Текст книги "Снежный великан"

Автор книги: Сьюзан Креллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА 14

Ночь – как долго она длилась? Адриан проснулся и понял, что лежит на тысяче бумажных простыней – измятых клочках бумаги, которые никто так и не убрал. На нем были наушники, но он не подсоединил их к небольшой стереосистеме, голубая лампочка которой ярко светилась в темноте. Теперь он снова вспомнил, что вечером слушал Tallest Man, и все страдания певца с голосом Микки-Мауса слишком глубоко проникли в его Душу.

Адриан не знал, пытался ли кто-нибудь после его ухода проверить, как он. Даже если к нему и приходили, он ничего не слышал. Дверь его комнаты была все время заперта на ключ, а в его ушах звучал голос Tallest Man, и внутри у него все вибрировало, кричало и бранилось.

Сейчас в доме было тихо. Гости, должно быть, уже давно уехали, и до Адриана не доносился даже отдаленный звон колоколов, сопровождавший ночное богослужение. И в комнате, и за окном было темно хоть глаз выколи, и повсюду царила мертвая тишина. Адриан приподнялся, он замерз до костей – у него были самые холодные кости на свете.

Неожиданно он вспомнил миссис и ее слова, которые она прокричала ему вслед. Поговори, сказала она, поговори, – и Адриан вздрогнул. Теперь он знал, что делать: он пойдет к Стелле, прямо сейчас. Ему придется разбудить ее, но ничего не поделаешь – кроме того, Стелла сама часто поднимала его звонками среди ночи.

Что он ей скажет?

И как?

Он понятия не имел – но в этом не было ничего страшного, уж что-нибудь ему придет на ум: вдруг все уладится само собой? Стелла могла бы задавать ему вопросы, а он бы просто отвечал на них:

– Да, я ненавижу этого Дато, нет, тебя я не ненавижу, скажи, пожалуйста, когда ты наконец снова назовешь меня «Метр девяносто»?

Он заснул прямо в джинсах и свитере – и он не станет надевать куртку, ему понадобятся только кроссовки, чтобы быстро пробежать по террасе. Он прокрался по коридору на кухню и неожиданно почувствовал: все должно произойти очень быстро, в одно мгновение. Поэтому он решил не надевать кроссовки и открыл дверь.

Силы небесные, нет!

Когда он в одних носках вышел на террасу, его ступни завопили и грудь заныла. Холод был просто чудовищный: целое скопище остро наточенных ножей, брошенных в него умелой рукой, накрывшие волны полярного моря, ледяные руки, которые скользили по бокам, словно хотели снять мерки.

Адриан ускорил шаг, чтобы поскорее прошмыгнуть на соседскую кухню; он решительно ступал по глубоким следам, ведущим туда и обратно, – среди них не было только следов Стеллы; он пересек террасу и оказался перед хорошо знакомой дверью – нажать на ручку и открыть.

Он так часто делал это.

Почти всю свою сознательную жизнь.

Нажать на ручку, открыть дверь.

И он не сразу понял, почему дверь не поддалась: возможно, она примерзла, или даже перекосилась, или ее заклинило. Впервые он понял все после того, как несколько раз надавил на нее, – и пальцы ног, пальцы рук, сердце завопили. Все было очевидно, прозрачно как лед, и не стоило горячиться, чтобы понять истину, оказавшуюся такой ясной, что она чуть не сбила его с ног. Стелла Мараун.

Она заперла кухонную дверь.

Их дома, сиамские близнецы, теперь разъединены.

Адриан мог бы постучать в дверь или позвать кого-нибудь, вот только он не хотел беспокоить миссис, которая, наверное, уже давно спала; черт побери – ночь была настоящей холодильной камерой. В доме было темно, и кухня показалась Адриану незнакомой – так бывает всегда, если заглядывать в комнаты через оконное стекло.

Что он мог сделать, если не хотел поднимать шум? Ничего, только молча ждать. Да, теперь он знал: нужно ждать до тех пор, пока Стелла не выйдет на кухню. Адриан побрел к качелям, с которых на зиму убрали мягкие подушки, и сел на голые скрипучие доски. «Кай, – устало подумал он, – Герда, Снежная королева – куда вы подевались?» Заблудившаяся в метели Герда вытерпела холод, а ведь она, как и Адриан, была босой – значит, и он все выдержит: и мокрые носки, и мороз под ногами.

