Текст книги "Генеральша и её куклы"

Автор книги: Светлана Шишкова-Шипунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Такого работника, как она, ещё поискать надо, а ты не ценишь, волчара поганый!

– Да какой он волк, он козел самый настоящий!

Ника раскраснелась, глаза её горели, под конец она выволокла плюшевую игрушку из‑за стола и от души попинала ногами. Фуф!

– Молодец, – похвалила Инна. – Постарайтесь запомнить эти свои ощущения, и всякий раз, когда будете входить у нему в кабинет, вспоминайте их про себя.

Настала очередь Марты. Она заметно повеселела, расправа с предыдущим объектом ей очень понравилась. Но её случай был другого рода, ей, напротив, надо было отучиться видеть в каждом мужчине, с которым сводит её жизнь, козла и дебила. Инна сама выбрала для неё белого, пушистого котика, сравнительно небольшого, усадила ей на колени и велела поговорить с ним как можно ласковее. Марте долго не удавалось найти нужные слова, кажется, она их вообще не знала, Инна стала подсказывать.

– Он хороший, пушистый, белый… Самый белый и самый пушистый. Скажите ему об этом. Не стесняйтесь говорить приятные слова, хвалить, восхищаться.

Марта закрыла глаза, гладила котика по спинке и с трудом выдавливала из себя такие непривычные для неё слова: «ты мой котик… ты добрый… ты ласковый…».

Ей подпевал целый женский хор:

– Тебе повезло! Мы все тебе завидуем!

Под конец Марта внимательно посмотрела на котика, чмокнула его в нос и спросила:

– А можно я его с собой заберу?

– Берите на здоровье, только не сегодня, а когда закончим с вами заниматься, и пусть он у вас сидит на самом видном месте. Как только вам захочется обругать какого‑то мужчину, вы взгляните на него и вспомните все те слова, которые здесь произносили.

С Майей долго не могли подобрать подходящую игрушку. Она говорила:

– Нет, он у меня симпатичный, а это что за уродина? Нет, и этот не годится, он какой‑то неказистый.

Наконец выбрали яркого, сине–красно–жёлтого попугая, посадили на спинку стула.

– Похож?

– Похож…

– Ну и что мы ему скажем?

Майя смотрела на попугая с укоризной и только вздыхала.

– Давайте я! – с готовностью предложила Марта.

– Нет, пусть она сама, а вам лучше помолчать.

Майя начала неуверенно, останавливаясь после каждой фразы, словно ожидая, что её сейчас перебьют, не дадут договорить.

– Больше ты ко мне ходить не будешь… Больше я тебя не пущу, хватит…

– Молодец, правильно! – поддакивали девушки. –Пусть катится колбаской по Малой Спасской, обойдёмся! Подумаешь, цаца выискалась, дипломат хренов! Да у нас таких, как он, навалом на пляже загорает!

– А если ты все‑таки явишься, я скажу… я скажу…

Вдруг она села на место и расплакалась.

– Ты чего? – наклонилась к ней Марта.

– Нет, девочки, я не смогу. Я его, наверное, люблю все‑таки.

Попугай клюнул носом и свалился со стула.

Когда стали расходиться, Инна попросила даму из полумрака задержаться. У неё даже закралось подозрение, не конкурентка ли это какая разнюхивает, что тут и как.

В сущности, никто ведь здесь, в провинции, не знает толком, что это такое – психоанализ, упражняются, кто во что горазд, как, собственно, и сама Инна, читавшая, конечно, и Фрейда, и Юнга, но одно дело – читать, и совсем другое – практиковать самостоятельно. Она отдавала себе отчёт в том, что все её занятия, так называемые «сеансы» – чистой воды профанация, и боялась только одного – нарваться на пациентку, которая это поймёт и захочет её разоблачить.

Они перешли в кухню и просидели за чаем и разговором ещё часа два. И «новенькая» рассказала, что давно хотела познакомиться с профессиональным психоаналитиком, и вот приятельница подсказала, где есть такой кабинет, и она нарочно пошла пешком, чтобы продумать по пути все свои вопросы. И вот она шла и проговаривала их про себя, и пока дошла, сама же мысленно на них и ответила, так что вроде и необходимость отпала, а поприсутствовать решила так, из чистого любопытства.

