Текст книги "Сила слабых. Женщины в истории России (XI-XIX вв.)"
Автор книги: Светлана Кайдаш
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Чаадаев вернулся в Россию идейным Дон-Кихотом, поистине рыцарем печального образа – рыцарем верной памяти своих сосланных и казненных друзей. Впоследствии близко знавшие Чаадаева признавали его особое свойство, которое определяли как «нравственную неприкосновенность»[133]133
«Вестник Европы», 1871, № 7, с. 208.
[Закрыть]. Вероятно, оно и не разрешило ему остаться за границей или хотя бы уничтожить письма-улики.
Возвращение Чаадаева было по заслугам оценено его современниками, которые справедливо увидели в этом своего рода нравственный подвиг.
Чаадаев принес с собою в придавленную николаевскую Россию великий дар – дар «нравственной свободы, свободы выбора»[134]134
«Аполлон», 1915, № 6—7, с. 61.
[Закрыть], по словам поэта О. Мандельштама.
Затворничество Чаадаева
Из полицейского архива известно, что Чаадаев сентябрь 1826 года провел в Москве и 4 октября выехал в имение Алексеевское Московской губернии Дмитриевского уезда к своей тетушке княжне Анне Михайловне Щербатовой. Что представляла собой Москва в сентябре 1826 года, достаточно подробно рисует в своих неопубликованных воспоминаниях литератор М. А. Дмитриев, впоследствии близкий приятель Чаадаева.
«После казней и ссылок на каторгу людей преступных тогда одной мыслью, одним неосторожным словом и оставивших после себя столько вдов и сирот, назначен был триумфальный въезд в Москву для коронации. Для Николая Павловича это был действительный триумф: победа над мятежом»[135]135
Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни.– РОЛБ, ф. 178; к. 8184, ед. хр. 1, л. 195.
[Закрыть].
«13 сентября были на Девичьем поле столы и увеселения для народа. Угощение состояло из пирогов и жареных быков, из белого и красного вина, а увеселения из балаганов и палаток, как бывает всякий год под Новинским»[136]136
Там же, л. 205.
[Закрыть]. «Последним празднеством был 14 сентября фейерверк. Его описывать нечего, да и нельзя. Скажу только, что он великолепен». Праздник на Девичьем поле закончился давкой, а сама коронация произвела на зрителей дурное впечатление. Дмитриев описывает «неподвижное лицо и солдатское величие» императора во время венчания на царство и то, как он «делал все как-то смело, отчетисто, по темпу, как солдат по флигельману, и как будто не в соборе, а на плацпараде. Из короны Николая Павловича выпал самый нижний бриллиант, и весь крест держался на пустой оправе. Нам показалось это дурным предзнаменованием... «Есть язык вещей»,– сказал кто-то»[137]137
Дмитриев М. Л. Главы из воспоминаний моей жизни.– РОЛБ, ф. 178, к. 8184, ед. хр. 1, л. 199.
[Закрыть].
Во время торжественного обеда в Грановитой палате по случаю коронации, который состоялся 27 августа,– на следующий день после допроса Чаадаева в Бресте,– Константин Павлович подошел к графу А. Ф. Орлову, брату декабриста Михаила Орлова, близкого друга и однополчанина Чаадаева, и сказал ему с «обычной своей любезностью», как пишет Дмитриев: «Ну слава богу, все хорошо, я рад, что брат коронован! А жаль, что твоего брата не повесили»[138]138
Там же, л. 200.
[Закрыть].
Рассказы о коронации, о «празднике» на Девичьем поле, об «иллюминации кремлевских стен, исполненной по рисунку знаменитого архитектора Гваренги»[139]139
СвербеевД. Н. Записки. М., 1899, т. II, с. 368.
[Закрыть],– все это Чаадаев пережил уже в Москве. 10 сентября в доме С. А. Соболевского на Собачьей площадке состоялось первое чтение «Бориса Годунова» Пушкиным, только что вернувшимся из ссылки, на котором присутствовал и Чаадаев вместе с Иваном Киреевским и поэтом Д. В. Веневитиновым.
С отъезда Чаадаева в деревню начался период его «затворничества», который длился несколько лег. В это время совершилось главное дело его жизни – он написал «Философические письма». У нас мало свидетельств об этом периоде его жизни.
«Чаадаев почти три года жил по большей части отшельником. Он редко выходил из дому, мало с кем виделся. К этим немногим принадлежал Пушкин, которого судьба привела в Москву почти в одно время с ним»[140]140
«Русский вестник», 1862, нояб., с. 141.
[Закрыть],– пишет М. Н. Лонгинов.
