Текст книги "Чума на оба ваши дома"

Автор книги: Сюзанна Грегори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

IV

Когда Бартоломью вернулся в комнату, его "ожидала записка от одного из богатых торговцев сукном с Милн-стрит с просьбой зайти. Он взглянул на солнце, пытаясь определить, хватит ли у него времени до встречи с Элфритом. После секундного колебания он все же отправился в путь, перекинув через плечо тяжелую сумку со снадобьями и инструментами и напомнив себе, что должен идти медленно, иначе разболится колено. Этот купец никогда не обращался к нему прежде; должно быть, муж сестры Бартоломью рекомендовал зятя.

Он отыскал дом – бестолковое строение, сверкающее свежей побелкой, – и постучал в дверь. Слуга провел его по лестнице в роскошную комнату, обитую голубой с золотом тканью. Окна даже были застеклены, и солнечный свет, сочившийся сквозь стекла, причудливым узором ложился на дощатый пол. Бартоломью представился и присел на постель, чтобы выслушать жалобы нового пациента. Очень скоро ему стало понятно, что прояви Натаниэл Фламандец побольше умеренности и не переусердствуй с вином на вчерашнем обеде в Майкл-хаузе, не лежал бы он сейчас в постели и не страдал от головной боли и желудочных колик. Бартоломью с серьезным видом выслушал весь перечень жалоб больного и прописал большое количество разбавленного эля и холодный компресс на голову. Натаниэл был явно ошеломлен.

– Но вы же не посоветовались со звездами. И пиявки вы разве не будете ставить?

Бартоломью покачал головой.

– В пиявках нет никакой нужды, и мне не нужно спрашивать звезды, чтобы уяснить себе характер вашего… недуга.

Он поднялся, чтобы уйти.

– Погодите! – С живостью, заставившей его поморщиться, Натаниэл ухватил Бартоломью за руку. – Освальд Стэнмор уверил меня, что вы лучший врач в Кембридже. Разбавленный эль и мокрая тряпка – это все, что вы предписываете? Как вы узнали о состоянии моих жизненных соков?

Бартоломью подавил вспышку раздражения.

– Разумеется, я могу убить весь день на то, чтобы советоваться со звездами и изучать ваши «жизненные соки». Но в итоге мой совет вам будет тем же самым: побольше пить и прикладывать холодную тряпку, чтобы унять боль в голове. Остальное довершит время.

Натаниэл приподнялся на постели.

– Но этого недостаточно! Какой же вы врач, если не желаете прибегать к средствам вашего ремесла?

– Я честный врач, мастер Натаниэл, – парировал Бартоломью. – Я не пытаюсь содрать с вас деньги за услуги, в которых вы не нуждаетесь.

– Но откуда вы знаете? – уперся Натаниэл. – И я чувствую необходимость в кровопускании.

– Тут я вам ничем помочь не могу, – отрезал Бартоломью и двинулся к выходу.

– Тогда я пошлю за мастером Колетом, – заявил Натаниэл. – Уж он-то знает толк в пиявках. Можете больше обо мне не беспокоиться.

Бартоломью вышел, с трудом подавив желание сказать Натаниэлу, что он болван. Сбегая по роскошной лестнице купеческого дома, он услышал, как хозяин приказывает слуге позвать Колета. С досадой сжимая кулаки, Бартоломью спросил себя – а может, следовало исполнить просьбу Натаниэла? Приставить пиявки к его руке, чтобы удалить избыток жизненных соков, и посоветоваться со звездами, чтобы узнать, какое лечение они могут предложить. Но у этого человека было обычное похмелье! Зачем тратить время на лечение, в котором нет необходимости? И зачем Натаниэлу за него платить? Пока он возвращался домой, гнев и досада улеглись. В который раз он упустил богатого пациента из-за того, что пытался назначить ему то лечение, которое считал наилучшим, вместо того, что пациент ожидал от него получить. Сэр Джон проявил мудрость, поощряя стремление Бартоломью работать среди бедных – они-то редко ставили под сомнение его искусство, даже если не всегда следовали его советам.

Он заскочил на кухню чего-нибудь попить, и к тому времени, когда он доковылял до сада, Элфрит уже ждал его. В сени деревьев, окутанных густым ароматом спелых яблок, было так славно. Бартоломью направился к стволу векового дерева, лежащему у стены, который бессчетные студенты использовали для того, чтобы позаниматься в одиночестве или вздремнуть на солнышке.

