Текст книги "Чума на оба ваши дома"

Автор книги: Сюзанна Грегори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

IX
ФЕВРАЛЬ, 1349

Январь завершился чередой метелей, которые укутали все белым покрывалом. В феврале наступила более сырая и теплая погода, превратившая снег в ледяную коричневую кашу, которая просачивалась в башмаки, и от нее мерзли ноги. Бартоломью все так же обходил дома зачумленных, вскрывал бубоны, где мог, но чаще просто смотрел, как люди умирают. Они с Греем посетили последние из известных им притонов Абиньи, потом по второму разу наведались в самые любимые из них, но так ничего и не разузнали. Филиппа и Жиль как сквозь землю провалились.

До Бартоломью дошли слухи, что старшая сестра Стэнмора вместе с мужем и все их семеро детей умерли, а в Майкл-хаузе похоронили Роджера Элингтона, еще двоих студентов и четверых слуг. Колет все так же дни напролет просиживал в церкви Святого Ботолфа и пускал слюни. Как-то раз Бартоломью подкараулил его и потащил с собой к пациентам в надежде, что шок вернет ему рассудок. Но больные смущались, а Колет пришел в такое расстройство, что Бартоломью вынужден был отвести его домой.

День был в самом разгаре, но небо застилали облака и уже начинало темнеть, когда Бартоломью с Греем по пути домой наткнулись на мастера Барвелла. Тот попросил их заглянуть к одному его студенту, который был при смерти. Бартоломью сделал все, что мог, но молодой человек умер, так и не придя в сознание. Еще трое студентов в пансионе Бенета заболели, и Бартоломью помог Барвеллу обустроить отдельную комнату, в которой за ними можно было бы присматривать. Эта комната была заметно просторнее остальных, и Джейкоб Яксли, магистр права, который после смерти своих соседей занимал ее единолично, явно остался недоволен необходимостью переезжать. Он брюзжал и ворчал, пока его студенты помогали ему перенести книги и бумаги в другую каморку.

По пути обратно в колледж Бартоломью показалось, что одно тело, завернутое в саван, пошевелилось, и он пошел взглянуть, в чем дело. Вытащив нож, он распорол грубое покрывало. Женщина внутри оказалась еще жива, хотя едва дышала. Ее сосед крикнул из своего окна, что женщина сама зашила себя в саван, когда поняла, что больна чумой, потому что в живых не осталось никого, кто смог бы сделать это после ее смерти.

– А вы? – крикнул Бартоломью.

Сосед поспешно перекрестился и захлопнул окно. Женщина бессвязно бормотала что-то, пока Бартоломью нес ее обратно в дом. От Майкла он слышал, что некоторые люди, пережившие всех своих родных, из последних сил готовились к собственным похоронам. Но он не поверил монаху, решив, что это очередная досужая выдумка, которыми люди стращали друг друга в такие дни. Он присел на корточки, рассеянно похлопывая больную по руке, не в силах заставить себя не думать об ужасающих исходах подобных действий: а если бы телега добралась до ямы, когда женщина была еще жива, и она задохнулась бы под землей или ее бы разъела негашеная известь? Не исключено, что кого-то постигла такая судьба. Пока он думал об этом, женщина тихо скончалась, они с Греем зашили саван и снова положили ее на пороге.

Когда они вернулись в Майкл-хауз, уже стемнело. Бартоломью отправился взглянуть на своих пациентов в спальне коммонеров. Джером выздоровел после чумы, но болезнь подточила его силы, и он медленно умирал от изнурительной болезни легких. Едва переступив порог, Бартоломью увидел отца Уильяма – тот помогал одному из послушников-бенедиктинцев зашивать чье-то тело в одеяло. Быстрый взгляд на комнату сказал ему, что это Николас, в свои пятнадцать лет самый младший из студентов в Майкл-хаузе. А ведь еще утром он, казалось, пошел на поправку… Бартоломью тяжело опустился на скамейку.

– Он умер так быстро, что мы не успели послать за вами, – сказал Уильям. Фанатичный огонь, который обычно горел в его глазах, угас, и вид у него был измученный. – Я выслушал столько чудовищных признаний, что в аду скоро не хватит места.

