Текст книги "Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы"
Автор книги: Сюзанна Шаттенберг
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)
Удивительно, но в мемуарах не найти ни слова о хаосе, недостатках, потере качества, которые так ярко живописует периодика тех лет, хотя авторы-инженеры в полном соответствии с тем, какое значение имела для них учеба, подробно пишут об этом периоде своей жизни: Поздняк посвятил студенческим годам 300 из 480 страниц своих воспоминаний, Богдан – весь первый том своей автобиографии (она и назвала его «Студенты первой пятилетки»). Только Логинов, Федорова и Яковлев почти ничего об учебе не рассказывают. Практически все инженеры, и выходцы из рабочих, и представители интеллигенции, дают качеству своего обучения самую положительную оценку. Ни у кого и мысли нет о том, что он получил недостаточное образование или из-за плохой подготовки не отвечал требованиям своей профессии. Даже у Богдан содержание обучения и форма профессиональной подготовки не вызывают никакой критики. Об учебе авторы мемуаров говорят совсем по-другому: с жаром рассказывают об увлекательной, полной энтузиазма студенческой жизни, в самых восторженных тонах превозносят профессоров и считают уровень предъявлявшихся к ним требований очень высоким. Прежде всего это свидетельствует о том, что учащиеся видели лишь то, что хотели видеть, многие неприятные моменты в их сознании табуировались, а что-то при взгляде в прошлое подвергалось аберрации.
Заметим: все бывшие студенты сообщают, что их учили опытные профессора старой закалки, которыми они единодушно восхищались. Никто из студентов пролетарского происхождения не позволяет себе ни слова критики в адрес этих старых ученых. Авторам как будто хочется сделать так, чтобы тогдашних чисток словно и не было, или они действительно «вытеснили» эти чистки из своего сознания. Они обожали своих почтенных старых учителей как представителей внушавшего им благоговение нового мира, круга посвященных, куда и они стремились вступить. Поздняк видит главную причину успехов обучения первых советских инженеров-энтузиастов в замечательном подборе преподавательского состава {588} . Гайлит присоединяется к нему: у них были отличные профессора, которые дали им хорошее теоретическое образование {589} . Лаврененко восторгался «энциклопедическими знаниями» своего профессора и строгостью, с которой тот предостерегал студентов от чрезмерного самомнения: «Пока мы вас только немножко "острогали" Дали понять, что такое инженерный труд и знания… научили разбираться в учебниках и справочниках, а по-настоящему вы еще ничего инженерного не можете… Только начинаете практически учиться. Да! Не благодарите, пока не наберете опыта. Так-то! Запомните! И научитесь по-инженерному работать». {590} Кожевникова почитала своих учителей за «талант, высокую культуру, благородство, гуманизм, близость к людям, отзывчивость». На нее произвели огромное впечатление «высокий идейный уровень личного состава» военно-воздушной академии, его «влюбленность в науку» и «высокая образованность» {591} . Любимый профессор, математик В.В. Голубев, покорил ее сердце постоянными напоминаниями, что жизнь – это не только техника и человек должен быть всесторонне развит. Одному студенту, который много раз проваливался у него на экзамене, Голубев посоветовал: «Побольше читайте художественную литературу, особенно классиков – "Анну Каренину" или "Войну и мир", например». На вопрос недоумевающего студента, какое отношение «Анна Каренина» имеет к интегралам, профессор ответил: «У вас не хватает свободы мышления, молодой человек» {592} .
Не меньше, чем Кожевникова, которую так восхищали духовные ценности и гуманистические идеалы профессуры старой школы, была довольна своими преподавателями и Богдан. Правда, у нее это объяснялось не столько энтузиазмом неофита, приобщающегося к доселе закрытому для него миру, сколько убежденностью, что она нашла родственные души, разделяющие ее отношение к большевикам. Когда один из профессоров как-то раз пригласил ее к себе домой, она обрадовалась, увидев, что он предпочитает Достоевского советскому писателю Безыменскому и беспокоится о благе своих близких, а не всего человечества {593} .
