Текст книги "Сила слабых. Женщины в истории России (XI-XIX вв.)"
Автор книги: Светлана Кайдаш
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Царица цариц Тамар
Может быть, среди женщин XII века самой удачливой и гармонической была судьба грузинской царицы Тамар (около середины 1160-х гг.– 1207). Живое воплощение женского парадного портрета: самая красивая, самая мудрая – правительница, воительница, покровительница искусствам,– она, подобно Элоизе, вдохновила поэта Шота Руставели, который посвятил ей «Витязя в тигровой шкуре». До нас дошло немало изображений Тамар па стенах грузинских церквей, но, вероятно, самым величественным является портрет царицы на стене уникального храма в пещерном комплексе Вардзиа. Историки ее царствования подробно описали се военные победы, походы, перечислили крепости и монастыри, возведенные по ее указанию. Однако нам она интересна и как Прекрасная Дама и как «добрая жена» своего времени. Впрочем, неожиданная связь Тамар с героями нашей истории показывает ее в аспекте не только «доброй жены».
После восшествия на престол Тамар по настоянию всех именитых грузинских людей за мужем для царицы послали в «русское царство, ввиду принадлежности русских племен к христианству и православию... После известного времени прибыл посланный и привез человека весьма родовитого». Это был сын убитого Андрея Боголюбского Юрий (Георгий). После смерти отца превратная судьба и враги забросили его к половцам в крепость Сурож (Судак), где он стал их предводителем. Свадьба Тамар и Юрия состоялась в 1185 году – в год похода князя Игоря.
Сложные политические расчеты, о которых уже трудно догадаться, вызвали к жизни этот брак. Они же спустя два года и привели его к концу. Юрий оказался изгнанным грузинскими князьями: «Так что можно было его пожалеть, причем он был несчастен не столько ввиду низвержения его с царского престола, сколько вследствие лишения прелестей Тамар»[14]14
Жизнь царицы цариц Тамар. Пер. и введение В. Д. Дондуа. Тбилиси, «Мецниереба», 1985, с. 31.
[Закрыть]. Чтобы оправдать такой смелый поступок – развод с мужем, Тамар произнесла: «Я не в силах выпрямить тень кривого дерева... и отряхаю пыль, которая пристала ко мне через тебя». Разведясь с Юрием, царица выслала его в Византию, с которой имела самые близкие и родственные связи (она приходилась родственницей императору Мануилу I). Судьба ее отвергнутого мужа, который, правда, делал попытки вернуться в Грузию, но потерпел неудачу, затерялась где-то в веках. И лишь одна былина «Суровец-суздалец», до сих пор вызывающая у исследователей недоумение, может быть, является отражением его судьбы: суровец – из города Сурожа, суздалец – сын князя суздальского Андрея Боголюбского[15]15
Былины в 2-х томах, т. 1. М., ГИХЛ, 1958, с. 449-451.
[Закрыть].
Однако став женой осетинского князя Давида Сослана, Тамар уже олицетворила собой вполне идеальный образ прекрасной царицы и милосердной христианки. После ее смерти все славили Тамар: на стенах домов писали акростихом ей оды, на ножах, палках и печатях вырезали ее имя. И погонщики волов, и музыканты, игравшие на гуслях и цитре, и корабельщики, и («франки и греки» – все «писали хвалу Тамар», несомненно, одной из самых ярких личностей женской истории не только Грузии, но и Европы.
А Ярославна?
Ярославна не походит ни на один из этих типов. В чем же состоит ее загадка?
Д. С. Лихачев очень тонко подметил одну удивительную и, может быть, главную особенность «плача Ярославны». Он, по его словам, напоминает инкрустацию в тексте поэмы: «Автор «Слова» как бы цитирует плач Ярославны, приводит его в более или менее большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые действительно могли ей принадлежать»[16]16
Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. М., 1978, с. 28.
[Закрыть]. Продолжая эту мысль Д. С. Лихачева, можно предположить: а что если плач Ярославны – это создание неведомой нам русской поэтессы-трубадурки XII века, которое было вставлено в поэму подобно присловьям и песням Бояна?
