Текст книги "Сила слабых. Женщины в истории России (XI-XIX вв.)"
Автор книги: Светлана Кайдаш
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Анастасия Васильевна прожила еще всего лишь 14 лет и умерла, не дожив до сорока. О последних годах ее жизни известно очень мало. По словам ее правнука Н. В. Якушкина, она «пережила в конце жизни какое-то новое чувство, однако, по-видимому, не давшее ей ни счастья, ни радости...» Смерть ее была трагедией для всей семьи.
Все, кто пишут о семейной драме Якушкиных, единодушны в том, что чувство Анастасии Васильевны было неадекватно чувству мужа. Правнук декабриста Н. В. Якушкин писал: «И все же любовь Ивана Дмитриевича к жене не только выражалась в иных, более сдержанных тонах, чем чувства Анастасии Васильевны, но она носила, несомненно, и более спокойный характер»[184]184
«Новый мир», 1964, 12, с. 155.
[Закрыть].
До сих пор мы не располагали письмами Якушкина о том, как он воспринял известие о смерти Насти. Несомненно, что они проливают новый свет на эту трагическую историю. В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Шереметева подробно описала, как после «погребения Насти в один день писала к Ивану Дми[триевичу] все подробно, что все кончилось», а потом написала другу декабристов священнику Степану Яковлевичу Знаменскому и просила «ево приготовить Ива[на] Дми[триевича]». Вот что написал Знаменский Шереметевой в ответ на ее письмо: «Он (Якушкин) был болен, прочитавши письмо. Встал с постели, пошел в церковь, служил панихиду и при всем этом с величайшей покорностию повинуется воле Божьей». Далее Надежда Николаевна пишет: «Он, слыша от Степана Яковлевича, не верил или не хотел ему верить, что все уже свершилось. Сообщу вам несколько из ево писем. Знаю, что вы его любите и, принимая участие, помолитесь, чтобы Господь его не оставил на чужбине. Вот ево ответ на то, что слышал от Степана Яко[влевича]». Перед нами неизвестное письмо Якушкина к Шереметевой: «Мой добрый, мой верный, мой неоцененный друг Матушка. Никакие слова не могут объяснить вам теперешнего моего положения. Даже и для самого меня оно не совсем понятно. Прочитав письмо ваше к Степану Яко[влевичу], я не был поражен его содержанием. До сих пор я не могу вполне поверить, чтобы нещастие наше свершилось. Во все эти 20 лет не покидала меня надежда, что я когда-нибудь увижусь с женой. Бог видит, и я желаю уметь благодарить его, что во все эти 20 лет ни на минуту не переставала быть для меня все та же Настенька, которую я искренно любил за доброе ея сердце и уважал столь же искренно за нелицемерное ея великодушие. Ничто на свете не могло изменить моих чувств к ней, пока оставались неприкосновенны для меня та же Настенька, которую Провидение и вы мне вручили. Здесь или там она в этом убедится. Если в самом деле нещастие наше свершилось, то ради Бога о мне не беспокойтесь. Правда, вчера, обнявши добраго Степана Яко[влевича], я не мог удержаться от слез. Надеюсь, что они были последними перед людьми, а слеза перед Богом всегда и во всяком случае освежает душу. Теперь все мои помышления о вас, мой бедный друг, Матушка, и о бедных сыновьях моих. После тяжкой вашей болезни опасаюсь, чтобы тяжкое горе и за себя и в особенности за нас не сокрушило ваши силы. Больно мне подумать о сыновьях, если они потеряли мать, тяжко им бедным, обнимите и благословите их за меня. Все, что оказалось на этом листке, уже не повторится. Высказывать свои заветные чувства перед посторонними – это как будто помрачать свою святыню, если, кроме Степана Як[овлевича], никто не знает о новом нещастии, нездоровье мое на сей раз кстати. Крепко за меня обнимите брата Алексея Ва[сильевича], всем мое дружеское приветствие. Знаю наверно, что не один волос не упадет без воли Отца Небесного»[185]185
РОЛБ, ф. 133, л.1-4 об. Письмо Н. П. Шереметевой Е. П. Нарышкиной.