– Ну, и как вам?

– Если честно, не очень.

– Почему?

– Я себе это немножко по–другому представляла. И потом, мне не нравятся групповые занятия, хотя я знаю, что это теперь модно. Лично я бы предпочла общаться один на один.

Через неделю она снова пришла, и в этот, второй её приход Инна многое о ней узнала и сделала для себя вывод, что она все же нуждается в помощи, но уговорить её заняться всерьёз не смогла. Времени нет, не до того и вообще: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. На какое‑то время она исчезла, потом снова появилась, и они несколько раз общались, но наедине, такое было её условие. Постепенно и сама Инна стала рассказывать ей про свою жизнь, тоже не слишком удачно сложившуюся, и уже Мирослава анализировала Иннины проблемы и советовала, как поступить, так что было не понять, кто из них к кому ходит и кто кому психоаналитик.

И вот на днях она позвонила, но приехать не захотела, а предложила встретиться на нейтральной территории, у парикмахерской.

– Так что, собственно, вы хотите узнать? – Инна смотрела на гостей с тревогой, ожидая какой‑то неприятности.

Оказалось, ничего такого, чего она не могла бы рассказать без риска для своей профессиональной репутации. Всего лишь – зачем они встречались в то утро в кафе, о чём говорили, не сообщала ли Мирослава о каких‑то своих планах на тот день и куда она направилась из кафе.

Значит, так. Встречались они потому, что Мирославе нужно было посоветоваться с ней относительно сестры. Нет, не той, у которой муж недавно умер, с той она тоже встречалась, но там ничего страшного, женщина с совершенно здоровой психикой, так что постепенно сама успокоится. А тут речь шла о другой сестре, у которой муж завёл фактически вторую семью и даже родил там ребёнка (чего никто, кроме Мирославы ещё не знает), но и из этой уходить не хочет, так и живёт на две семьи, и сестра превратилась в настоящую невротичку, не ест, не пьёт, похудела страшно, и вот Мирослава очень за неё боится, как бы с ней чего совсем плохого не случилось. Она сама уже пробовала её увещевать и уговаривать, но сил её для этого не хватает, она её слишком любит и слишком ей сопереживает, тут надо, чтобы чужой человек попробовал повлиять. Сестра приедет на недельку и придёт к Инне, и, если вдруг самой Мирославы в это время не будет здесь, так чтобы Инна её приняла и занялась с ней. Вот об этом и договаривались. Вышли из кафе вместе, Инна хотела пройтись по набережной, день был ещё хороший, солнечный, дождь пошёл только к вечеру. Но Мирослава спешила, сказала, что должна съездить в одно место и отвезти туда одну вещь, а потом ещё успеть на какой‑то праздник. Так и сказала: «одно место» и «одна вещь», а про праздник – где и какой – вообще не уточняла. Инна проводила её до машины, ещё похвалила, что она сама за рулём, она ей давно внушала: вождение машины добавляет уверенности в себе. Мирослава помахала ей рукой и уехала.

– Значит, вы расстались с ней на парковке и больше её не видели и не слышали?

Инна внимательно посмотрела на одного, потом на второго и спросила:

– Она что, пропала?

– Нет. Просто пропала одна вещь, которую она в тот день, видимо, возила с собой, вещь дорогая, мы пытаемся её найти, а для этого надо, так сказать, проследить весь путь…

– Почему же вы у неё самой не спросите?

– Она уехала отдыхать, это довольно далеко, и там нет связи.

– Странно. А что за вещь пропала?

Маленький вопросительно посмотрел на большого (тот кивнул) и сказал:

– Старинная французская кукла с двумя лицами.

– А, Маргарита!

– Так вы её знаете? Видели? Она случайно не у вас?

– Нет, что вы! Но один раз она приносила её на занятия.

– Это ещё зачем?

– Мы проводили сеанс куклотерапии.

– Чего?

– Куклотерапии.

– Как это?

