Текст книги "Сила слабых. Женщины в истории России (XI-XIX вв.)"

Автор книги: Светлана Кайдаш

К этим людям «на подбор», несомненно, принадлежала и Наталья Дмитриевна Фонвизина, образ которой вдохновлял многих великих художников слова.

«Исповедь»

«Исповедь» Натальи Дмитриевны – не литературный жанр, как у Руссо или Льва Толстого. Это действительно исповедь, написанная своему духовнику. Но она обладает несомненными литературными достоинствами. История ее возникновения любопытна.

В 1865 году, за четыре года до смерти, Наталья Дмитриевна отправилась в Одессу на могилы своих сыновей. Остановившись в Киеве, она посетила Киево-Печерскую лавру, где мечтала побывать очень давно. Ей захотелось связно и подробно написать историю своей личной, сокровенной жизни, ничего не утаивая и от самой себя.

Вернувшись в Марьино, 19 марта 1865 года, Фонвизина села за откровенный рассказ о себе. Исписав уже страниц сорок, Наталья Дмитриевна решает начать по-иному. Снова исписывает сорок страниц и опять начинает заново.

Шестидесятидвухлетняя женщина, дважды вдова, потеряв сыновей, которых сама оставила, сочтя долг жены выше долга матери, всматривается в истоки собственной жизни, как нечто отдаленное и постороннее ей – как бы для того, чтобы и самой себе уяснить собственный характер, понять причины его рождения. Это не воспоминания, тем более не сообщения о встречах с известными людьми. Автор совершенно лишен и тени тщеславия: не только не кичится, но просто не упоминает даже родства, которым можно было бы похвалиться, скажем, со знаменитым сатириком Денисом Фонвизиным. Только движение внутренней жизни, развитие духовных сил, события чувств, увлечения и привязанности – вот об этом Фонвизина рассказывает с беспощадной искренностью, не щадя себя. Тайны интимной женской жизни переданы тут подробно и искренне. Будем хранить тайны, не нам открытые. Однако они дадут нам в руки ключ к пониманию незаурядной личности. Кроме того, женская исповедь современницы Пушкина, друга Достоевского, героини Толстого не может оставить равнодушным никого, ведь перед нами единственный и уникальный в русской литературе документ.

Вот как вспоминает сама Наталья Дмитриевна раннее пробуждение в себе напряженного духовного чувства:

«В памяти моей сохранились некоторые благодатные воспоминания из моего раннего детства: мне было, может быть, год шестой, это было в Калуге в купеческом доме, может быть постоялом, где хозяйку звали Марьей Павловной – а как мою мать звали так же, сходство имен и разность личностей меня очень поразила. Я сидела со своей няней-кормилицей и смотрела на вечернюю зарю. А она что– то рассказывала про Бога, и что все это Он создал. Не знаю почему, эта вечерняя заря мне как бы напоминала его. Я как будто Его смутно узнала, вероятно, несознательно ощутила его присутствие, потому что постоянно стала проситься в зарю – что там Бог, что там славно, что я хочу туда, и долго я всякий вечер с нетерпением ждала Зари и просилась в Зарю и желала бежать туда. Меня бранили, я не умела растолковать свое стремление куда-то и говорила: в Зарю! Меня называли капризною, я стыдилась, скрывала грусть свою безотчетную и безотчетное стремление – но помню, что долго, очень долго продолжалось со мною то же во всякий ясный вечер. Я росла каким-то сосредоточенным ребенком. Помню однажды тетка моя, крестная мать, которая жила у нас и, должно быть, это было постом, читала вслух житие Марии Египетской. Я ничего, конечно, не поняла из этого чтения, умом ничего не усвоила, но до того расплакалась, что не могли унять, мне кого– то и чего-то так жаль было, что даже на другой день без слез вспоминать не могла – сердце чем-то так было полно, что я и рассмеяться не хотела от моей грусти. Это оставило, как и Заря, неизгладимое во мне ощущение и воспоминание.

Мать, родные и домашние звали меня мямлей и рохлей. Мне до всего хотелось допытаться, а спрашивать совестилась – и говорить не хотелось, я была несообщительна и дика»[206]206
  «Исповедь» под названием «Воспоминания Н. Д. Фонвизиной– Пущиной» хранится в ЦГАОРе, ф. 279, оп. 1, № 303. Цитируется по рукописи. Впервые отрывки из нее опубликованы в моей статье «Та, с которой образован Татьяны милой идеал».– «Наука и религия», 1976, № 1.