Недавно опубликован еще один документ, который достаточно ясно рисует Чаадаева в эту пору. Из дневника, который вела осенью 1827 года, обращаясь к высланному в Сибирь мужу жена декабриста И. Д. Якушкина – Анастасия, видно, как часто бывает у нее Чаадаев и как он полон мыслями и заботами о сосланном друге.
Чаадаев называл себя в дружеском письме «учеником Якушкина»[141]141
Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы.– «Литературное наследство», т. 47– 48, с. 129.
[Закрыть]. У Чаадаева Якушкин некогда познакомился с Пушкиным. 21 октября 1827 года молоденькая жена Якушкина, оставшаяся после осуждения и ссылки мужа с двумя крошками сыновьями, записывает: «Начало дня было очень неприятно, но вечером оба брата Чеда (Петр и Михаил Чаадаевы) были у нас. Мы много плакали; они тебя любят так, как немногие умеют любить... Ты – та точка соединения, в которой сливаются наши самые дорогие привязанности... Пьер Чаадаев сказал, что ты должен быть счастлив, имея меня женой, и что я должна считать себя совершенно счастливой, принадлежа тебе»[142]142
Дневник Анастасии Васильевны Якушкиноп.– «Новый мир», 1964, Л» 12, с. 139.
[Закрыть].
24 октября Чаадаев опять у Якушкиной: «Пьер Чаадаев провел у нас целый вечер... Пьер Ч[аадаев] сказал мне... что слово «счастье» должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые думают и размышляют... Он обещал мне принести главу из Монтеня, единственного, кого можно, по его словам, читать с интересом»[143]143
Там же, с. 141.
[Закрыть].
29 октября: «Пьер принес мне список лучших произведений, которые ты меня просишь прислать. Как только у меня будет возможность, я их тебе пришлю»[144]144
Там же, с. 144.
[Закрыть].
Все эти записи, может быть, именно благодаря искренней и непритязательной форме дневника, дают представление о настроении Чаадаева в это время.
На опубликованном знаменитом «Философическом письме» стоит дата «1 декабря 1829 года. Некрополис». В августе 1831 года Чаадаев вышел из своего почти монастырского уединения, в котором провел несколько лет. 3 августа Пушкин пишет П. Вяземскому: «Радуюсь, что Чаадаев опять явился в обществе. Скажи ему, что его рукопись я пытался было переслать к нему, но на почте посылок еще не принимают»[145]145
Пушкин. Письма. 1831 – 1833. Academia, с. 41.
[Закрыть].
Вместе с известием об окончании отшельничества Чаадаева мы узнаем, что Пушкин уже читал его рукопись.
Отныне в жизнь Чаадаева войдет новая забота – как сделать известным людям, как напечатать свое произведение. Это удалось только спустя несколько лет.
Кому посвящены «Философические письма»?
Напечатанное в «Телескопе» «Философическое письмо» Чаадаева имело подзаголовок «К Г-же***». Знали ли современники, кто скрывался за этими тремя звездочками? Кто знал, кто предполагал, что знал, и ошибался, а кто не знал совсем. Герцен думал, будто письма Чаадаева обращены к Екатерине Гавриловне Левашевой, двоюродной сестре декабриста Якушкина, большому другу Чаадаева. Вскоре после окончания затворничества Чаадаев поселился во флигеле ее дома на Новой Басманной и прожил там больше двадцати лет – до своей смерти. Уже и Левашевой давно не было в живых, а Чаадаев и при новом хозяине остался верен своему одряхлевшему флигелю в глубине огромного сада, где «Басманского философа» посещали все знаменитости Европы и России, бывавшие в Москве или жившие в ней: Проспер Мериме, Н. В. Гоголь, Ференц Лист, Т. Н. Грановский, Гектор Берлиоз, маркиз де Кюстин, Пушкин и многие, многие другие.
Но через пять лет после смерти Чаадаева в журнале «Библиографические записки» появилась статья, анонимный автор которой делился своими воспоминаниями и утверждал, что, по его мнению, «Философические письма» Чаадаева адресованы «к жене М. Орлова, урожденной Раевской»[146]146
«Библиографические записки», 1861, № 1, с. 9.
[Закрыть].
Михаил Федорович Орлов в самом деле был близким другом Чаадаева. Жена Орлова – Екатерина Николаевна Раевская, сестра Марии Волконской, знала Чаадаева с юности и необычайно высоко ценила его уже тогда как «самого блистательного из всех молодых людей в Петербурге»[147]147
«Вестник Европы», 1871, № 7, с. 191.
[Закрыть]. Дружба их сохранилась до конца жизни.