Но теперь ледяные ножи вонзались в него со всех сторон – его тело сжалось, все заныло: пальцы на ногах, пальцы на руках, щеки. И все же Адриан сидел и ждал – только не сдаваться (три вдоха, а потом еще тысяча). Дышать так тяжело, дышать так холодно – но нужно терпеть и дрожать, дрожать всем телом, посинев от холода снаружи и внутри. А еще зажечь спичечку, одну-единственную маленькую спичечку – и тогда все закончится.

Адриан помнил, как это было: миссис читала им сказку о девочке со спичками, которая ежилась у входной двери и замерзала, замерзала, замерзала. Эта история приводила детей в отчаяние, им снились кошмары, особенно Стелле.

При мысли о безжизненном тельце малютки Адриана пронзило холодное, невыносимое чувство жалости, но потом оно ушло. И он подумал, что все-таки надо попробовать подняться на ноги: вста-а-а-ать – ничего не вышло, вста-а-а-ать – опять не получилось.

Пытаться еще раз было бессмысленно, промокшие ноги не слушались Адриана. Интересно, доводилось ли этому Tallest Man переживать нечто подобное, сидел ли он, огромный, с осипшим голосом, на качелях не в состоянии встать? В трясущейся от холода голове Адриана зазвучали строки из песни: «Well he'll walk in the city forever, – пел самый высокий человек на земле, – oh, walk in a time to be gone / We// there's no real goodbye if you mean it / So hey, guess I`m forever alone»[7]7
  Он будет бродить по городу вечно
  Или уйдет навсегда.
  По-настоящему прощания не существует,
  Так что, кажется, я навечно один (англ.).


[Закрыть].

По крайней мере, в одном Адриан был уверен: пока мерзнешь – не растешь.

И почему он раньше не додумался до этого? Адриан дрожал, и горел от холода, и стучал зубами, и все еще не мог встать – но жить, жить он хотел. Только бы больше не расти, не быть самим собой – лишь дрожать от холода, и мерзнуть, и ждать. Да-да, ждать Стеллу, Стеллу Мараун, чтобы наконец поговорить с ней в эту тихую ночь, бесконечную и отнюдь не святую.

Смертельно заболеть, подумал он; легкие Адриана ужасно ныли, разрываясь от холода – Адриан Тайс прощается с женщинами, – он все еще не мог встать – да и как бы он это сделал? Если за все эти годы он не добился даже того, чтобы Стелла Мараун обратила на него внимание. А ведь он постоянно был прямо перед ее глазами.

Его бросало то в жар, то в холод; он не мог плакать и все сидел – как раньше, когда не хотелось уходить от Стеллы и миссис (какими же теплыми были те времена и как же сильно они пахли какао!).

Его зубы все еще выбивали дробь, но уже медленнее, тело дрожало, но не так сильно. Однако он не чувствовал разницы – только теплое дыхание и запах леденцов от кашля (когда-то оно было так близко, что могло бы согреть); и где-то на подсознании Адриан понял: он должен встать, сейчас — потом будет слишком поздно, потом все замерзнет. Ослабев, он так и не сдвинулся с места, а тишина, царившая вокруг, стала еще тише и будто отдалилась. Как долго он сидел на качелях часы, минуты, как…

Здесь кто-то был.

Адриан почувствовал что-то тяжелое на своих плечах: кто-то накинул на них одеяло – и вдруг стало светлее. Адриан увидел снег, сверкавший словно тысячи маленьких бритвенных лезвий, он чувствовал их по всей коже, не спасало даже одеяло. (Вставай, вставай!) Наконец-то ему удалось подняться – кто-то настойчиво шептал ему прямо в ухо «Вставай!» и «Пожалуйста!» и, обхватив его за плечи словно ребенка, осторожно тянул вверх вместе с одеялом.

Этот человек.