Указаний на существовавшие на предприятиях предубеждения против студентов-практикантов в мемуарах можно найти не больше, чем публичной критики в адрес преподавателей. По словам Поздняка, они, студенты, «в глазах простых рабочих» были «большими людьми» {594} . Ему на практике довелось поработать литейщиком, вальцовщиком, на изготовлении проволоки, на загрузке шихты в плавильную печь, пока он не стал бригадиром смены и помощником инженера {595} . Малиованов проделал путь от подсобного рабочего до помощника подрывника, бригадира и, наконец, помощника начальника шахты {596} . Чалых проходил практику на южноуральском заводе, где имелся всего один инженер, так что его немедленно задействовали как настоятельно необходимый инженерный кадр. Вместе с еще одним практикантом они собственными силами разрабатывали проекты печей новой конструкции {597} . Гайлит подчеркивает, что летняя практика служила большим подспорьем промышленности; ему тоже сразу поручили проектирование новых заводов {598} . Даже Богдан не может сказать ничего плохого о своей практике на маслозаводе, сыроварне и машиностроительном заводе. К концу учебы она рассчитала проект завода по производству растительного масла, для которого собирала данные во время «преддипломной практики» в одном конструкторском бюро {599} .
Почему большинство инженеров смотрят на свои студенческие годы сквозь розовые очки и не говорят о недостатках, очень убедительно объясняет Федосеев. Он пишет, что во время учебы ничего вокруг себя не замечал: «Попав с таким трудом в институт, я уже, кроме учебы, ни о чем не думал…» Он так долго добивался места в вузе, что теперь хотел только спокойно учиться, остальное его не интересовало. Кроме того, замечает Федосеев, он тогда надеялся, что Советский Союз все же станет более-менее сносным государством, и поэтому закрывал глаза на все негативные моменты {600} . Лишь события, последовавшие за убийством секретаря Ленинградского обкома С.М. Кирова (1886-1934), ненадолго пробудили его: «Убийство Кирова в 1934 году и связанные с этим события, безусловно, на некоторое время встряхнули наши умы и заставили вспомнить об окружающей нас жизни. Мы узнали, что будто бы и в нашем институте были студенты… участвовавшие в заговоре против Кирова. Несколько человек исчезло из института, но события не раздувались, и все скоро вернулось в прежнее состояние» {601} . На примере Федосеева видно, как люди умеют вытеснять что-то из сознания, когда это в их интересах. Если уж сын старого инженера оказался в состоянии наполовину отгородиться от негативных процессов в окружающей действительности, можно представить, насколько хорошо должен был действовать этот механизм у коммунистов, имевших гораздо больше оснований видеть в советской власти благодетельницу. Таким образом, большинство инженеров не проливают света на судьбу столь почитаемых ими, судя по мемуарам, профессоров, только Богдан, Поздняк и Розанов свидетельствуют, что чистки в то время бушевали не только на страницах газет. Главным образом Богдан воссоздает атмосферу повсеместных репрессий. Весной 1929 г. двух студентов из ее института расстреляли за «антисоветскую деятельность». Учащихся то и дело исключали, как, например, ее подругу Ольгу, которую приговорили к году исправительных работ {602} . Наконец, дело дошло до арестов среди профессуры: по словам Богдан, однажды утром у них отменили занятия по теплотехнике, и поползли слухи, что минувшей ночью многих ученых арестовали как членов «Промпартии» {603} . Она пишет: «Как это ни странно, но событие, которое близко касалось нас всех, так как были арестованы и наши профессора, совершенно не обсуждалось. Думаю, прежде всего потому, что опасность была страшно близкой, малейшее проявление симпатии, и тебя могут заподозрить в участии» {604} . Богдан, по ее признанию, боялась говорить о деле Промпартии даже с двумя лучшими подругами. Угроза ощущалась столь остро, что никто не пикнул, когда один студент на собрании потребовал смертной казни для «заговорщиков»: «Резолюция была принята единогласно, никто не посмел поднять руки против» {605} . Тем самым Богдан, кстати, объясняет, почему большинство ее коллег-коммунистов молчат об этих событиях. Поскольку на них уже в 1930-е гг. было наложено столь строгое табу, неудивительно, что оно действовало и десятилетия спустя.
