Текст книги "Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы"

Автор книги: Сюзанна Шаттенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

в) Старый инженер в литературе и кино

«Характерно… что шахтинцы сели на скамью подсудимых советской литературы и театра задолго до того, когда карающей рукой Верховного суда они были посажены на настоящую скамью подсудимых в Колонном зале Дома Союзов» ^{347} , – констатировал в феврале 1929 г. «Инженерный труд». Действительно, писатели еще до 1928 г. в своих произведениях изображали инженера врагом рабочих, закоренелым аристократом и, наконец, саботажником. В литературе доминировал тип специалиста, который живет вчерашним днем, не готов следовать за большевиками и терпит крах при столкновении с новой действительностью. Инженер, отказывающийся от сотрудничества с советской властью, появлялся в ней столь часто, что, по мнению «Инженерного труда», писатели перегибали палку, совсем не показывая инженера в положительном свете. Благодаря распространению образа «инженера-врага» представление о том, что специалист – это «вредитель», стало своего рода нормой, поэтому почва для нападок на него была подготовлена задолго до Шахтинского процесса. Партийные активисты обращались к литературным персонажам, желая проиллюстрировать, с какими инженерами они сталкиваются на работе. Редактор «Инженерного труда» М.Н. Бочачер объявил инженера Габруха из романа Сергея Александровича Семенова (1893– 1942) «Наталья Тарпова» (1925-1927) типичным техником, которого можно встретить где угодно: «Живет он в Ленинграде. Вы его часто можете видеть в мягком вагоне скорого поезда "Москва-Ленинград": он часто посещает столицу Вы его таже встретите на заседаниях хозяйственных главков, Госплана, ВСНХ, где он с серьезной деловитостью защищает "смету своей фабрики" от поползновений столичных "сокращателей" Где находится его фабрика – указать не можем, т. к. автор "Натальи Тарповой" С. Семенов адреса не указывает» ^{348} .

«Наталья Тарпова» – своего рода роман нравов, показывающий различие принципов, мировоззрений и привычек нового советского поколения в лице работницы Натальи Ипатьевны Тарповой, с одной стороны, и инженера Виктора Сергеевича Габруха – с другой. Габрух в изображении Семенова – человек, растративший силы, лишенный перспектив и погрязший в бюрократических интригах. Он чувствует привязанность к излучающей силу и энергию молодой работнице-активистке Тарповой ^{349} . Как подчеркивает Бочачер, на первый взгляд Габрух кажется энтузиастом социалистического строительства, он не последовал за своими родителями и коллегами в эмиграцию и понимает, что таким людям место на «свалке истории». Но если приглядеться, он оказывается сменовеховцем, который хочет строить Россию независимо от большевиков и тем самым ориентируется не на социализм, а на капиталистическое государство. Большевиков он терпит лишь постольку, поскольку они не мешают его работе. Габрух, убеждает Бочачер, типичный классовый враг, неспособный измениться или быть перевоспитанным партией: «Подтверждаем: Габрух не "переменится" Горбатого исправит лишь могила. Мы не делаем ставку на Габрухов. С ними нам не по пути» ^{350} .

Не менее Габруха «прославился» инженер Герман Германович Клейст из романа Федора Васильевича Гладкова (1883-1958) «Цемент» (1925) ^{351} . Подобно Семенову, Гладков рисует непримиримое противостояние старого инженера, чей мир ушел в прошлое, и рабочего Глеба Чумалова, находящегося лишь в начале своего пути. После Гражданской войны Чумалов возвращается в родной город, где простаивает цементный завод – некогда местная гордость. Он-то, рабочий, и отдает все силы восстановлению предприятия, тогда как инженер Клейст, подрядчик, давно махнул рукой на завод, на себя и на Россию. Этот ожесточенный, состарившийся и сутулый господин, «подпольный эмигрант», прячется среди пыли и паутины в затхлом мирке воспоминаний о дореволюционном прошлом ^{352} . В конце концов он заражается энтузиазмом Чумалова и безропотно работает на большевиков. Одиночество Клейста напоминает одиночество инженера Мэнни, который, завершив дело своей жизни, умирает и уносит с собой в могилу целую эпоху. Гладков, когда писал «Цемент», намеревался показать, как большевики побуждают старых инженеров к сотрудничеству, но во времена культурной революции Клейст стал служить отрицательным примером старого инженера – индивидуалиста, который в собственных глазах является творцом завода и не способен почувствовать себя частью масс, строящих социализм. ^{353}