Он поддерживал его и шепотом заставлял шагать по снегу в покрывшихся льдом носках – сначала один скрипучий шаг, потом еще один (как же ужасно болят пальцы на ногах, но дальше, надо идти еще дальше, мы справимся!). Внезапно Адриан начал падать, но так и не упал: кто-то крепко держал его двумя руками, а потом без слов осторожно втолкнул в размытую перед глазами кухню и сразу же вслед за этим в гостиную. Он помог Адриану лечь на диван и закутал его во все одеяла, имевшиеся в доме, – их было бесчисленное множество. И Адриан невольно подумал о дурацких картинках на упаковках продуктов: десять кружочков ветчины на одном-единственном ломтике ржаного хлеба.

Много, много одеял.

Хотя в этом не было ничего удивительного. Отец Адриана всегда во всем перебарщивал.

ГЛАВА 15

Адриан лежал на диване под тяжелыми шерстяными одеялами, но все равно мерз; кроме холода, он ничего больше не чувствовал – «Битва титанов. Метр девяносто против рождественского мороза». Он слышал и видел все, что происходило вокруг, но это никак не относилось к его миру: молчаливый отец, тщетно пытавшийся растереть ему руки, мать, которая откуда-то появилась в гостиной и сразу же начала плакать, постоянно восклицая «Нет!» и «Что случилось?» — и снова отец, впервые в жизни рявкнувший на нее:

– Прекрати! Завари чай и насыпь в него побольше сахара, парню нужен сладкий горячий чай, а пока вода закипает, позвони доктору – и все, больше ничего не нужно! Прежде всего сейчас не надо задавать ему никаких вопросов, понятно?

Как в тумане Адриан увидел, что мать сразу перестала плакать, а отец принялся молча растирать ему ступни, которые все еще пылали, словно в них вонзались сотни острых лезвий; Адриану показалось, будто вся кровь в нем замерзла, и в какой-то момент он отключился.

Он снова пришел в себя, когда отец слегка потряс его за плечо, чтобы напоить из ложечки приторно-сладким чаем. Горячий напиток разъедал холодное тело Адриана, но никак не мог согреть его – он по-прежнему мерз под грудой теплых одеял и чувствовал огромную усталость.

Позднее, когда он снова закрыл глаза, он услышал голос врача, измерившего ему давление и пульс: «Ванну позже, сейчас ни в коем случае!», «Ноги не растирать!», «Наблюдать!». Медленно, очень медленно становилось теплее – и он снова заснул, и снова проснулся, и…

– Который час? Уже утро?

Потом он услышал, как отец сказал:

– Пойдем. Крепче держись за меня! Я помогу тебе.

Адриан позволил ему поднять себя и отвести в ванную комнату мимо потерявшей дар речи матери. А потом произошло самое неприятное, что он вообще мог себе представить, – он бы никогда этого не допустил, если бы не был таким слабым, никогда в жизни! Но он был просто не в силах сопротивляться. Изможденный, с затуманенным сознанием, он наблюдал за тем, как отец раздевал его: сначала стянул свитер, потом джинсы и наконец трусы – и вот Адриан остался в чем мать родила, абсолютно голый.

Неожиданно он почувствовал, что холод снова отступил, – теплые толстые пальцы отца точно легли между ребрами Адриана, и он вдруг понял, как сильно похудел за последние недели.

Все это время он ел только самое необходимое, в основном по вечерам и по выходным, когда находился под присмотром родителей. Он постоянно куда-то спешил, и его худоба не вызывала у окружающих подозрений – ведь никто не замечает, когда и без того тощий человек теряет вес. Но сейчас… сейчас отец впервые почувствовал выпирающие ребра сына, но ничего не сказал, мягкий и вспыльчивый человек-медведь. Вместо этого он помог ему улечься в ванну и присел на ее край.

После купания он поспешно вытер Адриана насухо и надел на него тесноватую пижаму с застиранным Суперменом, которую приготовила мать. Адриан ощутил запах стирального порошка и почувствовал себя в безопасности – совсем маленьким, ребенком. И постельное белье, на которое его вскоре уложили, тоже пахло детством, младенчеством; он заметил, что отец расстелил гимнастический коврик, достал одеяло и улегся рядом с его кроватью. А потом Адриан отключился и вскоре вновь очнулся снова и снова он проваливался в беспокойный сон и возвращался из него.