[Закрыть].

Ее отец был богатым помещиком, во время войны 1812 года разорился. Наташа была единственным ребенком в семье, избалованным и веселым, и любила жизнь непосредственно и живо. Душевный переворот совершился в девочке в 14 лет. «С 13 лет я полюбила Мир страстно – и в Мире – все его приманки, все его увеселения, и танцы особенно, и ни о чем больше не думала, кроме предмета любви, который занимал мое сердце в те минуты – предметы эти менялись, но чувство влюбленности было постоянным. В научном образовании я старалась взять памятью, и это мне удавалось, но как Господь одарил меня изрядными способностями, то я многое незаметно для самой себя усвоивала и успевала во многом. <...> Законоучитель преподавал мне катехизис. Я как пытливая разумом закидывала его вопросами очень мудреными... Пытливость моя возбудилась до страсти (как и во всем в моей алчной природе), я, напр., измучилась предположениями о сотворении мира...

Мне минуло 14-ть лет... Находясь 13-го августа в деревенской нашей церкви, я в первый раз в жизни увидела покойника, моих лет юношу – любопытство удержало меня у гроба – и вызвало глубокое душевное сосредоточие и внутреннее отвлечение от обычной колеи земной жизни. Сильно поразил меня вид смерти и ее непреложность для всякого из нас; я как-то серьезно взглянула на свою жизнь – сознала себя виновною перед родителями, просила прощения, исповедалась и приобщилась в первый раз с чувством... У меня как будто вдруг зрение, слух и смысл открылись – и то, что поют, и то, что читают, стало вдруг понятно... Я стала тиха, кротка, задумчива и молчалива...

Напала на меня жажда страданий – и умерщвления плоти в это время, только этими страданиями плоти удовлетворялось несколько чувство мое пылкое, этот огонь любви требовал пищи... Я почти ничего не ела, не то что постилась, а не хотелось (то, что ощущала, насыщало меня), хотелось же страдать, и чего я не выдумывала для этого.– Заказала нашему кузнецу плоские тёрки (три, чтобы не знали для чего) и носила их в чулках – давая ногам отдых, чтобы не показалась кровь и так к этому привыкла, что было для меня этого недостаточно – жгла ладони, около печек и самовара до того, что кожа сходила. Обвязывалась по нагому телу веревкой засмоленной (мое тело не переносило смолы), веревка эта разъедала тело мое кругом – до крови, до струпьев въедалась в тело, при каждом движении жгла, как огнем – и все это было для меня мало – и все нипочем. Ничто не удовлетворяло жажды страдания – с моей стороны это был не подвиг, а наслаждение. Я только и мечтала о мученичестве. Как у меня была особая комната, я никогда не ложилась в постель, а спала на полу без постилки, подушки и одеяла. Вставала на молитву часов в пять и ранее, а иногда и всю ночь проводила без сна – особенно летом бегала молиться в сад... Я никому не поверяла моей сердечной тайны, но от домашних не скрылась перемена моя даже в наружности – я так похудела, что на себя не стала похожа. Домашние делали разные заключения, между прочим говорили, что я схожу с ума. Началось гонение, отобрали книги – насмехались, присматривали за мною, заставляли ездить к соседям – для моего развлечения и к себе звали частенько, требовали, чтобы я плясала и пела. Я покорялась, но такая обстановка сделалась для меня ненавистною, и я приняла намерение удалиться в пустынный женский монастырь, недалеко от нас в лесу устроенный. Придумала исполнить это с помощью духовника, нашего приходского священника. Мне еще угрожали замужеством... Я спешила исполнить мое намерение. Пользуясь тем, что отец, тетка и гувернантка уехали в Москву, я действительно бежала в мужском платье для безопасности путешествия. Священник и его жена помогли мне. Когда я ночью на 27-е апреля явилась к священнику, он уже ждал меня с зажженной свечкой у иконы. Надев епитрахиль и поручи, духовник мой посвятил меня Богу, остригши мне четверть пряди волос крестообразно, как при крещении, и нарек мне с молитвою мужское имя Назарий. Жена священника достригла меня по-семинарски. Она же меня и платьем и бельем своего второго сына наделила. Когда я совсем сделалась семинаристом, священник благословил меня, а матушка его и продовольствием на дорогу снабдила. Бегство мое наделало шуму, мальчик, который носил письма мои отцу Ивану, объявил о том матери. Отец Иван признался, как и когда отпустил меня. Мать занемогла, а соседи, жалея ее, пустились меня отыскивать. Настигли меня при повороте в лес и доставили к матери, которая вспомнила, что еще прежде рождения моего обрекла меня Богу... Но отец и слышать не хотел о том, а отдали меня (с разрешения Святейшего Синода) в тот же год в сентябре замуж за моего двоюродного дядю годами 18-ю меня старше. Когда я была девочка, я была года два страстно влюблена в него, но тут брачная жизнь казалась мне невыносимою. Выйдя замуж, я переехала жить в Москву...»