[Закрыть].
В память жены Якушкин открыл первую в Сибири школу для девочек.
Надежда Николаевна оставалась до конца жизни помощницей и другом декабристов и их близких. Ее поддержку получали все, кто в ней нуждался.
Когда в Сибирь отправилась Анна Васильевна Розен, дочь первого директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского, сестра лицейского приятеля Пушкина, последние дни перед отъездом она провела в доме Шереметевой. Сын Розенов родился за месяц до объявления приговора декабристам, и Розен умолял жену, чтобы она повременила с отъездом к нему, пока мальчик не подрастет. И вот в июне 4830 года из ворот дома Надежды Николаевны выехали две кибитки: одна увозила в Сибирь Анну Васильевну, другая – четырехлетнего мальчика в Петербург, где его взяла на воспитание ее младшая сестра.
Еще через год в дальний путь собралась невеста декабриста Ивашева – гувернантка-француженка Камилла Ледантю. И к ней устремляется душа Надежды Николаевны. 6 мая 1831 года из Покровского Шереметева пишет ей: «Чувствительно благодарю вас. милая Камилла Петровна, за приятнейшее письмо ваше. Понимаю, что ощущает теперь ваше сердце, минута отъезда приближается; и Вы, между радостию, вас ожидающей, и настоящею печалью, разлучаясь с достойнейшей матерью, которая умеет высоко чувствовать и нежно Вас любить, всем пожертвовали для Вашево успокоения. Остается только пожелать, чтобы Господь укрепил Ваши силы, дабы могли свершить сей дальний путь благополучно... Я в душе моей уверена... что нет на земле таково тяжково положения, в котором бы человек среди самой жестокой скорби не мог бы внутренне обрести минут отрадных для облегчения души страждущей... Вы, готовясь разделять тяжкий жребий Вашево друга и облегчая ево положение – сто такая чистая радость для сердца, умеющево любить и понимать боль ближнево, что невозможно довольно возблагодарить Бога за ето истинно неземное, а небесное утешение, которое он по благости своей посылает, доставляя нам средства успокоить милаво человека... Пора кончить, Вам не до писем, и то заговорилась более, нежели бумага... Прошу Вас сказать от меня Ивану Дмитриевичу, что до последней минуты жизни пребуду к нему с одинаковым дружеством, любя и уважая ево всей душою, и принадлежу ему и семейству ево до гроба и в самой горести была бы щастлива, если бы могла ево и семейство ево чем успокоить»[186]186
РОЛБ, ф. 112, шиф. 5788, ед. хр. 22.
[Закрыть].
Когда читаешь такое письмо – а их писала Надежда Николаевна во множестве – то невольно приходит па ум, что отказ царя разрешить дочери Шереметевой следовать за своим мужем мог быть вызван не только недоброжелательством к Якушкину, что отмечали все современники, но и намерением как-то наказать Надежду Николаевну, вдохновлявшую лучшую часть русского общества на сочувствие и помощь декабристам.
Дом Шереметевой – это центр связи с Сибирью, все новости, письма, деньги, посылки идут так или иначе и через нее. Е. Ф. Муравьева, не получив очередного сообщения от сыновей, немедленно отправляет к Шереметевой письмо с нарочным из Петербурга в Москву или передает с кем-то из близких людей – это очевидно, когда возьмешь конверт в руки: на нем нет почтового штемпеля. Декабрист Павел Граббе, сосланный на Кавказ, проездом через Москву принят и обласкан в ее доме. Он пишет ей с любовью: «А Ваш Московский дом, где быстро промелькнувшие минуты навсегда остались в душе моей, как прекрасный сон, на моем снежном пути с Кавказа в Петербург!.. А Ваша (простите, что коснусь больного места) горестная почти – вдова, которой по неисповедимому приговору неба досталась в удел такая горькая участь! Каково теперь ее здоровье? А дальний друг! А близкие общие знакомые!» (Киев, 10 января 1844 г.)[187]187
РОЛБ, ф. 340, 6995, к. 34, ед. хр. 4, л. 24.