Однако петербургский сенатор К. Н. Лебедев в своем дневнике 1836 года отметил: «Я читал письмо полковника Чаадаева (1829 г. декабря 1 день из Некрополя), писанное на французском к одной даме, княгине Зинаиде Волконской»[148]148
«Русский архив», 1910, N° 7, с. 361.
[Закрыть].
Зинаиду Волконскую Чаадаев ценил как женщину талантливую и просвещенную, в ее салоне, где собирался цвет московского образованного круга, он был засегдатаем. Но «Философические письма» Чаадаева обращены не к Зинаиде Волконской.
Когда Чаадаев по возвращении своем из-за границы подолгу стал жить в имении тетки Алексеевском, соседями их там оказались два семейства – Норовы и Пановы. (И Алексеевское и Надеждино Норовых были расположены неподалеку от имения Вербилки владельцев фарфоровой фабрики Гарднеров.) В семействе Норовых один сын – Василий, декабрист – сидел в Петропавловской крепости, потом был сослан на Кавказ; второй – Абрам – впоследствии стал министром просвещения; сестра их Авдотья Норова сделалась приятельницей Чаадаева. С легкой руки М. И. Жихарева легенда о «романе» Чаадаева с Норовой – «девушкой», возле которой он завещал себя похоронить, стала достоянием «чаадаеведов». М. Гершензон пишет о «единственном его романе, романе одностороннем, без страсти и без интриги»[149]149
Гершензон М. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Спб., 1908. с. 121.
[Закрыть]. А. Лебедев говорит, что к Чаадаеву пришла его «горькая и ненужная любовь», «может быть, он тоже как-то по-своему любил ее»[150]150
Лебедев Л. Чаадаев. М., 1963, с. 123, 125.
[Закрыть].
Для М. Лемке все выглядит еще определеннее: «В это время (Чаадаев) полюбил Е. С. Норову... Несомненно, что смерть Норовой осталась не без влияния на продолжавшееся одиночество и умышленное удаление от общества Чаадаева»[151]151
Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1826– 1855, с. 373.
[Закрыть]. Все это не совсем справедливо. Норова умерла, когда Чаадаев давно уже (четыре года) отказался от своего уединенного образа жизни.
С Авдотьей Норовой Чаадаева связывала нежная дружба. Безответная любовь одинокой болезненной девушки трогала Чаадаева, но ее многочисленные письма к нему в Москву он оставлял без ответа. Экзальтация и чувствительность Авдотьи тяготили его, а попытки заботиться о нем (Авдотья варила для него вишневый сироп, вязала шерстяные чулки и мечтала узнать его любимый мармелад и варенье, чтобы приготовить их) вызывали смущение и тяготили его своей патриархальной простотой. Однако письма Авдотьи Чаадаев бережно сохранял, а ее ранняя смерть 3 июня 1835 года оставила в душе философа нестершийся след. Осиротевший в раннем детстве, он не знал беспредельности материнской бескорыстной любви. Любовь Норовой стала для Чаадаева таким мерилом совершенной преданности. «Все мое счастье в Вас, кроме Вас у меня ничего нет в этом мире... Моя жизнь в Ваших руках, Вы ее владыка перед лицом Господа... О мой друг, если бы Вы могли постичь мои чувства!.. Я ничего так не боюсь, как жить вдали от Вас, умереть вдали от Вас!» – писала бедная Норова своему кумиру.
Спустя двадцать лет, составляя свое завещание, Чаадаев вспомнит тепло и свет ее чувства и распорядится: «Постараться похоронить меня или в Донском монастыре, близ могилы Авдотьи Сергеевны Норовой, или в Покровском близ могилы Екатерины Гавриловны Левашевой. Если же и то и другое окажется невозможным, то в селе Говеинове, где похоронена тетушка моя княжна Анна Михайловна Щербатова»[152]152
«Русская мысль», 1896, кн. IV, с. 153.
[Закрыть]. Могила Чаадаева в Донском монастыре навсегда соединила его имя с именем Авдотьи Норовой. Однако не стоит на основании этого делать выводы о любви Чаадаева к Авдотье Норовой.
Вернемся, однако, к осени 1827 года, когда все живы, полны сил и Чаадаев, только что поселившийся в деревне, навещает своих соседей – Норовых и Пановых. Об отношениях Чаадаева с другой его близкой знакомой по деревенскому затворничеству – Екатериной Дмитриевной Пановой – известно гораздо меньше. Панова жила в пяти верстах от имения Щербатовой в сельце Ореве[153]153
Шаховской Д. И. Усадьбы декабристов в Московской губернии.– «Московский краевед», 1929, вып. 3. (11), с. 18.
