики для ногтей и гель для волос, валявшиеся на кресле, на беспорядок, который он устроил в комнате всего за двадцать четыре часа. Я перестала питать иллюзии. Он был мой сын, а не герой детектива. Я сбросила его грязную футболку и остатки попкорна с кровати и уселась на это место. Что было потом? Не помню. Может, я молилась, и получила утешение? Когда же я поднялась, я почувствовала сердцем, что через месяц, год, десять лет с Алексом все будет в порядке.

Я почувствовала большое облегчение и снова уселась на его кровать. Посмотрела в окно. Там сверкала серебряная луна, мерцали звезды. Я пошарила ногой по ковру,

затем под его кроватью. Она была здесь. Спасательная лестница длиной в двадцать футов.

Теперь я знала, что я должна спасти свою жизнь.

Глава 9

План. Мне нужен был план побега.

Я покачала головой: слишком торжественно. Похоже на шутку.

Деньги. Я не могла убежать далеко без денег. Мне нужно было место, где я смогла бы остановиться, деньги на дорогу, еда. Во всех моих сумочках я наскребла что-то около тридцати долларов с мелочью. Я добавила еще восемьдесят из своего бумажника. Есть еще чековая книжка, однако уже с завтрашнего утра и до конца следствия компьютер заморозит все мои счета. То же самое и с кредитной карточкой.

На мой последний день рождения Ричи подарил мне кольцо с сапфиром размером с маленькую сливу. В лихо закрученных детективах героиня всегда предлагает частному сыщику в оплату его услуг какую-нибудь маленькую безделушку, на что он всегда отвечает: «Ладно, детка, забудь об этом». Такой является жизнь для восемнадцатилетних блондинок. Но если они могут оплачивать свои просьбы драгоценностями, то почему не могу я?

Затем я спросила себя: чего ты добьешься тем, что сбежишь?

И ответила: может, ничего. Может, это такая фантазия, просто жалкая забава для тех, кому некуда бежать.

Переодевание. Немного грима. Успокоительное. Я схватила пузырек и прижала его к груди, как бальзам для страдающей души. Но успокоить себя могла только я сама. И если у меня осталась хоть какая-то надежда снасти свою жизнь, я должна стать решительной. Я не могу позволить себе впадать в отчаяние при каких бы то ни было неприятностях.

Мои колебания продолжались ровно три секунды, после чего я утопила свои таблетки в туалете.

Я бегала по спальне в поисках зубной щетки и твердила себе: «Этот план обречен на неудачу. Забудь о нем. Иди спать. Я в высшей степени напряжена, а все мое успокоительное, которое было в доме, растворилось в воде унитаза».

Я сказала себе: убийство Ричи не было случайным. Я искренне в это верила. И чтобы мне оправдаться, я должна найти того, кто это совершил. Однако это не детективный роман Джона Диксона Карра, где все распутывается уже в предпоследней главе. Поскольку поймать убийцу вряд ли возможно, то мне, по крайней мере, необходимо выяснить, что происходило в жизни моего мужа в последние несколько лет. Необходимо предложить Гевински альтернативу. Единственное, что я могу – узнать, что Ричи делал, видел, думал. Он переехал в город на самом деле значительно раньше, чем покинул меня, и я должна последовать туда по его стопам.

Ветер завывал, как в дешевом фильме ужасов – у-у-у-у-у – от него дребезжали стекла. Холодная ночь – предвестник зимы. Я думала: как одевается человек, скрывающийся от правосудия. Я была твердо убеждена, что одежда должна состоять из джинсов и черного свитера. Но если я хочу попасть в мир Ричи, то мне следует одеваться, как и всем остальным там, – дорого. Я подошла к шкафу и вытащила твидовые французские слаксы темно-серого цвета. Мне они казались потрясающе модными. Шелковую блузку. Светло-серый кардиган, который я покупала вместе с Кэрол, и низкие кожаные ботинки. Все необходимое я сложила в очень красивую сумку из страусовой кожи, которую я купила через месяц после того, как мы разбогатели, и за два года до того, как я стала бороться за права животных, спасая их от детей моего показательного класса.

Я выключила свет в холле. Ступая как можно тише, я вошла через приоткрытую дверь в комнату Бена. Вымпелы и полки со спортивными наградами соревновались за место на стене с портретами различных деятелей науки. Уже в колледже он повесил последний, молодого Эйнштейна. Никаких рок-звезд и политических лозунгов.