Венчание с Михаилом Александровичем Фонвизиным состоялось в сентябре 1822 года.

Пушкин и Фонвизина

Однако прежде монастыря и прежде замужества случилось в жизни юной Натальи Апухтиной сильное увлечение. М. Д. Францева, дочь тобольского прокурора, в своих воспоминаниях записала с ее слов рассказ о том, как в имение Апухтиных на берегу живописной Унжи приехал молодой человек, который стал добиваться руки дочери костромского помещика. Он сумел тронуть сердце молодой девушки и увлечь ее, но разочарование было жестоким. Разведав, что состояние ее отца расстроено, он уехал, даже не объяснившись. Вероятно, ее попытка уйти в монастырь была вызвана во многом и этим. «Вскоре после этого,– пишет Францева,– приехал к ним в деревню двоюродный ее дядя Михаил Александрович Фон-Визин, человек в высшей степени добрый, честный, умный и очень образованный... Михаил Александрович, будучи мягкого, нежного сердца, не устоял и пленился настолько своей племянницей, что привязался к ней страстно. Она, видя его горячую привязанность к ней, не осталась равнодушной к его чувству... Через несколько месяцев они обвенчались в родовом их имении Давыдове и вскоре переехали на житье в Москву, где Наталья Дмитриевна должна была постоянно посещать свет. Не любя его, она скучала пустотой светской жизни, тосковала и рвалась к своим заветным родным полям и лесам... Из наивной экзальтированной девочки она превратилась в женщину необыкновенно умную, сосредоточенную, глубоко понимающую свои обязанности. Это доказывает очень характеристический эпизод ее встречи на одном бале с тем молодым человеком, который когда-то увлекал ее своими льстивыми уверениями и так горько разбил ее чистые мечты. На бале он был поражен встречей с женою заслуженного и всеми уважаемого генерала, блиставшую красотою и умом, окруженную толпой поклонников. Его низкая натура проявилась еще раз тем, что он не задумался стать тоже в числе ее поклонников, рассчитывая на прежнюю ее к нему симпатию, но был уничтожен благородным и гордым ее отпором как низкий ухаживатель за чужой уже женой. Тема «Евгения Онегина» взята Пушкиным именно из жизни Натальи Дмитриевны, этот эпизод и многие подробности были ему переданы одним из общих их знакомых. Когда вышли первые главы поэмы «Евгений Онегин», то Михаил Александрович находился уже в крепости.

Однажды один из родственников Натальи Дмитриевны, Молчанов, прибегает к ней и говорит: «Наташа, знаешь: ведь ты попала в печать! Подлец Солнцев передал Пушкину твою историю, и он своим поэтическим талантом опоэтизировал тебя в своей поэме «Евгений Онегин»[207]207
  Францева М. Д. Воспоминания.– «Исторический вестник», 1888, май, с. 396.


[Закрыть].

О том, что Пушкин «срисовал» Татьяну Ларину с Натальи Фонвизиной, было достаточно широко известно в декабристской среде. Задолго до выхода в печать воспоминаний М. Д. Францевой, писатель-этнограф С. Максимов писал в своей книге «Сибирь и каторга»: «Наталья Дмитриевна Фон-Визина, урожденная Апухтина, недавно умерла в Москве. Она в молодости послужила идеалом Пушкину для Татьяны в «Онегине». Сначала хотела идти в монастырь, потом вышла за генерала Фон-Визина»[208]208
  Максимов С. Сибирь и каторга, ч. III. Спб., 1871, с. 141.