[Закрыть]
Письма из Москвы к Якушкину идут каждую неделю. О чем же пишет Надежда Николаевна? Впоследствии, после ее смерти, очень долго Иван Дмитриевич не сможет привыкнуть к отсутствию ее «неусыпных попечений», к тому, что «ей было мало любить меня самой нежной любовью, она еще всеми силами старалась, чтобы все вы и я, мы не были чужды друг другу»[188]188
Декабристы.– Летописи Гос. Лит. музея, кн. 3. М., 1938, с. 414.
[Закрыть],– писал он жене сына.
Шереметева пишет о Чаадаеве, о новой комедии Островского «Банкрут» («Свои люди сочтемся»), которую он читал у нее в доме еще до выхода пьесы в печати, сообщала о всех близких и дальних.
Подобно сильному магниту, она собирает все, что есть в обществе умственно важного, нравственно значительного, связывает нити, ткет покрывало нравственно-общественной жизни.
До сих пор мы затрудняемся дать определение понятию «интеллигентность». В газетах, особенно молодежных, идут порою длительные диспуты, можно ли считать интеллигентом человека, который посещает выставки живописи, читает литературные новинки, но жесток и холоден с близкими. Вероятно, непомерно большое значение мы придаем образованию как сумме знаний, получаемых человеком. О Надежде Николаевне нельзя было сказать, что она была очень образованным человеком. Она плохо говорила по-французски, но обладала каким-то редким даром доброжелательства к людям и неутомимой погони за каждым загорающимся огнем духовной жизни. В то время Белинский в одной из своих статей дал определение «интеллектуального развития, основанного на неослабном преследовании быстро несущейся умственной жизни современного мира»[189]189
Белинский В. Г. Собр. соч., т. 5. М.. 1979, г. 153.
[Закрыть].
Если применить эти слова к жизни Шереметевой, то мы вправе говорить о ее необычайно высокой способности и силе такого «преследования». Она переписывается с поэтом Жуковским, дружна с Языковым и Хомяковым, молодыми Аксаковыми, Киреевскими, наконец – с Гоголем. Едва она чувствовала в ком-либо умственные и особенно нравственные интересы, то немедленно устремлялась туда.
Иван Киреевский – ее молодой друг, 21 января 1833 года он пишет Надежде Николаевне письмо, где благодарит за подаренный крест и обещает: «покуда еще буду способен понимать и любить ту возвышенность, ту чистоту и святость самоотвержения», о которых ему напоминает ее подарок, он будет надеяться на ее дружбу[190]190
РОЛБ, ф. 340, 6950. к. 34, ед. хр. 9, л. 1.
[Закрыть]. Это признание знаменательно: ведь Киреевский – представитель молодого поколения, и его оценка тут очень важна. Вероятно, московская молодежь знает – не может не знать – о роли и значении Шереметевой как вдохновительницы отъезда жен декабристов в Сибирь.
Возможно, что от Киреевского и молодых братьев Аксаковых узнал о «нравственном влиянии на общество» Шереметевой Гоголь.
Когда в рукописном отделе Ленинской библиотеки перебираешь сотни страниц писем, написанных Надеждой Николаевной (она часто оставляла себе их копии), то невольно приходят на ум древняя мудрость о «законе вмещения». Сколько людей способно любить одно сердце, о скольких близких и далеких может заботиться одна голова?
«Вмещение» Шереметевой – дружеское, родственное – было почти безграничным. Все внуки – дети Анастасии. Пелагеи, Алексея – жили летом у нес в Покровском дружной, радостнoй семьей. При этом именно Надежда Николаевна оказывает на них нравственное влияние. Так, внук Василий Муравьев, сын отрекшегося от декабризма и делающего государственную карьеру М. Н. Муравьева, когда отправился в Сибирь по служебной командировке, прежде всего постарался увидеться с Якушкиным и написать об этом бабушке подробный отчет. Легко догадаться, что отцу его и визит сына и тем более восторженная оценка личности Якушкина вряд ли бы пришлись по душе. Он пишет: «Я вполне оценил эту прекрасную душу, но для полноты этой оценки надо видеть, впрочем, и жилище его, а так же и школу (в память покойной жены.– С. К.), и тогда всякому не трудно убедиться в высокой добродетели и редких качествах этого человека»[191]191
РОЛБ, ф. 340, 6935, к. 31, л. 39. Письмо от 15 апр. 1848 г. Иркутск.