Я прошла дальше и остановилась в дверях комнаты Алекса. Конечно, я была напугана всем, что произошло и может еще произойти, но я отдавала себе отчет, что меня охватывает ужас только тогда, когда я начинаю прислушиваться к собственному прерывистому дыханию.

Комната Алекса все еще была пуста. Он проспит в библиотеке до полудня, если кто-нибудь не разбудит его резким и требовательным: «Скажи, где твоя мать!» Я проскользнула в его комнату, закрыла дверь и села на жесткий матрац его узкой подростковой кровати.

Это слишком опасно, говорила я себе. А что, если Алекс проснется и поднимется наверх? Ты что, хочешь, чтобы он выбирал между тобой и законом? Я понимала, что шансы мои близки к нулю, и чтобы успокоиться, начала считать бананы – один банан, два банана… Я дошла до трехсот – ничего! Надо заметить, что это было наиболее скучным занятием, конечно, после разговоров с «Подозрительной» об аллергии.

Кругом тихо. Алекс не поднимается. Я выглянула в окно. Полицейских я не увидела, хотя знала, что двое у входа в дом и еще двое в машине в конце аллеи. Я вытащила лестницу из-под кровати. О, Боже! Цепи, скреплявшие ступеньки, заскрежетали, как дух Марлея. Я замерла. Ни окрика, ни полицейского свистка. Сантиметр за сантиметром осторожно и легко я открыла окно.

«Не делай этого, – предостерегала я себя. – Ты сделаешь только хуже. Они скажут, ты смылась, потому что виновата. Невиновный не сбежал бы. Они поймают тебя. Ты знаешь, что они поймают тебя».

«Пусть поймают, – отвечала я себе. – И что они смогут сделать? Добавить пару лет к приговору? Когда тебе шестьдесят пять или семьдесят пять, какое значение имеют год или два. У меня будут вставные зубы, седые волосы на лобке и никаких надежд. Так, действуй!»

«Это бессмысленная затея, – говорила я себе. – Ты – законопослушная гражданка».

И ответила: «Они потащат меня в тюрьму. Лучше я смоюсь отсюда».

«Нет, подожди, – покачала я головой. – Ночь только наступила. Все эти бойкие голубоглазые полицейские, которые ведут наблюдение, еще достаточно бдительны. Часа через два они захотят спать».

Я улеглась. Подушка Алекса пахла его гелем для волос и арбузом. Я очень устала и знала, что могу заснуть. Но если я позволю себе вздремнуть – можно и не проснуться! Я заставила себя лежать с широко открытыми глазами и не спать, а читать вслух все стихи, которые еще помнила. Для начала дюжину сонетов Шекспира. От него я перешла к Эдриенн Рич, затем к романтическим одам и к Элиоту. Но «Дуврский берег» я декламировать не стала.

Однажды поздней ночью, через несколько месяцев после нашего переезда в Галле Хэвен, убедившись, что мальчики уснули, мы с Ричи выскользнули из дома и занимались любовью прямо на берегу. Великая любовь должна быть отмечена: я декламировала «Дуврский берег». Ричи обнимал меня и гладил по голове.

В одиннадцать вечера я закрепила металлические крючки за подоконник и спустила – по возможности, аккуратно – лестницу вниз. Однако удар металла о кирпич был неожиданно громким. Каждый скрежет заставлял мое сердце трепетать от страха, не помогал даже лай собаки вдалеке. В конце концов, наступила тишина.

Я села на подоконник. Медленно перебросила ноги наружу, и они коснулись кирпича. Через шерстяные носки я почувствовала его холод. Я вцепилась в край рамы с такой силой, что наверняка оставила там свои вдавленные в дерево отпечатки пальцев. «Не смотри вниз», – приказывала я себе. Но, конечно, я посмотрела вниз. Лужайка зияла черной щелью, похожей на вход в чистилище. Я зажмурилась и подумала о жизни. Цепь позвякивала на ветру. Я заставила себя подумать о лестнице и о том, что я буду делать после побега.