Поздняк также рассказывает о влиянии показательных процессов на атмосферу в институте: в 1929/1930 учебном году под предлогом «напряженного положения в стране» выпускников, проходивших практику в США, допрашивали на общем собрании о том, как они служили своей родине. Им пришлось держать ответ буквально перед каждым. «Я тоже задавал вопросы, что не делает мне чести» {606} , – признается Поздняк. Чуть позже, в ноябре 1930 г., обстановку в институте сильно обострили газетные сообщения о деле Промпартии. В результате студенты стали настороженно относиться к старым профессорам, начали сами выбирать себе преподавателей, определять программу и продолжительность занятий {607} . Институт «пошел вразнос»: некоторые партийцы-«тысячники» приняли «встречный план» закончить учебу вместо 5 лет за 3 года. Они занимались по 12 часов в день без выходных; другие студенты не могли за ними угнаться; профессорам приходилось отменять занятия по предметам, которые «передовые» студенты считали ненужными, – тех, кто противился этому, клеймили как реакционеров. Часть преподавателей перестала выполнять свои обязанности и вообще больше не интересовалась питомцами института {608} . Учащиеся заключали договоры об ускоренном обучении, которые никто не контролировал. Профсоюзный комитет из-за неспособности «возглавить движение» несколько раз распускали и переизбирали. Все больше студентов проваливались на экзаменах и прогуливали занятия. Наконец, случился громкий скандал, когда на совместном торжественном мероприятии с бойцами Красной армии не появился ни один студент {609} . Партийную организацию института полностью заменили, директору пришлось уйти, в кратчайший срок были введены новые учебные программы, новые профильные специальности и лабораторно-бригадный метод обучения {610} .
Поздняк единственный, помимо Розанова, рассказывает не только о чистках, но и о перестройке института. Горная академия в Москве, где учились такие крупные деятели советской промышленности, как А.П. Завенягин, С.М. Лурье и Б.Г. Лившиц, реорганизовывалась трижды, с большими потерями. В мае 1930 г. ВСНХ решил на 1930/1931 учебный год разделить академию на 6 самостоятельных институтов – горный, стали, цветных металлов и золота, нефтяной, геологоразведочный и торфяной {611} : Никто не мог понять, пишет Поздняк, зачем дробить такое первоклассное учебное заведение с замечательными преподавателями, авторами замечательных учебников; ректор Губкин плакал. Единственное объяснение – страна нуждалась в специалистах, и только их академия могла организовать новые вузы на базе своих факультетов {612} . Последняя фраза показывает, что Поздняк пытался найти смысл в непонятном решении и превратить скверную новость в хорошую. «Мы все понимали, что теряем, и сомневались в успехе реорганизации. Многие страдали, но никто не высказывал своего мнения вслух. Очевидно, все думали, что так надо» {613} . Это замечание проливает свет на то, почему столь многие обходили молчанием реорганизацию институтов: данная тема тоже несла на себе табу, с которым лучше было не спорить. Руководителя академии, публично выступившего против ее дробления, «вычистили», несмотря на все его клятвенные заверения в готовности выполнить любое новое партийное задание. Поздняк вскоре на своей шкуре почувствовал, как неразумно противиться воле партии. Вследствие реорганизации института секретарь партячейки заставил его в 1930 г. записаться на новоиспеченный факультет цветной металлургии вопреки желанию вернуться в родной город строителем доменных печей. Поздняку пригрозили, что его стремление работать на родине будет расценено как националистический уклон: он должен идти туда, куда его пошлет партия, а в противном случае рискует лишиться партбилета. После «долгого и бурного» разговора Поздняк покорился судьбе {614} . В дальнейшем он учился в Московском институте цветных металлов и золота (МИЦМиЗ). На замечание, что института цветных металлов еще никогда не было, студенты лаконично отвечали: «А теперь есть» {615} . Только год спустя в институте появились три новых отделения: металлургическое, горно-обогатительное и отделение переработки металлов. Затем официально появились специальность «горное дело» и квалификация «инженер народного хозяйства», но вскоре началась специализация по различным металлам – возникли отделения меди, свинца, цинка и вторичных металлов. Такое количество специальностей плохо сказывалось на процессе обучения, поэтому институт ходатайствовал о разрешении снова открыть различные факультеты {616} . В 1932/1933 учебном году открылись три факультета – металлургический, рудный и технологический, но и тогда «окончательная структура», вопреки надеждам Поздняка, не установилась. В 1933 г., когда он учился на последнем курсе, институт в последний раз подвергся реструктуризации по решению ЦК и ЦКК. Теперь Поздняк изучал уже не «цветную металлургию», его специальность называлась «горный инженер-металлург» {617} . С той же частотой, с какой реорганизовывался институт, менялись его директора. Поздняк коротко замечает, что институту «не везло» с руководством: за 5 лет учебы он пережил 7 директоров {618} .
Поздняк и сам в то время стал мишенью для критики, отчасти потому, что заступался за старых профессоров, отчасти потому, что был честолюбивым студентом. У него появились завистники, оставшиеся его врагами на всю жизнь и нанесшие ему большую моральную травму. Эти молодые люди из рабочих вели себя агрессивно, прикрываясь рабочим происхождением. Несколько позже подобное поведение получило название «комчванства» {619} . На Поздняка ополчился так называемый треугольник, состоявший из директора института и руководителей его партийной и профсоюзной организаций, которые в тогдашней «тревожной обстановке» начали распускать слухи, будто Поздняк не бывший батрак, а кулацкий сын. Батрак, утверждали они, должен быть необразованным, замкнутым, ограниченным и выглядеть неухоженным, а честолюбивый, активный, всегда аккуратно одетый Поздняк такому образу отнюдь не соответствовал. Дело неоднократно официально разбиралось в следственной комиссии, и Поздняк был очищен от подозрений, но за это время он многое перенес, и от него отвернулись многие товарищи {620} . «Треугольник», по словам Поздняка, и потом все время пытался его дискредитировать. В особенности предметом зависти и нареканий служила его тесная дружба со старым профессором Ванюковым. Комсорг Полякова, желая выслужиться, обвинила Ванюкова и Поздняка в том, что они намеренно назначили важный доклад на такое время, когда не могли прийти другие сотрудники и учащиеся института. Опровержение в институтской газете оправдало обоих {621} . Летом 1933 г. Ванюкова внезапно уволили из института, а это означало, что в то самое время, когда кругом свирепствовал голод, он потерял право получать продукты по карточкам {622} . Поздняку пришлось пустить в ход все, даже самые рискованные средства. С помощью письма протеста, которое напечатала газета «За индустриализацию», он добился, чтобы Ванюкова вернули в институт, а двух учеников профессора, оклеветавших его, оттуда убрали {623} . Рассказывает Поздняк и еще о двух случаях. Летом 1931 г. благодаря усилиям его «врагов» ему вынесли выговор на комсомольском собрании за то, что он написал рекомендацию в институт сыну старого инженера {624} . Осенью того же года он спас от исключения студентку и навлек на себя суровую критику, потому что защищал девушку, писавшую в своем дневнике: «Я сыта по горло этими дикарями. Куда