Инна нехотя рассказала. Есть одна девушка, Марта, которая никак не может выйти замуж. Виной всему её собственный характер, слишком мрачный, депрессивный. Она на все и всех смотрит с вечным неудовольствием. Все вокруг плохие, одна она хорошая. И вот с ней проводили этот сеанс. Сажали куклу в кресло, разворачивали плаксивым лицом, словно говоря: вот, полюбуйся, и ты такая же, можно ли тебя, такую, полюбить? На время сеанса кукла была как бы Марта, а настоящая Марта была как бы психоаналитик, и с ней, то есть с куклой, беседовала. Сама задавала различные вопросы и сама же на них отвечала, то есть, получалось, занималась психологическим самоанализом.

– И что, помогло?

– Ну, не сразу же!..

Большой гость покачал головой, словно говоря: ну и детский сад… А маленький продолжал допрашивать:

– А в тот день, в кафе, с ней не было этой куклы?

– Не знаю. Какой‑то пакет, довольно большой, она держала в руках, но была ли там кукла…

– Ну, хорошо, – Лёня Захаров был недоволен разговором. – Я вас пока оставлю, а вот этот товарищ ещё немного с вами побеседует.

Инна с опаской взглянула на В. В.

– А вы… из милиции?

– Нет, это я из милиции, – ответил Лёня. – А он – муж.

– Муж! – всплеснула руками Инна. – Что же вы сразу не сказали?! Я и сама хотела с вами поговорить, даже думала вам звонить…

Она засуетилась, стала предлагать чай–кофе, но В. В. не был расположен чаёвничать.

– У нас с вами будет откровенный разговор, правда? – говоря это, Инна прямо впилась в него глазами.

– Настолько, насколько я посчитаю нужным с вами откровенничать, не забывайте, я – не ваш пациент.

– Хорошо, – кротко ответила она.

Встала, прошлась по комнате, подошла к окну и несколько минут смотрела вниз на улицу, словно давая своему необычному гостю (до сих пор здесь бывали только женщины) оглядеться, настроиться. Наконец, не поворачиваясь и не глядя в его сторону, спросила:

– Вы любите свою жену?

В. В. мог бы ответить просто: «Да» – и это было бы чистой правдой. Он мог бы также послать эту Инну куда подальше и на том прекратить разговор. В другое время именно так он и поступил бы. Но теперь он не должен забывать, что Руся пропала и, значит, даже эту мадам с её наглыми вопросами надо вытерпеть, если это поможет хоть на шаг продвинуться в поисках жены.

– Не спешите, подумайте, – продолжала, глядя в окно, Инна. – Бывает, человек перестаёт спрашивать сам себя о каких‑то, казалось бы, и без того известных и понятных ему вещах, полагая, что ничего не меняется в его отношении к ним, тогда как многое давно уже изменилось, и надо только отдать себе в этом отчет…

– Я всегда отдаю себе отчёт в том, что говорю. Да, я люблю свою жену. Что дальше?

– Прекрасно. Но как вы думаете, для неё любовь – это самое важное в жизни?

– Что вы хотите этим сказать?

– По–моему, она из той породы женщин, для которых важнее собственная независимость, профессия, признание в обществе, нежели традиционно женские ценности, как любовь, семья, дети. Я неправа?

Он вздохнул, откинулся в кресле.

– Вы правы в том, что касается профессии и признания, но одно другого совершенно не исключает. Любовь, семья и дети ничуть не менее важны для неё, что бы она вам тут ни говорила. Просто с этим у неё на сегодняшний день все в порядке. А в том, что касается так называемой творческой деятельности, она испытывает в последние годы некоторую, скажем так, неудовлетворённость, это правда. Отсюда такое впечатление. Но поверьте мне, что если бы было все наоборот, то есть у неё была бы сейчас интересная творческая работа, которая бы полностью её удовлетворяла, и было бы признание, как вы говорите, но не было бы семьи, мужа, детей, она чувствовала бы себя куда более несчастной. Она, чтоб вы знали, вообще такой человек, такая женщина, которая всегда чем‑нибудь неудовлетворена, даже, когда все хорошо, она всё равно найдёт, что не так. И прежде всего она всегда недовольна сама собой, это её натура такая.

Инна с интересом смотрела на Владимира Васильевича. Что ж, он не так прост, оказывается, и про жену свою, похоже, сам всё знает и понимает. Тем лучше, можно говорить с ним вполне откровенно. И она обрисовала в общих чертах душевное состояние своей пациентки, каким она его видела и понимала.