В самом деле, в плаче Ярославны обращают на себя внимание образы, казалось бы, далекие от рассказа о походе ее мужа князя Игоря в безводные сухие степи Придонья. Обращаясь к ветру, Ярославна вспоминает о кораблях на синем море, о далеком Дунае. Не хочет слать своей «ладе» «слез на море рано». А вместе с тем каким-то особым внутренним зрением Ярославна все время видит перед собою мужа, который потерпел бесславное поражение в половецких степях и попал в плен.
Положение Игоря тем более драматично, что перед началом похода князь Игорь торжественно провозгласил: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть, так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим синий Дон». Битва с половцами проиграна, князь Игорь пересел из княжеского «золотого седла в седло невольничье». Что может быть позорнее для воина да еще предводителя дружины?
Где же видит певец в эти минуты Ярославну? Конечно же, на стенах укрепленного родного города: она напряженно всматривается в степь, куда ушли полки мужа. Ярославна беспокоится не только за судьбу любимого, она тревожится о своих сыновьях, оставшихся с ней, о горожанах, которым угрожает нашествие половцев. И в самом деле, из летописи мы знаем, что половецкий хан Гза не только предлагал «идти на Сейм, где остались их жены и дети, там для нас готовый полон собран, будем города забирать, никого не опасаясь»[17]17
Летописные повести о походе князя Игоря. Из Ипатьевской летописи.– Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980, с. 359, 361.
[Закрыть].
Гза разорил окрестности Путивля, пожег окрестные села. Ярославна при этом вполне могла попасть в плен, как попадали в плен многие средневековые героини, например Кудруна из эпической немецкой поэмы. И тогда сюжет поворачивался другим концом: возлюбленный Кудруны – «служенья дамы ради он подвиг совершил» – освобождал ее из плена, и героиня была «горда отвагой его и делами».
Однако существовал и иной мотив, связанный с женой средневекового воина-князя. В «Алексиаде» Анна Комнина приводит пример того, как Гаита – жена известного рыцаря первого крестового похода Роберта Гвискара, увидев обратившихся в бегство воинов своего мужа, «сурово взглянула на них и оглушительным голосом, на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: «Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом». Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой»[18]18
Комнина Анна. Алексиада. М., 1965, с. 151.
[Закрыть].
Анна называет Гаиту «второй Палладой, хотя и не Афиной», сопутствовавшей мужу в его военных походах.
Невозможно, пожалуй, представить себе Ярославну с копьем в руке, бегущей наперерез отступающим ратникам из войска мужа. Но нельзя видеть в Ярославне лишь женский страдающий лик, скорбно возникающий из-за степ Путивля. Ярославна активна и деятельна в своей любви и милосердии к потерпевшему поражение мужу.
В византийских повестях X—XI веков существовал такой сюжет: «Девушка насмехается над героем, попавшим в плен, он рвет оковы и побеждает врага»[19]19
Славянский и балканский фольклор. Обряд Текст. М., 1981, с. 106.
[Закрыть].
Осознавая бесчестие мужа, Ярославна силой своей любви спасает его из плена и возвращает на родину. Плач Ярославны – это и заговор и заклинание, в котором могучая сила слов совершает чудеса: в половецком плену находится спаситель, который поможет Игорю бежать. Слова плача, будто заговоренные стрелы, вызывают в князе Игоре невероятные магические силы, которые помогают ему обмануть бдительность врагов. Так плач Ярославны становится не только песней любви, но и волшебной помощью любимому.
В «Слове» разлиты две стихии – исторического сознания и мифологического образного мышления. И в композиции поэмы можно отметить две части: первая – собственно историческая, «летописная» часть, где рассказано о походе князя Игоря, об усобицах среди князей нынешних и прежних и даны характеристики современников Игоря. Вторая часть начинается с рассказа об оборотничестве (то есть способности принимать облик зверей, птиц, других людей, растений и пр.) полоцкого князя Всеслава, прямо переходит к плачу Ярославны, а потом рисует как бы непосредственный его результат – побег князя Игоря из плена. Это гиперболизированное сознание былин, саг и пр.