Когда Адриан окончательно проснулся от резкой боли в горле, в комнате было светло: по-видимому, новый день уже давно был в разгаре. И тогда Адриан увидел это. Эту картину.

Эту прекрасную картину, от которой можно было умереть со смеху.

И что-то тревожное и теплое наполнило его душу – так бывало, когда он слышал на улице завывание сирены и мысленно направлял машины «Скорой помощи» в противоположную от своего дома сторону.

Эта незабываемая картина.

На полу рядом с кроватью лежал не только отец – теперь родители были в полном составе: две упавшие фигурки, оберегавшие ночной сон своего сына, тихо дышавшие и громко храпевшие, – здесь, в комнате, и там, в рождественских яслях. Отец положил руку на талию матери; в ночной рубашке в цветочек, она высунула из-под одеяла бледную ногу в теплом шерстяном носке – из них двоих именно она громко храпела, приоткрыв рот. Спутанные волосы падали ей на лицо, и она выглядела далеко не красавицей.

И тем не менее.

Адриан знал это.

Никогда, ни разу в жизни, его мать не была ему так дорога, как в это холодное зимнее утро.

ГЛАВА 16

Легкие Адриана продержались еще два дня, а потом сдались, громко и болезненно. После самой холодной ночи в своей жизни он все время оставался в постели – казалось, силы окончательно покинули его. Время от времени он пытался встать, но его ноги всякий раз подкашивались.

Мужество сделать один шаг.

Оно тоже подкосилось.

Часто у его кровати кто-то сидел, в основном отец, который просто находился рядом или кормил сына сухариками, или печатал что-то на своем ноутбуке, ошибочно полагая, что Адриан его не слышит. Родители отложили приготовление рождественского жаркого, утверждая, что после праздника гуси все равно кажутся намного вкуснее. Из уст отца, любившего хорошо поесть, эти слова звучали как хитроумная ложь, но у Адриана не было сил, чтобы посмеяться над ним.

Температура появилась не сразу. Сначала у Адриана заболело горло и ему стало трудно глотать, и только потом его охватил жар; кроме того, начался лающий кашель, от которого разрывалась грудь.

– Мой мальчик, – снова и снова говорил отец.

– Все будет хорошо, – снова и снова утверждала мать, точнее – пыталась утверждать, но, так как она была плохой актрисой, ее слова каждый раз звучали как вопрос.

И когда все стало как раз нехорошо и Адриан начал кашлять еще громче, а его грудная клетка болела все сильнее и сильнее, они в очередной раз вызвали врача, который выслушал больного: «Воспаление легких, плеврит, три таблетки ежедневно, и все наладится, и, пожалуйста, строжайший постельный режим!»

Теперь уже не было никакой необходимости в том, чтобы родители все время находились возле Адриана. Он определенно не собирался еще раз выходить на холод, чтобы уж наверняка довести до конца собственную заморозку. Он просто лежал в постели и кашлял, в то время как в его комнате тихо работал телевизор; Адриану приходилось терпеть плохую игру актеров в послеобеденных сериалах, а позже, по вечерам, выслушивать все эти преждевременные обзоры событий за год. В них никогда не было ни слова о последней неделе декабря, словно о ней не стоило и говорить.

Его лихорадило, он мерз и потел, позволял вливать в себя чай, проваливался в забытье, постоянно просыпался от кашля со взмокшими от пота волосами и слушал разговоры родителей, которые ни словом не обмолвились о самой холодной ночи в его жизни. Так что Адриан уже и сам почти поверил.

Что ее никогда и не было.

Разве что отец рассказал, как совершенно случайно проснулся посреди ночи и решил посмотреть, по-прежнему ли комната сына заперта на замок. После этого он снова дал Адриану чаю – глоток за глотком – и не задал никаких вопросов.

И не потребовал никаких ответов.