[Закрыть].

Пушкинисты называют не одно женское имя, связанное с Татьяной Лариной, но Фонвизина, несомненно, более других заслуживает права считаться прототипом пушкинской героини[209]209
  Кстати, в черновиках к «Евгению Онегину» Татьяна первоначально звалась Наташей.


[Закрыть].

Восьмая глава «Евгения Онегина» кончается лирическим обращением Пушкина к друзьям-декабристам:

 
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован;
А та, с которой образован
Татьяны милой идеал...
О, много, много рок отъял!
 

«Рок отъял» Татьяну – до сих пор этот стих понимали так, что она умерла, но, быть может, «далече» означает как раз «во глубине сибирских руд», среди сосланных пушкинских друзей? М. Францева упоминает в воспоминаниях имя Солнцева, который «передал Пушкину историю» Фонвизиной. Солнцев (Сонцов) Матвей Михайлович – это дядя Пушкина (муж его тетки Елизаветы Львовны). С ним поэт неизменно встречался в Москве, а перед свадьбой возил его представлять своей невесте.

Елизавета Львовна с мужем жила в доме отца члена Союза Благоденствия П. Д. Черевина, который был родственником Натальи Дмитриевны[210]210
  Левинсон Н. Р., Миллер П. Н., Чулков Н. П. Пушкинская Москва. Под. ред. М. А. Цявловского. М., 1937.


[Закрыть]. Черевин был приятелем Пущина. Не исключено, что, бывая у своих родных, Пушкин мог там встретить и Наталью Дмитриевну.

Некоторые литературоведы пренебрежительно относятся к самой проблеме прототипа. На мой взгляд, такая точка зрения мало обоснована. Угадывая прототип, мы заметно расширяем «ауру» произведения, исторические и социально-бытовые ассоциации, связанные с образом, рожденным вдохновением художника, то есть становимся как читатели намного богаче, а не беднее. Кроме того, сама проблема перевода исторических, жизненных, бытовых импульсов, получаемых художником из воздуха времени, исторического пространства, социальной среды, есть важная эстетическая проблема. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда: как желтый одуванчик у забора»...– писала Ахматова.

Каких только женщин не выдвигала молва, исследователи Пушкина или собственное тщеславие приятельниц поэта на роль прославленной его героини! П. А. Плетнев утверждал, что Пушкин имел тут в виду Наталью Кочубей; П. В. Анненков, хотя и с оговорками, находил прообразы Ольги и Татьяны в сестрах Вульф; А. П. Керн объявила в своих воспоминаниях, что Пушкин писал свою Татьяну едва ли не с нее. Находили также черты Татьяны в графине Е. К. Воронцовой и Марии Раевской. Ахматова угадывала в Татьяне последних глав К. Собаньскую. Правомерно ли думать, скажем, о Раевской-Волконской?

В комментариях к «Евгению Онегину» имя Волконской обычно присутствует в связи со строфой в первой главе романа, которую Волконская безоговорочно отнесла к себе в своих воспоминаниях:

 
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
 

Однако если обратиться к контексту пушкинского романа, то чтение заставит скорее отвергнуть, чем принять такое толкование. В самом деле, могут ли относиться к пятнадцатилетней девочке, какой была тогда Мария Раевская, когда ехала в карете с няней, гувернанткой, компаньонкой и сестрой в степи под Таганрогом и они «всей гурьбой бросились любоваться морем», такие пушкинские строки, полные любовного жара и неподдельной страсти:

 
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами...
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
 

Весь словесный ряд этой строфы носит откровенно эротический характер: «лобзать уста», «перси, полные томленья». Пушкин пишет об этом «порыве страстей» как самом сильном увлечении своей «кипящей младости». Неужели это следует отнести на счет девочки, промочившей однажды ноги?

Волконская забыла, когда писала свои «Записки», что строке «Я помню море пред грозою» предшествует в предыдущей строфе сомкнутое с ней в смысловое кольцо строка – «У моря на граните скал».