ни глянь, везде бригады и ударники. Неужели того Кавказа, о котором мне всегда рассказывала мама, больше нет?» {625} Все попытки навесить на Поздняка ярлык «врага комсомола», обвинить его в «дезертирстве» или фальсифицировать его оценки на экзаменах в итоге провалились {626} . Постоянные угрозы прекратились, после того как парторг Петров весной 1933 г., по его словам, был разоблачен как «кулацкий агент» {627} . Поздняк описывает мир чисток, угроз и подозрений без прикрас, однако в конечном счете демонстрирует готовность согласиться с партийной интерпретацией происходящего, возлагавшей ответственность за террор эпохи культурной революции на «кулацких агентов», «правых уклонистов» и «троцкистов»: дескать, чуждые элементы завоевали доверие масс и пробрались в руководство парторганизации, что и привело к перегибам и неоправданным жертвам {628} . В отличие от Богдан, распознавшей системный характер насилия, Поздняк персонализирует преступления. Не замечая, что партия и правительство намеренно разжигали враждебность к старым кадрам, он видел только, как молодые коммунисты пользовались партийными лозунгами в личных целях. Правда, Поздняка и Богдан кое-что объединяет: и тот и другая считали справедливыми репрессии против своих недругов, которых они на партийном жаргоне называли «карьеристами». {629}
Зная о невинных жертвах, даже Богдан не понимала, что любая группа жертв могла быть выбрана совершенно произвольно.
Розанов также предпочитает искать виновников пережитых горестей среди отдельных лиц, а не среди организаций, объясняя свои исключения из института происками личных врагов. Сначала его, как и Поздняка, коснулись структурные преобразования в системе вузов: в 1932 г. ему пришлось продолжать учебу в Москве, поскольку вследствие очередной реорганизации с целью «укрепления высшей школы», как это называлось, его саратовский институт закрыли и слили с Московским институтом механизации сельского хозяйства им. Калинина. Розанов единственный признается, что у него был один «ужасный преподаватель», который чрезвычайно скучно читал лекции, и студенты рисовали на него карикатуры. Когда эти карикатуры были обнаружены, институтское партийное начальство объявило их «подпольным антисоветским журналом». Розанова и еще пятерых авторов не только исключили из вуза, но и допрашивали ночью в отделе НКВД. Когда Розанову пригрозили, что его посадят, он спросил, можно ли взять с собой учебники. Следователи, видимо, сочли его простофилей и отпустили, взяв с него письменное обещание больше ничего подобного не делать {630} . После этого исключения Розанов в 1933-1934 гг. продолжил учебу в Московском университете, однако после убийства Кирова, когда поднялась новая волна арестов и чисток, снова попал под прицел партийных активистов. Староста группы предал его «пролетарскому суду», который в начале 1935 г. исключил его и из университета. До весны Розанов находился в отчаянном положении, он нигде не мог найти работу, бывшие сокурсники, кроме трех девушек, не желали иметь с ним дела {631} . Когда у него по причине политической неблагонадежности в очередной раз не приняли документы в вуз, он обратился, как к последней надежде, к заведующей бюро жалоб Комиссии советского контроля М.И. Ульяновой (1878-1937), сестре Ленина, которая помогла ему устроиться на работу, чтобы он мог показать себя в деле. Проработав полгода лаборантом в лаборатории контроля пищевых продуктов и получив хорошие рекомендации, Розанов осенью 1935 г. сумел восстановиться в университет. Подобно Поздняку, который видел причину своих бед в противостоянии с «треугольником», Розанов винит в превратностях собственной судьбы комсомолку, выдавшую начальству карикатуры, и старосту группы – «плохого студента» {632} .