[Закрыть].
Шереметева, как охотник за душами, стремится во всех посеять семена дружбы, доброжелательства и всеобщей связи друг с другом. Не выпускает из виду она и тех, что уже живут давно в Сибири. Ее постоянный корреспондент – Наталья Дмитриевна Фонвизина. После смерти сына, родившегося в Сибири, Фонвизина была душевно потеряна, предавалась отчаянию. Шереметева немедленно на это отзывается призывом к стоицизму: она признается, что у нее «преглупое сердце, которое только и умеет любить да горевать», и видит именно в этом свое умение сближаться с людьми – «ети оба чувства сближают нас со всеми, а паче с людьми, испытавшими всю тяжесть горести». Это письмо – не христианская проповедь, взывающая к смирению, а поддержка и призыв к душевному героизму. Как нельзя лучше, оно доказывает вдохновляющее влияние Надежды Николаевны на жен декабристов и до их отъезда и уже в многолетней сибирской ссылке. «Я подосадовала на тебя и за тебя,– пишет Шереметева Фонвизиной 21 марта 1832 года,– что иногда в письмах твоих к другим является нетерпение, которое ни к чему доброму не приведет, и нередко мне припоминают прошедшее времячко, когда ты отправлялась туда, в каких прекрасных расположениях была, с каким терпением готовилась все перенести, многие слова твои мне припоминаются, с удовольствием их повторяла – а впоследствии видя тому противные признания, что больно. Понимаю, что иногда бывает тяжко, претяжко». Далее Надежда Николаевна совсем простым языком, без православной терминологии, но выразительно и образно, хотя старомодным и даже корявым слогом утешает несчастную Фонвизину, что «средством к успокоению сердца, объятаво горестью, которое только тогда и может иметь некое облегчение, когда человек среди печали может хранить внутреннюю тишину». И эта внутренняя тишина «способствует к перенесению всево на свете встречающево»[192]192
РОЛБ, ф. Фонвизиных, к. 4, од. хр. 48, л. 7-8.
[Закрыть].
Надежда Николаевна – добровольный духовник всех нуждающихся в утешении, помощи. Но где источник таких огромных внутренних сил? Подобно мощному генератору, она излучает огромное душевное тепло.
Возможно, сила ее состоит в том, что она не ропщет па зло, ее окружающее, не пытается с ним бороться, иногда даже как бы не замечает его. В се письмах нет злословия и сплетен, дурных людей она будто не видит. Мир ее писем – это мир замечательных людей, людей Братства Добра. Свои обиды, если они и были, она в письмах не описывает. Ее самоотверженность вдохновенна, как храбрость на войне. И ссыльные декабристы, и дети, и внуки, и все хорошие люди, которые помогают друг другу,– для нее будто огромная семья, где она Матушка, как ее называл Якушкин. И как в хорошей семье ей радостны заботы и хлопоты, чтобы всем в ней было хорошо. Сибирскую семью декабристов она каждый день и час соединяет с огромной семьей хороших людей, оставшихся в России, которые любят и помнят ссыльных. Шереметева не устает твердить всем о назначении каждого делать добро друг другу. Однако ее органическая способность проходить сквозь зло, как проходят сквозь стекло луч света, не означала всепрощения. Пламенная душа Надежды Николаевны признавала только законы справедливости как законы высшей гармонии, и законы эти осуществляло ее любящее и пылкое сердце. «У меня сердце всегда впереди меня бежит»[193]193
POЛБ, ф. 74, Н. В. Гоголь, к. 8, од. хр. 77, л. 19. Письмо от 23 дек. 1846 г.
[Закрыть], – призналась она в одном из писем к Гоголю.