Третий персонаж в этом ряду – Филипп Александрович Ренне со страниц одного из первых, а также наиболее известных произведений о первой пятилетке, романа Леонида Максимовича Леонова (1899-1994) «Соть» (1928-1929), рассказывающего о строительстве бумажной фабрики в лесных дебрях на реке Соть ^{354} . Еще ярче, чем Гладков и Семенов, Леонов демонстрирует, что старый инженер не понимает нового мира и обречен в нем на гибель. Для него после революции погас «свет мира», его жена ослепла, а сам он едва не попал под трамвай, символ прогресса ^{355} . Ренне обладает всеми чертами отсталого инженера: он полагает, что быстрый темп строительства не подходит России, высказывается против импорта машин из США и пребывает в плену «старых российских масштабов». Как знак своей отсталости, Ренне носит инженерскую фуражку, отказываясь ее сдать. После того как рабочие унизили старого инженера, прокатив его на тачке по деревне, он стреляется ^{356} .

За Клейстом, Габрухом и Ренне последовали многие другие представители их типа. Это, к примеру, инженер Звягинцев из комедии в стихах Александра Ильича Безыменского (1898-1973) «Выстрел» (1929), в уста которому поэт вложил слова:

 
Здесь нас немало гнусной дряни,
Но лучших отберите вы,
Чтоб нам работать в общем плане ^{357} .
 

Это также инженер Гончаров из пьесы Николая Федоровича Погодина (1900-1962) «Темп» (1930), который, будучи дворянином, учился за границей, а теперь занимается саботажем ^{358} , или инженер Налбандов из повести Валентина Петровича Катаева (1897-1986) «Время, вперед!» (1932), объявляющий энтузиазм «ненаучным» ^{359} . Литературный портрет инженера полностью соответствовал образу реакционера, нарисованному в средствах массовой информации. Инженеры царского времени – старые, тяжелые на подъем, оторванные от жизни люди, хоть они и утверждают, что лояльны и им по пути с большевиками, но в действительности не понимают социалистического строительства и в сомнительных ситуациях оказываются «вредителями». Все они, выражая свою консервативно-реакционную позицию, носят инженерскую фуражку или значок инженера. Даже веселые комедии, подшучивая над старыми инженерами, способствовали формированию сплошь отрицательного их образа. Инженер-«вредитель» фигурировал повсюду на страницах романов и на театральной сцене.

В придачу образ инженера-саботажника тиражировали художественные фильмы. В апреле 1928 г. (как раз к Шахтинскому делу) в кинотеатрах демонстрировалась экранизация «Цемента», причем в основу ее сценария была положена борьба Чумалова против «коварных интриг замаскированных врагов из рядов технических специалистов» ^{360} . Также в 1928 г. на экраны московских кинотеатров вышел фильм «Инженер Елагин», где действуют сразу три инженера, умышленно подстраивающие взрыв на паровозостроительном заводе ^{361} . Примечательно, что в то же время шли два фильма о дореволюционной поре, изображавшие в полном смысле слова дореволюционного инженера, который эксплуатирует рабочих и издевается над ними. В январе 1928 г. зрители могли посмотреть фильм «Взрыв», снятый еще в 1926 г. и посвященный угольным шахтам Донбасса до 1917 г. Показанный в нем инженер Климович не только крайне жестоко обращается со своими рабочими, но и насилует работницу, разрезает трос лифта, из-за чего гибнет рабочий-активист, устраивает взрыв и замуровывает активистов в штольне ^{362} .