Всеслав Полоцкий оборачивается в поэме волком – даже великому языческому богу Хорсу он «волком путь перебегал». В былине о Волхе Всеславиче (прототипом его, как выяснили ученые, послужил именно образ Всеслава) рассказано, как Волх-Всеслав полетел в Индийское царство, победил врагов и женился на индийской царевне. Индийское царство – тут ключ к пониманию природы оборотничества Всеслава. Ведь индийские боги Брахма, Вишну и Шива славились своим оборотничеством, постоянно перевоплощаясь то в птиц, то в зверей, то в растения. Возможно, что присутствие в былине мотива Индии указывает па далекую индоевропейскую основу оборотничества, связь с индийским пантеоном языческих божеств. Во всяком случае, когда после рассказа о необыкновенных способностях Всеслава начинается знаменитое вступление к плачу Ярославны: «На Дунай Ярославнын глас ся слышит, зегзицею незнаема рано кычет. «Полечю,– рече,– зегзицею по Дунаеви, омочю бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем его теле»,– читатель, находясь еще под чарами от волхвования Всеслава, легко узнает их в полете Ярославны.
Ведь полететь кукушкой от Новгород-Северского или Путивля на Дунай, а потом к Каяле реке к князю Игорю – это не меньшее поэтическое оборотничество, чем «рыскать волком» от Киева до Тмутаракани за одну ночь, как, по уверению автора «Слова», делает это Всеслав.
Кстати сказать, волхвование женщин не было в ту пору исключением и сурово осуждалось в «Повести временных лет». Интересно отметить, что рассказ о волхвовании помещен там непосредственно после сообщений о походах того же Всеслава Полоцкого под 1071 годом: «Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают... потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством»[20]20
Повесть временных лет.– Памятники литературы Древней Руси. XI-начало XII века. М., 1978, с. 193.
[Закрыть]. Рассуждая далее о волхвах, летописец пишет, что именно способность «оборачиваться то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивать в иной образ» является главной особенностью всякого волхва.
Вера в оборотничество была не только чертой мифологического сознания XII века, но стала и ярким художественным приемом, чертой стиля традиционных плачей по раненым и умершим. Интересный образец такого плача приведен в уже упоминавшейся «Алексиаде» Анны Комниной. Говоря об участии своего брата в битве, Анна вдруг разражается настоящим бабьим плачем, хотя брат ее в этом сражении и не погиб (но мог погибнуть!): «Скорбь о нем понуждает меня разразиться горестным плачем, но законы исторического повествования удерживают меня от этого. Приходится удивляться, что теперь люди не превращаются, как, судя по рассказам, это было раньше, в камень, птицу, дерево или какой-нибудь неодушевленный предмет и не меняет свою природу под воздействием большого горя. Не знаю, миф это или правда, но лучше сменить свою природу на бесчувственную, чем испытать столь великое горе»[21]21
Комнина Анна. Алексиада, с. 40.
[Закрыть]. Интерес этого текста еще и в том, что в нем вплотную сходятся историческое и мифологическое сознание. Комнина-историк использует мифологический текст с доверием чувства и скепсисом ума. Однако вернемся к Ярославне.
Почему она полетела на Дунай именно кукушкой? В древнеиндийской (опять индоевропейский отголосок!), а потом и в раннесредневековой поэзии кукушка была символом любви, олицетворением любовной тоски и радости. Это осталось в народных песнях, где дочь, обернувшись кукушкой, прилетает домой – обычный сюжет, связанный с этой птицей. «Не кукушка кукует, а жена горюет», – приводит В. И. Даль русскую пословицу. Ярославна летит на Дунай, поближе к родительскому дому. И далее Ярославна обращается к трем стихиям – ветру, Днепру-воде и солнцу.
Плач ее построен по законам лирической поэзии и одновременно несет форму народных заговоров-заклинаний.
Заговор того времени – это не просто символическая формула, это огромный заряд энергии, как бы посланный на большие расстояния, сосредоточенность великого желания, призванная привести в действие силы природы. Таковы, например, южнославянские заговоры по отгону туч и ветров – заговоры, с которых начинается плач Ярославны. Наши предки, чтобы унять ветер, случалось, призывали на помощь утопленника, так как, по их поверьям, «ветрогоном» мог стать либо самоубийца, либо случайно утонувший в реке. Не поэтому ли после плача Ярославны следует воспоминание о юноше Ростиславе, утонувшем в реке Стугна? Эта лирическая песня имеет, таким образом, в «Слове» магическое оправдание[22]22
Славянский и балканский фольклор. Обряд. Текст. М., 1981, с. 106.
[Закрыть].