Между тем под Таганрогом в степи нет «гранитных скал», там степной пейзаж. Словом, самый беглый разбор этих строф «Онегина» заставляет сильно усомниться, что их можно соотнести с воспоминаниями Марии Николаевны Волконской. Она вдохновенно строила легенду своей жизни и убедила многих читателей увидеть свои отношения с Пушкиным такими, какими бы ей хотелось их увидеть. К себе отнесла Волконская и строки «Бахчисарайского фонтана»:

 
Ее очи
Яснее дня,
Темнее ночи.
 

А воображение некоторых пушкинистов дорисовало загадочный и возвышенный облик «потаенной любви» поэта.

В своей «Исповеди» Фонвизина ни слова не обронила о том, о чем с такой уверенностью говорят ее друзья и современники. Почему же она промолчала о том, что могло бы так украсить ее биографию?

Фонвизина была лишена тщеславия, заботы о посмертной славе. Этого не избежала, к сожалению, Волконская. И все же: была ли Фонвизина прототипом Татьяны Лариной?

Нередко источником для творческого замысла служит сюжет, рассказ, услышанный художником. Так, сюжет «Мертвых душ» был подсказан Гоголю Пушкиным, а сюжет «Воскресенья» Толстой узнал от юриста А. Ф. Кони Так же вполне вероятно, что история женитьбы блестящего генерала, богатого дворянина, светского человека, каким был Михаил Александрович Фонвизин, на провинциальной молоденькой девушке из костромских глухих лесов (своей двоюродной племяннице), поразившая своей необычностью воображение многих современников, могла дойти и до Пушкина. Об этом Пушкин мог узнать от многих друзей, общавшихся с Фонвизиным.

Ближайшей подругой Натальи Дмитриевны была сестра декабриста Василия Норова – Екатерина Поливанова. Все годы сибирского изгнания она переписывалась с Фонвизиными и заботилась об их сыновьях. Впоследствии оба юноши скончались от чахотки в одесском доме Поливановой. Сестра Екатерины – Авдотья – была приятельницей Чаадаева, Фонвизин был и сам с ним в дружеских отношениях. Женитьба друга – это всегда тема для разговоров, даже и в беседе таких приятелей, как Пушкин и Чаадаев.

И. Д. Якушкин был близким другом Фонвизина и встречался неоднократно с Пушкиным.

Михаил Федорович Орлов в 1820—1824 годы тесно общался и с Пушкиным и Фонвизиным.

Иван Иванович Пущин приезжал в имение к Фонвизиным вскоре после их женитьбы, Пущин же навещал поэта в Михайловской ссылке.

Словом, история этой необычной женитьбы была наверняка на устах у многих в тогдашнем не очень обширном светском кругу.

И еще немаловажное обстоятельство: женщины, о которых говорили впоследствии как о прототипе Татьяны Лариной, от Марии Волконской до Воронцовой, были светскими женщинами, далекими от образа скромной сельской дикарки. Зато Фонвизина и по чертам биографии и по психологическому складу, несомненно, близка Татьяне Лариной.

Роман «Евгений Онегин», в том числе и образ Татьяны, постоянно менялся, трансформировался, двигался. Много ли общего у Татьяны с графиней Кочубей, графиней Воронцовой, Каролиной Собаньской или даже с дочерью генерала Раевского?

Нельзя категорически утверждать, что Пушкин, прежде чем писать «Онегина», уже сложил в голове его сюжет на основании семейной истории Фонвизина. Это маловероятно, да и сам творческий процесс сложнее. Возможно, что Татьяна первых глав лишь объективно совпала с характером Натальи Дмитриевны, а ее семейную историю Пушкин услышал не на юге, а уже по возвращении из ссылки, когда работал над заключительными главами романа.

Шестая, седьмая и восьмая главы «Евгения Онегина» были написаны уже после восстания декабристов. Проблема исполненного долга не только в гражданском, но и в человеческом смысле была в это время очень современна и остра. Нравственный поступок становился и гражданской категорией. Александр Тургенев, брат «первого декабриста» Николая Тургенева записал в дневнике, что одни женщины плясали на балах по поводу коронации Николая I, другие летели к своим мужьям, чтобы «зарыться с ними в вечных снегах».