Бартоломью не мог решить, шутит францисканец или нет, но в лице его не было ни намека на веселье.

– Тогда, может быть, грешников станут принимать в рай, – отозвался врач, поднимаясь.

Уильям схватил его за рукав и потянул вниз. В ухо Бартоломью полился сердитый шепот.

– Это ересь, доктор, и я советую вам воздержаться от столь странных замечаний!

– Ваше убеждение, что в аду место ограничено, тоже странное, – парировал Бартоломью. Ему вспомнились слухи, которые ходили, когда Уильям только что появился в Майкл-хаузе, – будто бы он был инквизитором.

Уильям выпустил рукав Бартоломью.

– Не беспокойтесь, – сказал он, и врач увидел, как в глубине глаз монаха, пока тот обдумывал смысл его слов, снова вспыхнул огонь. – Я не стану вовлекать вас в богословский спор. Но мне недостает общества Элфрита. Он был человеком большого ума!

Бартоломью согласился и пожалел, что Элфрита нет в живых и некому поведать свои мысли и переживания. Элфриту, в отличие от Уильяма, Элкота или Майкла, Бартоломью мог бы доверить тревоги относительно чумы и колледжа. Кстати, раз уж он вспомнил о Майкле – Бартоломью не видел его со вчерашнего дня. Он поинтересовался, видел ли бенедиктинца Уильям.

На лице Уильяма промелькнуло любопытное выражение.

– Нет, – отозвался францисканец, – он куда-то ушел. Взвалил на меня ту еще работенку, сами видите.

Бартоломью показалось странным, что Майкл никому не сказал, куда идет, но он отбросил эту мысль. Он поднялся со скамеечки, размял ноющие члены и помог Уильяму снести Николаса вниз, через двор на конюшню. Они оставили тело у двери и поскорее удалились. Бартоломью знал: никогда больше он не войдет в конюшню без того, чтобы не вспомнить об Августе.

* * *

На следующий день, возвращаясь домой по Хай-стрит вместе с Греем, Бартоломью ощутил на лице первые крупные капли дождя: все утро собиралась гроза. Грей окликнул знакомого студента, и тот пригласил их в пансион Марии переждать ливень. Как и в пансионе Бенета, здесь тоже было тепло и пахло вареными овощами. Студент принес им вина с пряностями, и Бартоломью расслабился, согревшись и немного захмелев.

Он почти засыпал, когда вдруг понял, что Грей кому-то его представляет. Смущенный, он вскочил на ноги и поклонился ученому, который стоял перед ним. Из слов Грея он понял, что это новый глава пансиона Марии – Невилл Стейн. Бартоломью хорошо знал прошлого принципала, но тот умер от чумы еще до Рождества. Его преемник оказался мужчиной за сорок, с копной необычайно жестких черных волос, которые, казалось, стремились держаться как можно дальше от черепа.

Стейн жестом предложил ему садиться и, устроившись на скамеечке неподалеку, принялся расспрашивать о положении дел с чумой в городе. Некоторое время спустя он перевел разговор на Жиля Абиньи, который, похоже, немало времени проводил и в пансионе Марии. Здешние обитатели тревожились за него.

– У вас есть какие-нибудь соображения, где он может быть? – спросил Бартоломью, ожидая услышать в ответ тот же набор домыслов и беспочвенных слухов, которыми его потчевали в других местах.

Огонь в очаге затрещал и рассыпался искрами, и Стейн, прежде чем ответить, некоторое время смотрел на него.

– Не знаю, где он находится сейчас, но полагаю, что позапрошлой ночью я видел его в Кембридже.

У Бартоломью похолодело под ложечкой.

– Где? Как это случилось?

– Ну, по-моему, я видел, как он выходил из пивной у доминиканского монастыря. Я слышал, что он куда-то увез свою сестру, поэтому эта встреча засела у меня в памяти. – Стейн откинулся назад и прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, что именно он видел. – На нем был плотный плащ, и он обернулся, когда я окликнул его по имени. Потом он быстро зашагал прочь, завернул за угол, а я бросился за ним, но, когда добежал, улица оказалась пустынна. – Он пожал плечами. – Боюсь, это все. Если бы меня попросили поклясться под присягой, я не стал бы утверждать, что это точно был Жиль. Но он определенно походил на него и бросился бежать, когда я назвал его по имени. Выводы делайте сами.