– Я убедился, что мы здесь одни, – сказал Элфрит. – Не хочу, чтобы кто-нибудь нас подслушал.

Бартоломью настороженно смотрел на него; предостережение Майкла звучало у него в ушах. Элфрит глубоко вздохнул.

– В колледже творится зло, – сказал он, – и мы должны попытаться искоренить его.

– Что это за зло и как нам его искоренить? – спросил Бартоломью. – И к чему вся эта таинственность?

Элфрит пристально вгляделся в глаза Бартоломью, будто что-то искал в них.

– Мне не хочется говорить тебе об этом, – начал он. – До вчерашней ночи я бы сказал, что лучше тебе этого и не знать. Но теперь все изменилось, и я получил указания открыть тебе все ради твоего же блага.

Он замолчал и прищурился, глядя куда-то в яблоневую листву, как будто в душе его происходила борьба.

– Затевается зло, которое грозит не только нашему колледжу, но и всему университету, а может быть, и всей Англии, – сказал он. Бартоломью наблюдал за ним. Монах был сильно чем-то взволнован, на лице его выступили бисеринки пота. – Сатана пытается уничтожить нас.

– Бросьте, святой отец, – сказал Бартоломью; терпение его начинало истощаться. – Вы ведь не за этим меня сюда позвали. Вы говорите как Август!

Элфрит резко повернул голову и устремил на него взгляд.

– Вот именно, – прошептал он. – Август видел, но он лишился разума и не мог хранить тайну. Видишь, что с ним случилось?

– И что же с ним случилось, святой отец? – поинтересовался Бартоломью. Он никому не говорил о своем подозрении, что Августа убили. Возможно, сейчас он услышит подтверждение.

– Августа унес дьявол! – прошептал Элфрит. Бартоломью постарался не выказать раздражения. Он лично разделял мнение Майкла, что все дьявольские козни существуют единственно в душе самого человека, и всегда считал Элфрита выше расхожих суеверий про чертей и демонов.

– Это все? – спросил Бартоломью, поднимаясь на ноги.

Элфрит потянул его назад.

– Нет, не все, – ответил он холодно. – Наберись терпения. Мне сейчас крайне нелегко. – Он стиснул руки и пробормотал какую-то молитву, пытаясь собраться с духом. Бартоломью поднял с земли упавшее яблоко и принялся его грызть. Оно оказалось кислое и недозрелое.

– История запутанная, так что наберись терпения. Не забывай, я рассказываю тебе обо всем потому, что это может оказаться необходимым для твоей собственной безопасности, а не потому, что хочу тебя поразвлечь.

Бартоломью кивнул, против воли заинтригованный.

– Чуть более года назад умер мастер Кингз-холла.[16]16
  Кингз-холл (Королевский колледж) – один из старейших колледжей Кембриджского университета.


[Закрыть] Ты, верно, помнишь. Говорят, он повесился, хотя официально было объявлено, что он упал с лестницы и сломал себе шею.

Бартоломью хорошо помнил тот случай и слышал толки, что смерть на самом деле была самоубийством. Но будь слухи правдой, мастера Кингз-холла не стали бы хоронить на освященной земле, как это произошло с сэром Джоном. Однако он умер в стенах своего колледжа, и подчиненные сумели скрыть обстоятельства его смерти от посторонних глаз. Поэтому прах его покоился в величественной алебастровой гробнице церкви Всех Святых. Сэр Джон предпочел свести счеты с жизнью в общественном месте, и сколь бы сильно большинство членов коллегии ни желали скрыть подробности его смерти, через несколько часов они стали известны всем и каждому.

– В течение нескольких недель еще двое преподавателей из Кингз-холла умерли от лихорадки. Эти три смерти взволновали весь Кингз-холл, однако был избран новый мастер, и жизнь вошла в нормальное русло. Примерно в то же самое время один из деканов Питер-хауза был найден мертвым в пруду. Решили, что он спьяну свалился в воду и утонул.

Бартоломью гадал, куда Элфрит клонит.

