Текст книги "Вадим"

Автор книги: Светлана Сачкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Короче, в следующие полтора часа между нами происходил спор. Дошедший даже до оскорблений между мной и этим молодым, ондатровым. Я вам весь разговор передать не смогу. Тем более у меня еще все эмоции живы… Но перескажу вразброс, опорные пункты. Оба оказались коммунистами. И напоминаю: один – совсем молодой! Они… – Маша опять затруднилась, – они приняли ту, прошлую, реальность и старательно обустроили ее аргументами. Почему демократия – это плохо («народ гибнет»), а коммунизм – это хорошо («во имя народа»). Они меня агитировали, а я просто ушам не верила. Это в наше время! Они доказывают, что Сталин никого не убивал. А если пару сотен человек и сослал в лагеря, то так и надо было – во имя большинства… И вы знаете, оказывается, программу Ельцину писало ЦРУ, и ЦРУ же развращает нашу молодежь… Они цитировали мне «статистику» из романа Пикуля, взятого тут же, в кабинете, с полки. И еще из общей тетради с вырезками из советских газет Бог знает какого года… Когда я спросила, как они могут верить советским газетам, они удивились: «А чему же верить? Не теперешним же газетам?!»

Маша перевела дыхание.

– Причем самое интересное, они так убежденно говорили… и даже убедительно… что я диву давалась. Я и спорить особо не пыталась – бесполезно. И директор, этот старичок, так связно, умно говорил (хотя и полную ахинею). И вежливо так, и терпимо… По повадкам я бы приняла его за какого-нибудь правозащитника, академика Сахарова… И вот говорит он: весь мир неизбежно придет к коммунизму… Ну что тут скажешь.

Дима захихикал: настолько ошарашенное выражение лица было у Маши. Она вскинула глаза:

– А ондатровый манерами не обладал вообще. Он сразу сказал, что тот, кто с ними не согласен, помощи не достоин. И правильно Сталин делал. И тем, кто так мыслит, «мы с покупкой мяса помогать не собираемся». И прямо мне в лицо говорит: так и надо, пусть тебя обвешивают, раз ты так думаешь…

Маша вздохнула и сказала проникновенно:

– Я все жду не дождусь, когда исчезнет это поколение советских дядек. Которые везде заседают – и на рынках, и в политике… А что тридцатилетние в коммунизм верят сейчас, я и не подозревала. Вадим, твой ровесник. Неужели так плохо все… И вы знаете, я к этим двоим пыталась достучаться хотя бы с одним-единственным тезисом. Потому как с их точки зрения при социализме действительно лучше было. Было что кушать пенсионерам, наркотиков не было, мафии… И я все пыталась спросить: а как же свобода? Государство не должно решать за человека, что ему думать и делать… Он должен иметь возможность поехать туда, куда пожелает, иметь профессию, какую захочется… Возможность реализоваться в этой профессии – так, чтобы только от усилий самого человека зависел результат…

– Ну и?! – не вытерпел Дима.

– Ну и вот. Все остались при своих мнениях. Я вышла обалдевшая; инженер, повинуясь директору, неохотно сопроводил меня к ларьку. Я купила ногу без довеска, но вкуса победы не ощутила. Такая история.

– Так они совсем-совсем на пропаганду свободы не среагировали? – уточнил Дима.

– Совсем. – Маша поразмыслила. – Вы знаете, им не нужна свобода – но по разным причинам. Старику – потому что он идейный. А молодому – потому что он тупой. И применения бы ей не нашел, даже если был бы способен понять, что это такое. Ему гораздо лучше, когда ограничен выбор: все заранее известно и не нужно париться, раздумывать. Серьезно – прямо персонаж из сериала. Пока не столкнешься, не поверишь, что такие люди и вправду бывают.