Впрочем, Адриан все равно не смог бы ничего объяснить, ни в чем раскаяться, так как все последующие дни и ночи пребывал в полусонном состоянии: он мог только спать, ощущая неимоверную усталость. По ночам он иногда слышал, как мать плакала и отец ходил по дому, но он ничего не мог поделать. Только спать.

Обмолвившись несколькими пустыми фразами, мать и отец перешли на другой язык: на язык взбитых подушек и невинных взглядов, на язык холодных компрессов и горячего чая, на язык сухих глаз и родительского молчания. Но если мать на самом деле почти ничего не говорила и в присутствии Адриана не проронила ни одной из своих привычных слезинок, то отец хотя бы время от времени что-то рассказывал, используя больше полутора предложений. И Адриану казалось, что таким образом тот хотел отвлечь прежде всего самого себя.

Самое удивительное заключалось в том, что в соседнем доме практически все узнали о болезни Адриана. Впрочем, родителям удалось сохранить тайну, и, кроме врача, никто не догадывался, каким образом их сын заработал воспаление легких. Даже миссис Элдерли. Хотя обычно она выясняла все, что стоило знать о случившемся.

И когда три дня спустя после самой холодной ночи в жизни Адриана она сидела у его кровати, он внимательно вглядывался в ее морщинистое лицо, пытаясь понять, что ей уже удалось разузнать. Может быть, той ночью она подходила к холодильнику, чтобы выпить молока прямо из пакета, кто ее знает. Но на лице миссис не было ни намека на то, что она видела смерть, с которой не закутанный в одеяла Адриан сидел на качелях, – ничто, действительно ничто не позволяло предположить, что бабушка Стеллы телепатически узнала о произошедшем.

Она погладила Адриана по голове, что было на нее совсем не похоже, и спросила:

– Мы немножко уменьшились, да?

Адриан ответил продолжительным приступом кашля, и миссис Элдерли терпеливо ждала, лишь изредка вздрагивая, когда он лаял уж слишком громко. Колющая боль в ребрах, возникавшая при этом, была почти нестерпима, она напоминала боль в боку при беге на длинные дистанции – Адриан ненавидел спорт.

– Да, ты так считаешь? – спросил он слабым голосом. – Так кажется потому, что я лежу.

Миссис внимательно посмотрела на него, ее губы улыбались, и тем не менее она выглядела озабоченно.

– Ты хоть раз смотрелся в зеркало? – спросила она неожиданно дрогнувшим голосом. – Ты выглядишь как мертвец.

После этих слов Адриан закашлялся так сильно, что его чуть не вырвало. Ну конечно, он видел себя в зеркале: осунувшееся лицо приобрело цвет грязного снега, под глазами с застывшим взглядом лежали глубокие тени, и хотя отец без устали запихивал в сына один сухарик за другим, Адриан не становился жирнее, – да, он знал, как он выглядел.

– Не беспокойся, – сказал он. – Я бы это заметил. Я имею в виду, если бы я умер.

Потом они просто сидели, и миссис выдыхала тишину, которую Адриан дробил кашлем на маленькие порции. После довольно продолжительного молчания миссис Элдерли оглядела в комнату. Вероятно, она заметила, что здесь было прибрано и на ковре не валялись клочки бумаги, так как она сказала:

– Ах да. Пока я не забыла. Я тебе кое-что принесла.

Из большой сумки через плечо, которую Адриан еще никогда не видел, она достала внушительную стопку разных блокнотов:

– Вот. Блокноты для рисования, все уцененные. Только не начинай опять, что ты больше не рисуешь, а то я сразу уйду.

В ответ Адриан только закашлялся: мол, спасибо. Но миссис все равно ушла, потому что у нее была назначена встреча – йога или что-то в этом роде. Но потом она приходила еще, два или три раза, сидела у кровати Адриана и слушала, как он кашляет. Мать Стеллы тоже заходила и принесла фрукты и маффины, приходил Тиль – единственный одноклассник, с которым Адриан жил в одном городке и которого он раньше никогда не замечал. Еще приходил Вейт, правда ненадолго, и даже Тамар почти каждый день приносила термос с ужасным на вкус травяным настоем: барбарис, вероника и дикорастущий просвирник – все в сушеном виде, из Грузии. Давай, большой юноша, выпей это, пей побольше.