– Тот декан был мне близким другом, францисканцем, как и я сам. Он не любил хмельного, говорил, оно затуманивает разум. Я не верю, чтобы он когда-нибудь позволил себе напиться до того, чтобы утонуть в пруду! Через несколько дней после декана умирают еще два профессора из Клера.[17]17
  Клер (Клер-колледж) – один из колледжей Кембриджского университета.


[Закрыть] Отравление несвежей едой.

Бартоломью помнил двух умерших из Клера. Его позвал на помощь Грегори Колет, преподаватель медицины в пансионе Радда, который в тот вечер гостил у мастера Клер-колледжа. Тот случай поставил их с Колетом в тупик. Двое профессоров отведали устриц, присланных благодарными родителями одного успешного студента. Другие, включая Колета, тоже ели этих устриц, но, хотя кое-кто жаловался на дурноту, умерли лишь эти два молодых человека. Колет и Бартоломью беспомощно стояли рядом и смотрели, как они умирают.

– В последующие несколько месяцев смертей не было, однако несколько недель назад двух преподавателей Валенс-Мария-холла,[18]18
  Валенс-Мария-холл, впоследствии Пембрук-колледж, – один из колледжей Кембриджского университета.


[Закрыть] основанного не далее как в прошлом году, унесла лихорадка. Да, мне не хуже твоего известно, что смерть от лихорадки и несчастных случаев – событие в Кембридже нередкое. Но добавь все эти смерти к нашим четырем в Майкл-хаузе, и цифра получится неестественно высокой: двенадцать человек в колледжах за последний год.

– И что вы пытаетесь мне сказать? – спросил Бартоломью. Дурное предчувствие, преследовавшее его в комнате Августа прошлой ночью, появилось вновь.

– Что не все эти смерти были естественны и что некоторые из них связаны друг с другом.

Дурное предчувствие усилилось.

– Но почему?

– Не все хотят, чтобы университет процветал, – сказал Элфрит. – Кое-кто желает получить над ним власть или вообще уничтожить. Ты знаешь, что случилось с университетом в Стэмфорде четырнадцать лет назад, в тридцать четвертом. Он стал соперничать с Оксфордом и Кембриджем, и король перекрыл ему воздух. Он закрыл все пансионы и запретил магистрам преподавать там. Многие пытались вернуться в Оксфорд или Кембридж, но обнаружили, что им не дают лицензию на преподавание. Если ты хорошо учил историю, то вспомнишь, что Генрих III поступил точно так же с Нортгемптонским университетом в тысяча двести шестьдесят пятом году. Оксфордский университет больше, старше и сильнее, чем Кембридж, но Кембридж растет и набирает вес…

– Вы хотите сказать, что это оксфордцы убивают наших преподавателей? – Бартоломью не верил своим ушам. – В жизни не слыхивал большей нелепицы! Простите, святой отец, какой ерунды вы наслушались?

– Это не ерунда, и у нас есть доказательства! – парировал Элфрит. – Послушай же меня! Преподаватели, которые погибли, все до единого учились в свое время в Оксфорде.

– Это не доказательство, святой отец, это совпадение. Я сам учился в Оксфорде, и вы тоже!

– Вот почему я перед тобой и распинаюсь, – ответил Элфрит, с трудом овладевая собой. – Примерно тридцать лет назад король Эдуард Второй основал Кингз-холл. Он пожаловал ему деньги и здания, отправил туда ученых и мальчиков, которым предстояло стать самыми могущественными людьми Англии. Многие ученые в Оксфорде расценили это как жестокое оскорбление – королю следовало основать столь важное учреждение в Оксфорде, а не в Кембридже. Но Оксфорд отказался помогать, скажем так, другу Эдуарда – Пьеру Гавестону,[19]19
  Пьер Гавестон – гасконский дворянин, фаворит Эдуарда II, убитый восставшими баронами в 1312 году.


[Закрыть] когда его заключили в тюрьму, и впоследствии этот человек был убит. У Эдуарда не было причин любить Оксфорд. Нынешний король тоже не обделяет Кингз-холл деньгами и своими милостями, и чем больше растет его престиж и власть, тем больше растет Кембриджский университет. Кингз-холл – самый большой и самый влиятельный из всех колледжей и пансионов Кембриджа.