Действие фильма «Златые горы», вышедшего в 1931 г., происходит в 1914 г. Здесь, как и во «Взрыве», инженер является жестоким и циничным угнетателем рабочих. К тому же он не столько техник, сколько надменный аристократ. Одетый по последней моде, в лайковых перчатках и с ухоженными закрученными усами, он предстает типичным петербургским денди. Ему место не на фабрике (там он производит скорее впечатление инородного тела), а в салоне, где он музицирует на концертном рояле. Чтобы не допустить забастовки на своей петербургской фабрике «Крылов и сын», он подрывает рабочую солидарность, даря рабочему Петру серебряные карманные часы. Толстый мастер и инженер от души веселятся по поводу этой проделки, которая не остается безрезультатной – Петр предает своих товарищей. В последнюю секунду он, однако, замечает, в какую ловушку угодил, бьет мастера и вовремя подает сигнал к началу забастовки ^{363} . Оба фильма обращаются к дореволюционной эпохе, дабы еще убедительнее представить инженера непримиримым врагом рабочих. С одной стороны, десять лет сближения инженеров с большевиками перечеркиваются, как будто их и не было. Авторы фильмов словно говорят: вот каковы инженеры, с которыми приходится иметь дело и сегодня, – капиталисты, кровопийцы и убийцы. С другой – воскрешаются в памяти воспоминания о революции и дается понять, что вооруженное восстание – средство, вполне пригодное и для борьбы против инженеров. В ситуации времен культурной революции эти кинокартины действовали подобно призыву продолжить начатое в 1917 г. и во второй раз пойти в атаку на специалистов.

г) Культурная революция

Культурная революция, продолжавшаяся с 1928 по 1931 г., была призвана заменить не только элиту ^{364} , но главным образом прежние критерии, ценности, представления и идеалы ^{365} . Старого инженера с его специфическими свойствами, такими, как приверженность к точности научного анализа, буржуазное происхождение и политическая пассивность, оклеветали, окарикатурили и, наконец, объявили преступником ^{366} . Шахтинский процесс воскресил образ врага в лице инженера царского времени и свел на нет все усилия представить инженера другом рабочего. Такая переоценка специалиста послужила катализатором для накопившейся ярости и агрессии; рабочие вновь могли выплеснуть социальную зависть в трудовых конфликтах, не опасаясь санкций. Заданные образы врагов вступили во взаимодействие с традиционным увриеризмом и синдикализмом. Классовая борьба не являлась изобретением большевиков – многие рабочие не перестали видеть в инженерах своих мучителей. Только теперь он усвоили лексикон новой власти и обратили его против своих предполагаемых недругов. В 1920-е гг., по словам ВМБИТ, между рабочими и инженерами в целом установились хорошие отношения, так как рабочие понимали, что инженеры необходимы. Только в 1926 г., когда власти ввели твердые производственные нормы и инженеры получили право увольнять рабочих, имел место ряд столкновений, угроз убийством и убийств. Но после Шахтинского процесса 1928 г., считало ВМБИТ, наладить отношения между рабочими и ИТР стало практически невозможно ^{367} . Рабочие чувствовали, что судебные процессы и официальные обвинения оправдывают их поведение с инженерами. Многие «непросвещенные» пролетарии после Шахтинского дела занимали примерно такую позицию: «Я рабочий, мне все можно! А "он" – спец, бюрократ, чего мне с ним стесняться!» ^{368}