[Закрыть] вместе со своим мужем – помещиком Василием Максимовичем Пановым.
В 1830-е – 1840-е годы Панов был известным агрономом, и его брошюрки по сельскому хозяйству – о возделывании картофеля, о «Нужнейших строениях для сельского хозяйства, простых, удобных и недорогих», в особенности же обширный компилятивный труд «Сельский хозяин XIX века», были достаточно популярны. Он умер в 1847 году[154]154
Год смерти Панова (не отмеченный в «Русском биографическом словаре») установлен нами по книге «Историческое обозрение действий и трудов Императорского Московского общества сельского хозяйства за второе двадцатипятилетие, 1846 – 1870», сост. Н. П. Горбунов. М., 1870, с. 97.
[Закрыть].
Знакомство Чаадаева с Пановой перешло скоро в дружбу, и ее письмо о глубоких нравственных сомнениях и вопросах вызвало ответное письмо Чаадаева. Это и было первое «Философическое письмо».
Чаадаев начинал его с обращения к Пановой: «Я уважаю, я люблю в вас более всего ваше чистосердечие, вашу искренность. Эти прелестные качества очаровали меня с первых минут нашего знакомства». И сразу же о вредном влиянии «атмосферы, в которой мы живем»: «Самые качества, которыми вы отличаетесь от толпы, делают вас еще восприимчивее к вредному влиянию воздуха, которым вы дышите». Этот воздух – воздух русской жизни николаевской поры. «То, что у других народов давно вошло в жизнь, для нас до сих пор есть только умствование, теория. Примеры не далеки: вы сами, созданные так счастливо, что можете совмещать в себе все, что есть в мире благого и истинного, одаренные сознанием всего, что доставляет изящнейшие и чистейшие душевные наслаждения, скажите, далеко ли ушли вы со всеми этими достоинствами? Вы ищете даже того, чем наполнить ваш день, не то что целую жизнь».
В этих строках просвечивает глубокое знание и понимание характера, конкретных обстоятельств жизни Екатерины Пановой. И вместе с тем, как естественно и просто от созерцания и сочувствия к одной женской судьбе Чаадаев переходит к широким социально-философским горизонтам, общему историческому пониманию.
Дружба
В биографии Чаадаева имя Пановой мало известно[155]155
А. Лебедев даже называет ее «некой Е. Д. Пановой (или Панковой, как читают эту фамилию некоторые исследователи)». (См.: Лебедев А. Чаадаев. М., 1965, с. 125).
[Закрыть], несмотря на то что его упоминали неоднократно. В обширных воспоминаниях о Чаадаеве его первый биограф М. Н. Лонгинов писал, что ко времени возвращения Чаадаева из-за границы «относится близкая приязнь Чаадаева с одною молодою любезной женщиной, жившей в его соседстве. Они встретились нечаянно, Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружавшей среды... Чаадаев не мог не принять участия в этой женщине; он был увлечен непреодолимым желанием подать ей руку помощи, объяснить ей, чего именно ей недоставало...
Дом этой женщины был почти единственным привлекавшим его местом, и откровенные беседы с нею проливали в сердце Чаадаева ту отраду, которая неразлучна с обществом милой женщины, искренне предающейся чувству дружбы. Между ними завязалась переписка, к которой принадлежит известное письмо Чаадаева, напечатанное через семь лет и наделавшее ему столько хлопот»[156]156
«Русский вестник», 1862, нояб., с. 141.
[Закрыть].
М. А. Дмитриев в своих неопубликованных воспоминаниях также пишет: «Чаадаев изложил свой образ мыслей и свой взгляд на Россию вообще в нескольких философских письмах, писанных им на французском языке к одной даме, г-же Пановой. Я читал все эти письма в рукописи. Но я никогда не думал, чтоб их можно было напечатать. Первое письмо было особенно замечательно: в нем было много горькой правды, сказанной резко, но метко и красноречиво, хотя и не всегда верно»[157]157
Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни (1796– 1854). РОЛБ, ф. 178, к. 8184, ед. хр. 2, л. 350.
[Закрыть].
Рассказ Лонгинова полностью совпадает с признанием самого Чаадаева, которое он вынужден был сделать после того, как «Письмо к Г-же***» стало причиной разбирательства властей, естественно, заинтересовавшихся и адресатом чаадаевского послания.
В следствие, которое началось по письму Чаадаева, напечатанному в «Телескопе», была вовлечена и «Г-жа***» – Екатерина Панова.