Что есть правда и что такое справедливость? Как трудно их найти каждому. Правда была в том, что участник противоправительственного заговора женился на ее дочери – совсем девочке. По справедливость, жившая в сердце Шереметевой, никогда не позволила ей упрекнуть Якушкина, и справедливость эта была рождена любовью к нему. В ней странным образом такие женские качества, как любовь, верность, сочувствие, обретали общественно значимые черты. Слово было для нее важным делом, но она понимала и огромное значение важности мысли. Во всяком случае, ее советы о настоятельном поиске «внутренней тишины» как целительном лекарстве были вызваны именно этим.
Не покидая обычной жизни, с ее самыми простыми житейскими хлопотами, в которых она проводила такую значительную часть времени, без монастыря, Шереметева находила силы и возможности подойти к высоким путям духовности, которые она видела в помощи людям.
Говорят, что путь от невежества к культуре имеет несколько ступеней: прежде всего человек должен стать цивилизованным, затем – образованным, став, таким образом, интеллигентным, он должен еще работать над сознанием, и только после этого может получить звание культурного человека. Мы привыкли говорить о материальной культуре каждой эпохи: литературе, искусстве, технике, науке. Однако подчас забываем такое важное понятие, как нравственная культура времени.
Шереметева была, несомненно, одним из деятелей нравственной культуры XIX века, в самые темные и трудные десятилетия 1820 —1840-х годов. Однако не стоит это представлять слишком теоретически: во всяком случае сама Надежда Николаевна ни о чем подобном не подозревала. Ее религиозность вполне укладывалась в традиционные нормы православной веры. Она всегда о ком-нибудь хлопотала, то помещая бездомную старуху в Шереметевскую больницу, то собирая деньги для голодающих крестьян, как это было во время смоленского голода в 1820 году. Гоголь называл Надежду Николаевну своей «духовной матерью» и всегда говорил, что ему необходимы отношения с людьми, «имеющими нравственное влияние на общество». Гоголь участвовал во всех денежных сборах, которые проводила для бедных Шереметева.
Их переписка была важна и необходима обоим, и Гоголь как-то признался: «В мои болезненные минуты, в минуты, когда падает дух мой, я всегда нахожу в них (письмах Шереметевой. – С. К.) утешение и благодарю всякую минуту руку Провидения за встречу мою с вами». Но в то время, когда Шереметева потеряла дочь и сама искала утешения у Гоголя, он не сумел найти нужных ей слов.
Спустя две недели после смерти Насти 4 марта 1846 года Надежда Николаевна пишет Гоголю: «21 февраля получила известие, что дочь моя Якушкина очень больна, и мы с сыном ту минуту поехали. Отцу Небесному угодно было, что уже я не застала в живых. Далее говорить нечево. С вашим сердцем понятно, что может ощущать сердце материно. Не чувствовать печали невозможно... Прощайте, друг, обнимаю, благословляю вас с любовью матери и с сим чувством всегда о вас вспоминаю. Я, похороня дочь 24 фев[раля] на прошедшей неделе, говела... И о вас помнила. Как видите, и самая сильная печаль не отдалит меня от вас». В конце письма Шереметева желает Гоголю «спокойствия», чтобы «свершить сочинение свое».
Гоголь отвечал ей, что для христианина несчастья не существует, так что Надежде Николаевне пришлось слабо оправдываться, что все же «лишение близких нашему слабому сердцу чувствительно и не чувствовать горя невозможно»[194]194
РОЛБ, ф. 74, Н. В. Гоголь, к. 8, ед. хр. 77, л. 5, 9.
[Закрыть]. Сухое рассудочное христианство писателя без участия сердца, такого распахнутого, каким оно было у Шереметевой, осталось бесплодно.
О смерти Надежды Николаевны мы знаем из воспоминаний А. О. Смирновой: «Гоголь пришел ко мне утром и был очень встревожен. «Что с вами, Николай Васильевич?» – «Надежда Николаевна умерла. Вы знаете, как мы с ней жили душа в душу. Последние два года на нее нашло искушение: она боялась смерти. Сегодня она приехала, как всегда, на своих дрожках и спросила, дома ли я. Поехала куда-то, опять заехала, не нашла меня и сказала людям. «Скажите Николаю Васильевичу, что я приехала с ним проститься»,– поехала домой и душу отдала богу, который отвратил перед смертью страдания. Ее смерть оставляет большой пробел в моей жизни»[195]195
Вересаев В. Гоголь в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. М.– Л., 1933, с. 422.