Так или иначе, я поставила одну ногу на ступеньку, потом другую. О, Боже, как она неустойчива! Лестница качалась из стороны в сторону. Костяшки пальцев царапались о кирпич. Даже в темноте я почувствовала, как они кровоточат. Но от этого никто не умирал. Вперед! Еще одна ступенька. Усики плюща касались моих запястий. Еще ступенька. Больше я не могла. Руки дрожали. Если я упаду… Я представила свое распростертое тело, переломанные руки и ноги, череп разбитый, как сваренное всмятку яйцо.

Нет. Я не могла больше. Я начала карабкаться наверх, в дом. Но как только я поднялась на одну ступеньку, крючки, державшие лестницу, издали звук протеста, готовые сорваться. Я повисла бездыханная. Пальцы онемели. Если я не смогу подняться, как мне быть? Я снова начала спускаться. Я не хотела смотреть вниз, потому что боялась увидеть четверых полицейских с направленными на меня пистолетами.

Но все же взглянула. И не поверила своим глазам! Почти у цели. Еще шесть, семь футов – и все. Черный газон превратился в мягкую траву. В этот последний момент я уже не думала о сыновьях, я не думала о матери – я становилась свободной. Я думала о своих студентах. Быстро про себя я попросила у них прощения и понадеялась, что кто-нибудь из них найдет у меня на столе их сочинения, лежавшие под пресс-папье Дейта Ассошиэйтед с девизом «Знание – сила», и отнесет их в школу. И у Адама Готфрида, когда он узнает, что получил «отлично», не будет очередного приступа колита. Тут моя правая нога коснулась земли.

Была ли это собака Баскервилей или гигантская немецкая овчарка, принадлежавшая полицейскому управлению округа Нассау, но она мчалась прямо на меня. Она лаяла так громко, что могла разбудить даже мертвого – только не Ричи.

Могу ли я убежать? Как раз в тот момент, когда она была настолько близко, что я слышала ее шаги, я остановилась. Собака приблизилась ко мне.

– Хороший мальчик! – пролепетала я истерично и взглянула на нее. – Девочка!

Собака рычала слишком громко.

Когда я обучала своих собак, Ирвина, который умер в августе, и Блоссома, то читала, что, если собака угрожает вам, надо встать спокойно. Не бежать. Если же она проявляет желание вцепиться вам в горло, попытайтесь завопить, лучше до того, как она вопьется вам в глотку.

– Джаус! – позвал мужской голос.

Казалось, голос раздался от лестницы, которая вела к берегу, но ветер еще продолжал шуметь, и я не могла точно определить направление.

– Джаус!

Ветер донес звук, и только тогда собака услышала и залаяла в ответ.

– Хороший Джаус, – прошептала я.

Собака подняла голову и уставилась на меня.

– Что за прекрасная собака! Такая умная собака! – бормотала я, как только могла нежно. – Пре-е-екрасная. Умная.

Я молилась, чтобы она не унюхала кровь у меня на пальцах и не решила укусить. Несмотря на ее огромные размеры, лапы у нее были не очень мощные – она только вышла из щенячьего возраста. Только ее молодостью – видимо, ее только взяли в школу полицейских собак – можно было объяснить то, что она перестала лаять.

– Иди ко мне, – настойчиво повторяла я с энтузиазмом лунатика. – Давай погуляем.

Я сделала два шага в сторону от дома. Сейчас клыки Джауса вонзятся в мою плоть… Но, о, чудо! – она встала рядом со мной. Думаю, оттого, что ветер донес еще один окрик «Джаус!», собака не разорвала меня на части.

Я бросилась в лесок, разделявший владения наши и Тиллотсонов. Идти было трудно. Пробираясь между кочками и виноградными лозами, я поцарапала лодыжки, будто я ползала по узкой пещере. Собака была рядом. Было так темно, что я не заметила, как уперлась в баррикаду из поваленных деревьев и ветвей высотой почти до пояса. Я сделала несколько шагов в сторону на ощупь, пока не нашла дорогу, чтобы обойти препятствие.

Собака остановилась! Каждый мой последующий шаг она сопровождала рычанием, но дальше не двигалась из-за корней поваленных деревьев.

– Давай, Джаус! – приказывала я. – Ты можешь преодолеть это.

Я понимала, что собака хотела следовать за мной. Поджав задние ноги, она пыталась перепрыгнуть через непроходимые завалы корней. Она вытянула шею и завыла. Я почувствовала к ней такую жалость, что готова была вернуться, но затем сказала себе: «Одумайся. Это не кино про животных». И стала пробираться через лес без собаки, темной ночью, одна.