Как только дождь чуть поутих, Бартоломью с Греем откланялись. Стейн закрыл за ними дверь и немного подождал. Из небольшой каморки сбоку от коридора показался Барвелл. Стейн и Барвелл немного поговорили о чем-то вполголоса, потом Барвелл ушел, и вид у него был мрачный.

Неподалеку от доминиканского монастыря имелась пара пивных, но ни в одной из них никто не смог вспомнить Жиля Абиньи. Когда Бартоломью пустился в описания, толстяк хозяин покачал головой.

– Мы стоим на тракте, и дела у нас идут отлично, несмотря на чуму. Я не могу упомнить каждого, кто покупает у меня эль. Может, он здесь и был, но я не поручусь.

Хозяин второй пивной знал Абиньи и потому оказался более полезен, но он сказал, что позапрошлой ночью Жиля у них совершенно точно не было. Он сокрушенно улыбнулся и сообщил, что однажды Абиньи поймали на мошенничестве в игре в кости с двумя местными, после чего тот не осмеливался показаться здесь снова из опасения за свою шкуру.

Они вернулись обратно в Майкл-хауз, и после трапезы Бартоломью отправился проведать больных. Тусклый свет пасмурного зимнего дня навевал уныние, и Бартоломью развел огонь. Он был уверен, что Уилсон пришел бы в ужас от такой расточительности – тратить дрова на умирающих. Бартоломью улыбнулся про себя, представив, как Уилсон в аду призывает дьявола не изводить дрова на костры. Кто-то прикоснулся к плечу врача. Он поднял глаза и увидел, что над ним склонился Уильям. Ему стало немного не по себе. Может, бывший инквизитор читает его мысли и видит еретические фантазии у него в голове?

Монах поманил его за дверь и остановился в холодном коридорчике перед каморкой Августа.

– Мы наконец получили послание от канцлера, – сказал он. – Он избрал на должность нашего нового мастера Роберта Суинфорда.

– Это не удивительно, да и мастер из него получится что надо, – сказал Бартоломью. – Он вернется из деревни?

Уильям покачал головой.

– Роберт тоже прислал письмо; в доме его родственников чума, и большинство мужчин умерли. Он просит нас проявить снисходительность и позволить ему остаться там еще на несколько недель, пока он не убедится, что женщины надлежащим образом устроены. До того времени он попросил Элкота исполнять его обязанности.

Бартоломью задался вопросом, не рискованный ли это шаг со стороны Суинфорда – отдавать колледж на попечение человека, который по его милости только что лишился должности. Потом вспомнил о непринужденности и уверенности Роберта Суинфорда и понял, что тот без малейшего труда вернет себе временно отданную власть.

– Но Элкот носа не показывает из своей комнаты, как когда-то Уилсон, – сказал Бартоломью. – Как он может управлять колледжем?

– Полагаю, Суинфорду об этом не сообщили, – отозвался Уильям. – Элкот потребовал, чтобы ему доставили различные документы, так что, похоже, он будет по меньшей мере приглядывать за делами.

Бартоломью вышел на улицу подышать воздухом и поразмяться после целого дня, проведенного у постелей больных. Дождь перестал, и небо начало проясняться. При виде его привратник выбрался из своей сторожки, но остановился в добрых десяти футах от Бартоломью, прижимая к лицу большой ароматический мешочек с целебными травами. Бартоломью сообразил, что не видел его лица с того самого дня, как вернулся из дома родственницы Агаты и объявил в Майкл-хаузе, что пришла чума. В руке у привратника была записка, которую он положил на землю, чтобы не приближаться к Бартоломью больше необходимого. Когда он убедился, что врач поднял ее, то поспешил обратно в сторожку. Бартоломью взглянул на захлопнутую дверь. Может, привратник прав и Бартоломью впрямь разносит опасные миазмы? Он чувствовал себя вполне хорошо, но как знать, вдруг он переносит заразу в своем дыхании, в своих одеждах? Он тяжело вздохнул и принялся разглядывать обрывок пергамента, на котором очень неразборчивым почерком было написано, что его ждут в домике лудильщика на берегу реки.