А таинственное обращение Ярославны к «светлому и трисветлому» солнцу? Не соответствует ли оно тем «четырем солнцам», которые появились перед войском князя Игоря на рассвете дня рокового сражения? По древним поверьям, они представляют собой «нечистую силу и смерть»[23]23
Афанасьев А. Н. Древо жизни. М., 1983, с. 398.
[Закрыть]. Силой своей любви Ярославна будто обращает эти четыре солнца гибели в четыре (одно «светлое» и еще «три – светлое») солнца спасения.
В поэтическом плаче Ярославны есть и вполне реалистическая историческая подробность: обращаясь к Днепру, который «пробил каменные горы сквозь землю Половецкую», она упоминает, что Днепр «лелеял на себе Святославли насады», то есть ладьи великого князя киевского Святослава. Эта деталь выделяется среди художественных сравнений и метафор выпукло и твердо – будто увиденная глазами Ярославны. Но где она могла увидеть «насады» – ладьи Святослава?
Ипатьевская летопись сообщает, что известие о неудачном походе своих двоюродных братьев Святослав получил, когда собирал войска для нового похода на половцев: «Когда уже на обратном пути оказался Святослав у Новгорода-Северского, то услышал о братьях своих, что пошли они втайне от него на половцев, и был этим очень раздосадован. Святослав в то время плыл в ладьях». Можно предположить, что Святослав увез Ярославну с собой в Киев, чтобы не подвергать ее опасности быть захваченной в плен. И когда Ярославна-трубадурка составляла свое поэтическое заклинание уже в Киеве, перед ее глазами стоял Днепр. Возможно, что на киевских холмах увидел новгород-северскую княгиню автор «Слова», когда использовал, как «драгоценную инкрустацию», сочиненный ею плач. А так как войско Игоря собиралось около Путивля («стоят стяги в Путивле»), то и Ярославну он перенес в поэме на заборолы путивльских стен.
Сила любви, как и сила вещих слов Ярославны, могущественных, по поверьям наших предков, над всеми стихиями мира, была столь действенна, что немедленно была передана ветром или солнцем князю Игорю, томящемуся в плену. На этот случай отыскался и половец Овлур (как не вспомнить тут, что бабка Ярославны была половчанкой – сила предков!), который вызвался ему помочь. А так как чары волхвования, считалось, действуют и на расстоянии, то князь Игорь во время побега превратился в оборотня, подобно Всеславу Полоцкому: «А Игорь князь поскочи горностаем к тростию и белым гоголем на воду». «Бусым волком» по лугам Донца и соколом под облаками возвращался Игорь из плена на родину.
Каждый образ тут подлежит своей символической магической расшифровке: народным символом жениха был издревле горностай, камыш (тростие) – владение чертей, волк слеплен из глины чертом, сокол связан с потусторонней силой и т. д.
Во время бегства князя Игоря стояла тишина: сороки, как уверяет нас автор «Слова», не трещали, вороны не «граяли», галки молчали – только «полозы» (ужи) ползали. Сорока так же, как и волк, считалась оборотнем черта. Ворон – вещая птица. Полоз (уж) в литовских и русских сказках часто связан с кукушкой супружескими узами. (Например, сказка о девушке, вышедшей замуж за ужа. После коварного убийства мужа она превратилась в кукушку.)
Волшебное, языческое возвращение князя Игоря из плена замкнуто, однако, в христианскую рамку. Начало эпизода: «Игореви князю бог путь кажет из земли Половецкой», конец: «Игорь едет по Боричеву к святей богородици Пирогощей». Это почти единственные упоминания христианских святынь в поэме. Существуют различные предположения и толкования, почему, возвращаясь из плена, князь Игорь едет не в свой стольный град Новгород-Северский, а в Киев. Может быть, он едет за Ярославной? Возможно и другое объяснение. Ни в Новгороде-Северском, ни в Чернигове не было богородичных храмов – только в Киеве. Не едет ли Игорь к Пирогощей богородице, чтобы благодарить небесную покровительницу и заступницу женщин за свое чудесное спасение? В этом особый смысл и особая благодарность его ладе-Ярославне.
Примечательно и упоминание Боричева спуска. Этот старейший киевский спуск упоминается в летописи в связи с памятным событием: Владимир приказал стащить по нему и сбросить в Днепр языческих идолов перед принятием киевлянами крещения. Может быть, поэтому Ярославна, когда волхвует, и обращается именно к Днепру как к месту последнего прибежища языческих богов?