Все, что касалось судьбы сосланных декабристов, как известно, жадно впитывалось поэтом. Все женщины, поехавшие в Сибирь, были известны поименно. И их судьбы просто не могли пройти мимо внимания Пушкина. Вот почему с большой долей вероятности можно утверждать, что в сюжетном повороте судьбы Татьяны, какой она изображена в заключительных главах романа, не последнюю роль сыграли циркулировавшие в обществе рассказы о Фонвизиной.

Как-то в статье «Парадоксы пристального чтения»[211]211
  «Литературная газета», 1970, 5 мая.


[Закрыть] критик Д. Урнов воскликнул, процитировав строки «но я другому отдана; я буду век ему верна»: «Положа руку на сердце, вы понимаете, что хотел поэт этим сказать?»

Эти слова будут гораздо понятнее и осветятся совсем иным светом, если думать о Татьяне как жене участника заговора, будущего сибирского поселенца. Известно было, что и Волконская, и Фонвизина поехали в Сибирь не по страстной любви к мужу, как Екатерина Трубецкая или Александрина Муравьева, а из чувства долга.

Русская женщина, способная отречься даже от любви во имя исполненного долга, стояла перед восхищенным взором Пушкина как образ душевного совершенства, нравственного героизма.

* * *

В год выхода книги С. Максимова «Сибирь и каторга» в журнале «Русский архив» декабрист Петр Николаевич Свистунов в статье «Отповедь Свистунова» подробно разобрал все фактические ошибки Максимова. Он перечислил малейшие неточности, касавшиеся декабристов, которые он заметил, однако ни словом не упомянул о заявлении С. Максимова, что Фонвизина-Пущина послужила прототипом для Татьяны Лариной. Это было косвенным согласием одного из близких друзей Натальи Дмитриевны на подобное утверждение.

В свете этого может быть дан толчок и к переосмыслению образа генерала из «Евгения Онегина».

Михаил Знаменский, сын священника, духовника и друга Фонвизиной, Пущина, Якушкина, да и всей ялуторовской декабристской колонии, впоследствии известный художник, оставивший нам портреты многих декабристов, и в первую очередь супругов Фонвизиных, писал в своих воспоминаниях:

«В доме Михаила Александровича Фонвизина по случаю праздника всех раньше на ногах и чуть не прежде всех высокая и стройная фигура самого хозяина. При взгляде на эту фигуру невольно рвется на язык название генерал. Недаром же некогда Пушкин сказал про него: «Всех выше грудь и плечи поднимал за ней вошедший генерал...» Да, читатель, вот куда капризом судьбы перенесена была пушкинская Татьяна, или, правильнее сказать, та особа, с которой наш поэт списывал героиню Онегина»[212]212
  См.: Кайдаш С. Портреты Фонвизиных работы Знаменского.– «Панорама искусств», 1980, № 3.


[Закрыть].

Генерала в «Онегине» мы всегда привыкли считать тупым служакой, воплощением преуспевающего при дворе человека. Но именно здесь сюжет недосказан, оборван на полуслове, а десятая «декабристская» глава недописана. Нам остается простор для догадок. Эта догадка о генерале заставляет по-иному взглянуть и на образ Татьяны. А что если Пушкин собирался изобразить в генерале декабриста и поэтому недописал роман, увидев невозможность это сделать?

Все это делает гипотезу о Фонвизиной как прототипе Татьяны Лариной достаточно вероятной.

Однако вернемся к судьбе Натальи Дмитриевны.

Муж Натальи Дмитриевны генерал Михаил Александрович Фонвизин был арестован 9 января 1826 года в своем подмосковном имении Крюково на глазах беременной жены. Ее старались уверить, что ему просто необходимо ехать в Москву по делам. «Верно, вы везете его в Петербург?» Наталья Дмитриевна выбежала за ним за ворота и, не отрывая глаз, смотрела за уезжающими, когда же увидела, что тройка, уносящая ее мужа, повернула не на московский тракт, а на петербургский, то, поняв все, упала на снег, и люди без чувств унесли ее в дом»,– так впоследствии записала со слов Натальи Дмитриевны М. Д. Францева воспоминания об этом событии.

И января 1826 года император писал брату Константину Павловичу: «Наши аресты идут своим чередом. Ко мне только что привезли сегодня Фон-Визина, личность довольно значительную».