Вторым столпом инженерного образования в годы первой пятилетки, помимо обучения по специальности, считалась общественная работа: будущие инженеры нового типа должны были воспитываться в постоянной общественной деятельности. Богдан воспринимала эту обязанность как помеху и обузу, однако все остальные, практически без исключения, описывают свои побочные занятия как развлечение или даже приключение. Они не чувствовали принуждения, и в их рассказах студенческие годы предстают свободным и беззаботным временем, которое они вдохновенно посвящали политическому и культурному развитию. Даже Гайлит и Лаврененко, не будучи выходцами из рабочей среды, ревностно относились к своим обязанностям. Гайлит, любивший «вольную студенческую жизнь», активно участвовал в общественной работе, был старостой группы по продовольственным вопросам, членом комсомольской ячейки и студенческого совета. Кроме того, он в 1926 г. принимал участие в губернском съезде профсоюза работников химической промышленности в качестве делегата от своего института {633} . Лаврененко с наслаждением вспоминает о многообразных возможностях и горячих спорах, которые они с товарищами вели о новой советской литературе и нэпе. Он также подвизался в роли старосты своей группы {634} . Малиованов во время учебы работал в комсомоле и в профкоме {635} . Кожевникова в рамках кампании ликбеза учила читать и писать рабочих-нефтяников {636} . Чалых вместе с другими любителями музыки среди студентов устраивал балетные и оперные спектакли, вступил в 1922 г. в студенческую организацию и стал председателем профсоюзной ячейки {637} . И Федосеев всецело ассимилировался – его выбрали в комсомольское бюро факультета {638} . Ваньят училась уже в конце 1930-х гг., когда политическая активность требовалась не так настоятельно. Она посвятила свои студенческие годы главным образом занятиям в группе народного танца {639} . Поздняк подробнее всех рассказывает о том, что учеба для него означала не только приобретение технических знаний, но прежде всего – формирование новой личности. В его представлении новый человек должен был отличаться основательным культурным развитием. Параллельно с учебой в техническом вузе он закончил двухлетние вечерние курсы в журналистской школе при газете «Правда», где и работал почти четыре года, помог профессору Ванюкову организовать научно-технический кружок (НТК), дабы в соответствии со сталинским лозунгом «Техника решает все» распространять технические знания. Помимо этого, он тратил все свободное время и все деньги на посещение литературных вечеров и театров, считая своей «культурной обязанностью» ходить на премьеры, смотреть новые фильмы и читать новинки советской литературы {640} . Поздняк бывал на выступлениях Маяковского, Безыменского и других прославленных поэтов той эпохи, принимал участие в дискуссиях о «буржуазной идеологии» и осуждал теории Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума. Он стремился читать все новинки, чтобы потом горячо спорить о них с однокашниками {641} . Он не только пытался приобщиться ко всем формам культуры, но и совершил во время учебы обстоятельные путешествия на Кавказ, в Харьков, Москву и Ленинград. {642} Поздняк старался проникнуть во все сферы открывшегося ему мира и стать их частью.
Только Богдан отказывалась воспринимать учебу как программу всестороннего развития. Участвуя в кампании ликбеза, она находила вопиющей нелепостью, что людей заставляют тратить время на обучение грамоте, тогда как им нужно добывать средства к существованию. Она терпеть не могла субботники на заводах или в колхозах, во время которых заработала хронический плеврит {643} . Обязательные студенческие собрания также ее тяготили. Она использовала их, чтобы встречаться с друзьями, читать книжки или делать домашние задания. Внимательно следила она только за «чистками» в институте: «Но не все собрания бывали скучными. Некоторые вызывали большой интерес у студентов. Такими были открытые партийные собрания, на которых городская комиссия по "чистке" партии чистила студентов и преподавателей нашего института. Интерес вызывался не только тем, что такие собрания превращались в суд, но еще и тем, что можно было узнать, какие поступки и какие стороны жизни являются греховными в глазах партии, и сделать из этого выводы для себя» {644} . Наконец, будучи отличницей, Богдан получила задание помогать хуже успевающим детям рабочих. Кожевникова, Поздняя и Розанов с восторгом отнеслись к «бригадному методу» обучения когда 3-5 студентов вместе занимались и сдавали экзамены, Богдан же отвергала эту систему, видя в ней «бесплатное репетиторство» для малообеспеченных студентов {645} . Порученные ее попечению партийные «тысячники» были ей неприятны. Эти «любимчики» партии имевшие за плечами лишь сельскую школу, казались ей не только особенно невежественными, но и тиранами, которые требовали от детей интеллигенции всевозможной помощи и при этом пытались заниматься их политическим воспитанием. Один из ее учеников вдобавок как-то пригрозил, что, когда станет директором, нипочем не будет доверять инженерам {646} .