– Многие считают, что существует тайное общество оксфордцев, которые проникли в Кембридж, чтобы попытаться ниспровергнуть колледжи, а когда падут колледжи, вместе с ними погибнет и университет.

– Перестаньте, святой отец! – сказал Бартоломью недоверчиво. – Университет не погибнет без колледжей! Без пансионов – может быть, ведь их больше, и именно в них живет большинство магистров и ученых.

– Задумайтесь, молодой человек! – воскликнул Элфрит; он снова разволновался. – Самые громкие голоса, которые мы чаще всего слышим в университете, раздаются не из пансионов – они принадлежат профессорам пяти колледжей. У колледжей есть собственные здания и собственные земли, а у пансионов – нет. Пансионы зависят от милости города. Стоит владельцу дома заявить, что он желает получить пансион обратно, потому что хочет сам в нем жить, – и пансиону конец, ученые и магистры – не более чем бездомные бродяги. Ходят слухи, что Эдмунд Гонвилл[20]20
  Эдмунд Гонвилл – священник из Норфолка. В 1348 году, будучи генеральным викарием Илийской епархии, основал в Кембридже колледж, первоначально названный Гонвилл-холл. С 1558 года известен под именем колледжа Гонвилла и Кейса.


[Закрыть] скоро учредит еще один колледж, и епископ Нориджский тоже может это сделать. Колледжи набирают вес в университете, за ними будущее, и чем крепче стоят на ногах колледжи, тем сильнее университет.

– Но студентов хватит и Оксфорду, и Кембриджу, они стекаются со всей страны! – возразил Бартоломью.

Элфрит нетерпеливо покачал головой и продолжил свое повествование:

– Ты слышал россказни о том, что надвигается ужасный мор. Он идет уже семь лет из стран Дальнего Востока и из Европы. Многие утверждали, что он не преодолеет вод, которые отделяют нас от Франции, но он уже добрался до западных земель. Говорят, что вымрут целые деревни, и это знак: Господь карает за грехи рода человеческого. Говорят также, что Господь особенно разгневан на священников и монахов и многие из нас умрут за наши грехи.

– И не без оснований, – пробормотал Бартоломью, вспомнив богатые монастыри и непомерные подати, которыми церковь обложила бедноту.

– Ты не понимаешь сути! – рассердился Элфрит. – Если число духовных лиц катастрофически сократится, наши университеты будут соперничать за студентов. А кто станет их учить, если мы потеряем большую часть преподавателей? Очень многие как в Оксфорде, так и в Кембридже полагают, что к исходу года университетам придется бороться за свое существование. Кембридж меньше и потому более уязвим. Чем слабее Кембридж, тем больше шансов выжить у Оксфорда. Ergo,[21]21
  Следовательно (лат.).


[Закрыть] кое-кто из оксфордцев ведет против нас тайную войну, предвосхищая грядущие события.

– И вы действительно в это верите? – спросил Бартоломью с сомнением в голосе.

– Да, верю. И тебе советую. Я говорил о доказательствах. У нас тоже есть свои шпионы, и мы располагаем бумагами оксфордцев, из которых их намерения следуют весьма ясно.

– Вы говорите «мы», – заметил Бартоломью. – Кому еще об этом известно?

– Я не могу этого открыть, – ответил Элфрит, – потому что мы не знаем, кто в Кембридже заслуживает доверия, а кто может оказаться агентом Оксфорда. Могу лишь сказать, что семеро из профессоров, о смерти которых я упомянул ранее, придерживались того же мнения, что и я, включая сэра Джона и тех двух молодых людей, которым ты пытался помочь в Клере. Эта шпионская сеть не нова – по сути своей, нет ничего плохого в том, чтобы приглядывать за противником, и люди обмениваются сведениями столько же времени, сколько существует университет. Но никаких попыток насилия, не говоря уж об убийствах, у нас не бывало никогда. Несчастный Август знал об угрозе, и его, должно быть, убили из-за подозрения, будто ему стало известно нечто такое, чего, по мнению некоторых, ему знать не следовало.

– Но кто это сделал? Оксфордцы, чтобы ослабить колледжи, или кембриджцы, чтобы он не выдал их секреты?

– В этом-то и загвоздка, Мэттью. Я не знаю.

Бартоломью прищурился.