Официальный призыв проявлять «здоровое недоверие» к специалистам рабочие (например, на шахте № 22 Кадиевского горного управления) превращали в боевой клич: «Гнать специалистов!» Они конфисковывали автомобили и повозки, выбрасывали специалистов из квартир и учредили в рамках профсоюза комиссию по конфискации жилья и сокращению зарплаты инженеров. На техников все чаще возлагалась ответственность и за недостатки, к которым они вообще не имели никакого отношения. Их наказывали за то, что рабочие не убирали свои жилища или хранили под кроватью картошку. При несчастных случаях на производстве о причинах никто не спрашивал -с самого начала обвинялся инженер. На заводе им. Ворошилова рабочие заявляли, что им больше не нужны специалисты, так как без них, по крайней мере, нет саботажа. На Днепрострое на заявку ИТС о предоставлении помещения рабочий комитет отреагировал следующим образом: «Мы вам дворянских клубов создавать не будем» ^{369} .

Насилие и произвол в отношении инженеров приобретали все более широкие масштабы. На сахарном заводе им. Карла Либкнехта во Льгове рабочий напал на заместителя директора, потому что тот перевел его в другой цех. На заводе № 1 в Туле один рабочий ударил руководителя стулом; другой избил своего мастера, который отказывался снизить нормы; на ленинградской фабрике «Скороход» рабочий выстрелил в своего начальника ^{370} . В начале 1929 г. «Инженерный труд» резюмировал, что в 1928 г. среди рабочих возросли «антиспецовские настроения», находящие выражение в «хулиганстве» и «погромных выходках» против инженеров ^{371} . Рабочие немедленно уловили сигналы, которые подавало им советское правительство на показательных процессах и в средствах массовой информации. Старого инженера упрекали в основном в трех грехах, приписываемых ему еще с XIX столетия. Главный из них заключался в том, что инженеры царского времени погружены в теорию и не знают практики. Они всю жизнь сидели за письменным столом и в конторе, производя бесконечные, никому не нужные цифры и расчеты, но пасовали перед конкретной машиной и не умели пользоваться простейшими механизмами. В годы первой пятилетки смысл научного исследования ставился под вопрос в принципе: оно якобы утратило «связь с практикой» и превратилось в «самоцель», не принося практической пользы. Наука подвергалась осмеянию как «эмпиризм», который инженер должен преодолеть, чтобы прийти к материализму Журнал «Новый мир» договорился даже до того, что буржуазная наука, как можно видеть в Италии, выливается в запрет мысли ^{372} . «Инженерный труд» в качестве особенно отрицательного примера оторванности ученых и инженеров от актуальных проблем приводил Институт леса, где изучалось влияние солнечной радиации на скорость таяния снега в лесу ^{373} . В рубрике «Наш паноптикум» журнал клеймил позором «неправильных» инженеров. Там высмеивается, к примеру, инженер Красильников, до революции занимавшийся научным исследованием тиражей выигрышных билетов, а ныне специализирующийся на «предсказаниях погоды с точностью до часа», которые делает с помощью Луны. На этого Красильникова нарисована карикатура: старикашка, то ли сумасшедший, то ли колдун, разглядывает Луну в подзорную трубу из окна своей каморки. Еще на одной карикатуре изображен инженер по фамилии Черняк: бездельник-бюрократ в пиджаке, гладко выбритый, с аккуратным пробором, лист за листом покрывает бумагу бессмысленными каракулями ^{374} . В сопроводительной заметке орган ВМБИТ предупреждал всех инженеров: ввиду такого рода явлений пусть не жалуются, если рабочие будут их «экзаменовать». Последние все чаще видят в инженерах «мешающих им работать ученых», которых надо проверять на предмет того, имеют ли они хоть какое-то понятие о практике ^{375} .