Вот показания Чаадаева московскому полицмейстеру Л. М. Цынскому 7 января 1837 года: «Я познакомился с госпожой Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездомстве находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видаться... Все это пишу к Вашему превосходительству, потому что в городе много говорят о моих сношениях с нею, прибавляя разные нелепости»[158]158
«Мир божий», 1905, дек., с. 92—93.
[Закрыть].
Из книги Лемке мы знаем, что по желанию мужа умственные способности Пановой были освидетельствованы в московском губернском правлении 17 декабря 1836 года. (В декабре был подан уже первый рапорт о состоянии здоровья «сумасшедшего» Чаадаева.)
На вопросы Панова ответила, что ей 32 года (следовательно, она 1804 года рождения), замужем пятнадцать лет, детей не имеет. На вопрос, «чтит ли и исполняет ли она законы как духовные, так и гражданские», Панова ответила, что «в законах гражданских» она «республиканка» и «когда была польская война, то я молилась богу, чтобы он полякам ниспослал победу», потому что «они сражались за вольность». Панова добавила, что когда ее начинают «бить и вязать», она дрожит «до отчаяния, до исступления». На основании этих ответов правление сочло себя вправе признать Панову «в расстроенном состоянии умственных способностей» и поместить, по желанию мужа, в лечебное заведение Саблера.
Больше о судьбе ее ничего не было известно несколько десятилетий, пока музыковед А. Штейнберг не опубликовала письмо Пановой к Чаадаеву. Из письма очевидно, что они вновь встретились в обществе, но уже после пребывания Пановой в лечебнице Саблера, когда все знали о разрыве Пановой с мужем и ее намерении уехать за границу. В письме она рисует страшные подробности своих взаимоотношений с мужем, которые проясняют ее загадочные слова в губернском правлении, что она дрожит «до отчаяния, до исступления, а особенно когда начинают меня бить и вязать». С Чаадаевым они не виделись несколько лет, и Панова сначала объясняет свой переезд из Московской губернии в Нижегородскую: из-за «безрассудных предприятий» мужа «дела совершенно расстроились, его долги почти целиком поглотили мое состояние, братья и маменька не переставали упрекать меня за снисходительность и слабость. Тогда я продала землю, которая у меня была под Москвой, и последовала за ним в Нижегородскую губернию»[159]159
«Временник Пушкинской комиссии. 1965». Л., 1968, с. 53.
[Закрыть].
Откровенно, как близкому человеку, рассказывает Панова Чаадаеву о своем разочаровании в муже и делает признание, которое явно рассчитано на сочувствие собеседника, взгляды на жизнь которого она разделяет.
«Способы, какие он применял,– пишет Панова,– чтобы вытягивать деньги у моих несчастных крестьян,– эта смесь лицемерия, жестокости и низости, которое он больше не находил нужным от меня скрывать, провозглашая самые строгие принципы».
Желая завладеть имением жены, Панов решил довести ее до безумия. Для этого он заключил ее, пишет Панова, в комнату где «наглухо забил окна и дверь, и через маленькое отверстие, проделанное в стене, мне давали еду, от которой отказались бы и собаки. Часто оставалась я сидеть на полу, без еды и питья, целыми днями погруженная в глубокую тьму, всю мебель убрали, в 10—12 градусов мороза комнату эту никогда не отапливали. Моей навязчивой идеей стала мысль о смерти... Тогда, надеясь, что я действительно сошла с ума, он сказал своей любовнице – слава богу, да, он сказал «слава богу!», теперь нам нечего бояться, выздоровеет она или нет, теперь она сумасшедшая, и никто не поверит ей. Надо отвезти ее в Москву, поместить в сумасшедший дом, я буду управлять ее состоянием, и все будет кончено!..
Врач, которому я доверилась, человек знающий и почтенный, сказал, что он не отвечает за меня, если я буду дольше жить с моим палачом. Вот, сударь, истинная причина моего отъезда за границу и разрыва с ним»[160]160
«Временник Пушкинской комиссии. 1965», с. 54.
[Закрыть].
Мы не знаем, состоялось ли после этого письма свидание Чаадаева с Пановой, о котором она просила. Некоторые же признания ее в этом письме говорят с очевидностью о несомненной если не близости этих двух людей, то ее чувстве: «Я хорошо помню то время, когда несколько знаков внимания с Вашей стороны, несколько слов, сказанных так, как Вы умеете их сказать, возвращали мир и покой в сердце, уже потерявшее всякую надежду обрести счастье на этой земле...»
Очевидно, А. Штейнберг права, когда говорит, что объявление Чаадаева сумасшедшим «подсказало Панову способ избавиться от жены, удовлетворив при этом свои корыстные расчеты».