Талантливый военный, адъютант генерала А. П. Ермолова во время Отечественной войны 1812 года, выделявшийся умом и образованностью даже в декабристской среде, Фонвизин был серьезным и убежденным участником движения. Во время следствия Фонвизин – один из немногих, кто умело вел себя как настоящий конспиратор: от него не удалось узнать ни одного нового имени, никаких дополнительных сведений, и вместе с тем он сумел убедить следственный комитет в правдивости своих показаний и своем чистосердечии.

Вскоре после ареста мужа Наталья Дмитриевна родила второго сына, после родов долго не могла оправиться, но уже в апреле была в Петербурге. 20—26 апреля В. А. Жуковский пишет А. П. Елагиной: «Милая Дуняша! Последнее письмо ваше получил вчера, то есть письмо, написанное с Натальей Дмитриевной... Напрасно вы ей не отсоветовали сюда ездить. Не может быть никакой удачи от ее поездки. Я же для нее худая помощь... Фон-Визина имела уже свидание с мужем»[213]213
  «Уткинский сборник». М., 1904, с. 43.


[Закрыть].

Жуковский знал и помнил Наталью Дмитриевну еще девочкой и даже посвятил ей стихи – «В альбом 8-летней Н. Д. Апухтиной», написанные на семейном празднике в именье его друга Плещеева, неподалеку от Орла, где был дом родителей Натальи Дмитриевны[214]214
  Стихи Жуковского вписаны его рукой в альбом матери Натальи Дмитриевны – М. П. Апухтиной, сохранившийся в рукописном отделе Государственной библиотеки им. В. И. Ленина. Под стихами дата «1811 год, августа 3» и пометка М. П. Апухтиной – «на празднике у Плещеева, собственной рукой Жуковского писано». Это заставляет пересмотреть год рождения Натальи Дмитриевны. Если 8 лет ей исполнилось в 1811 году, следовательно, она родилась в 1803-м, а не в 1805 году, как принято считать до сих пор. Эта же дата – 1803 год – приведена и в издании «Русские портреты XVIII и XIX столетий». Спб., 1006, т. II.


[Закрыть].

6 мая 1826 года Фонвизин записал в своем дневнике, который вел в крепости: «Сегодня ходил я гулять по берегу и по обыкновению думал о моем друге – вдруг увидел ялик, и в нем две дамы в белых шляпах. Сердце мое мне сказало, что это была моя Наталья. Я тотчас узнал ее, хотя в некотором расстоянии, она меня также, и мы оба всем сердцем обрадовались сей счастливой встрече»[215]215
  Фонвизин М. А. Сочинения и письма, т. 1. Иркутск, 1979, с. 90.


[Закрыть].

Вместе со своей приятельницей – юной женой Якушкина – Фонвизина наняла лодку, и они стали совершать ежедневные прогулки по Неве мимо крепости, когда заключенных выводили на прогулку. П. Е. Анненкова передает в своих воспоминаниях рассказ, слышанный ею, очевидно, в Сибири: «Когда сделалось известным более или менее, к чему будут приговорены заключенные, тогда Фонвизина и, кажется, Давыдова, переодетые, отправились пройтись по стене, окружающей крепость... Так как они были одеты в простое платье, то часовые не обратили на них внимания. Они, держась на известном расстоянии, стали как будто перекликаться, и наконец Фонвизина прокричала: «Les sentences seront terribles, mais les peines seront commuees» («Приговор будет ужасен, но наказание будет смягчено»), В ответ на эти слова разнесся страшный гул по казематам. Узники отвечали: «Merci»[216]216
  Анненкова П. Е. Воспоминания. Красноярск, 1977, с. 86.


[Закрыть].

Нельзя без волнения читать письма М. А. Фонвизина, обращенные к жене из крепости.

Узнав о ее намерении следовать за ним, он пытается ее отговорить: «Жертвы, которые ты желаешь мне принести, следуя за мной в эти ужасные пустыни, огромны! Ты хочешь покинуть ради меня родителей, детей, родину,– одним словом, все, что может привязывать к жизни, и что я могу предложить тебе взамен? Любовь заключенного – оковы и нищету... Твое доброе сердце слишком возбуждено великодушием и сочувствием к моему несчастию, и я был бы недостоин твоей привязанности, если бы не остановил тебя на краю пропасти, в которую ты хочешь броситься. Любя тебя больше своей жизни и своего счастья, я отказываю тебе и прошу тебя, во имя всего того, что тебе дорого на свете, не следовать за мной. Представь меня моей несчастной судьбе и готовься исполнить священный долг матери – подумай о наших дорогих детях» (октябрь – ноябрь 1826 г.).