^{Рис. 3. Карикатуры на инженеров дореволюционного поколения, которых называли рвачами, самозванцами и гастролерами. Вместо того чтобы заниматься практическими делами, они якобы тратили время на отвлеченную науку или бюрократическое бумаготворчество.}

^{Вверху – инженер Красильников, специалист по расчетам выигрышей в лотерею и предсказаниям погоды с точностью до часа (с помощью Луны). На рисунке он больше напоминает колдуна или алхимика, нежели инженера. Среди окружающих его атрибутов, помимо выгнувшего спину кота и совы, – касса (намек на алчность в совокупности с оторванностью от практики, характерные якобы для старого поколения инженеров). Внизу – инженер Черняк, «узкий специалист», который получает аванс, исписывает массу бумаги бессмысленными каракулями и затем бежит с предприятия. Он также весьма далек от практики. Аккуратный пробор и безупречный костюм – признаки «теоретика» и «гастролера» Покрытая непонятными закорючками бумага символизирует бесполезность всяких экспертиз и расчетов. Источник: Инженерный труд. 1930. № 1. С. 24} 

Но инженеров клеймили не только за непригодность к практической работе – их еще и шельмовали как «самозванцев» и «лжеспециалистов». Многие из них якобы имели фальшивые дипломы и выдавали себя за специалистов лишь для того, чтобы получить доступ к привилегиям, щедро предоставлявшимся технической интеллигенции ^{376} . Подобное мошенничество, утверждала печать, пошло еще с царских времен: «…Наука шла туго. Тупые головы работали медленно; сидели в институтах десять, двенадцать, 15 и даже 18 лет (действительный факт). Сдавали по нескольку раз одно и то же и, увы, безуспешно. Защищали выполненные другими дипломные проекты… Инженерами становились такие, которые сами не выполнили ни одного проекта. (Факт)» ^{377} . Одни при царе получили дипломы обманным путем, другие врали, что учились в США, и показывали какие-то сомнительные бумаги ^{378} . «Самозванство» изображалось типичным явлением среди инженеров ^{379} . Особенно тем из них, у кого на работе имели место несчастные случаи, грозила опасность получить ярлык «лже-инженера» и попасть под суд ^{380} .

Обвинение в самозванстве – второй главный упрек инженерам, якобы избравшим эту профессию только ради привилегий: «Где же инженерство? Где наши техники? Кроме личных интересов, специалисты ни о чем знать не хотят» ^{381} . У инженеров, дескать, техника и хозяйственное строительство ни интереса, ни энтузиазма не вызывают, они стремятся только к собственному благополучию. Корни этого упрека также уходят в царское время, когда об инженерах говорили, что их интересует не сама профессия, а лишь возможность использовать ее для обогащения. Наряду со «лжеспецом» в адрес инженеров звучали новые бранные словечки: «спецрвач», «спецгастролер», «инженер-обыватель». Имелось в виду, что специалисты бесстыдно используют нехватку инженеров, требуя особенно высокой заработной платы и «странствуя» с одного предприятия на другое, чтобы получать авансовые платежи, не приступая к исполнению должностных обязанностей. Умонастроение инженеров характеризовалось следующим образом: «Мы – дефицитный товар. Мы – золотая валюта. Наш курс на советском рынке растет. Дело только в том, чтобы не продаваться ниже цены. Так-то вот, батюшка, я себе цену знаю» ^{382} .

^{Рис. 4. Карикатура на старых инженеров, якобы покупавших или хитростью добывавших свои дипломы, чтобы пробраться на хорошо оплачиваемые инженерные должности. «Три эпизода из жизни "архитектора" Дряхлова»: сначала он в буквальном смысле слова сам рисует себе диплом, затем, прижав руку к сердцу, клянется, что он специалист, и, наконец, его разоблачают и вышвыривают вон. Налицо все признаки старого инженера – униформа с фуражкой, усики и толстые очки (символ старого инженерства, близорукого в прямом и переносном смысле). Источник: Инженерный труд. 1930. № 2. С. 59}