Он терпеливо слушал, не находя для себя почти ничего нового в том, что она говорила, но было крайне неприятно, что о его личной жизни рассказывает ему же какая‑то посторонняя дама, которую он впервые видит.

Кое‑что, однако, представилось ему теперь яснее, отчётливее.

Да, он знал, что Мируся тоскует об оставленной работе, профессии, но не думал, что это так глубоко, так трагично для неё. Он ведь создал ей все условия – отдельный кабинет, компьютер, домработница, сына за границу отправил, сам постоянно в разъездах, а если на месте, то даже зачастую не обедает дома, чтобы её не напрягать с готовкой, ну, что ещё надо? Сиди и работай. Общение? Да, тут он согласен. Тут ему нечего возразить жене и её психоаналитику. Общения ей действительно не хватало все эти годы. Не вообще общения, потому что они‑то как раз много ездят и много бывают среди людей, а вот именно профессионального общения, что называется со «своими», то есть с пишущей братией, к чему она смолоду привыкла и чем очень дорожила. Ну, тут уж ничего не поделаешь. Надо же чем‑то и жертвовать. При всём том она ведь полюбила комфорт и ей нравится не знать нужды в деньгах!

Другие умозаключения Инны понравились В. В. ещё меньше.

Если верить ей, Мируся до сих пор вспоминает своего первого мужа. Нет, это тоже не новость для него, он прекрасно знает, что она бывает на кладбище, он и сам не раз с ней ездил, более того, она до сих пор (20 лет прошло!) общается с его родителями, и сам В. В. – добровольно или вынужденно – теперь и не скажешь, числит стариков в кругу их общей с Мирусей родни. И, наконец, самое главное – он вырастил и воспитал её сына, которого уж без всяких оговорок считает и своим тоже, столько он вложил в него душевных сил. Чего же ещё? Он полагал, что все это – не больше, чем необходимая дань памяти. Неужели она тоскует о нём именно как о муже? Неужели сравнивает их, представляет, как сложилась бы её жизнь, останься он жив? Эта мысль была невыносима для В. В. А другие мужчины? Ведь были же они в её жизни. Вспоминает ли она их тоже? Или у женщин её возраста это бывает – перебирать в памяти всех, кого они любили когда‑то, кто их любил… И самое главное, его‑то самого она ещё любит? И даже: любила ли вообще?

Инна догадалась, о чём он подумал.

– Несомненно, вас она любит, и вы – главный человек в её жизни. И знаете, что я вам ещё скажу? Она очень боится вас потерять.

– Да? – встрепенулся В. В. – Но я, кажется, умирать не собираюсь.

– Никто не собирается. Но однажды это случилось с ней, и страх, который она пережила тогда, никуда не делся. Притом учтите: на тот момент она была вполне самостоятельной женщиной, и вопрос о том, как ей дальше жить, не стоял. Сейчас всё изменилось для неё. Теперь она целиком и полностью зависит от вас…

– Значит, она, вы говорите, очень боится меня потерять, и поэтому исчезает вдруг сама. Так получается?

Инна развела руками.

В том возрасте, в который уже вступила Мируся, депрессия и тоска становятся почти нормальным, типичным состоянием для женщины. Она уже выполнила своё предназначение – родила и вырастила ребёнка, создала порядок и уют в доме, помогла сделать карьеру мужу, а любовь, бывшая когда‑то страстной, давно остыла и переросла в привычку. Ей начинает казаться, что больше она никому не нужна в этом качестве – жены, любовницы, матери… Казалось бы, теперь‑то и наступает для неё желанная свобода, время неограниченной духовной, душевной жизни, к чему она всю свою жизнь так стремилась, но чего не могла себе позволить в силу именно природных своих обязанностей – рожать, воспитывать, обихаживать, удовлетворять разнообразные потребности своей семьи. Но освободившись, она не может легко вернуться к себе прежней, к себе двадцатилетней, со всеми своими недораскрытыми талантами и недоосуществленными творческими амбициями, она перегорела, потеряла темп и ориентацию, отстала. Она говорит себе: наконец‑то я могу пожить для себя, но при этом не знает, как это сделать, она почти утратила своё Я, отдельное от мужа, детей, родственников, как будто без них, вне их контекста это Я ничего не значит и не стоит, перестало существовать. В таких случаях психологи советуют на время, хотя бы ненадолго оставить суету повседневной жизни и побыть в состоянии полного одиночества. Одиночество – это и есть свобода для женщины, средство вытащить на свет божий почти погребённое Я и спросить у него: чего же ты хочешь?