М. А. Дмитриев в «Воспоминаниях» говорит, что Панов принадлежал к тайной полиции, в это время утвержденной Николаем I[161]161
Там же., с. 50.
[Закрыть].
О Пановой как адресате «Философического письма» мы знаем обидно мало. Тем более, что М. Гершензон верно отметил когда-то, что первое письмо «не произведение в эпистолярной форме, как обыкновенно думают, а действительно и в самом точном смысле слова письмо». Дар поддержать беседу, быть внимательным и благородным собеседником – это особый дар. Тем более если твой собеседник такой оригинальный ум, как Чаадаев. Поэтому нельзя считать игрою случая то, что адресатом «Философических писем» стала Панова.
Судьба «философки»
События жизни Екатерины Пановой приходится во многом реконструировать на основании биографии ее брата.
Она родилась в высококультурной и состоятельной семье русского посланника в Дрездене. Когда ей исполнилось шесть лет, семья вернулась в Россию. Ее старший брат Александр Улыбышев[162]162
По семейным преданиям, фамилия Улыбышевых восходит к имени дочери Дмитрия Донского – Улыбе. Впоследствии композитор М. Балакирев, любимый ученик Улыбышева, будет хлопотать, чтобы двум его незаконнорожденным сыновьям от простой крестьянки дали фамилию отца. В письме от 21 марта 1908 года И. С. Знаменскому он напишет: «В просьбе не должно выставлять напоказ древность фамилии Улыбышевых, и сообщение об дочери Дмитрия Донского Улыбе совсем излишне» («Русская музыкальная газета», 1916, № 45, с. 871).
[Закрыть] (1794—1858) был заметной фигурой в русском обществе 1815—1820-х годов. В 1817 – 1820 годах он служил переводчиком в Коллегии иностранных дел вместе с Пушкиным, потом заведовал редакцией газеты «Journal de Saint-Petersburg». Был членом общества «Зеленая лампа», на заседаниях которого также встречался с Пушкиным. В дошедших до нас бумагах «Зеленой лампы» почти все публицистические статьи принадлежат Улыбышеву. Среди них особенно характерна утопия «Сон», в которой автор рисует картину желанного будущего: Михайловский замок в Петербурге стал «Дворцом собрания сословий», в бывших казармах – школы, академии, библиотеки, Александро-Невская лавра превращена в храм истинной религии, основанной на вере во всемогущество бога и бессмертие души,– храм без священников и монахов. В России деспотизм рухнул, возник «феникс свободы и истинной веры».
Даже не зная о степени близости брата с сестрой, можно предположить, что все эти идеи и мечты брата так или иначе должны были повлиять на мировосприятие юной девушки.
Республиканские взгляды Екатерины Пановой, ее интерес к политике («молилась за поляков потому, что они сражались за вольность») – все это, несомненно, традиции улыбышевской семьи.
После смерти Грибоедова Александру Улыбышеву предложили занять его пост в Персии, но он отказался, вышел в отставку и поселился в своем нижегородском имении Лукино, где зажил уединенно, отдавая досуг занятиям музыкой.
В своем объяснительном письме к полицмейстеру Цынскому Чаадаев написал о Пановой странные слова, которые без статьи Улыбышева «Сон» остались бы нам непонятными: «Что касается до того, что эта несчастная женщина теперь в сумасшествии, говорит, например, что она республиканка, что она молилась за поляков и прочий вздор, то я уверен, что если спросить ее, говорил ли я с ней когда-либо про что-нибудь подобное, то она, несмотря на свое жалкое положение, несмотря на то, что почитает себя бессмертною... конечно, скажет, что нет»[163]163
Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1826 – 1855, с. 450.
[Закрыть].
«Почитает себя бессмертною...» Вспомним, что именно на вере в бессмертие Улыбышев предполагал основать новую религию, фантазируя с друзьями из «Зеленой лампы» о прекрасном будущем для России.
Что же касается слов Чаадаева, в которых Лемке усмотрел «отречение» Чаадаева от женщины «слишком радикальной для современного ему московского общества», то нам вряд ли стоит вслед за ним повторять подобный упрек. Письмо Чаадаева было написано спустя три недели после того, как Панова так же, как и Чаадаев, была признана официальными властями сумасшедшей и помещена в «Частное заведение для пользования ума лишенных» доктора Василия Федоровича Саблера на Красносельской улице (кстати, неподалеку от Новобасманной, где жил Чаадаев). Возможно, что слова Пановой о докторе, которому она доверилась и который сказал, что ей необходимо расстаться со своим мужем, относятся именно к Саблеру[164]164
Книга адресов столицы Москвы, составленная из документов и сведений правительственных и присутственных мест, изданная майором и кавалером фон Метелеркампом и К. Нистремом. М., 1839. с. 242.