[Закрыть].
Сегодня мы можем узнать, г кому поехала Шереметева, не застав Гоголя дома. В дневнике известный филолог О. М. Бодянский записал 12 мая 1850 года: «Сегодня слуга мои говорит мне, что ко мне около обеденной поры какая-то старушка заходила и три раза просила передать мне, что вот она у меня была. «Да скажи же Николаю Васильевичу, пожалуйста, скажи, что была у него, была нарочно повидаться с ним». Вероятно, бедненькая, уставши от ходьбы, изнемогла под бременем лет, воротившись в свою светелку, кажется, на третьем этаже»[196]196
Бодянский О. М. Дневник.– «Русская старина», 1888, нояб., с. 406-409.
[Закрыть]. Гоголь с Бодянским были приятели, и Николай Васильевич бывал у него.
Светелка Шереметевой находилась в большом шереметьевском доме на Воздвиженке. Этот дом цел и поныне.
За год до смерти Надежды Николаевны декабристка К. П. Нарышкина пожелала ей в письме здоровья и сохранения «той горячности чувств», которая «отличает столь дивным образом от толпы не только женщин ваших лет, но и от людей вообще». Нарышкина пишет о «благоговении и любви» к Шереметевой всех, кто знает ее. Современницы насмешливо называли ее «юной Наденькой». Но после ее смерти все декабристы считали себя осиротевшими.
Необычайная нравственная одаренность Надежды Николаевны, ее способность оказывать «скорую и неотложную» душевную помощь, ее неустанные поиски духовных огней – заставляют нас помнить о ней как об одной из замечательных личностей, которые в таком изобилии подарил нам XIX век.
Своей жизнью Надежда Николаевна Шереметева доказала, что героизм, рожденный в повседневности, носит особый характер: он пробный камень испытания на прочность и горение.
«Самый свободный долг» Фонвизиной-Пущиной
Пятерых декабристов, приговоренных к повешению, казнили на рассвете 13 июля 1826 года. «Никто не ожидал смертной казни,– писал современник.– Описать или словами передать ужас и уныние, которое овладело всеми, нет возможности: словно каждый лишился своего отца или брата».
Не спала в эту ночь и императрица Александра Федоровна, жена Николая I. Она тревожилась об августейшем супруге и записала в дневнике утром: «Что это была за ночь! Мне все время мерещились мертвецы... В семь часов Николая разбудили... доносили, что все прошло без каких– либо беспорядков... Мой бедный Николай так много перестрадал за эти дни! К счастью, ему не пришлось самому подписывать смертный приговор. Жены высылаемых намерены следовать за своими мужьями в Нерчинск. О, на их месте я поступила бы так же». Читая строки этого интимного дневника, поражаешься безмерному лицемерию даже наедине с собой, желанию остаться «доброй императрицей» после виселицы. Вероятно, по той же причине во время следствия Александра Федоровна делала богатые подарки жене Рылеева.
Несмотря на сентиментальные вздохи супруги, Николай всеми силами старался помешать отъезду жен декабристов за своими мужьями на каторгу.
Еще по поэме Некрасова «Русские женщины» мы помним, как Екатерина (Каташа, как ее ласково звали подруги) Трубецкая, поехавшая в Сибирь первой, подписывала в Иркутске отречение от дворянского звания и имущества. Отныне и она и ее рожденные в Сибири дети (детей у Трубецких к этому моменту не было) должны будут именоваться женой и детьми «ссыльно-каторжных». Трубецкую это не остановило. И тогда царь придумал новое, казалось бы, непреодолимое препятствие.