Во всяком случае Боричев спуск, этот путь к гибели русских языческих божеств,– в «Слове» упоминается последний раз. Русь навсегда простилась с язычеством, следы оборотничества останутся отныне только в сказках и былинах. Но образ Ярославны сияет нам сквозь века милосердием любви и жалости к слабым, потерпевшим неудачу.
В сущности, любовный сюжет «Слова» выстроен как антикуртуазный роман, где героиню спасал ее возлюбленный или рыцарь-супруг. Ярославна сама вызволяет мужа из беды. «Трубадурка» Ярославна – это одновременно и волшебница, владеющая чарами слова, это и добрая жена, которая всегда придет на помощь своему мужу.
Летописица княгиня Марья
Начнем издалека. Если вы бывали в Будапеште, то не могли не слышать о принцессе Маргит. Посреди Дуная, который разрезает город на две части,– гористую Буду и равнинный Пешт, расположен живописный остров, названный ее именем. На острове Маргит – зеленом, вытянутом, с бассейнами на минеральных источниках (будапештцы любят пить эту прозрачную воду «Маргит»), сохранились остатки монастыря, в котором прожила не очень долгую жизнь дочь венгерского короля Белы IV.
В тени высоких деревьев лежит плита красного мрамора с высеченной на ней надписью: «Ариадхази. Святая Маргарита. 1242 – 1271. На этом месте была могила дочери короля Белы IV до XVI века». Ариадхази – королевская династия, а король Бела IV известен в истории Венгрии тем, что ему пришлось сражаться с ордами татаро-монголов.
Венгры оказали отчаянное сопротивление, но королевское войско было разбито, и орды Батыя в течение года разоряли страну. Татаро-монгольская конница достигла городов Центральной Европы, побывала под стенами Вены, вышла на побережье Адриатики. Король Бела IV дал обет: если татаро-монголы уйдут с венгерской земли, ожидаемого в королевской семье ребенка «посвятят богу». В 1242 году войско Батыя навсегда покинуло пределы Венгрии, а родившаяся вскоре Маргарита была отдана в монастырь.
Через год после рождения Маргариты, в 1243 году, старшая сестра ее Анна вышла замуж за русского князя Ростислава Михайловича, сына князя Михаила Черниговского. Михаил Черниговский с сыном Ростиславом бежал в Венгрию, в «угры», после того, как в бытность великим киевским князем отказался сдать город Батыю и приказал убить его послов. В Венгрии он пытался найти помощь для борьбы с ордой.
Ростислав после женитьбы на венгерской королевне Анне стал деятельным помощником тестя[24]24
После ухода отрядов Батыя из венгерской земли Бела IV пожаловал Ростиславу сербское княжество Мачву и Босну. В Белграде у Ростислава была своя резиденция. Дочь Ростислава и Анны – Кунгута – стала женой чешского короля. См.: «О русском князе Ростиславе, отце чешской королевы Кунгуты, и роде его. Критическое исследование Франца Палацкого, перевод с чешского О. Бодянского». Читано в заседании Чешского Королевского общества наук 25 ноября 1841 года.– «Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете», 1846, № 3, с. 12.
[Закрыть]. Маргарита оказалась в родстве с русскими князьями: с Васильком Ростовским, его женой Марьей, двоюродным братом Василька – Александром Невским.
Ростислав умер рано, так и не увидев своей родины. Сестер Ростислава в далекой Руси – Марью и Феодулию – ожидала необычная судьба.
Михаил Черниговский выдал Марью за ростовского князя Василька, племянника владимирского великого князя Георгия Всеволодовича. Отец Василька – Константин Мудрый – скончался рано, оставив малолетних сыновей на попечение брата Георгия. Васильку было тогда десять лет. Когда ему исполнилось пятнадцать, дядя послал его с войском на Калку. Сам Георгий Всеволодович от участия в сражении уклонился.
По летописным известиям Василько к сражению опоздал и в Чернигове узнал печальную весть о том, что русские князья потерпели поражение. Это было прологом будущей трагедии.
Спустя два года после битвы на Калке великий князь Георгий Всеволодович предложил Васильку выбрать себе жену, и послал его с боярами в Смоленск, Чернигов и другие города.