Каждый раз Тамар оставалась до тех пор, пока Адриан, давясь от омерзения, не выпивал две чашки этой бурды, и только потом махала на прощание рукой, обещая вновь навестить его завтра. И действительно, она без устали приходила снова и снова. Преисполненная решимости, Тамар молча следила за тем, чтобы больной пил принесенный чай, время от времени взбивала подушку и открывала окно. В течение дня Адриан почти не оставался один – и это было хорошо, хотя хозяин из него выходил хилый, с плохими манерами и с еще более плохим дыханием. Зато благодаря постоянным визитам гостей у него не оставалось времени на неприятные воспоминания о качелях, о которых он ничего не хотел больше знать.

Однажды вечером, ровно за день до Нового года, Адриан пытался вникнуть в смысл какого-то комикса, но не смог продвинуться дальше первой страницы и понял только одно: кто-то робко стучал в открытую дверь – вероятно, Тамар хотела снова помучить его своим противно пахнущим чаем.

Адриан поднял голову и уже хотел сказать: «Сегодня только одну чашку, о’кей?»

Но перед ним стояла не Тамар.

Это была Стелла.

ГЛАВА 17

Собственно говоря, в последние дни самым большим злом был кашель, сопровоэвдающийся болью в груди, неприятными срыгиваниями и шумом в ушах. Но сейчас он показался Адриану верным другом, который появился в нужное время в нужном месте и встал между ним и тем, чего он боялся. Ведь в тот самый момент, когда Стелла подошла к кровати и оказалась выше его ростом, он начал кашлять – все громче и громче, до слез. Он никак не мог остановиться и втайне молил Бога, чтобы так продолжалось и дальше – всегда или хотя бы до тех пор, пока Стелла добровольно не покинет свой пост.

Но в какой-то момент кашля в нем не осталось, и Стелла, которая все это время терпеливо ждала, села на пол, скрестив ноги, и открыла рот, словно собиралась что-то сказать, – и ничего не сказала. Ее лицо с невероятно яркими голубыми глазами стало еще красивее, чем было в прошлой жизни, она молча взирала на Адриана, а он пытался молчать в ответ, осознавая, насколько непривлекательно сейчас выглядел – с сальными и слишком длинными волосами, в растянутом свитере и с бледным, осунувшимся лицом. Адриан заметил, как неуютно чувствовала себя Стелла, она потерянно огляделась и пробормотала:

– Миссис сказала, что мне надо посмотреть, как ты себя чувствуешь. Болезнь здорово тебя подкосила, да?

– Пройдет, – сказал Адриан и уставился в потолок.

Так же как и Стелла, он уже давно умел скрывать свои чувства. Ведь больше всего на свете ему хотелось закричать: «Без тебя всего этого бы не случилось, понятно?!» Он бы проорал это так громко, чтобы дом рухнул. Но он больше не кричал, он так давно не делал этого – наступило время тишины: он лежал – и всегда будет лежать, – обливаясь потом.

– Как это все случилось? – поинтересовалась Стелла.

Нет, наверняка ей было совсем не интересно и она спросила только из вежливости, как и пришла только из-за поручения миссис.

– Просто случилось, и все, – ответил Адриан незнакомке с лицом Стеллы, стараясь, чтобы его голос звучал как можно обыденнее.

– Гм, – только и выдавила из себя та и с интересом уставилась на свои ногти.

Потом они надолго замолчали, и это было нечто новое, с чем Адриан никогда раньше не сталкивался. Они всегда так много разговаривали, часами и годами, словно предчувствовали, что этого должно хватить на всю жизнь. Молчание было невыносимым, и когда Адриан понял, что Стелла не собирается ничего говорить, а желанный приступ кашля так и не начался, и когда, к несчастью, он заметил серебристый лак на ее ногтях, он спросил, не глядя на нее:

– Почему ты заперла дверь на террасу?