[Закрыть].
Как же мог «сумасшедший» Чаадаев защищать «сумасшедшую» Панову? Но оградить от обвинений в «злостности» ее взглядов, в подозрении, будто она делилась крамольными мыслями с другими, было в его силах.
Несомненно, что Панову знали в московском обществе тех лет достаточно хорошо. О судьбе ее справлялся в письме, посланном не по почте, а с нарочным, к Денису Давыдову в Москву из Петербурга, Пушкин. Письмо до нас не дошло, но сохранился раздраженный ответ Давыдова от 23 ноября 1836 года: «Ты спрашиваешь о Чедаеве?.. Спроси у Т[ургенева], который на днях поехал в Петербург, он, может, расскажет происшествие не так, как я, и успокоит насчет Католички». Эта фраза Давыдова говорит нам о беспокойстве Пушкина, возможно, лично знакомого с Пановой. Вслед за А. О. Круглым, комментатором собрания сочинений Дениса Давыдова в 1893 году, который первый указал, что «Католичка» – это Екатерина Дмитриевна Панова, такого же мнения придерживается и А. А. Штейнберг[165]165
Пушкин и Е. Д. Панова.– «Временник Пушкинской комиссии. 1965», с. 47.
[Закрыть].
1
2
Впоследствии судьбу Пановой по-своему домыслил Достоевский, когда размышлял над планом своего «Жития великого грешника». Фигура Чаадаева должна была стать в этом романе одной из центральных. 25 марта 1870 года Достоевский пишет Майкову: «13-летний мальчик... будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями и для обучения... Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не просидеть года в монастыре? Предположите, что он, после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и напечатал, например, за границей, на французском языке брошюру,– очень и очень могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, например, Грановский, Пушкин даже»[166]166
Достоевский Ф. М. Письма, т. II, с. 264.
[Закрыть].
Разбирая это письмо Достоевского, А. С. Долинин пишет, что подробности о докторах, свидетельствовавших Чаадаева, Достоевский скорее всего мог узнать «еще в кружке Белинского или у Герцена, из его «Развития революционных идей в России»[167]167
«Литературное наследство», т. 77. М., 1965, с. 456.
[Закрыть].
Однако скорее всего у Достоевского был более непосредственный источник сведений о Чаадаеве.
«Мужской пансион Леонтия Чермака, австрийского подданного», в котором учился Достоевский с 1834 по 1837 год, размещался в доме Касаткиной-Ростовской[168]168
Книга адресов столицы Москвы... изданная майором и кавалером фон Метелеркампом и К. Нистремом. М., 1839, с. 320. См. также: Федоров Т. А. Пансион Л. И. Чермака в 1834—1837 гг. «Достоевский. Материалы и исследования», т. I. Л, 1974, с. 241.
[Закрыть] на Новой Басманной улице, где жил и Чаадаев. Каждый день по дороге в пансион юный Достоевский проходил мимо ставшего известным всей Москве дома «сумасшедшего», вероятно, неоднократно видел его самого и, несомненно, знал многие подробности этого события.
Личность Чаадаева послужила прототипом для Версилова в романе Достоевского «Подросток», фигура Пановой – прототипом Катерины Николаевны Ахмаковой. По одной черновой записи проповедь Версилова-Чаадаева так подействовала на Ахмакову-Панову, что она ушла в монастырь. Так рисовались Достоевскому возможности развития этих характеров. Однако Панова в монастырь в жизни не ушла.
Как же сложилась ее судьба?
Об этом нам известно очень мало. Ее брат Александр Улыбышев стал замечательным музыкальным критиком, и его книга о Моцарте, которая вышла на французском языке в Москве в 1843 году, сразу же стала популярной в Европе (спустя полвека эту книгу перевел на русский язык и издал Модест Ильич Чайковский)[169]169
С А. Д. Улыбышевым был знаком и Лев Толстой. По свидетельству одного из биографов Толстого, именно воззрения Улыбышева на Моцарта и Бетховена легли в основу взглядов Толстого на музыку, которых он держался всю жизнь.– Кашкин Н. Лев Толстой и его отношение к музыке. М., 1911, с. 108.
[Закрыть]. Всю жизнь Улыбышев вел подробный дневник, из которого, к сожалению, до нас дошла лишь тоненькая тетрадка за 1843 год и первые три месяца 1844 года. Она была найдена в 1930-е годы на чердаке старого дома в Поволжье и привезена поэту Николаю Тихонову в Ленинград. В этой тетрадке[170]170
См.: «Звезда», 1935, № 3, с. 189.