В. В. слушал Инну со все возрастающей неприязнью.

– Значит, это вы надоумили её куда‑то бежать из дома, искать уединения, чтобы как следует покопаться там в собственном Я?

– Нет, это все говорится не в прямом, а в переносном смысле. И лучший способ обрести одиночество – это просто отключиться от своих повседневных дел, уйти в себя…

– В себя она уже уходила однажды, но, видимо, показалось недостаточно одиноко, решила в прямом смысле… – и вдруг спросил строго и даже грозно: – Вы знаете, где она может быть сейчас?

– Нет, – отвечала Инна, впервые по–настоящему испугавшись. – Честное слово, нет!

Она была не меньше его озадачена и все хотела что‑то важное понять, но присутствие этого большого, враждебно настроенного и одновременно растерянного мужчины мешало ей сосредоточиться.

– Мне надо немного подумать. Я должна ещё раз все проанализировать – наши разговоры с ней и все такое. Я позвоню вам вечером, хорошо?

– Так вы записывали ваши разговоры?

– Кое‑что записывала.

– Я бы хотел сам прослушать.

– Это невозможно.

– Да бросьте вы! Речь идёт о моей жене, о её, возможно, жизни и смерти, а вы тут со своими церемониями, никому не нужными. Псевдонимы, куклы… Детский сад! Вы – частное лицо, с вас никто не спросит. И я вам как частному лицу говорю: отдайте записи, касающиеся моей жены, и вообще забудьте о ней, я сам во всём разберусь.

– Но я не могу их отдать!

Лицо В. В. стало совсем жёстким и он произнёс, разделяя слова:

– Немедленно. Дайте. Сюда. Ваши записи. Если не хотите, чтобы у вас их изъяли официально, а эту вашу лавочку вообще прикрыли.

(Позже её и в самом деле прикрыли, отобрав у Инны Янковской лицензию, но был ли причастен к этому В. В. – неизвестно).

Он достал бумажник и выложил на стол стодолларовую бумажку.

– Этого достаточно? Если мало, я добавлю.

Прозвучало, как угроза.

Инна поджала губы и вышла в другую комнату.

– Вот, возьмите, – она протянула ему кассету, на крышке которой было написано от руки «Маргарита».

– Что вы мне подсовываете?

– Это она.

Значит, все‑таки был псевдоним. Ну, бабы!..

– А деньги заберите, мне ваша жена достаточно заплатила.

В. В. не отреагировал на последние слова, сунул плёнку в нагрудный карман и вышел, сильно хлопнув дверью.

12

Итак, она завела себе психоаналитика! Полгода, а может, и больше туда ходит непонятно зачем, а он, муж, ничего про это не знает. Как это может быть? Они ведь никогда ничего друг от друга не скрывали, никаких тайн не было у них (хотя тайна – на то и тайна, чтобы о ней не знать и даже не догадываться). Теперь оказывается, что она скрывала от него такую важную вещь, как эти свои визиты к психоаналитику. Рассказывала там о себе, об их семейной жизни, о своих, должно быть, обидах на него. Какого чёрта! Но возможно (теперь он уже ничему не удивится), было что‑то ещё, скрытое от его глаз, что они могли там обсуждать.

Вернувшись в дом, он заперся в кабинете и стал слушать кассету.

– Представьте себе лес. Представили? Можете глаза закрыть. Опишите, что вы видите.

– Как я должна описать?

– Расскажите, какое там время года, время дня.

– Ранняя осень, листья уже наполовину жёлтые, под ногами хрустят, но ещё не все облетели, светло, вторая половина дня…

– А какой лес – хвойный, лиственный, или какой? Что там за деревья?

– Нет, не хвойный, он такой… смешанный… берёзки есть, клёны, в общем, такой среднерусский, когда‑то на обложке букваря такой лес был нарисован.

– Хорошо. А что ещё там есть, в лесу? Грибы, ягоды?