Вадим очень живо представил жену в окружении седенького старичка и жлоба в ондатровой шапке, сверкающую глазами в негодовании. И внезапно спросил:

– А это вас на факультете психологии так учили? Мол, для того чтобы убедить в чем-то кого-то, надо заявлять о своих позициях авторитетно, с апломбом… Или все-таки лучше сохранять доброжелательность, не терять терпения? Подвести человека к мысли – так, чтобы ему казалось, будто он сам до нее дошел…

Маша недовольно уставилась на него и процедила:

– А кто сказал, дорогой, что я заявляла авторитетно и с апломбом?

По всей видимости, Вадим попал в точку.

– В общем э-э… неизгладимое впечатление, – подытожил Дима.

– Безо всякой иронии, – Маша встала и прошла взад-вперед. – А то живу как в пробирке. Надо почаще в интеракции с людьми вступать.

Они продолжали разговаривать.

А мысли Вадима крутились в другом конце комнаты; им было неловко и скучно в Машином разговоре.

Он поднялся:

– Вы меня извините: я вас оставлю одних вступать в интеракции… Очень хочется душ принять.

Дима сделал руками пригласительный жест.

– Какие с ним интеракции, – пробурчала Маша, – он флегматичен, как корыто овса… Никакими жанрами, кроме неторопливой беседы, не владеет…

– Красиво выражаешься, – притворно обиделся Дима.

«Переспать с ней мечтаешь?» – подумал Вадим и тут же возмутился своей способности произвести на свет подобную мысль. Тьфу, черт. Совсем уже идиотом стал. Едва не сказал вслух.

Было невыносимо приятно остаться наконец в одиночестве и вдыхать аромат лимонного геля для душа. Шлепок спермы закрутился в воронке и пропал вместе с потоком воды. Когда Вадим вернулся на кухню, Маша тонко скулила, роняя крупные слезы на мраморную столешницу:

– Ну пожалуйста, ну видишь, как мне фигово… Я уже перед тобой заплакала, унизилась… я тебе этого не прощу…

Дима, сидя напротив, утирал платком собственную слезу и бормотал:

– Видишь, я тебе сочувствую. У меня самого слезы текут… Но я все равно не могу поддаться на твои уговоры… я даже не из-за себя – из-за тебя не могу поддаться. Потому как считаю, что тебе и так все легко дается. Ты все время легкие пути ищешь…

– Только без патернализма, дорогой, – обозлилась Маша. – Ты мне еще нотации читать вздумал? Я тебе сама начитать могу целую кучу…

Увидев Вадима, на секунду остолбеневшего, она пояснила, вытирая глаза салфеткой:

– Мы тут, типа, поспорили – да ты присаживайся – что я смогу уговорить его купить мне пакет сахара. Он, соответственно, спорил, что сможет удержаться и отказать. Я тут уже все методы испробовала. И шантажировала его, и соблазняла, теперь вот умоляла…

Маша кинула в Диму взглядом, будто снежком, целясь прямо в очки. Вадим украдкой вздохнул. Проблематика таких споров была ему чужда. Определенно, некоторым совершенно нечем было заняться. Усаживаясь, он дипломатично сказал:

– Ну вы даете.

И Маше:

– Я смотрю, ты проигрываешь.

Маша поджала губы. Дима выглядел виноватым, но упрямым. Он снял очки и стал протирать их платком.

Маша начала собирать блюдца и ставить их в посудомоечную машину. Так они с Димой в течение нескольких минут возделывали каждый свой садик, демонстрируя независимость и наличие в собственных жизнях массы дел, благодаря которым скучать они друг без друга не станут. Это продолжалось, пока Маша опять не уронила бокал. Тот завис над краем столешницы, и показалось, что на его месте любой другой закричал бы – но он просто рухнул вниз и начал переворачиваться, ответственно, как гимнаст, ловя гладкой поверхностью блики света. Упав, он всхлипнул оставшейся в нем жидкостью. Звон раздался через несколько секунд где-то в дальнем конце квартиры, будто не пожелал им мешать, – выбежал, зажав рот, и выпустил вопль только на безопасном для ушей расстоянии.