Бартоломью захватил плащ и сумку с лекарствами и пустился в путь. Ветер крепчал, и с каждым мигом становилось все холоднее. Бартоломью задумался, замерзнет ли река, как это было в прошлом году. Поначалу он радовался этому, потому что уменьшился запах. Но потом люди начали бросать мусор прямо на лед, и очень скоро вонь стала еще сильнее, чем была до того, как вода замерзла.

Он дошел до реки и свернул к хижинам, в которых ютились здешние жители. Ему вспомнилось, что последней его пациенткой до того, как разразилась чума, была маленькая дочка лудильщика – он видел ее тело в одной из первых выкопанных чумных ям. Лудильщику принадлежала последняя лачуга в ряду, и на этот раз на пороге врача встретил всего один мальчик.

Войдя в комнату, Бартоломью подошел к служившему постелью вороху тряпок в углу и присел, чтобы взглянуть на лежавшего там человека. Он увидел вполне здоровую женщину, и это стало для него приятным сюрпризом.

Похоже, она не ожидала гостя и обменялась недоуменным взглядом с сыном, который вошел следом.

– Вы посылали за мной, – сказал Бартоломью, становясь на колени на земляной пол. – Чем могу помочь?

Женщина обменялась с сыном еще одним взглядом, потом покачала головой.

– Я не стала бы посылать за вами ради этого, доктор, – сказала она. – Я рожаю. Повитуха умерла, и мне пришлось послать моего парнишку за какой-нибудь женщиной на подмогу. Мне не нужен врач.

Бартоломью ответил ей взглядом не менее недоуменным.

– Но вы ведь послали мне записку…

Он умолк: тело женщины скрутила схватка. Когда ее отпустило, она выдохнула:

– Ничего я не посылала. Я не умею писать, и мои дети тоже. Мне не нужен врач.

«И не по карману заплатить ему», – повисло в воздухе невысказанное продолжение фразы. Бартоломью пожал плечами.

– Но раз уж я все равно здесь и раз уж подошел ваш срок, может быть, я смогу помочь. Денег я не возьму, – добавил он быстро, видя, как по лицу женщины промелькнула тревога.

Бартоломью послал мальчика за водой и тряпками и явно успел вовремя: уже показалась головка младенца. Между схватками жена лудильщика рассказала, что все остальные женщины, жившие по соседству, либо умерли, либо больны, поэтому она послала сына в Гаслингфилд за помощью. Но туда было несколько миль пути, и она понимала, что помощь может не успеть. Обыкновенно врачи предоставляли принимать роды повитухам, и Бартоломью звали лишь в случае серьезных затруднений – как правило, когда было уже слишком поздно и он не мог ничего поделать. Он не удивился, поймав себя на том, что радуется возможности сделать что-то иное, нежели облегчение страданий больного чумой. Когда младенец наконец-то выскользнул ему на руки, крича во всю мощь здоровых легких, Бартоломью торжествовал больше, чем измученная мать и ее дочь, которая смотрела на происходящее круглыми глазами.

– У вас очаровательная девчушка, – сказал он, передавая малышку матери, – отлично развитая и совершенно здоровая. – Он откинул край пеленки, чтобы взглянуть на личико, и обменялся улыбкой с матерью. Потом взял крошечную ручку. – Только поглядите, какие у нее ноготки! – воскликнул он.

Жена лудильщика рассмеялась.

– Ну, доктор, вас послушать, так новорожденный младенец – это бог весть что такое! – сказала она. – Поглядела бы я, как бы вы запели, если бы это был ваш девятый за двенадцать лет!

Бартоломью рассмеялся вместе с ней.

– Буду рад принять всех до одного следующих ваших малышей, мистрис Тинкер, – сказал он, – и почту за честь, если меня об этом попросят.