– Там всего полно – и грибов, и ягод, ещё птиц много, они поют, перелетают с места на место где‑то в кронах, высоко…

– А вы? Вот представьте себя в этом лесу. Вот вы идёте, и что делаете?

– Я иду… по тропинке… любуюсь лесом, слушаю птиц, вдыхаю запахи, знаете, как земля в лесу пахнет, сыростью такой, мхом, мне нравится…

– А если грибы заметите, наклонитесь, возьмёте?

– Я вообще‑то в грибах не разбираюсь, мне только, если кто‑то подскажет, а так – нет, не рискну.

– А ягода если?

– Диких я тоже не знаю, а если что‑то точно знаю, то в принципе могу сорвать, попробовать, но собирать в лукошко – нет, я не любительница, мне просто нравится гулять, гулять в лесу и все. Только я одна бы, конечно, не пошла, я боюсь.

– А чего именно вы боитесь? Волков, что ли?

– Волков, конечно, хотя откуда у нас волки… Я сама ни разу в лесу никакого зверя не видела, даже зайца. Нет, вру, зайца видела. На машине ехали однажды ночью, а он дорогу перебежал прямо перед нами, мы его фарами осветили. А вообще, я мало и бывала в настоящем лесу, так, недалеко от полянки, от дороги… Я всего боюсь – звуков, шорохов, самого своего страха боюсь, я трусиха вообще.

– А вот если вам страшно, но – надо зачем‑то обязательно пойти в лес, вы как, пойдёте?

– Смотря зачем.

– Например, ваш ребёнок заблудился, и надо его найти.

– Тьфу, тьфу, тьфу, не надо таких вещей говорить, а то я не буду играть в эту игру.

– Это не игра, это тест.

– Всё равно.

– Так как все‑таки?

– Ради ребёнка я куда угодно пойду – и в лес, и в гору, и к чёрту в пасть.

– И не страшно?

– Нет, в этом случае не страшно.

– Хорошо. Пойдём дальше. Вот идёте вы по лесу… Закройте глаза.

– Не надо, я и так все прекрасно представляю.

– Хорошо. Вот идёте вы по лесу, идёте, идете… И выходите на полянку, а на ней стоит… ну, некое такое строение. Может, избушка, может, домик маленький, а может, наоборот, большой, а может, землянка… Я вообще‑то не должна варианты подсказывать, вы сами должны сказать.

– М–м… Ну, это такой терем–теремок. Аккуратненький такой, чистенький, уютный…

– Дверь открыта?

– Она открыта, но не настежь, а так, притворена, но не заперта, так что войти можно.

– То есть любой, кто мимо идёт, может войти?

– В общем, да, если хочет, может войти…

– А что там внутри домика? Вот случайный путник вошёл, и что он там увидит?

– Там все тоже чистенько, убрано, половички тканые лежат, стол стоит, на столе самовар, сушки какие‑нибудь, печка есть, можно растопить погреться, лежанка с тёплым пледом…

– «Под святыми стол дубовый, печь с лежанкой изразцовой …». Так, да?

– Да, наверное, я эту сказку и представляла себе.

– Хорошо, пошли дальше. Вот опять вы идёте, идёте по лесу и перед вами – вода…

– Вода?

– То ли река, то ли озеро, то ли ручей, то ли… что ещё бывает? Что представили, то и говорите, только сразу, не думайте. Что вы увидели, когда я сказала «вода»?

– Речку.

– Она глубокая?

– Да, довольно‑таки.

– А вода холодная?

– Так, прохладная.

– А чистая?

– Очень чистая, даже камешки видны у берега.

– И что вы будете делать, когда подойдёте к этой воде?

– Опущу руки, умоюсь…

– А искупаться не захотите?

– Но ведь уже осень, холодно.

– Ну да. А ещё что станете делать?

– Ничего, посижу на берегу, посмотрю, я люблю смотреть на воду.

– Хорошо. Посидели вы у реки и пошли дальше. Идёте, идёте, и встаёт перед вами стена.

– Стена?

– Да, стена. Высокая–превысокая, ничего через неё не видно, длинная–предлинная – ни вправо, ни влево конца не видать. Что вы будете делать?

– А мне надо на ту сторону?