Все притихли. Маша, равнодушно обозрев горсть искрящихся осколков, села не обратно, а на другой стул. Тряхнув головой, на мгновение скрыла лицо – и показала в следующий момент уже новое, словно бы превратившись в другую свою сказочную ипостась, с когтями и перьями. Бритвами блеснули глаза, и предыдущий, почти уже забытый всеми предмет возник снова:

– Дим, ты ведь знаешь, почему ты не уговорился купить мне сахар… Потому что тебе хотелось выиграть спор. Доказать свою правоту. И это вроде бы естественно, на первый взгляд… Но вспомни, дорогой, сколько раз за свою жизнь ты отстаивал свою правоту. И для чего тебе это было нужно. Сколько раз ты исхитрялся всевозможными способами найти аргументы, твою правоту подтверждающие. Вместо того чтоб взглянуть в другую сторону. И, глядишь, чему-то научиться…

Маша закурила и помахала спичкой. («Деревянные!» Вадим вспомнил Машиного пятнадцатилетнего брата, почти не говорившего по-русски и по-американски, считавшего, что деревянные спички – это круто.) Выложила ногу на противоположный стул. Дима поправил очки, озадаченный взятым Машей повествовательным тоном. Вадим, вместе с чужим ему человеком в очках, невольно напрягся и ожидал подвоха.

– …Человек, и ты в том числе, – это записывающее устройство с ограниченным количеством пленки. Устройство, записывающее свои переживания. В какой-то момент пленка его насыщается и перестает дальше записывать. И начинает крутиться по кругу. К этому времени, разумеется, на ней уже записан алгоритм доказывания своей правоты, самоподтверждения. Устройство помнит, что при положительном результате возникают приятные ощущения.

Выпустив дым, Маша продолжила:

– И вот ты стремишься доказать себе, что ты прав. То есть то, что твои записи самодостаточны. Что дальше учиться некуда. Что больше нет ничего интересного, нового, нужного… А ты ведь мог сделать свободный выбор. Тебе хотелось купить мне этот гребаный сахар. Ты мог сделать то, чего тебе хотелось. Это та малая толика свободы, которая у нас все-таки есть, – но и ею большинство не умеет воспользоваться… И вот оказывается, что ты заживо прикреплен к механизму подтверждения собственной правоты.

Дима слушал сосредоточенно. Вадим тоже увлекся и стал наблюдать: кто-то должен был забить гол. Он не заметил, что болеет не за жену. Тем более он не заметил, что во многом согласен с ней. Хотя она, скорее всего, все это где-нибудь прочитала. Машин тон тем временем приобрел эпический, сказовый оттенок:

– Хотя бы осознать то, что ты – запись, уже большой шаг. Тогда хоть изредка начинаешь действовать помимо программы – из вредности. И первым приобретением оказываются все те же приятные эмоции. Только другие немножко, без запашка. По-настоящему приятные, да? Потому как ощущаешь расширение своего диапазона… видишь новые возможности… А тратить жизнь автоматически, повинуясь раз и навсегда установленным механизмам, – жалко и обидно.

Маша потянулась широким, нарочитым движением, прокатила спичечный коробок по столу, подталкивая его пальцем.

– Заданных реакций нет. Это тебя научили, что они есть. Вот, скажем, Илюшка уронил на себя сегодня кофейный столик. Ему больно. Но он не плачет, а смотрит на меня, поскольку записей у него мало и они не покрывают всех ситуаций. А я стою и ничем не выдаю своего отношения. Тогда он вылезает из-под стола и пытается поставить его на место. Естественно, если б я выдала свой испуг, он бы тут же заплакал. Потом еще раз, и готов алгоритм… А ведь события не имеют в самих себе свойства радовать тебя или расстраивать.