Неплохой психолог, Николай знал, что женщине труднее всего расставаться со своими детьми, и поэтому приказал, чтобы жены декабристов, пожелавшие отправиться к мужьям, оставили своих детей в России. Муж или дети – вот какой выбор должна была делать каждая женщина. Вслед за Волконской и Трубецкой в Сибирь отправились Александрина Муравьева, Елизавета Нарышкина, Анна Розен, Наталья Фонвизина, Александра Давыдова, Мария Юшневская, Александра Ентальцева. Две француженки – Полина Гебль, модистка из модного магазина, и дочь гувернантки в семье генерала Ивашева Камилла Ледантю добились специального разрешения поехать в Сибирь и там обвенчаться со своими женихами Анненковым и Ивашевым. Молодые женщины (лишь Юшневской и Ентальцевой было около сорока), они проявили необычайную силу характера, воли и любви.
Впоследствии Герцен справедливо писал, изумляясь женским сильным характерам: «Вообще женское развитие – тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки и слезы – и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум»[197]197
Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. IX, с. 25.
[Закрыть].
Почти все жены декабристов, для того чтобы последовать за мужьями, должны были оставить в России детей. Мария Волконская в последний раз поцеловала годовалого сына, который после отъезда матери умер. Александрина Муравьева, жена Никиты Муравьева, поручила свекрови двух дочерей и сына: сын вскоре умер, дочь заболела душевной болезнью. Александра Давыдова разместила по родным шестерых детей. Француженка Полина Гебль, уезжая к Анненкову, оставила дочь. Наталья Фонвизина навсегда простилась с двумя маленькими сыновьями, которые выросли без отца и матери и умерли молодыми людьми, так и не дождавшись возвращения родителей. Маленького сына на попечение сестры оставила Анна Розен, дочерей – Юшневская и Ентальцева.
Однако не все жены декабристов смогли сделать роковой выбор между мужьями, отправленными на каторгу, и детьми, оставшимися в России.
Горячо любила своего мужа жена Артамона Муравьева. У них было три сына. Но когда вскоре после осуждения и ссылки на каторгу мужа Муравьева потеряла одного за другим двух сыновей, у нее не было сил расстаться с последним ребенком, и она осталась в России.
Запретил жене покидать детей и приезжать в Сибирь И. Д. Якушкин. Она пыталась сопротивляться, по он настоял на своем: «Я был убежден, что, несмотря на молодость жены моей, только она могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его, и я решился просить ее ни в коем случае не разлучаться с ними»,– писал он .много лет спустя в своих «Записках». С женою он уже более никогда не встретился: она умерла молодой до его возвращения поело тридцатилетней ссылки.
Николай освободил всех жен декабристов – «из гуманности» – от брачных обязательств перед своими преступными супругами. После вынесения приговора они могли считать себя свободными и вступать в новый брак. Сестры Бороздины, двоюродные Марии Волконской, были замужем за декабристами В. Лихаревым и Иосифом Поджио. Обе приняли эту свободу из рук императора и вышли во второй раз замуж. Лихарев и Поджио трагически это пережили, и вскоре оба погибли. Лихарев на Кавказе, куда попросился перевести его рядовым, в сражении при Валерике шел рядом с Лермонтовым в стрелковой цепи и был убит наповал. Поджио умер в Сибири в депрессии и тоске.
В своих воспоминаниях Михаил Бестужев рассказал, как любила его и простилась с ним перед декабрьским восстанием, будто предчувствуя, что навсегда, дочь генерала Михайловского Анета. В Сибирь она к нему не приехала. Елизавета Чернышева, сестра Александриты Муравьевой, когда увозили декабристов на каторгу, приезжала в Ярославль прощаться с В. С. Толстым, который страстно ее любил. Через два года она вышла замуж за историка А. Д. Черткова, основателя известной библиотеки.
Кто в праве упрекнуть их за это? Иной раз это слабость души, иногда – слабость чувства.
Но тем выше должны мы оценить решимость и силу характера, привязанности, воли тех, кто выдержал борьбу с близкими, с царем, наконец, с собственным смятением и страхом. По словам Достоевского, они всем пожертвовали для «высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть».
Время стирает следы возможного выбора в прошлом: нам всегда кажется, что могло случиться только так, как это случилось. Но пет чувства более обманного. Выбор есть всегда. Выбирали не только жены и невесты декабристов, выбирали их матери, сестры, друзья. Кто-то присвоил себе имущество осужденных, другой до конца дней помогал не только своим заточенным детям, но и их товарищам.