Василько Константинович выбрал Марью. На Руси того времени в обычае были браки по сговору родителей. С их помощью решались многие затруднения: династические, военные и государственные. То, что Василько выбирал себе невесту сам, было редким явлением.
По обычаю невесту следовало привезти к жениху и венчаться во Владимире, но по просьбе отца невесты венчание состоялось в Чернигове 10 января 1227 года. На свадьбе присутствовали знатные ростовские и владимирские бояре. Свадебные пиры того времени назывались «кашами» и длились долго, но нескольку дней. 12 февраля князь Василько Константинович с молодой женой вернулся в Ростов Великий.
Марья Михайловна Черниговская вошла в семью Всеволодовичей, в семью с давними культурными традициями, в том числе и традицией женской образованности.
Спустя семь веков как узнать, счастливы ли были в семейной жизни князь Василько и княгиня Марья? Но догадаться легко: Василько и Марья любили друг друга. Летопись скупо сообщает о рождении у молодой четы двух сыновей: в 1231 году сына Бориса, в 1236 году сына Глеба. Имена Бориса и Глеба были исполнены смысла для человека того времени. Князь Борис был одним из первых ростовских князей, а «Житие Бориса и Глеба» было необычайно популярно. Марья Михайловна, ростовская княгиня, занималась воспитанием наследников и не порывала связей с семьей, оставшейся в Чернигове. В 1233 году ее старшая сестра Феодулия была просватана за двоюродного брата Василька – Федора Ярославича, родного брата Александра Ярославича – будущего Александра Невского.
Жениху Федору было в это время 15 лет, Феодулии – 21 год. Однако свадебный пир («каша») обернулся похоронами. Когда гости собрались, жених неожиданно скончался: «Преставися князь Федор сын Ярославль Больший... И еще млад. И кто не пожалует сего? Свадьба пристроена бе, меды посычены, невеста приведена, а князя позвани. И бысть в веселия место плач и сетование»[25]25
ПСРЛ, т. 1. Вып. 3. Л., 1928, с. 512.
[Закрыть].
Феодулия, потрясенная смертью жениха, постриглась в Суздальском монастыре. Так сестра ростовской княгини Марьи стала монахиней, впоследствии одной из самых известных в православной церкви святой – Евфросинией Суздальской.
В «Житии» особо отмечена ее незаурядная образованность, глубокое знание Феодулией-Евфросинией античной литературы: «Она познала все книги Виргилийски и витийски, была сведуща в книгах Аскилоповых и Галеновых, Аристотелевых и Омировых и Платоновых». В этом перечне и поэты – Вергилий, Гомер, и философы – Аристотель, Платон, и медики – Гален, Аскилон (Эскулап)[26]26
Пашуто В. Александр Невский. М., 1975, с. 43.
[Закрыть].
Девочку учил отец, князь Михаил,– «уча но книгам и прочим премудростям», а также его ближайший боярин Федор – «зело учи бо ся от философ». В монастыре Евфросиния занялась врачеванием и с успехом лечила в монастырской больнице.
Все, что касается учености Феодулии, необычайно интересно для нас не только как пример высокой образованности женщины домонгольской Руси. Легко предположить, что сестер в одной семье воспитывали примерно в равных условиях и, следовательно, княгиня Марья, жена ростовского князя Василька, получила такое же образование.
Судьба сестер, как видим, сложилась по-разному. Марья была счастлива в семейной жизни. Но нависла уже над русской землей страшная угроза, близился час испытания, и счастье Марьи оборвалось так же быстро, как и надежды Феодулии.
В 1237 году, спустя 14 лет после битвы на Калке, орды Батыя вновь появились на русской земле. Первый большой город, который они осадили, была Рязань. Рязанский князь просил о помощи великого князя Георгия Всеволодовича, но тот отказался прислать войско, желая сам разбить полчища Батыя. Во всяком случае, так объясняет его отказ автор «Повести о разорении Батыем Рязани в 1237 году».
После пяти дней осады, 21 декабря 1237, город был взят и сожжен, жители убиты или уведены в плен. Рязанский князь по приказанию Батыя убит. Жена его Евпраксия, узнав о смерти мужа, из «превысокого храма» с сыном на руках «ринулась» на землю и «заразися (то есть убилась) до смерти». Самоубийство русских женщин, которые не хотели попасть в руки врагов, было в годы нашествия Батыя довольно частым. Об этом сообщают летописи, песни и сказания. Так же, как и рязанская княгиня, погибла жена черниговского князя Домникея, бросившаяся с высокого терема.