– А вот… – сказал Дима, но почему-то не продолжил.

Маша взглянула на его пухлое лицо с любопытством. Затем нахмурилась:

– Я знаю, все это уже тысячу раз говорили. Но если б это можно было понять… по-настоящему… И научиться делать выбор каждый раз заново. Жить сознательно, а не как… малиновое желе.

Маша закончила, и выражение лица ее изменилось. Довольна своей тирадой, подумал Вадим. Но вслух сказал:

– Эффектно. По этой теме ты уже можешь читать лекции. По какому это предмету? Психология? Философия? Вроде промелькнуло что-то из Сартра… из Берна…

Маша улыбнулась ему лучезарно, затем протянула руку и погладила его по щеке. Проговорила нараспев:

– Нету-никакого-толку – лекции читать. Сколько уже рассуждали об этом! Переварили все, так и не осознав…

Дима вмешался наконец:

– Но вот ты сама осознала, так ведь? И все равно э-э… битый час меня уговаривала с этим сахаром, доказывала свою правоту…

Маша подняла брови:

– Во-первых, если уж на то пошло, у нас с тобой изначально были разные позиции. У меня была более рискованная. Я заранее не знала результата. Я знала про себя только то, что я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы заполучить сахар. Окончательное решение оставалось за тобой. Ты же, дорогой, был с самого начала уверен, что не сдашься, чего бы тебе это ни стоило… Видишь разницу? А, во-вторых, кто сказал, что я до конца осознала или наработала навык? Я не претендую на роль гуру. Хотя местами и склоняюсь к назидательному тону.

– Умеешь ты пыли в глаза напустить… – проворчал Дима. Матч выиграла Маша. «Заслуженно», – подумал Вадим, мысленно заискивая перед женой за непрошенную, не умещавшуюся в нем теперь ласку, за свое чувство вины.

– Ты дал мне возможность высказаться так пространно по той причине, что чувствуешь себя виноватым, – сказала Маша, будто проникая к Вадиму в сознание (и он вздрогнул, не сразу поняв, к кому адресованы эти слова). – За то, что меня расстроил и дал ситуации превратиться в нечто уродливое. Иначе, дорогой, ты бы и слова не дал мне сказать. Так что я радуюсь редкой удаче.

Вадим пошутил:

– Это Димины записи заставляют его не давать тебе высказаться. Потому что боятся увидеть женщину с интеллектом.

– А что ты смеешься? Это, скорее всего, правда, – возмутилась Маша. – Причем в данном случае у вас записи совпадают. Дорогой.

9

Вадиму пришлось сжать руками виски, чтобы от внезапной боли голова не лопнула по швам. Он затаился, опасаясь пошевельнуться.

«Все… Возраст. Надо начинать спать по восемь часов. Хотя бы по семь. Бороться за сон. На какое-нибудь иглоукалывание пойти, нервную систему лечить. Дальше может быть только хуже…»

Солнечные блики, пухлые, как пампушки, выпрыгнули из-за качающихся на ветру жалюзи. И продолжали мелко скакать по комнате, не в силах остановиться. На эти солнечные мячики было больно смотреть. Вадим глубоко задышал и прикрыл глаза, представив себя почему-то псом, слепнущим от сияния южного моря.

Внутри у него было глухо и пусто. Обнаружив на ощупь кнопку интеркома, Вадим попросил Леру принести аспирин.

Затем он взглянул на часы. Удостоверился, что времени уже нет: осталось десять минут до чего-то. Ага. До очень важной встречи. Премного наслышаны. Аудитор. Суперпрофессионал. Американец, давно живущий в России. Как поживаете? Давайте сотрудничать. С иголочки одетый господин в золотых запонках. С благородной сединой на висках.

Вадим встал и поплелся в ванную. Когда он вернулся, в дверь постучала Лера:

– К вам мистер Эггман.