Бартоломью вышел на улицу в отличном настроении впервые с тех пор, как разразилась чума. Он пошел назад вдоль реки, негромко насвистывая. Когда он завернул за угол, из тени перед ним выступил человек, вооруженный, судя по всему, тяжелой дубиной.

Бартоломью остановился как вкопанный и оглянулся через плечо, кляня себя за глупость. Позади стояли еще две темные фигуры, вооруженные точно так же. Записка! Это была ловушка! Он сглотнул, в памяти всплыло обезображенное тело Августа. В животе сжался холодный ком страха. У него был небольшой ножик, который он использовал в медицинских целях, но против троих человек с палками толку от такого оружия было не много. Он намотал ремень сумки на руку и внезапно бросился вперед, замахиваясь сумкой на того, кто стоял перед ним. Почувствовал, что попал, и услышал, как тот охнул, падая. Бартоломью не замедлил бега, слыша за спиной топот преследователей.

Четвертая фигура выскочила наперерез откуда-то из кустов, врезалась в него, и он тяжело упал. Потом перевернулся и увидел, что один из преследователей занес дубину, готовясь к удару, который раскроил бы череп врача, словно яичную скорлупу. Мэттью пнул нападавшего по ногам и увидел, как тот потерял равновесие. Бартоломью попытался подняться на ноги, но тут кто-то еще ухватил его за плащ и стал душить. Бартоломью яростно отбивался, размахивая руками и ногами, – и, судя по брани и воплям, многие его удары достигали цели.

Одному из обидчиков он с размаху всадил колено в пах, но вечно держать оборону против четверых было невозможно. Он поднял глаза и во второй уже раз увидел занесенную дубину, вырисовывающуюся на фоне темного неба. Теперь он был прижат к земле и не мог вырваться. Он зажмурился в ожидании удара, который определенно должен был стать последним в его жизни.

Удара так и не последовало. Вместо этого нападавший упал на него, хватаясь за грудь, и Бартоломью почувствовал, как его заливает теплая кровь. Он выбрался из-под неподвижного тела и ухватил за плащ одного из нападавших, который уже обратился в бегство. Тот принялся яростно лягаться, и Бартоломью вынужден был отпустить его. Он слышал, как их шаги затихают вдали, а чьи-то другие – приближаются.

Он вытащил нож, понимая, что у него не хватит сил убежать во второй раз, и приготовился задорого продать свою жизнь, если на него нападут снова. И зажмурился, когда под нос ему сунули фонарь.

– Мэтт! – Бартоломью почувствовал, как его поднимают на ноги, и увидел перед собой взволнованное лицо Освальда Стэнмора. – Что произошло? Кто это такой? – Он указал на тело, которое лежало у них под ногами.

Бартоломью увидел, что зятя сопровождает его управляющий Хью с арбалетом в руках. Стэнмор то и дело оглядывался по сторонам, словно ожидал, что нападающие вернутся.

– Я получил записку, что меня ждет пациентка, которая живет у реки, – пояснил Бартоломью, пытаясь отдышаться, – а эти люди на меня напали.

– Тебе следовало бы поостеречься ходить на реку в темноте, – сказал Стэнмор. – Только на прошлой неделе шериф поймал там троих грабителей из тех, что держат в страхе город. Без сомнения, их еще осталось немало. – Он оглянулся по сторонам. – Кто послал тебе записку? Ты, конечно, видишь связь между этой запиской и нападением?

Бартоломью показал ему помятый клочок пергамента.

– Лудильщик этого не писал, – сказал он.

Стэнмор взял записку и рассмотрел ее.

– Лудильщик этого определенно не писал, – подтвердил он, – потому что он уже месяц как умер. Я слышал, из восьмерых его ребятишек в живых осталось двое, а жена ждет девятого, бедняжка.

Бартоломью склонился посмотреть на того, кто лежал на земле. Человек был мертв; стрела вонзилась ему глубоко в грудь. Бартоломью поспешно обыскал его в надежде найти что-нибудь, что помогло бы установить личность нападавшего. Он обнаружил простой кошель, набитый серебряными монетами, и ничего более.

Бартоломью тряхнул кошельком перед Стэнмором.