Инженеров пачками пригвождали к позорному столбу как «рвачей»: Рево, специалист нефтяного объединения в Череповце, отказался работать за 300 рублей в месяц; инженер Кусенко настаивал, чтобы ему выписали автомобиль из-за границы, инженер Кримкер прикарманил 900 рублей аванса и исчез, инженер Половьев, приняв на себя руководство мебельной фабрикой, первым делом отправился в отпуск в Крым, главный инженер управления «Химстрой» Е.Э. Лидер потребовал 20 тыс. рублей дотации для найма жилья, а инженер Мордвинов – сразу две квартиры ^{383} . «Инженерный труд» называл ИТР болотом, полным квакающих лягушек ^{384} . Третье и самое тяжелое обвинение, также заимствованное из дореволюционной эпохи, гласило, что инженер аполитичен и равнодушен к любым политическим событиям в стране и за границей ^{385} . Если в начале 1920-х гг. Ленин еще говорил, что нейтралитет инженеров является достаточной предпосылкой для сотрудничества, то теперь партия, сплотившаяся вокруг Сталина, требовала от них однозначной поддержки большевиков. Нейтральных инженеров перестали терпеть, потому что в условиях классовой борьбы люди делятся на своих и врагов и каждый должен открыто заявить о своих взглядах ^{386} : «Кто не с нами, тот против нас» ^{387} .

Нейтралитет инженеров, поучал орган ВМБИТ, ныне опасен как никогда, ибо за ним часто кроется не только неверие в дело социализма, но и «вредительство» ^{388} . Теперь было уже недостаточно увлечения исключительно техникой и влюбленности в свой завод. От инженеров требовали безоговорочно встать на сторону советской власти, участвовать в собраниях на предприятиях, активно заниматься общественными делами и обучать рабочих ^{389} . Эта дополнительная нагрузка встретила ожесточенное сопротивление инженеров, указывавших, что им и без общественной работы едва хватает времени для производственной деятельности. Тех, кто считал собрания «бесполезной тратой времени» и заявлял, что мог бы сделать и нечто «более толковое», без долгих разговоров увольняли и исключали из профсоюза ^{390} .

^{Рис. 5. Карикатура на вальяжных старых инженеров, не желающих расстаться с формой даже после того, как IV съезд инженерных секций профсоюзов в апреле 1929 г. запретил ее носить. Форма клеймилась как символ «кастового духа» старых инженеров, их недостаточной связи с практикой и предубеждений против социалистического строительства. Инженер на рисунке – тучный, близорукий бюрократ с кольцом на толстом, как сосиска, пальце и плешью, намечающейся как раз в том месте, где когда-то красовалась его любимая фуражка, вслед которой он с тоской простирает руки. Источник: Инженерный труд. 1929. № 9. С. 261}

^{Рис. 6. Карикатуры на «формоносцев», которых с помощью кампании в прессе и призывов доносить на них старались отучить от ношения формы и значков.}

^{Слева: чучело инженера-«формоносца» в витрине паноптикума. Фуражка еще и заспиртована отдельно в банке. Дополнительные признаки «обломка минувшего», годного лишь для музея, – пенсне и пышные усы, характерные для дореволюционных сановников. Источник: Инженерный труд. 1929. №14. С. 418.}

^{Справа: инженер Евфарицкий, предложивший чеканить инженерные значки, а выручку от их продажи пускать на развитие народного хозяйства, ставится на одну доску с белогвардейцами. Вдобавок значки, которыми покрыт инженер, напоминают свастику и тем самым сближают его еще и с нацистами. Дополнительные атрибуты врага – лайковые перчатки, пробор, подбритые виски. Источник: Инженерный труд. 1930. № 1. С. 25}

Символом ни к чему не годного, корыстолюбивого и аполитичного специалиста, который был до мозга костей «буржуазным» и смотрел на рабочих сверху вниз, ВМБИТ сделало инженерную форму. С XIX в. русские инженеры носили фуражку со значком в виде двух скрещенных молотков (знак горного дела) и длинную шинель с двумя рядами блестящих пуговиц, также со значком и зеленым кантом на воротнике. В апреле 1929 г. IV съезд инженерных секций запретил форму как выражение «кастовости» [8]8
  Советский значок инженера был официально введен только в 1959 г. См.: Филимонов Н.А. По новому руслу: Воспоминания. Л., 1967. С. 15.