– С хорошими же людьми вы водите знакомство, святой отец, если считаете их способными на убийство.

Элфрит смятенно вскочил и принялся расхаживать взад-вперед. Бартоломью заметил, что в глазах у него блестят слезы, и пожалел о своем замечании. Элфрит был человек достойный, и Бартоломью не сомневался, что он позволил вовлечь себя в грязный мир политики по благороднейшей из причин и, вероятно, ради того, что он считал благом для университета.

– Ты видел каморку Августа, – некоторое время спустя сказал монах. – Кто-то в ней что-то искал. Тот, кто напал на нас, отбил со стен неплотно прилегающую штукатурку и попытался отковырять половицы. У меня есть одна мысль относительно того, что он мог искать.

– Чем можно оправдать убийство двух стариков?

Элфрит улыбнулся.

– Ты хороший человек, Мэттью, но ты ведь живешь в этом мире, и уж кому-кому, а тебе не следовало бы задавать подобных вопросов. Жизни двух стариков не стоят ничего в глазах тех, с кем мы имеем дело – с обеих сторон. – Он прекратил расхаживать и снова присел рядом с Бартоломью. – Шпионы в своих посланиях используют шифр. Мы имеем дело с лучшими умами Англии, и шифры используются весьма замысловатые и сложные. Все зашифрованные письма помечают условным знаком, печатью, чтобы удостоверить их подлинность. Каждое такое письмо должно быть скреплено печатью. Ты вряд ли знал, что сэр Джон многие годы был доверенным лицом короля. По сути, его задача заключалась в том, чтобы быть связующим звеном, передавать сведения туда и обратно по цепочке. У каждого агента был свой знак, известный только ему самому и сэру Джону, – это гарантировало, что лишь подлинные сведения пойдут дальше. Примерно с год назад, в то же самое время, когда произошли первые смерти в Кингз-холле, один из агентов сэра Джона сообщил о группе ученых из Оксфорда, вознамерившихся добиться падения нашего университета. Знак, который сэр Джон использовал в письмах к этому агенту, – затейливый витой узор, высеченный на печатке золотого перстня. У каждого их них, у мастера и его агента, была своя печатка – точная копия другого перстня до мельчайших подробностей. Когда приходило послание, сэру Джону нужно было лишь сравнить свой узор с оттиском на письме, чтобы удостовериться, что оно подлинное. Узор на печатке исключительно сложный, и сэр Джон увидел бы, если послание скреплено поддельной печатью. Этот перстень всегда был у него при себе, он носил его на толстом шнурке на шее. Когда сэр Джон умер, печать, которой он скреплял послания, исчезла.

Бартоломью только кивал и слушал пространное повествование с нетерпением. Он видел перстень, о котором говорил Элфрит. Он неизменно висел на шее сэра Джона на крепком кожаном шнурке. Как-то раз Бартоломью спросил мастера о нем, и сэр Джон отвечал в том духе, что это безделушка, не имеющая особой ценности, но по некоторым причинам очень важная. В свете фактов, которые только что открыл Элфрит, Бартоломью решил, что сэр Джон тогда сказал ему правду.

– Вечером накануне своей смерти сэр Джон навещал Августа и мог спрятать печать в его каморке. Я не сомневаюсь, сэра Джона убили потому, что кто-то хотел похитить печать, но я уверен также и в том, что ее не было на нем, когда его нашли.

– Почему вы так в этом уверены?

– В силу обстоятельств его гибели. Говорят, что он бросился в мельничный ручей, чтобы мельничное колесо или раздавило, или утопило его.

Бартоломью сглотнул ком в горле и отвел взгляд. Элфрит продолжал:

– В смерти сэра Джона есть два странных обстоятельства. Во-первых, когда мы с тобой и Суинфордом ужинали с ним вечером накануне его гибели, он не производил впечатления человека, решившего свести счеты с жизнью. Ты так не считаешь?

Бартоломью согласился. Эта мысль не шла у него из головы, усиливая ощущение беспомощности, которое преследовало его после гибели сэра Джона. Если бы мастер казался больным или угнетенным, Бартоломью мог бы предложить ему свою дружбу и поддержку.

– Во-вторых, одежда, в которой его нашли. Ну-ну, – Элфрит поднял руку, заглушая возражения Бартоломью, – я не собираюсь говорить ничего такого, что еще больше повредило бы доброму имени сэра Джона. На нем была ряса бенедиктинки. Так?