Пока я шла, мне в голову лезли разные мысли. То я боялась наткнуться на полчища крыс. То – на щеголевато-счастливых полицейских. То – на ядовитый плющ. Заросли грубой крапивы обожгли мне шею, оставив вздутые рубцы. Крапива зацепилась за отвороты моих твидовых брюк и потащила меня назад. Я боролась, подпрыгивая, как сумасшедшая ракета, четыре, пять, шесть раз. Наконец я освободилась.

Собака яростно лаяла там, где я ее оставила. Откуда-то, может, со стороны лужайки, я услышала голоса. Они искали Джауса или уже знали, что я сбежала? Я двигалась, не оглядываясь. Я не знала, скрыла ли ночная темнота спасательную лестницу или она блестит при свете звезд на фоне кирпича и плюща. Слишком поздно думать об этом. Я с трудом пробиралась сквозь заросли по скользкой от гниющих листьев земле. Мне надо идти вперед. Но у меня просто не осталось сил. Я не могла больше двигаться и прислонилась к молодому слабому деревцу. Я так взмокла, что блузка прилипла к спине и животу.

Пальцы больше не дрожали– они просто онемели. Я постояла немного. Внезапно мысли мои прояснились. Я поняла, что произошло два важных события. Первое – собака перестала лаять. Возможно, она выбралась из чащи и уже пускает слюни у брюк своего хозяина. Ни воя, ни лая и – что лучше всего – никаких голосов. Второе – я ушла так далеко, что как раз передо мной за деревом то место, где Ричи оставил свою машину. Я находилась в двадцати футах от дороги.

Мой план состоял в том, чтобы добраться до Манхэттена и, затерявшись в толпе, пробыть там некоторое время и провести кое-какие расследования. Но какие именно? Тут я поняла, что четко я продумала только одно: что положу в свою сумку.

У меня не было настоящего плана побега. Куда я намеревалась бежать? Как? Именно в этот момент лучи фар осветили дорогу, которая вела от моего дома к дому Стефани. Я бросилась на землю. «Не сходи с ума, – успокаивала я себя. – Это, должно быть, кто-то из соседей возвращается домой с ужина или из театра». А сколько прошло – пятнадцать минут? – с момента моей встречи с собакой, когда она сорвалась с поводка и бросилась ко мне. Для полиции достаточно, чтобы понять, что что-то произошло. И мне следовало понять, что фары движутся с такой скоростью, с какой едут полицейские на поиски сбежавшего преступника. Их сейчас, наверное, полно в усадьбе, да и во всем Шорхэвене. Что мне делать? Куда идти? Фары приближались. Я не могла идти вперед – меня увидят. Значит, надо пробираться назад, через лес. В этот момент я почти не была испугана, меньше во всяком случае, как если бы я столкнулась с дьявольскими глазами енота или дикой кошки.

В конце концов я вернулась к Галле Хэвен. Я уже различала лестницу, спускавшуюся из окна Алекса и отливающую в темноте серебром. Продолжая скрываться за деревьями, я обогнула дом и лужайку и добралась до фасада. Полнейшая тишина. Ни полицейских, ни машин. Ни даже собаки. Где все? Ждут, чтобы пристрелить меня, когда я выйду из леса на гравиевую дорогу. Нет, поняла я. Их просто нет здесь. Они были там, где бы я хотела – они искали меня у дороги.

Как я догадалась? Я не эксперт. Я читала романы Эда Мак-Бейна и некоторую научно-криминалистическую литературу, но не была знакома с тонкостями настоящей полицейской процедуры. Однако я читала достаточно, чтобы знать: если они догадались, что я сбежала, то не бросятся искать меня все вместе, оставив дом без присмотра. Где-то рядом должен быть хоть один полицейский. Позади дома, чтобы успеть добежать до лестницы? Ходит вокруг дома? Внутри?

Нет, только не внутри. Дом все такой же темный, каким я его оставила, если, конечно, они не обладают инфракрасными выпученными глазами, как в фильме «Молчание ягнят». Скоро кто-то с полицейским значком вернется опять к фасаду, и я вынуждена буду скрыться в лесу, пока они не начнут его прочесывать.