– Ему заплатили, чтобы он напал на меня, – сказал он.

Он подумал о новорожденной дочке лудильщика: эти деньги стали бы прекрасным подарком к ее крестинам.

Стэнмор осторожно двинулся вперед по переулку к Майкл-хаузу. Бартоломью на ходу потянул его за рукав.

– Что ты здесь делал? – спросил он, не сводя настороженного взгляда с деревьев по сторонам переулка.

Стэнмор поднял фонарь и вгляделся во мрак на задворках Майкл-хауза.

– Сегодня пришла барка, – сказал он, – и я засиделся с капитаном, толковал о ценах на следующую партию товара. – Он кивнул управляющему. – Когда я иду на пристань в потемках, то всегда велю Хью захватить свой арбалет. Никогда не знаешь, на кого можно наткнуться в этих местах.

Бартоломью хлопнул Стэнмора по плечу.

– Я не поблагодарил тебя, – сказал он. – Опоздай вы на секунду, и пришлось бы спасать мой труп!

Они добрались до Майкл-хауза, и Стэнмор вместе с Бартоломью отправились в зал выпить по стаканчику вина с пряностями, а Хью поручили рассказать новость шерифу. В зале был и отец Уильям – пытался читать при свечах, а несколько студентов вполголоса переговаривались в другом углу.

Стэнмор протянул ноги к маленькому очагу.

– Эти грабители наглеют на глазах, – сказал он. – До сих пор они обирали только мертвых и умирающих. В первый раз слышу, чтобы нападали на здоровых.

Бартоломью выложил на стол кошель. Он быстро рассказал Стэнмору о кузнеце и о том, как ему заплатили, чтобы он припугнул Бартоломью в день вступления Уилсона в должность. Стэнмор слушал, разинув рот от ужаса.

– Ради всего святого, Мэтт! Во что ты ввязался? Сначала кузнец, потом Филиппа, а теперь еще это!

Вид у Бартоломью был точно такой же озадаченный, как и у его зятя.

Вернулся Хью, и Стэнмор поднялся, отклонив предложение Бартоломью остаться на ночлег.

– Нет уж, спасибо! – сказал он, обводя взглядом колледж. – Зачем мне ночевать в таком холодном и унылом месте, когда у Стивена меня ждет теплый очаг и ярко освещенные комнаты?

Бартоломью вернулся к себе и разделся. Мыться и развешивать одежду ему пришлось в темноте: свечей универсантам не полагалось. Это считалось расточительством, ведь можно было пользоваться общими в зале или, что случалось чаще, в профессорской. Бартоломью как мог прибрал комнату и улегся на скрипучую кровать, с силой растирая ступни друг о друга в тщетной попытке согреть их. Стэнмор прав: в Майкл-хаузе холодно и мрачно. Он попытался улечься поудобнее и поморщился, когда деревяшка впилась в то место, куда один из нападавших пнул его.

Кто же все-таки покушался на него? И кузнец, и сегодняшний убитый получили примерно по пять марок серебром в кожаном кошельке. Связаны ли эти два случая? Наверняка: едва ли нашлась бы еще одна группа людей, готовых заплатить за его голову! Бартоломью тревожно заворочался. Из комнаты наверху доносились псалмы, которые пели соседи Майкла, бенедиктинцы. Потом где-то в переулке дважды гавкнула собака. Налетевший ветер громыхнул ставнями, по ним забарабанили капли дождя. Бартоломью свернулся калачиком и попытался закутать в одеяло ледяные ноги. Он силился сосредоточиться, но мысли путались. А потом внезапно настало утро.

* * *

Было пасмурно и сыро. Бартоломью пошел к мессе, но оказался единственным присутствующим в церкви, не считая самого отца Уильяма. Францисканец тараторил латинские слова с такой скоростью, что Бартоломью едва разбирал их. Он задался вопросом, может ли Уильям быть искренним при таком-то темпе, или он полагает, что Господу угодны короткие молитвы, дабы Он успевал заняться другими делами. Бартоломью спросил бы самого монаха, но ему не хотелось втягиваться в продолжительный спор.