Богдан испытала огромное удовлетворение, когда в начале 1932/1933 учебного года бригадный метод был упразднен, а размер стипендии снова поставлен в зависимость от успеваемости. Она стала одной из четырех студентов во всем институте, которые получили самую большую стипендию – 120 руб.: «Теперь же оказалось, что те, кто, вроде меня, уклонялись от общественной работы и отдавали все свое время академическим занятиям, поощрялись и получали высшую стипендию» {647} .
Наконец, Богдан, с одной стороны, и все остальные инженеры – с другой, резко расходятся в оценке условий жизни во время учебы. Большинство инженеров помимо того, что идеализируют своих профессоров и закрывают глаза на чистки и реорганизации вузов, также обходят молчанием голод и нехватку жилья, рассказывая о своей тогдашней жизни как о некой веселой аскезе. «За три с половиной года ученья я ни разу не позволил себе потратить вечер на театр, не выпил ни одной рюмки водки… Придет товарищ, рюмку ему поставишь, огурчик порежешь, а сам посидишь рядом, а только закроешь за ним дверь – и снова за книжку. Закроешь уши руками, чтобы не слышать возню сына и дочки, – и ушел в мир сопромата», – вспоминает инженер А.Е. Бочкин {648} . Кожевникова рисует картину такого же добровольного самоотречения: она целыми сутками корпела над заданиями по теоретической механике, не замечая смены дня и ночи {649} . С головой погрузился в учебу Поздняк, который пишет, что на институтских лекциях царила мертвая тишина, несмотря на то, что аудитория всегда бывала переполнена, и если бы кто-то позволил себе болтать на лекции, его разорвали бы на куски {650} . Поздняк и его товарищи прониклись духом пятилетки, повелевавшим делать всё эффективнее, быстрее и лучше, и принесли его в студенческие аудитории. Чтобы оптимально использовать время, они начали работать в лабораториях в ночную смену, позволяя себе поспать всего пару часов прямо за столом. Вскоре их группе стали подражать другие студенты, и в результате химические лаборатории перешли на трехсменный режим работы {651} .
Наличие подобного энтузиазма подтверждает даже Федосеев. Он свидетельствует, что страстное увлечение учебой и преданность ей отличали не только коммунистов – в начале 1930-х гг. это было широко распространенное поветрие, охватившее многих молодых людей: «Учился я без особых происшествий, отлично… вел чрезвычайно аскетическую жизнь, питаясь, в основном, чаем с булкой» {652} .
На фоне такого энтузиазма отчаянные поиски жилья и плохое снабжение описываются как волнующее приключение. При этом средняя жилплощадь на человека в декабре 1932 г. составляла 2 кв. м; студенты спали не только в коридорах и санузлах, но и в аудиториях и библиотеках {653} . Кожевниковой, когда она приехала в Москву, вообще негде было остановиться. Свой единственный чемодан она держала в вокзальной камере хранения, а сама ночевала на скамейке на вокзале или в трамвае, потом делила койку с сокурсницей {654} . Наконец, она получила собственную кровать в комнате с еще 18 девушками: «Жили мы дружно, всем делились друг с другом… Вечерами и в выходные дни в нашей комнате становилось особенно оживленно: кто-то приходил с гитарой, кто-то пел, к кому-то приехали гости. Душевность, сердечность, смех и шутки были непременными нашими спутниками. С тех пор я привыкла к шуму, и он никогда мне не мешал» {655} .