Тут же в кабинете возник потрепанный человечек в мятых брюках и спортивных ботинках. Блестящая кожа головы проглядывала сквозь его жидкие волосы, отчего казалось, будто гладкую облизанную конфету уронили на пол, и на нее тут же налипла собачья шерсть. Поэтому вид головы оставлял ощущение досады. Глаза же его оказались разными: один большой, другой маленький. Но не как у господина Сайгэку: у того один глаз был больше в длину, а у этого – в ширину. Эггман быстро подал ладошку и плюхнул на стул расстегнутый портфель, похожий на аккордеон, из складок которого полезли, как мыши, кипы бумаг. Запахло чем-то неправильным.

Внезапно Вадим ощутил, что жить трудно. Именно сейчас, в эту минуту. Разрозненные фрагменты данных о мире, поступающие через органы восприятия, не складывались вместе, разваливались, требовали к себе отдельного внимания и в результате так и уплывали меж пальцев, неузнанные, несоставленные, непойманные. Вадим даже сделал хватательное движение, и точно – ухватился за что-то. Эггман удивленно взглянул на него, и это был последний раз, когда он прямо посмотрел на Вадима.

Они присели. Вадим прокашливался, перебирал на столе папки. Гость же сидел неподвижно и неспешно осматривал помещение.

Лера принесла чай и галеты; необходимо было начать работать. Вадим сосредоточился, надеясь, что нужный импульс сам выпрыгнет из умственных недр и оформится в мысль. Что-то действительно заклубилось там, глубоко, но опять улеглось.

Вадима бросило в пот: что за черт, надо сказать хоть что-нибудь. Эггман, согнувшись над чашкой, посасывал чай и, будто нарочно, завороженно разглядывал в вазе печенье. Вадиму казалось, что, стоит им встретиться взглядами, сразу начнется беседа в рабочем порядке. Между тем незначительное вроде препятствие не устранялось, и Вадим ощущал, как с каждой секундой в теле его нарастает давление, будто у воздушного шарика, который надули уже до предела, но дуть все еще продолжают. Чувствуя, что в следующую секунду он лопнет с пронзительным писком, Вадим вдруг открыл рот и заговорил, отчего Эггман вздрогнул и впился зубами в печенье.

– Начнем, пожалуй. Вы, наверное, знаете, что наша компания разрабатывает программное обеспечение. Стоимость программных разработок за последние годы увеличилась. И мы заинтересованы в инвестициях. Одна крупная западная компания проявила к нам интерес.

Вадим был изумлен тем, как плавно и уверенно потекла его речь. Минуту назад он ожидал безусловно позорного разрешения ситуации, когда под каким-нибудь фантастическим предлогом Эггмана придется отправлять восвояси… А сейчас стало ясно: Вадим скажет все, что от него потребуется. Невидимый энергетический Вадимов двойник, в облегчении откинувшись на спинку стула, обратился к нему: «Так как все-таки насчет иглоукалывания? Это уже психоз какой-то».

– Обрисую в двух словах. Надо переработать всю нашу бухгалтерию, за восемь лет существования фирмы. Сначала эта фирма была собственностью единственного владельца, затем мы «инкорпорировались» и сделали компанию отдельным юридическим лицом. Бухгалтерию, естественно, переписывали несколько раз, но недочеты остались. Девяностые годы, вы понимаете… И законодательство не то было, и, так сказать, «рекомендации» Минфина… В ваши задачи, соответственно, войдет эти недочеты по возможности найти и исправить. А также перевести всю бухгалтерию в международный стандарт. Ну и – самое сложное – показать нас инвесторам как процветающую компанию.

Вадим замолчал, паузой отмечая значимость последнего предложения. Мистер Эггман выпрямил спину – отмечая со своей стороны, что он ее оценил. Вадим попытался вспомнить, произвел ли его собеседник хоть один звук со времени своего появления, но не смог.