Бартоломью отказывался смотреть на Элфрита. Данное обстоятельство наиболее смущало всех. Если состояние души мастера побудило его броситься под мельничное колесо, это само по себе было скверно. Но тот факт, что собственных одежд сэра Джона нигде не оказалось, а облачен он был в рясу монашки, вызвал немало пересудов относительно здравости рассудка и личной жизни покойного.

– Не думаю, чтобы сэр Джон сам переоделся в это платье, как предполагают, – продолжал Элфрит. – Вероятнее, его одежду украли, чтобы без помех тщательно проверить ее в поисках печати. Я считаю, что его убили – возможно, ударили по голове, – а одежду сняли после того, как он умер. Рясу монахини избрали для этой цели намеренно, чтобы бросить тень на репутацию Майкл-хауза. Подумать только, его мастер переодевается в рясу монахини, чтобы совершить самоубийство на мельнице! План удался: горожане до сих пор подталкивают друг друга и ухмыляются при упоминании Майкл-хауза, а оксфордцы божатся, что уж их-то преподаватели – мужчины в мужской одежде.

Бартоломью поморщился, но ничего не сказал. Элфрит заметил его смущение и поспешно сменил тему.

– Однако тот, кто убил сэра Джона, не нашел печати и отправился в каморку Августа, решив, что сэр Джон спрятал ее там, потому что это было единственное место, куда мастер заходил между ужином с нами и уходом из колледжа. Меня оглушили, Пола закололи, а коммонеров опоили, чтобы успеть спокойно все обыскать. Ты явился в разгар поисков, и на тебя напали.

Бартоломью уже собрался отвергнуть объяснение Элфрита как никуда не годное, как вдруг вспомнил слова Августа в день утверждения Уилсона в должности. Он говорил о зле, которое «поразит всех нас», но было там и еще кое-что. «Только смотри, Джон Бабингтон, спрячь ее хорошенько». Мысли в голове у Бартоломью закрутились. Может быть, Элфрит прав и сэр Джон впрямь спрятал печать у Августа, а тот наблюдал за ним? Выходит, старика убили, чтобы обнаружение печати осталось в секрете? Или за то, что он отказался открыть, где она спрятана? Но Бартоломью не заметил на теле Августа никаких следов, которые подтверждали бы предположение, что его вынудили что-то сказать.

– Однако это не объясняет, что же произошло с телом Августа, – заметил он.

У него появилась надежда, что причудливые обстоятельства смерти сэра Джона могут проясниться и доброе имя будет восстановлено.

Элфрит вздохнул.

– Я знаю. Но в одном из последних писем, которые сэр Джон получил из Оксфорда, говорилось, что наши противники вступили в союз с ведьмами и колдунами, – сказал он. – Думаю, мы никогда больше не увидим нашего брата Августа.

Бартоломью не мог с этим согласиться.

– Тела не исчезают сами собой, святой отец, – сказал он. – Оно найдется, особенно если его спрятали в такую жару!

Элфрит брезгливо поджал губы.

– Вот это-то и беспокоит меня больше всего, – сказал он. – Я полагаю, что исчезновение тела Августа – дело рук самого дьявола и у дьявола есть приспешник в нашем колледже!

Бартоломью был удивлен, что Элфрит с такой готовностью принял колдовство в качестве объяснения.

Брат Майкл удивлял его тем же. Слишком уж удобный это был ответ.

– И кто, по вашему мнению, напал на нас и убил Пола и Монфише? – спросил он, чтобы замять этот разговор. Бартоломью несложно было поверить, что у дьявола в колледже имеется приспешник и этот приспешник совершает убийства и крадет тела, но смириться с мыслью, что в ответе за это дьявол, он не мог. Он чувствовал, что тут они с монахом не сойдутся, а если он будет возражать дальше, они с Элфритом просидят в саду до скончания века, обсуждая это с точки зрения богословия.

– Приспешник дьявола, – повторил Элфрит, отвечая на вопрос. Он повернулся к Бартоломью. – Я рассказал тебе все это, чтобы ты был начеку – ради собственной жизни и ради безопасности университета.