Адриану сразу стало ясно, какой на редкость дурацкий вопрос он задал и что уже ничего нельзя исправить. И даже если Стелла понятия не имела, о чем он говорил, то рано или поздно она догадается и поймет, что…

– Ладно, – поспешно махнул рукой Адриан. – Не важно, забудь.

– Почему? Что ты имеешь в виду? спросила Стелла.

– Забудь, и все!

– Дверь на террасу… что ты… я ее еще никогда… Оливия иногда запирает ее… что все это значит, Адриан?

– Забудь! – напустился он на нее, пожалуй, слишком яростно для вспотевшего в постели человека.

Она неприветливо посмотрела на него и спросила:

– Что ты хочешь этим сказать? Что все это здесь… что…

И тут его охватил страх, что Стелла прямо сейчас выяснит его трескучую морозную тайну и, передернув от отвращения плечами, уйдет, станет еще дальше, чем была до сих пор. Значит, он должен отвлечь ее – но как? И тут ему на ум пришла спасительная мысль: под всеми этими одеялами он почувствовал себя совсем крошечным, как будто от него осталась только одна голова с непричесанными волосами, – и с внезапно нахлынувшей детской капризностью и со слезами в голосе он спросил:

– Это потому, что он ниже меня ростом? Стелла ничего не сказала, но ледяной осколок, попавший в ее глаз, явно увеличился, превратившись в льдину, плывущую по синему морю.

– Я могу попросить ампутировать мне ноги, – продолжал Адриан, – тогда мы станем примерно одного роста.

Раньше Стелла закатила бы глаза и сказала: «Успокойся, достаточно уже и того, что тебе ампутировали мозг».

Но те времена прошли.

Стелла молчала и лишь угрюмо смотрела на Адриана. И в этот момент стало ясно: ничего не получится. Они больше не смогут разговаривать друг с другом, шутить и дурачиться – а ведь раньше они были настоящими мастерами этого дела, но теперь ампутированные ноги остались где-то в далеком прошлом.

А потом произошло нечто совсем неожиданное и неуместное, нечто невиданное и абсолютно новое. Адриан совсем этого не ожидал, что только усложнило ситуацию, сделав ее еще непонятнее, – прекрати, пожалуйста, – но Стелла не прекратила.

Стелла Мараун.

Сидевшая рядом с его кроватью, скрестив ноги.

Она заплакала.

Никогда еще Адриан не видел, как Стелла плачет. В крайнем случае она бывала рассвирепевшей или разъяренной и тогда пряталась под его письменным столом или в других укромных местах – без всяких слез. Но сейчас она плакала – так тихо, так беззащитно, прикрыв ладонями дрожащее лицо. Адриан не знал, что ему делать – погладить ее руку, впервые в жизни и, как назло, в такой неподходящий момент? Или сказать: «Эй, Стелла, что случилось, могу я чем-то помочь?»

Но ему ничего не пришлось говорить, Стелла взяла это на себя – Стелла, которая после нескольких миллиардов лет наконец отняла руки от лица. Она посмотрела на Адриана двумя красными морями, ее распухшему носу не помешал бы платок.

– Я этого больше не вынесу, – тихо сказала она.

А потом достала из кармана брюк измятый бумажный платок, обстоятельно и громко высморкалась и вопросительно посмотрела на Адриана.

Он отвел взгляд в сторону и не знал, что теперь должно произойти и у кого теперь проблемы – неужели у Стеллы? Что-то не похоже.

– Я этого больше не вынесу, – повторила она. – Что с тобой происходит? Ты так изменился – ты можешь наконец сказать, что случилось? Ты… это… почему ты молчишь?

Адриан не проронил ни слова. Он почувствовал, что на несколько секунд разлюбил Стеллу; с ее стороны было жестоко требовать от него сказать то, что она и так знала все это время. Стелла еще раз высморкалась, прежде чем откровенно призналась в самом ужасном, что он когда-либо слышал.

– Мне жаль, – сказала она. – Но я влюблена в Дато. А он в меня.