После Рязани татаро-монголы разграбили Пронск, Ростиславль, Борисов-Глебов, Зарайск, Коломну, осадили Владимир. Столица северо-восточной Руси была хорошо укреплена земляными валами и стенами двадцатиметровой ширины и семиметровой высоты. Великий князь Георгий Всеволодович выехал к верховьям Волги собрать ополчение. Во Владимире остались его сыновья Всеволод и Мстислав, жена Агафья, бояре.
Трагические подробности взятия Владимира в феврале 1238 года достаточно известны: татаро-монголы ворвались со стороны Золотых ворот, реки Лыбеди и Клязьмы. Великая княгиня Агафья, сестра Михаила Черниговского, вместе со снохами, внуками, епископом затворилась в соборе. Враги обложили его хворостом и подожгли.
Вся великокняжеская семья погибла в огне и дыму. Конница Батыя двинулась на Ростов и Суздаль.
Тем временем на реке Сити великий князь Георгий Всеволодович с племянниками Васильком и Всеволодом напрасно дожидался своих братьев. О битве на реке Сити до нас дошло немало летописных свидетельств и народных легенд.
Когда подошли войска Батыя, началось сражение. «Русские весьма храбро бились, лилася кровь, яко вода, и долгое время никто не хотел уступить, но к вечеру стали безбожники одолевать и, смяв полки русские, убили князя великого и сыновца его Всеволода, многих воевод и бояр, со множеством войска русского на месте том. Василька Константиновича Ростовского взяли живым и вели его до Шеринского лесу, принуждая его к принятию веры их. Но он не послушал их, и татары, муча его, смерти предали. Сие зло учинилось марта 4-го дня»,– пишет Татищев.
Храбрость Василька была замечена даже Батыем, который приказал взять молодого князя живым. На Василька издали накинули аркан и стащили с коня. Батый, восхищенный красотой и удалью русского князя, предложил ему службу у себя. Князь Василько ответил гордым отказом. Поэт Дмитрий Кедрин в своей балладе «Князь Василько Ростовский» рассказывает об этом так:
Шумят леса густые,
От горя наклонясь...
Стоит перед Батыем
Плененный русский князь.
Прихлебывая брагу,
Он молвил толмачу: —
Я князя за отвагу
Помиловать хочу.
Пусть вытрет ил болотный,
С лица обмоет грязь;
В моей охранной сотне
Отныне служит князь.
Не помня зла былого,
Недавнему врагу
Подайте чашку плова,
Кумыс и курагу...
Но духом тверд и светел,
Спокойно и легко
Насильнику ответил
Отважный Василько:
– Служить тебе не буду,
С тобой не буду есть.
Одно звучит повсюду
Святое слово «месть»!
...Батый, привычный к лести,
Нахмурился: – Добро!
Возьмите и повесьте
Упрямца за ребро!
Князь Василько погиб мученической смертью. В летописи мы читаем его предсмертную молитву, где он вспоминает любимую жену и детей: «Спаси чада моя Бориса и Глеба и отца моего епископа Кирилла и жену мою Марью»[27]27
Софийская первая летопись.– ПСРЛ, т. 5. Вып. 1. Л., 1923, с. 215.
[Закрыть].
Тело князя Георгия Всеволодовича нашел на поле битвы ростовский епископ Кирилл, который возвращался с Белого озера. Тело Василька, брошенное врагами в лесу, увидела какая-то женщина, которая завернула его в саван и дала знать княгине Марье. Тела убитых княгиня Марья и епископ Кирилл привезли в Ростов и похоронили в главном соборе города. Остались в живых братья великого князя, не пришедшие на Сить. Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского и жениха Феодулии-Евфросинии Федора, стал великим князем после смерти брата. Однако нелегкое дело – хоронить павших – взяла на себя ростовская княгиня Марья.
По обычаю княгинь того времени княгиня Марья должна была принять пострижение у гроба мужа. Но она не собиралась идти в монастырь. Ей нужно было сохранить жизнь сыновьям, вырастить их (младшему не было и двух лет), помочь своему городу оправиться. Семилетний сын Борис стал князем Ростова, фактически же всем управляла княгиня Марья[28]28
В книге М. Н. Тюниной «Ростов Великий» (Ярославль, 1969) ошибочно указано, что «Мария после гибели мужа постриглась в монахини и занялась летописанием» (с. 15).