– А остальные профессора знают обо всем? – поинтересовался Бартоломью.

– Мастер Уилсон знает. Он считает, что шпион – ты, потому что у тебя оксфордский диплом, потому что по делам тебе приходится много бывать за стенами колледжа и потому что у него вызывали подозрения твои отношения с сэром Джоном. Он не раз предостерегал сэра Джона, чтобы тот не имел с тобой никаких дел. Он тебя недолюбливает, а теперь, став мастером, без сомнения, попытается выжить тебя из коллегии.

То, что Уилсон придерживается о нем самого дурного мнения и хочет выставить его из Майкл-хауза, не стало для Бартоломью откровением.

– Кто еще знает? – спросил он.

– Похоже, что-то знает Майкл, хотя узнал он не от меня. Уильям и Элкот знают. Это Уильям велел мне предупредить тебя. Элкот заодно с Уилсоном, он тоже думает, что ты шпион. Они оба считают, что ты искал печать, когда так долго возился с Августом.

– А вы как считаете, святой отец?

– Я считаю, что ты ни в чем этом не замешан и должен и впредь оставаться в стороне. Кроме того, я полагаю, что ты слишком глубоко скорбишь по сэру Джону, чтобы хоть как-то быть причастным к его гибели, и что ты остался его другом, когда большинство отвернулось от него.

Бартоломью сощурился, глядя на яблони. Эх, был бы здесь сейчас сэр Джон, он помог бы разобраться в хитросплетениях этих интриг.

– А остальные? Суинфорд, Абиньи?

– Суинфорд знает о существовании оксфордского заговора, но отказывается в нем участвовать. Человек сэра Джона уже сообщил, что Суинфорд отверг предложение оксфордцев, когда они пытались привлечь его на свою сторону. У Абиньи едва ли нашлось бы время для столь серьезных дел в промежутках между интрижками, да и в любом случае, я не могу полагаться на его здравый смысл и благоразумие. Как бы то ни было, с Оксфордом его ничто не связывает, и шпион из него вышел бы никудышный. Он вращается не в тех кругах и вряд ли может представлять для них интерес, разве что оксфордцев заинтересует болтовня завсегдатаев таверн.

Бартоломью улыбнулся. Ветреный Абиньи был совершенно из другого мира, нежели суровые францисканцы, и они никогда не сходились во взглядах. Но Элфрит прав. Абиньи поразительно взбалмошен и едва ли мог бы продержаться трезвым достаточное время, чтобы представлять собой ценность как шпион. Элфрит поднялся.

– Если в голову тебе придет любая мелочь, способная пролить свет на это гнусное дело, дай мне знать, ладно?

Бартоломью кивнул.

– Конечно, хотя я уже не раз думал обо всем этом и ни до чего ценного не додумался. Скорей всего, из меня получился бы шпион не лучше, чем из Жиля!

Элфрит протянул руку, коснулся плеча Бартоломью – нечастое со стороны угрюмого монаха проявление чувств – и зашагал к выходу из сада.

Бартоломью посидел еще немного, раздумывая над тем, что сказал ему Элфрит. Ему до сих пор с трудом верилось, что ученые из Оксфорда и Кембриджа могут играть в такие опасные игры, и он ни за что не согласился бы с тем, что тело Августа унес дьявол. Солнышко припекало, и он вернулся мыслями к словам Элфрита. Тела не исчезают сами по себе, значит, тело Августа должны были либо спрятать, либо похоронить. Если его спрятали, на жаре оно очень скоро даст о себе знать; если же оно похоронено, возможно, его не найдут никогда.

Зазвонил колокол, сзывая к обедне в церкви Святого Михаила, и Бартоломью решил пойти помолиться за души своих умерших друзей.

* * *

Бартоломью медленно возвращался из церкви по Сент-Майкл-лейн. Днем к берегу пристала баржа из Голландии, и на всех улочках и в переулках, ведущих от реки к домам торговцев на Милн-стрит, было оживленно.

У реки царила еще большая суматоха. Капитан-фламандец с берега на ужасном французском выкрикивал команды своему разношерстному экипажу, который отвечал ему на смеси разнообразных языков. По меньшей мере двое, судя по их черным кудрям и серьгам в ушах, были откуда-то из Средиземноморья, еще у одного на голове красовался диковинный тюрбан. Выше по реке рыбаки шумно выгружали корзины с угрями, и на ленивых волнах покачивались выброшенные головы и хвосты. Чайки с резкими криками пикировали на добычу и дрались друг с другом, усугубляя шум.