[Закрыть]. Вместе с формой инженеру надлежало, так сказать, сбросить свою сословную спесь и стать товарищем рабочего ^{391} . Инженеров убеждали, что форму носят только шарлатаны. Настоящий инженер-практик не нуждается в форме, так как о нем говорят его дела. Инженера, отказавшегося от формы, рисовали стройным человеком в рабочей спецовке и кепке, специалиста же, тоскующего по ней, карикатурно изображали как тучного близорукого бюрократа с кольцами на толстых пальцах Плешью там, где когда-то сидела фуражка. Такие люди, издевался инженерный труд», «просидели на своем веку десятки стульев», «протерли много брюк», но ничего не создали кроме «собственного Гревшего живота да нескольких детей» ^{392} . Профсоюзы вели с инженерами ожесточенную борьбу из-за формы. Орган инженерных секций призывал доносить на коллег-«формоносцев» и присылать их фотографии с именами ^{393} . Инженеры сопротивлялись и протестовали, заявляя, что есть вопросы поважнее того, как одевается инженер. Специалист по фамилии Евфарицкий предложил отчеканить десятки тысяч инженерных значков, а выручку от их продажи употребить для подъема страны. Профсоюз резко возразил: одежда – выражение иерархии и властных отношений, а с ними следует бороться: «Мундиры, фраки, смокинги, визитки – все эти петушиные наряды буржуазии пролетарское общество и без гонений давно похоронило» ^{394}

^{Рис. 7. В конечном счете ношение инженерной формы было приравнено к преступлению, и любой «формоносец» отождествлялся с «вредителем» и саботажником. Здесь специалисты изображены в виде змей в инженерных фуражках, и профсоюзный журнал призывает к их уничтожению. Источник: Инженерный труд. 1930. № 7. С. 191}

Защитников формы «Инженерный труд» изображал в своем «Паноптикуме» в карикатурном виде – то как белогвардейца, то как нациста с инженерным значком вместо свастики. Чтобы сломить, наконец, сопротивление инженеров и отучить их от ношения формы, ей придавалось значение чего-то преступного; те, кто не желал ее снять, отождествлялись с «вредителями» ^{395} . Профсоюзный журнал писал по поводу ареста инженеров, носивших форму: «Как же хорошо подходят друг к другу эти два слова – вредитель-формоносец» ^{396} . Фуражка получила название «шахтинка» – с намеком на процесс против шахтинских инженеров ^{397} .

Советское правительство в 1928-1931 гг. вело борьбу против всей культуры старой корпорации инженеров, против их организаций, мировоззрения, методов работы, поведения и одежды. Для этого оно сумело воспользоваться набором предрассудков и неприязненным отношением к инженерам, уходившими корнями в царское время. Насилие против инженеров было результатом, с одной стороны, усвоения шаблонных образов врага, навязываемых государством, с другой – трудовых конфликтов. В борьбе против старого инженера стало ясно, что новый, советский инженер должен по всем параметрам отличаться от прежнего, царского: ему надлежит происходить из рабочего класса, одеваться по-рабочему и ориентировать производство в соответствии с представлениями рабочих. Он должен не горбиться над столом в кабинете, производя сложные расчеты, а, движимый верой в социалистическое строительство, разрабатывать проекты и спонтанно находить решение проблем. Старый председатель ВМБИТ Шейн (р. 1882) предложил новый девиз: «Обрабочить инженера и обинженерить рабочего» ^{398} . Старых специалистов, едва вступивших в пору расцвета, заставляли уступить место новой команде советских инженеров, чьи идеалы звались не Леонардо да Винчи, Уатт и Ломоносов, а Маркс, Ленин и Сталин, которые обретали славу не благодаря тому, что их творения в точности соответствовали проектам, а благодаря разоблачению «бессмысленности» расчетов, мешавших сделать невозможное возможным.