Внезапно аудитор заговорил, и даже оказался сообразительным – в сравнении с тем, что Вадим успел нафантазировать на его счет. Глядел Эггман, тем не менее, куда-то в направлении Вадимова рта.

– Да-да, я понимаю, о чьом ви говоритэ. Во всьом западном мире существуют разние sets of records – э-э, разная бухгалтэрия длья налоговой инспекции и длья потенциальних инвесторов. Это мировая практика, это закон. Длья налоговой инспекции ви делает так, чтоби прибыл была как можно ниже, а длья инвесторов – как можно више. Посколку правила, предписанний налоговой длья определьения дохода конфликтуют с правилами, которий допустим длья бизнес-отчетности.

Вадим наклонил голову и посмотрел с того места, где у него недавно был рот. Эггман опустил взгляд еще ниже. Вадим занял прежнее положение и, довольный тем, что возник диалог, поддержал разговор довольно пустыми фразами о хорошо им обоим известном:

– Совершенно верно. Инвесторы должны соблазниться прибыльностью компании. Но для налоговиков это не должно выглядеть предосудительным.

Мистер Эггман закивал головой. Затем спросил:

– А криша у вас ест?

– Как-как? – не понял Вадим.

– Ну, криша. Ви же малэнкая компания.

– А, – улыбнулся Вадим. – Крыши нет. У нас фирма как раз нужного размера: слишком большая для мелких бандитов и слишком маленькая для крупных. Так что нам удается оставаться вне поля зрения мафии или как это назвать. Тьфу-тьфу.

Вадим пожалел немного, что всуе употребил искреннюю улыбку. Она оказалась Эггману не нужна: упала на пол и подавленно отползла в угол.

Аудитор не унимался:

– О'кэй. А пиратство вам наносит ущьерб?

– Нет. Мы в основном выполняем проекты на заказ, для конкретных организаций. Поэтому наши программы пиратов не интересуют – они подходят одному-единственному заказчику.

Правда, мы собираемся работать в другом направлении… Вадим подумал об этом, но вслух не сказал. Эггмана он отчего-то возненавидел с первого же мгновения.

Домой ему удалось отправиться лишь через два часа. Он сидел за рулем, а в глазах продолжали мелькать счета, отчеты, контракты. Вадима остановила милиция. Он расстался с купюрой: выпустил ее гулять в мир и играть злые шутки. Петр Первый в мигающем огнями пейзаже представлял собою стабильность, так сейчас важную: монолитный, он вселял уверенность своей позой, застывшей на вдохе, и казалось, что земля к нему крепится, чтобы не отвалиться и не упасть. На светящийся пароходик-игрушку, подаренный ему кем-то и пристроенный сзади него на веревочке, Петр совсем не глядел: не мальчик уже. Пароходик, впрочем, был не в обиде: оттуда неслись гогот и музыка. На Боровицкой площади мигнул со стены сощуренным глазом народный художник Шилоз – хотел, наверное, оказать моральную поддержку Вадиму. Вадиму, однако, стало противно. Не можешь не усомниться в намерениях всякого, кто вышел на люди в синем халате. Вспомнился еще ресторан, в котором персонаж в таком же халате настойчиво зовет посетителей играть в несуществующий бильярд.

Маша, естественно, обнаружила его появление, но встретить не вышла. Вадим переоделся, спустился вниз. На стойке находилась тарелка с супом. «Горячий», – подумал Вадим: от супа шел пар.

– Привет, – поцеловав его в щеку, Маша скользнула мимо; он даже не увидел ее лица. Поставила перед ним паштет и корзинку с хлебом, коротко обернулась: – Ты кушай, ладно?

И ушла, не успев получить ответ на свой невесть что означавший вопрос.

Вадим сел за стойку. Вообще-то, ему бы хотелось поесть за столом, где стулья со спинками, а ноги можно поставить на пол. Однако он так устал, что осознать желание не получилось.