Чалых, так же как и Кожевниковой, поначалу не досталось места в общежитии, но им с другом удалось найти приют у одной семьи, с которой они познакомились в поезде {656} . По словам Гайлита, их жилище называли «домом веселых нищих», потому что они получали крошечную стипендию – 20 руб., но из их окон всегда слышались музыка и пение {657} . Поздняк с однокашниками организовали коммуну с общей кассой, из которой оплачивали еду, стирку и уборку, так что им ни о чем не приходилось беспокоиться {658} .
Эти инженеры не стараются привлечь внимание к ничтожным размерам своей стипендии, зато с гордостью сообщают о том, что работали во время учебы. Логинов получал на себя, жену и ребенка 35 руб. и пополнял доход, учительствуя в школе для взрослых {659} . Поздняк зарабатывал на жизнь во время летних каникул, трудясь на износ, порой с риском для жизни, в доменном цеху {660} . Инженер Бочкин добывал прибавку к стипендии по ночам в тоннелях Метростроя {661} . Малиованов, чья стипендия составляла всего 15 руб., по выходным работал токарем на заводе, получая 75 руб. Позже он, чтобы иметь достаточно средств, еще и рыл котлованы: «Время тогда было голодное, но я хорошо зарабатывал» {662} . Тут он вскользь намекает на голод 1932-1933 гг., о котором большинство инженеров вообще молчит. У Кожевниковой также можно найти воспоминания об этой катастрофе, но и она не употребляет слово «голод». Они с сокурсницей поначалу делили на двоих одну продовольственную карточку: «Один день мы постились, зато на второй день сразу же после занятий торжественно направлялись в булочную. Предвкушая радость, мы выглядели, вероятно, очень смешными. Нам выдавали хлеб сразу за два дня. Тут же мы покупали соленые огурцы и, выйдя из магазина, немедленно все уничтожали». «Обедали» они только в те дни, когда писали контрольные работы или ездили в Наркомтяжпром хлопотать об общежитии. В студенческой столовой покупали суп из воблы: «Запах от нее по всей столовой шел ужасный, наклониться над тарелкой было невозможно. Горчица и красный перец приглушали этот запах, и только тогда этот суп хоть как-то утолял голод» {663} . В столовой Наркомтяжпрома студенты приноровились таскать хлеб: «Стоило швейцару на миг отвернуться, как мы оказывались за столиками, на которых стояли тарелки с хлебом. Мы вдоволь наедались хлеба, а я прихватывала еще и для Ани» {664} . По воспоминаниям Кожевниковой ясно видно, какая в то время царила нужда, хотя она маскирует драматизм ситуации авантюрным тоном повествования. Совсем иначе о нехватке жилья и голоде пишет Богдан. Кожевникова почитала за счастье получить собственную кровать, у Богдан же место, отведенное ей в комнате с 18 девушками, никакой радости не вызвало: «Одна рано встает, другая читает допоздна, третья храпит…» {665} Она решила снимать комнату у хозяйки вместе с двумя подругами и перебралась в общежитие только на последнем курсе, когда в качестве дипломницы получила право жить всего с одной соседкой. В отличие от названных выше инженеров, в необходимости пойти работать, если не дадут стипендию, она видела угрозу, а не повод для бравады {666} . И наконец, Богдан показывает масштабы голода 1932-1933 гг. Продуктов было так мало, что она не может себе представить, как жили бы студенты без посылок из дому Она и ее подруги питались гороховым супом, который по вечерам варили в своей комнате. В студенческой столовой главным блюдом служил шрот с соседней фабрики растительного масла – остатки подсолнечных семян после экстракции из них масла бензином, которыми обычно кормили свиней. От него, по словам Богдан, пахло бензином по всему институту: «Студенты шутили, что им теперь опасно курить» {667} . Перед столовой сидели голодающие, в основном женщины с детьми, из «раскулаченных» казачьих станиц, выпрашивая у студентов горсточку шрота. У главного инженера предприятия, на котором Богдан в 1933 г. проходила практику, пропала кошка, и он был уверен, что ее кто-то съел {668} .