Казалось, кто-то схватил его за горло и душил, что-то тяжелое упало сверху, еще более холодное, чем самый холодный холод, – это было то, чего он боялся больше всего на свете. Это были удары со всех сторон и по всему телу, от этого можно было умереть и сойти с ума, он будто оказался голым перед классом, у него разом заболело все, что могло болеть. Это было падение с самой высокой смотровой площадки в мире, с высоты четырехсот семидесяти четырех метров, это была последняя секунда его жизни.

Адриан зажмурился покрепче и почувствовал, как сжалось его сердце, он попытался отключить и слух, но ничего не получилось – проклятие, и кто такое придумал: уши, которые нельзя отключать по желанию?!

– И я хочу, – продолжала Стелла, – поговорить наконец о Дато. Я хочу рассказать тебе о нем и чтобы ты выслушал меня, а не устраивал сразу истерику, я хочу рассказать тебе, что…

Закрыть уши.

Сделать лицо маленьким, как изюминка, закрыть все, чтобы не слышать ее.

– …что он может петь, я хочу, черт побери, рассказать тебе это, что он постоянно поет для меня песни из Сванетии, они все такие красивые и такие печальные, а ведь он вообще не знает Сванетию, так как родился в Германии и…

«Прекрати, Стелла», – взмолился про себя Адриан и снова открыл глаза; однако казалось, Стелла никак не могла остановиться – да и зачем, если она уже вошла в раж?

– …и я люблю всю эту семью и прошу тебя тоже полюбить их, я еще никогда не испытывала ничего подобного, и ты должен это понять, пожалуйста, пойми наконец и скажи хоть что-нибудь – я вообще не знаю, что и подумать!

По щекам Стеллы текли слезы, она судорожно сжимала носовой платок – точно так же, как когда-то это делала мать Адриана. И он не мог выразить словами, как же сильно ненавидел и всегда будет ненавидеть эти скомканные носовые платки. Вероятно, его лицо было сейчас таким же скомканным и годилось только для того, чтобы его выбросили. Но Стелла еще не закончила:

– Помнишь, как мы тогда позвонили в их дверь? Уже тогда Дато знал о моем существовании, он меня уже видел и…

Стало тихо, темно и почти не было воздуха.

Кругом было черным-черно.

И так тихо.

В конце концов оказалось, что исчезнуть совсем нетрудно – достаточно просто с головой накрыться одеялом; и вот он лежал, зажав уши и съежившись в позе эмбриона, – крошечное тельце, маленький удобный шарик, о котором мечтала его мать. Свободен, наконец-то он свободен!

Лежать бы так вечно.

Вечно быть свободным, исчезнуть в темноте, в тишине; возможно, в то время он даже заснул, а возможно, и нет – какая разница? Важно было только одно: когда Адриан высунул голову из своего убежища, Стелла ушла. При виде пустой комнаты он закашлялся и внезапно подумал: «Это произошло не потому, что он оказался ниже меня ростом.

Это произошло потому, что он Дато».

И в этот момент он почувствовал печаль, печаль повсюду: в руках, ногах и в ненужном теперь сердце. Он почувствовал, что окончательно потерял все. Несмотря на это, он ощутил и некоторое облегчение – совсем маленькое, почти невесомое, весом три или четыре грамма, не более. Адриан не знал, как объяснить это чувство, – ведь слова Стеллы совсем не способствовали его появлению.

Он должен был встать с кровати: в течение шести дней он только лежал, не считая кратковременных отлучек в туалет. Шесть дней постельного режима было больше чем достаточно. Кроме того, он захотел есть – он уже и не помнил, когда в последний раз у него возникало это желание: попробовать что-нибудь на вкус, пожевать и проглотить. Адриан с трудом приподнялся в постели и с третьей попытки встал, чтобы на онемевших ногах проковылять из своей комнаты по коридору на кухню.

Его большое тело.

Оно так устало.

Адриан шел, держась рукой за стену, пока наконец не прислонился к дверце холодильника и не перевел дух. Он был один, предоставлен самому себе. Он повернулся, отступил на шаг назад, открыл холодильник и выпил молока прямо из пакета: дурная привычка, как у миссис, – самое большое утешение, которое он мог себе представить этой ночью. Однако его грудь была другого мнения: она заныла, когда ощутила холод, и, похоже, вообще не почувствовала никакого облегчения.