Советский исследователь Б. Л. Воронцов-Вельяминов в статье «К истории ростово-суздальских московских тысяцких» (сб. «История и генеалогия. С. Б. Веселовский и проблемы историко-генеалогическнх исследований.» М., 1977) тоже ошибочно считает, что Марья после смерти мужа «постриглась в Суздальский Васильевский монастырь под именем Марины» (с. 138). См.: Толстой Мих. Святыни и древности Ростова Великого. М., 1866, с. 63.
[Закрыть].
Княгиня Марья осталась одна, без всякой родственной помощи и поддержки. Отец Михаил Черниговский и брат Ростислав были в Венгрии, могущественный дядя – брат матери Даниил Галицкий – в далеком Галиче. Только сестра Феодулия-Евфросиния жила неподалеку в Суздальском монастыре. Предание рассказывает, что, когда к Суздалю подошли отряды Батыя и встали на Яруновой горе у реки Каменки, предав ее мечу и огню, по молитве святой Евфросинии они не тронули Ризположенского монастыря. Она скончалась в 1250 году, ненадолго пережив отца, который погиб мученической смертью в Орде у Батыя. В 1246 году к нему в ставку были вызваны князья Михаил Черниговский, Даниил Галицкий и Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского. Их сопровождал сын княгини Марьи Борис, в ту пору уже подросток, ростовский князь. Батый не забыл Михаилу Черниговскому ни смерти послов в Киеве, ни попыток поднять на борьбу Венгрию, где и теперь оставался его сын Ростислав.
Зная непокорный, гордый нрав князя, Батый приказал, чтобы тот «поклонился на полдень Чингис-хану» и прошел через огненный костер. Михаил отказался выполнить эти требования. «Тот ответил, что лучше желает умереть, чем делать то, чего не подобает. И Батый послал одного телохранителя, который бил его пяткой в живот против сердца так долго, пока тот не скончался... После этого ему отрезали голову ножом»[29]29
Иоанна де Плано Карпини, архиепископа антиварийского, история монгалов, именуемых нами татарами. Спб., 1911, с. 8.
[Закрыть].
Юный ростовский князь Борис уговаривал деда подчиниться требованию и тем сохранить свою жизнь, но Михаил Черниговский предпочел смерть.
Борис вернулся в Ростов. Со слов сына княгиня Марья узнала подробности гибели отца, которые потрясли всю Русь, и позаботилась о том, чтобы сразу же после смерти Михаила Черниговского в Ростове было составлено его «Житие». Запись об ее участии сохранилась в древнейшей редакции «Жития»[30]30
Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. М., 1915, с. 111.
[Закрыть]. Можно уверенно предположить, что сама княгиня принимала участие в составлении жизнеописания отца, поскольку лучше ее никто не знал его судьбы. Однако это была не единственная ее писательская работа.
После нашествия татаро-монголов и разгрома таких крупных центров русского просвещения, как Киев, Чернигов, Рязань, Владимир, почти угасло и летописание.
Но Ростов уцелел, в живых остался и ростовский епископ Кирилл. Ростов стал духовным центром Владимирского княжества. При дворе княгини Марьи было продолжено и русское летописание.
Известный исследователь древнерусской литературы Д. С. Лихачев, анализируя летописи XIII века, пришел к заключению, что «летописание 30-х – начала 60-х годов, отраженное в Лаврентьевской летописи, а с 1263 по начало 70-х годов в Симеоновской летописи, велось в Ростове»[31]31
Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М., 1917, с. 282.
[Закрыть]. Лихачев обратил внимание на то, что в этих частях летописи «настойчиво повторяется имя ростовской княгини Марьи. Упоминание женщин-деятелей необычно для русских летописей. И уже по одной этой настойчивости, с которой летописец отмечает имя Марьи, возникает подозрение в ближайшем отношении ее к ростовскому летописанию. Наши подозрения обратятся в уверенность, как только мы ближе сопоставим целый ряд мелких фактов и самый характер ростовских летописных записей 20—60-х годов XIII века... Круг интересов княгини Марьи точно очерчен ее летописным сводом»[32]32
Там же, с 282-283.
[Закрыть].