Екатерина Федоровна Муравьева, мать братьев Никиты и Александра, отправляла в Сибирь бесконечные посылки с книгами, журналами, провизией, деньги, лекарства не только для своих сыновей и невестки Александрины – для всей декабристской колонии.
Но ни копейкой не помогла единственному сыну баснословно богатая Анненкова. Пущин писал в 1845 году директору лицея Е. А. Энгельгардту, который не оставил своего воспитанника и постоянно с ним переписывался: «Сколько около меня товарищей, которые лишены даже родственных сношений: снятые эполеты все уничтожили, как будто связи родства и дружбы зависят от чипов».
Мать Сергея Волконского была придворной статс-дамой и отправилась в Москву на торжества коронации царя, которая состоялась после казни декабристов. В Грановитой палате старуха танцевала с императором, тюремщиком своего сына и палачом его друзей. «Я вспомнил, что наши сестры и дочери плясали в коронацию, под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь»,– с горечью записал А. И. Тургенев в дневнике несколько лет спустя. Сестра Волконского Софья присвоила себе значительную часть состояния брата – «законно, но не совестно», по его выражению.
По-иному поступили три сестры Бестужевых – Елена, Мария и Ольга: они распродали имущество и приехали к братьям в ссылку, чтобы облегчить им жизнь. Мать и сестра декабриста К. Торсона отправились к нему в сибирское изгнание и тем спасли его, по мнению друзей, «от верной смерти, физической и моральной».
Декабристы окружили приехавших женщин любовью и преданным восхищением. «Наши ангелы-спасители» – назвал их Михаил Бестужев. Помощь их состояла не только в нравственной поддержке, но и в неустанной самоотверженной работе: они шили, готовили, лечили, но главное – вели переписку с Россией, поскольку декабристам она была надолго запрещена. Тем самым они не дали забыть на родине о каторжных и лишенных голоса. По признанию декабриста II. Басаргина, они «поддерживали, утешали и укрепляли не только мужей своих, но всех нас на трудном и исполненном терния пути».
О каждой из этих замечательных женщин можно было бы написать книгу. Но история, в общем, прихотлива и по-своему распоряжается памятью о прошедшем.
Некрасов в поэме «Русские женщины» поставил свой поэтический памятник Трубецкой и Волконской. О Полине
Гебль-Анненковой и ее муже написал роман «Записки учителя фехтования» знаменитый А. Дюма, но, вернее сказать, не столько написал, сколько, по выражению Достоевского, «перековеркал». (Роман этот был запрещен в царской России и только после революции опубликован.)
О Наталье Дмитриевне Фонвизиной не было написано и такой книги. А между тем ее жизнь необычайна даже среди этих удивительных судеб.
Случилось так, что имя Натальи Дмитриевны оказалось тесно связанным с историей родной литературы. Ее мать была дочерью директора Московского университета Павла Фонвизина, брата известного сатирика. Наталье Фонвизиной, посвятил свои стихи Жуковский, потом – декабрист Александр Одоевский, позднее – поэт-петрашевец С. Ф. Дуров, которого она опекала в сибирском его заточении. Она вышла замуж за своего двоюродного дядю, будущего декабриста Фонвизина, а после его смерти, уже по возвращении из Сибири, стала женой И. И. Пущина, лицейского друга Пушкина. Ей писал замечательные письма Ф. М. Достоевский, а Лев Толстой хотел сделать ее героиней своего романа о декабристах, который, к сожалению, остался ненаписанным.
Поразительно, как в иных лицах хранится и осуществляется связь, казалось бы, отдаленных друг от друга эпох: Фонвизин, Жуковский, Пушкин, Достоевский, Толстой...
В отличие от многих своих подруг Фонвизина знала об участии мужа в тайном обществе и сочувствовала его идеям. Ее глубоко уважали и ценили такие деятели декабризма, как И. Д. Якушкин и С. П. Трубецкой. Декабрист Н. Лорер писал в своих воспоминаниях о Фонвизиной, что «в ее голубых глазах отсвечивало столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог прямо смотреть в эти глаза».