[Закрыть] Улыбышев упоминает о своей сестре Екатерине Пановой. В феврале 1843 года он проезжает по дороге из Петербурга к себе в деревню через Москву и видится с сестрами Екатериной и Елизаветой.
Елизавета – поэтесса, только что выпустила две книги своих стихов на французском языке «Elincelles et cendres» («Искры и пепел». М., 1842) и «Pensees et soucis» («Мысли и заботы») и в предисловии к последней отчаянно сражается с О. Сенковским за право писать на французском языке. Сенковский напечатал насмешливую рецензию на первую книгу Улыбышевой, и автор в своей книжке перепечатывает эту рецензию и свой ему ответ. Эту книгу Елизавета посвятила брату Александру, одновременно с ней напечатавшему по-французски «Новую биографию Моцарта».
В посвящении она пишет:
«Прошу вас остановить свое внимание на песне Сильфиды, которая носит название «Орел и бабочка, или любовь поэта», и заметьте особенно заключительный куплет, которым дорогая Екатерина, женщина умная и с большим вкусом, как вы знаете, была вполне удовлетворена» (курсив мой.– С. К.).
При чтении этого стихотворения сразу обращает на себя внимание, что о любви «орла» и «бабочки-мотылька» написано слишком страстно и взволнованно, и поэтому тут трудно предположить обычную умозрительную аллегорию. Похоже, что это стихотворение «на случай», навеяно раздумьями поэтессы о чувствах, испытанных ее сестрой. «Бабочка» обращается к «орлу» с постоянным рефреном: «Если бы ты мог меня любить! Что бы тогда значило для моей души эхо голосов, пробужденных при моем имени? Этот бесконечный ропот хвалы или хулы, шумящей вокруг меня, как вокруг пламени, был бы неприметным полетом мушки...» Это – почти строки из письма Пановой к Чаадаеву: «У меня возникло горделивое, безумное желание пренебречь судом общества».
Последний куплет, который так понравился Екатерине Пановой, звучит в прозаическом переводе так: «А несчастливый орел будет парить над вершиной какой-нибудь пустынной скалы, побиваемой всеми ветрами, вопрошая небо и озирая пропасть, чтобы его боль в возвышенном гимне пробудила мир своими могучими созвучиями». Образ одинокого орла на пустынной скале, наверное, что-то должен был напомнить «дорогой Екатерине».
В ноябре 1843 года Улыбышев записал свои сожаления о ссоре с братом Владимиром, с которым во сне помирился: «Теперь живет у него с каким-то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная. Но она, конечно, будет стараться о том, чтобы сон мой осуществился»[171]171
«Звезда», 1935, № 3, с. 189.
[Закрыть].
Конец жизни Пановой был безрадостен.
В 1858 году умер Александр Улыбышев. Он оставил по завещанию скрипки и нотную библиотеку своему любимому ученику – композитору М. Балакиреву, книги и рукописи – сестре Екатерине, хотя у него была жена, дочери и сын. Перед смертью в Нижнем Новгороде Улыбышев переехал на квартиру отца Н. А. Добролюбова, и на его похоронах присутствовал Т. Г. Шевченко. Возможно, что и Панова видела этих людей? Так встречаются эпохи.
Это было последним свидетельством, дошедшим до нас о Екатерине Пановой.
Следы ее, казалось, навсегда затерялись, и вдруг неожиданная радостная для меня находка в старой газете...
Внук Александра Улыбышева – Н. Н. Вильде, сын актера Малого театра – в газете «Голос Москвы» 1913 года рассказал о последних годах Е. Пановой.
«Я вспоминаю мое раннее детство,– пишет Н. Вильде,– родовое имение моего деда Улыбышева Лукино в Нижегородской губернии, старую дворовую избу и живущую в ней старую безногую женщину, к которой я испытываю чувство любопытства и страха и которую моя бабка, вдова Улыбышева, называет презрительно-насмешливо «философка» – корреспондентка Чаадаева Екатерина Дмитриевна Панова, урожденная Улыбышева, родная сестра моего деда.
Ребенком я не могу разобраться в том, что происходит вокруг меня в отношениях больших. Но я знаю, что странная старуха «философка» нежданно очутилась в усадьбе, где мы гостим каждое лето с матерью, что приехала эта «философка» в простой телеге, нуждаясь заплатить извозчику, что она, безногая, с костылями, чуть не становилась на колени перед моей бабкой Варварой Александровной, вдовой ее брата и владелицей имения, прося в чем– то ее простить и прося пристанища.