За пристанью ютились рыбацкие домишки – нестройная вереница хлипких деревянных лачуг, которые протекали, когда шел дождь, и нередко разваливались, когда поднимался ветер. Бартоломью заметил, как из одной хижины выскочила громадная крыса и юркнула в заросли у берега реки, где плескались ребятишки.

– Мэтт! – Бартоломью с улыбкой обернулся на голос зятя. Сэр Освальд Стэнмор направлялся к нему. – Мы тревожились за тебя. Что происходит в Майкл-хаузе?

Бартоломью развел руками.

– Не знаю. Церковники твердят о нечистой силе, которая бродит по колледжу, а Уилсон считает, что это был всего лишь Август.

Стэнмор закатил глаза.

– Уилсон – осел. Слышал бы ты, как он поучал нас вчера вечером. Разглагольствовал о торговле шерстью и французском сукне. Да он не отличит французское сукно от домотканого! Но до нас дошли ужасные слухи о Майкл-хаузе. Сколько же вы все выпили вчера ночью?

Неизменно прагматичный Стэнмор списал все на хмель – предположение не столь уж и необоснованное, учитывая, что вино лилось рекой.

– Натаниэл Фламандец, похоже, тоже хватил лишку, – заметил Бартоломью, обернувшись на особенно пронзительный вскрик, который издал кто-то из купающихся ребятишек.

Стэнмор захохотал.

– Говорил я ему вчера вечером, что наутро понадобятся твои услуги. Он посылал за тобой?

Бартоломью кивнул и рассказал, чем все закончилось. Стэнмор в отчаянии всплеснул руками.

– Господи, помилуй нас, Мэтт! Я залучил тебе в пациенты одного из самых богатых людей города, а ты не можешь придержать свои нетрадиционные взгляды при себе даже на то время, пока его лечишь. Я знаю, – добавил он поспешно, поднимая руку, чтобы предупредить возражения, – о твоих взглядах и понимаю, даже одобряю твои побуждения. Но ради всего святого, неужели ты не мог хоть попытаться умаслить Натаниэла? Теперь, когда Уилсон стал мастером, нужно вести себя намного осмотрительнее, Мэтт. Даже ребенок заметит, что он терпеть тебя не может. У тебя больше нет благосклонного покровительства сэра Джона, а если бы ты заполучил такого пациента, как Натаниэл, это могло бы помочь на какое-то время умерить неприязнь Уилсона.

Бартоломью понимал, что зять прав. Он удрученно улыбнулся.

– Эдит наказала мне заглянуть к тебе сегодня и убедиться, что ты цел и невредим, – продолжал Стэнмор. – Что ты сделал со своей ногой? Это вы так разгулялись на пиру после того, как избавились от сдерживающего присутствия городских гостей?

Он улыбался, но глаза его были серьезны.

– Скажи Эдит, у меня все замечательно. Но я не понимаю, что происходит в Майкл-хаузе. Сегодня должен прибыть епископ и взять дело в свои руки.

Стэнмор прикусил нижнюю губу.

– Не нравится мне это, Мэтт, и Эдит тоже не понравится. Поживи у нас несколько дней, пока все не уляжется. Эдит скучает по Ричарду; если ты приедешь, это немного ее отвлечет.

Ричард, их единственный сын, несколько дней назад уехал учиться в Оксфорд, и в доме, должно быть, без него стало непривычно пусто. Бартоломью любил сестру и ее мужа, и провести несколько дней вдали от проблем Майкл-хауза было бы славно. Но его ждала работа: студенты, которые вернулись до начала Михайлова триместра,[22]22
  Михайлов триместр – первый триместр учебного года, начинавшийся в октябре (после Михайлова дня, 29 сентября) и заканчивавшийся перед Рождеством.


[Закрыть] чтобы позаниматься дополнительно, и пациенты, которых надо навещать. К тому же, если он сейчас покинет колледж, Уилсон, чего доброго, расценит это как бегство с места преступления и обвинит его в убийствах. Он с сожалением покачал головой.