По постановлению Верховного уголовного суда, М. А. Фонвизина отнесли к IV разряду «государственных преступников», что означало ссылку на каторжные работы сроком на 12 лет и последующее поселение в Сибири.

Наталья Дмитриевна получила разрешение следовать за мужем одной из первых – 18 июля 1826 года.

Михаила Александровича Фонвизина отправили в Сибирь 21 января 1827 года. На почтовой станции под Петербургом его ждала жена с теплыми вещами и деньгами. Здесь они простились. Здоровье Натальи Дмитриевны, подорванное тяжелыми родами и сильными переживаниями, а также страх за маленьких сыновей задержал ее отъезд на год.

Свой долг жены она поставила выше долга матери: двух сыновей, трех с половиной и двух лет, отдала Фонвизина на попечение родителей и брата мужа, тоже декабриста (его два месяца продержали в крепости, а потом выпустили под вечный надзор полиции).

В марте 1828 года Фонвизина прибыла в читинский острог. Наталья Дмитриевна пишет в «Исповеди»: «К горю моему, муж мой был членом тайного общества, наделавшего столько шуму в начале царствования Николая I-го. У нас уже был сын и другим была беременна, когда мужа арестовали и потом через полгода осудили в Сибирь на срочную работу с заточением. Несчастье это сильно потрясло меня... Я в самых молодых годах осталась вдовою от живого мужа. Нам, женам сосланных, дозволили выходить замуж. Многие и вышли... Когда мужа осудили в Сибирь, я решилась разделить его участь... Тут спешила, в чем поддержали меня: петербургский духовник и схимник отец Михаил в Троице-Сергиевой Лавре. Отец, мать, все родные и даже московский духовник были против. Подкрепленная благословением прозорливого старца Михаила, я оставила сыновей на попечение деверя, навеки простилась с отцом и матерью и пустилась в путь... и в Сибири заперлась с мужем в тюрьме. Нас было там около 10-ти жен, последовавших за мужьями».

Летом 1830 года декабристов перевели из Читы в Петровский Завод в специально выстроенную для них тюрьму. Приехавшие жены поселились с мужьями. Они служили опорой не только для своих близких, но для всех осужденных. Политическим узникам была запрещена переписка с родными – женщины писали за них.

О роли их в жизни изгнанников прекрасно сказал Николай Бестужев: «Каземат... через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти».

Не менее высоко оценила спустя полвека значение деятельности декабристок представитель уже другого революционного поколения России – Вера Фигнер: «Десяток женщин, очень подружившихся между собой, служили источником всего светлого, что могло быть в однообразной жизни тюрьмы, и несли наравне с узниками все тяготы, которые выпали на их долю, и своей деятельностью дали совершенно недосягаемый идеал для всех организаций помощи политическим заключенным и ссыльным, какие существовали в ближайшее к нам пятидесятилетие царской власти»[217]217
  Фигнер Вера. Жены декабристов.– «Каторга и ссылка», 1925, кн. 21, с. 17.


[Закрыть].

В Сибири Наталья Дмитриевна очень тосковала по близким, оставшимся в России. Ее и без того некрепкое здоровье сильно пошатнулось. Немало ночей провели над ее изголовьем И. Д. Якушкин и доктор Ф. Вольф, помогая М. А. Фонвизину, когда он изнемогал от усталости и бессонницы. В бреду Наталье Дмитриевне всегда казалось, что у нее отнимают детей.

В ноябре 1832 года Николай I по случаю рождения сына Михаила подписал указ, в котором снизил сроки наказания декабристам, «желая явить новый опыт милосердия нашего к участи помянутых государственных преступников». Декабристы IV разряда, в том числе М. А. Фонвизин, отправлялись на поселение. Ему был назначен город Енисейск. Однако покинуть Петровский Завод они смогли только спустя два года. Наталья Дмитриевна ждала ребенка.