Взял ложку. Ему было видно, как Маша вернулась в художественный беспорядок в гостиной, в которой она, разбросав по ковру тетради, книги, карандаши, недопитые чашки кофе, сигареты и пепельницы, творила «книгу». Кусала губы, закуривала и тут же тушила. Листала, дергала себя за волосы, качала ногой. Взглядывала вверх с мучительным выражением на лице, а затем начинала строчить. Будучи, по ее словам, ретроградом, она писала все от руки, а после перепечатывала в компьютер.

Вадим наблюдал за женой, машинально вращая ложкой в тарелке. Отчего-то ему неприятно было смотреть сейчас на жену, но именно по этой причине не было сил оторваться, словно хотелось насытиться не едой, а горечью, пустотой, сидением в полутемной кухне, будучи воткнутым на безобразный стул, – и следить за движением бумаг в горящей множеством ламп гостиной, словно там происходит что-то значительное… Ему показалось даже, будто он сейчас далеко-далеко от этой гостиной, возможно, через десятки темных помещений и стен, и только через мутное небольшое окошечко ему виден пылающий свет в роскошной, волшебной зале. Он был как бездомный мальчик, заглядывающий снаружи в окно дворца, где в разгаре бал… И можно было подумать, что любая другая жизнь, даже такая привычная – Машина жизнь среди пепельниц, видилась ему значительней и желанней, чем его собственная.

Вадим расценил свои тягостные ощущения как обиду. В самом деле: приходишь домой, вымотанный после рабочего дня, а жена чиркает по щеке поцелуем и удаляется заниматься более важными делами. Оставляет наедине с супом, даже не проявит элементарного интереса – как день прошел, что на работе. Вадим постарался больше не смотреть в ее направлении и напрочь забыть о том, что она есть. Это ему, однако, удалось не совсем. Маша присутствовала везде: умильно смотрела своими любимыми желтыми блюдцами, улыбалась зеленым бананом, назойливо лезла в глаза фотографиями, кофеваркой…

Он все-таки отправил ложку в рот. Жидкость опалила язык острым вкусом и пролилась внутрь уже новой, разбуженной мыслью. «Какого хрена я должен делать все это?! Трачу свои силы и здоровье, работаю, а она все сидит и пишет… все тусуется и общается, все ездит куда-то, оставляет ребенка няне и набирается впечатлений – а потом снова рассядется и строчит…»

Беглым взглядом он окинул последние годы. Бизнес часто приравнивают к школе жизни – получается, он эту жизнь узнал. Узнал, но только какую-то игрушечную, копошащуюся в ограниченном пространстве, изобилующую, казалось бы, ситуациями и положениями, но следующую своей жесткой логике, которую не так уж трудно понять. Он играл в бизнес, будто в компьютерную игру: выигрывал и переходил с одного уровня на другой. (И все это ради того, чтобы теперь ревновать жену к ее занятиям?) Раньше он настолько был увлечен этой игрой, что реальный мир прорывался к нему лишь изредка – в виде жены. Соприкасаясь с ней, Вадим подсматривал в щель на то, что есть настоящего. И относился к жене, как к мирозданию, как к данному. К тому, что просто есть и существует, чьи возможности к тебе никто не приспособит. А теперь…

Доев гороховый суп, он выпил стакан воды большими глотками и решил, что сегодня думать ни о чем больше не будет.

Предварительно сообщив: «Спокойной ночи», – Вадим побрел в ванную. «Спокойной ночи, зайчик», – откликнулась Маша безмятежно и твердо, словно выступала гарантом спокойствия ночи. «А ей за все мои проблемы отдуваться приходится, бедняге», – неискренне подумал Вадим в ответ на «зайчика», навязанного не к месту, подчинившись его требовательной уверенности.

Тюбик с зубной пастой в руках Вадима повел себя неоднозначно: затрепетал, поскользнулся и рухнул вниз, шлепнув о край ванны пятном мятного теста.