– Да, вам надо попасть на ту сторону.

– Тогда я пойду вдоль стены и буду идти до тех пор, пока она не кончится. Когда‑то же она кончится, правда?

– Безусловно.

– Ну, все?

– Все.

– Рассказывайте.

– Ну, слушайте. Лес – это ваша жизнь. Ранняя осень, вторая половина дня – как раз ваш возраст.

– И без леса ясно.

– Тем не менее. Бывает, человек молодой, а лес представляет, знаете, какой, – голый, заснеженный.

– И что это значит?

– Состарился раньше времени.

– Или ещё не родился. После зимы же всё равно весна.

– К сожалению, только в природе.

– Кто знает!

– Послушайте, кто кому рассказывает, вы мне или я вам?

– Я ничего, я молчу.

– В жизни вы любите и цените красоту – птички поют, запахи… Но вы человек непрактичный. Вам в лесу ни грибов, ни ягод не надо, вы в них даже не разбираетесь (или не хотите разбираться). Вы к жизни относитесь созерцательно. Но не безрассудно – ходите все‑таки по тропинке, поближе к опушке, в чащу не лезете. Вы немного ленивы и, к тому же, трусиха, но только до тех пор, пока это касается вас самой, для своих близких вы готовы на многое.

– Это все вы и так про меня знаете, без теста.

– Да, но тест ведь подтверждает, я же вас за язык не тянула, вы сами говорили именно так, а не иначе.

– А что значит: хвойный – не хвойный лес, берёзки и т. д.?

– Ну… Я бы сказала так, что вы человек скорее консервативный, тяготеете к привычному, к стереотипам, нежели к чему‑то необычному, экзотическому.

– Муж говорит, что рядом со мной Маргарет Тэтчер просто нечего делать.

– При чём здесь Маргарет Тэтчер?

– Она лидер партии консерваторов.

– А, ну да. Слушайте дальше. Терем–теремок – это как бы ваша душа.

– Ну вот, здрасьте.

– Да. Душа у вас не нараспашку, но открыта для хороших людей.

– Я не говорила, что для хороших. Вы меня спросили, может ли случайный путник войти, я сказала: да. А по лесу‑то всякие ходят.

– Вот именно. Вы должны были мне сказать: если человек хороший, пусть входит, а если плохой… Но вы же не сказали этого. Говорит о чём? Что вы слишком доверчивы к людям. Что изначально всех считаете хорошими, и всем готовы душу открыть, приветить, напоить, накормить…

– Ну, допустим. Давайте дальше. Вода – это что?

– Вода – это ваша любовь.

– О господи…

– В любви вы способны на глубокое и чистое чувство, но при этом сдержанны, рассудительны, не бросаетесь, очертя голову, вообще, похоже, что все это уже в прошлом, и сейчас вы скорее позволяете себя любить, чем любите сама.

– Из чего вы сделали такой вывод?

– Во–первых, вода у вас уже прохладная, то есть чувства остыли уже. Потом вы же не захотели искупаться в этой реке, вы только пробуете её с краешка и сидите на берегу, созерцаете. А знаете, как другие на этот вопрос отвечают? Я тут одному доктору в нашей клинике загадывала этот тест, так он, во–первых, сказал: «море», притом, бушующее, и он в него бросается с разбегу и ныряет и плавает и вообще фонтан брызг!

– И что, совпадает?

– Ещё как! Бабник страшный. А девушка у нас там одна, многодетная, так она на лодке по озеру плавает и удит рыбу. Я спрашиваю: а рыбы много там? Она говорит: о, много!

– Интересно. И что там ещё осталось, стена?

– Стена – это, как вы понимаете, трудности, которые встречаются на жизненном пути, и как вы с ними справляетесь. Вот тоже, казалось бы, простой вопрос. А как по–разному все отвечают! Один говорит: я буду карабкаться вверх, чтобы перелезть через стену. Другой говорит: подкоп сделаю. Одна мне сказала: я сяду под этой стенкой и буду ждать, пока кто‑нибудь не придёт. Ещё, помню, кто‑то собирался разобрать по кирпичику и проделать отверстие. А вы, между прочим, молодец, вы будете идти, пока не дойдёте. Говорит о большом терпении и целеустремлённости. Ещё о том, что вы не авантюристка, на рожон не полезете, лбом стену пробивать не станете, рассчитываете сама на себя и не боитесь трудностей. У меня была одна клиентка, которая сказала: повернусь и пойду назад.