Помня о данном Уилсону слове, Бартоломью подошел взглянуть на место, которое тот выбрал для своего пышного надгробия. Он уже попросил одного из каменщиков из замка заказать плиту черного мрамора, хотя и не представлял себе, когда сможет нанять кого-то, чтобы высечь из него надгробие. Мастер каменщиков умер от чумы, а оставшиеся в живых камнетесы были загружены ремонтными работами, необходимыми для содержания замка. Глядя на нишу для могилы мастера, он подумал: как несправедливо, что хорошие люди вроде Августа и Николаса должны лежать в общей яме, а память об Уилсоне увековечит роскошное надгробие.

Бартоломью вышел из церкви на улицу. Он натянул капюшон, чтобы защититься от дождя, и отправился проверить чумные ямы. По пути ему встретился Барвелл, который поприветствовал его улыбкой и сказал, что в пансионе Бенета уже два дня нет новых случаев чумы.

Пока они говорили, к ним приблизился нищий с ужасающими язвами на лице, прося милостыню. Бартоломью знал, что этот попрошайка каждое утро изображал свои «язвы» при помощи смеси мела, грязи и свиной крови. Внезапно нищий узнал под капюшоном врача и испуганно попятился, а Бартоломью перехватил руку Барвелла, уже приготовившегося расстаться с деньгами.

Он обернулся, чтобы объяснить положение дел Барвеллу, и увидел кошелек, который тот держал в руке. Он был сшит из тонкой кожи, а на боку у него красовалась вышитая золотой нитью монограмма «ПБ», в точности такая же, как и на том кошельке, что лежал сейчас в кармане Бартоломью. К горлу врача подступила тошнота. Хотя отчего бы помощнику принципала пансиона Бенета не иметь при себе кошелек с его эмблемой? Барвелл с любопытством посмотрел на него.

– Доктор? – сказал он.

– Язвы он рисует себе каждый день заново, – промямлил Бартоломью, надеясь, что Барвелл не заметил его реакции, а если и заметил, то не догадался о причинах.

Церковный колокол пробил час. Барвелл поднял глаза и натянул капюшон на голову.

– Ладно, мне пора за дело, да и вы, я уверен, заняты. – Он зашагал прочь, потом остановился. – Когда вы в следующий раз увидите этого негодника Сэмюела Грея, не могли бы вы передать ему, что он до сих пор должен нам плату за последний триместр?

Бартоломью немного рассердился на Грея. Следовало бы рассчитаться со своими долгами перед пансионом, прежде чем переходить к другому наставнику. Это был еще один пример двойной жизни, которую тот, похоже, вел. Бартоломью задался вопросом, что еще утаил от него студент.

По пути Мэттью заглянул в церковь Святого Ботолфа проведать Колета. Тот сидел на своем обычном месте, таращась на свечи и крутя в пальцах позолоченного льва. Когда Бартоломью попытался заговорить с ним, Колет уставился на него отсутствующим взглядом, и у врача не осталось сомнений, что бывший коллега не узнал его. Борода у того заскорузла от засохшей слюны, одежда была грязной. Бартоломью задумался: может быть, он должен попытаться помочь несчастному, но Колет, похоже, не испытывал никаких неудобств. Мэттью решил подождать день-другой и подумать.

Он вышел из церкви и зашагал по Хай-стрит дальше. Когда он поравнялся с «Королевской головой», показался Генри Оливер и одарил его взглядом, полным такой неприкрытой враждебности, что Бартоломью остановился как вкопанный. Оливер двинулся к нему. Бартоломью ждал, вынув из сумки маленький ножичек и пряча его под плащом, чтобы Оливер не увидел.

– Ну как, нашли свою даму, доктор? – осведомился студент. Голос его звучал как шипение.

Бартоломью хотелось макнуть Оливера в каменное корыто за его спиной, откуда поили лошадей.

– Почему вы спрашиваете? – сказал он так спокойно, как будто в душе у него не кипел гнев.

Оливер равнодушно пожал плечами, на губах у него заиграла холодная улыбочка.

– Да так, любопытно, где же она от вас скрывается.

Бартоломью улыбнулся в ответ.