– Это все?

– Пока все.

– Ну, спасибо.

– Да не за что. Кофейку не хотите?

– Лучше чайку.

«И вот эту ерунду они называют психоанализом?»  – подумал про себя В. В.

Тут у него зазвонил сотовый, и высветился номер нынешнего мэра, его приёмника.

– Владимир Васильевич! – раздался его ненатурально бодрый голос. – Я вас приветствую! Мне разведка донесла, что вы здесь!

– Хорошая у тебя разведка, – хмуро отозвался В. В.

– Может, помощь какя нужна?

– Спасибо, все в порядке, занимайся своими делами.

– Есть! Мирославе Васильевне – привет! – сказал так же бодро новый мэр и отключился.

«У кого это язык чешется? – раздражённо думал В. В. – Наверняка, бабы уже растрепались – все эти Тамары, Инны, кто там ещё не в курсе?».

Он снова включил кассету, и уже следующая запись заставила его насторожиться.

– Как вы себя сегодня чувствуете?

– Не то, чтобы плохо, но и не хорошо.

– О каком удовольствии вы сейчас мечтаете?

– Об удовольствии побыть одной. На берегу моря или в горах, или в лесу, на поляне, лежать в траве и смотреть в небо, как плывут облака. Словом, среди природы, без людей, без никого. Самое редкое и малодоступное удовольствие. Всё время вокруг люди, люди, люди – родные, чужие, близкие, далёкие, всё время что‑то кому‑то должен, а хочется вот лечь посреди травы и лежать, запахи цветов вдыхать, и чтобы абсолютно никуда не надо было спешить, никто нигде не ждал, даже все забыли бы, что ты есть на свете и им от тебя что‑то нужно. И чтобы ни телефона, ни телевизора, ни звонка в дверь, и самой двери тоже, ни машин, ни огней, ни электричества, ничего такого… Только ты и природа. И чтобы лёгкий такой ветерок дул, цветы пахли, хорошо бы простые полевые ромашки, и день стоял бы тихий, свежий, солнечный, долго–долго, и не вечерело, потому что ночи‑то я как раз боюсь.

– Вам не кажется, что вы сейчас говорили о… смерти? Никого кругом, только земля и трава, а над вами небо? Может, это в вас говорит накопившаяся усталость от жизни? Хотя вам ведь ещё не так много лет?

– Не так. Но всё равно много. Усталость накопилась – это да. Но… Почему такое простое удовольствие – одиночество – так недоступно в жизни? Почему для этого нужно умирать? Может, просто в жизни что‑нибудь изменить? Сказать всем своим: я уезжаю. И уехать, и пожить где‑то одной, там, где вот эта самая природа. Кажется, чего уж проще! Так нет же, невозможно совершенно. Потому что вот это самое – обязанности, обязанности, обязанности… Кто мужу рубашки погладит, кто ему утром кашу овсяную сварит, кто сыночку поможет, если что‑то у него не сладится с работой или с женой, или с деньгами, или ещё с чем‑то. Кто сёстрам, зятьям, племянникам будет на все случаи жизни советчиком и арбитром и палочкой–выручалочкой? Кто?

– А зачем вы себя так поставили с ними со всеми, что кругом должны и никто без вас не обойдётся? Сказали бы: я занята, я, допустим, пишу книгу и попрошу меня в ближайшие полгода вообще не тревожить и по пустякам не дёргать. Что они, не поймут, что ли? Поймут, согласятся, они же вас тоже любят, не только вы их. Может, вы сами без всего этого не можете? Кто вас заставляет каждое утро всю родню обзванивать, удостоверяясь, что у них все в порядке? Вы сами всех дёргаете, а они привыкли, чуть что – к вам.

– Я же не виновата, что у меня такая большая родня.

– Не такая уж большая, бывает и больше. Спокойнее надо ко всему этому относиться. И больше себя любить. Себя, понимаете? А не кого‑то, пусть даже эти кто‑то – родные, близкие и хорошие. Любить себя – единственный выход для женщины вашего возраста.