– Она все еще от меня прячется, – сказал он, ломая голову над тем, что Оливер надеялся получить от этой игры в кошки-мышки. – А теперь, если позволите, как ни приятно мне с вами беседовать, но чумная яма зовет.

Он зашагал прочь, ломая голову, в чем же дело с этим юнцом. В конце концов он решил потолковать о нем с Суинфордом, когда тот вернется в колледж. Это недоразумение затянулось слишком надолго.

Когда он приблизился к чумной яме, какой-то сорванец подлетел к нему и что-то пробормотал, прежде чем развернуться и броситься бежать. Бартоломью быстрее молнии ухватил его и не выпускал, хотя парнишка отчаянно сопротивлялся и норовил пнуть обидчика босой ногой. Бартоломью дождался, когда он угомонится, и мягко заговорил:

– Я не расслышал, что ты сказал. Повтори еще раз.

– Один доброжелатель хочет кой-чего вам рассказать, ежели вы придете сюда в десять вечера, – запинаясь проговорил мальчуган, глядя на Бартоломью огромными перепуганными глазами. – Только приходите в одиночку.

Бартоломью впился в него взглядом. Неужели это еще одна уловка, чтобы заманить его туда, где от него можно будет избавиться – что почти удалось его врагам прошлой ночью?

– Кто велел тебе передать это мне?

Мальчуган снова начал брыкаться.

– Не знаю я. Он был весь закутанный. Спросил, знаю ли я вас, – вы к мамке моей ходили, когда она хворала, – ну, я и сказал, что да, тогда он велел мне передать вам эти слова, а потом давать деру. Он мне пенни дал.

Он протянул руку и показал монетку. Бартоломью отпустил мальчишку, и тот понесся по уличной грязи.

«И что теперь?» – подумал врач. Словно чумы, колледжа и Филиппы ему недостаточно!

* * *

За день дождь немного поутих, а с наступлением сумерек на небе появились голубые просветы. Но к тому времени, когда Бартоломью вернулся в Майкл-хауз после обхода больных, было так поздно, что большинство коллег уже улеглись спать.

Он прошел в кухню, где Кинрик клевал носом у догорающего очага, пошарил в кладовке, нашел остатки каравая и черствый сыр. Пока он ел, Кинрик раздул огонь и поставил подогреваться вино для них обоих. Бартоломью раздумывал, стоит ли идти на встречу с «доброжелателем» к чумной яме. Выбор места свидания казался странным, зато разговор точно будет с глазу на глаз: ни один человек в здравом уме не сунется в эту обитель скорби и отчаяния в глухую полночь. Он бросил взгляд на часовую свечу, по которой определяли время. Решать необходимо было быстро – до назначенной встречи оставалось меньше часа.

Возможно, загадочный незнакомец и впрямь желает ему добра и располагает сведениями о Филиппе. Бартоломью попытался мыслить логически. Люди, которые напали на него, едва ли могут рассчитывать, что он дважды попадется на один и тот же крючок и согласится встретиться неизвестно с кем в темноте, в глухом месте да еще и после того, что случилось накануне. Следовательно, «доброжелателем» должен быть человек, которому ничего не известно о нападении. Конечно, недруги Бартоломью могли использовать ту же самую цепочку рассуждений. Он смотрел на огонь и барабанил пальцами по столу, а в голове у него происходила борьба.

Бартоломью резко поднялся. Он пойдет. Только на этот раз, в отличие от прошлого, вооружится и будет начеку, помня о возможной опасности. Он часами просиживал в тавернах и пансионах, пытаясь узнать хоть что-нибудь об исчезновении Жиля и Филиппы; быть может, этот «доброжелатель» располагает нужными сведениями, и Мэттью не желает упустить эту возможность из-за излишней осторожности.

Кинрик сонно взглянул на него.

– Опять уходите? – спросил он.

Глаза его резко распахнулись при виде того, как Бартоломью снял с крюка на стене и сунул под плащ большой обоюдоострый мясницкий нож.

– Эй, а это зачем? – спросил Кинрик. Он выпрямился в кресле Агаты, оживляясь. – Никак, собрались всласть погулять в городе?