Текст книги "Созвездие Чаши"

Автор книги: Светлана Дильдина

Риша вот только… сестренка. Имени все равно не помнит, так что – сестренка. Не уберечь… Можно день за днем драться с Мирахом, только Риша от этого плачет… а плаксой сочтут – тоже не сахар, неизвестно, что хуже.

   Поймал ее, когда прочие столовую покинули, помог пластиковые тарелки собрать. Девчонки неподалеку в воде возились – одноразовые тарелки сразу выкидывали, прочие – красивые такие – мыли…

   – Ну, скажи ты, чтобы пошел он лесом куда подальше, – едва не взмолился Сверчок. – Ну или хочешь – я наизнанку вывернусь, но больше он к тебе не полезет?

   – Не знаю, Сверчок, – сникла она.

   Взял из ее рук пластиковый стаканчик, поставил на стол.

   – Боишься?

   – Не знаю.

   – Что он сделает-то, после Чаши, после того, как ты «четверку» прошла? Если попробует нажать, его же остальные не поддержат, глупая!

   – А ты за меня почему заступаешься? – тихо спросила Риша.

   – Потому что… – головой помотал, стараясь всю искренность в голос вложить: – Ты как сестра мне. Мы в один день пришли… Не могу я тебя бросить.

   – Спасибо, Сверчок, – шепнула она. – Только я и сама не знаю, что и как… он ведь… только не всегда ведет себя так, как на людях.

   – Ну да, внутри мы все белые и пушистые, – с отвращением сказал Альхели.

   – Он не белый и не пушистый. Таких, как он, я всегда стороной обходила, помню… Но я уже… в общем, нет смысла что-то менять. Ты только не бросай меня, ладно? – вскинула умоляющие глаза.

   – Еще чего, – процедил сквозь зубы, испытывая острое чувство нелюбви ко всему человечеству. Пересилил себя, вскинул голову, подмигивая Рише:

   – Ничего, сестренка, все будет хорошо!

На душе не кошки скребли – какие-то драные тараканы.

   Напротив девчонки затеяли возню, кувыркались и хохотали.

   – На, – протянул ему Эниф ароматный белый шарик. – Тебе совсем плохо, так что бери.

   Альхели скривился. Горошины… Кроме Мираха, достает их еще пара человек, но только этот раздаривает.

   – Не надо мне ничего – от этого…

   – Ну и дело твое. А вообще ты смешной. Спасибо скажи, что тебе ни разу в паре или команде с Мирахом выходить не пришлось.

   – А что, думаешь, я его боюсь?! – взвился Альхели.

   – Да нет, не боишься. Только враги ему – нафига? А он все же поопытней. Пойдешь с ним в одном заходе, тем более в паре – неа, не вернешься, – лениво говорил Эниф, развалившись на теплых камнях и поглядывая в затянутое дымкой небо. – Ну, разве что паинькой будешь – так ведь не выдержишь.

   – А если тебе придется выбирать между нами?

   – А там и посмотрим. Мне вы оба во врагах не нужны. Я вообще человек мирный. – Эниф перевернулся на живот, покатывая языком медленно тающую горошину. – Но жить хочется всем. Мирах мне как-то сильно помог… Ты пока нет, но ты парень хороший. А вообще я по головам не иду, ты же знаешь.

   – Я ничего не знаю! – грубо отозвался Сверчок. – Любой может любому на голову наступить, вот что я вижу!

   – Да зря ты так, – не обиделся Эниф. – Знаешь, когда тебя в Чаше вытягивают или поддерживают, сами едва не падая… подумаешь, тут дадут в морду. Это неважно…

   – Сегодня вытянут, завтра скинут, так? Ты что, всерьез каждому веришь? – подобрался Альхели, мотнув льняными волосами.

   – Говорят, что все относительно. Жить каждому хочется, – ушел от ответа Эниф, встал: – Пойду, посижу в тишине… девчонки вопят, как галки…

   Через три дня очередную группу отправили в Чашу – «четверку». Нунки виновато стоял в стороне – перила блестящие уже забывать начали тепло его ладоней.

   – Что, твой дружок опять попросил тебя подержать в резерве? – скривился Мирах, подходя к лестнице. Плюнул и стал спускаться.

   Очень уж не хотелось заговаривать с Мирахом, но словно бес вселился в Сверчка – а может, и бес ни при чем, может, виной тому было несчастное, потерянное лицо Нунки – тот кинулся было к вернувшимся из Чаши подросткам, но так и застыл на полушаге, натолкнувшись на презрительный взгляд. Вот этого-то Сверчок и не выдержал.

   – А вы его… не думаете, как Ната? – осторожно спросил у Мираха, испытывая неловкость все-таки: о человеческой жизни говорил… еще поймут неправильно.

   Мирах ответил как ни в чем не бывало:

   – Да он нормальный товарищ. Тренируется постоянно, и когда в Чаше – ведет себя хорошо. А время тянет. Любой ценой, ёшкина задница… Не понимает, дурак – если бы этот его… дружок, – Мирах сплюнул, – хотел его выкупить, давно бы так и поступил. А Нунки ему – нечто вроде беленькой мышки, у-тю-тю, лапочка! Только потому интересен, что мышка эта в Чашу выходит. Скоро заскучает дружок, захочет нервишки себе пощекотать – и все, Нунки, привет, как миленького выпихнут. А потом этот, с платочком в кармашке, трогательно поплачет. Погань…

   – Кто, Нунки?

   – Дурак. Этот, приятель его… А Нунки согласился бы с помойным ведром переспать, лишь бы жить и не ходить в Чашу. Но это дело его.

   Чаша, Чаша… слово с привкусом глины вязло в зубах, и чем дальше, тем больше ночами приходили не трава, небо и крыши, с которых так весело летели сверкающие бутылки – а малиново-желто-зеленые разводы и подмигивающие пузыри, вылетающие из под ног плети с шипами и камни, катящиеся мимо равнодушно, без остановки. Такие сны не пугали. Уже не пугали.

   Раньше Сверчок всегда засыпал быстро. А тут мог полночи лежать с открытыми глазами, таращась в темный потолок.

   И страшно было немного совсем от иного – а вдруг привидится птица? Большая, как в первый день, готовая сжать его загнутыми когтями, или маленькая, безобидная… вроде скачущего возле луж воробья. Птица уносит души высоко-высоко…

   Почти забыл, как выглядит нормальное небо – над большей частью площадки располагался прозрачный пластиковый купол, лишь немного оставалось неприкрытым. Когда дождь шел, эта часть намокала. Девчонки выносили туда цветы…

   Но и небо в Чаше было блеклым, неправильным.

   Были те, кто чувствовал Чашу – Мирах, к примеру, или Тайгета-Кошка. Будто сами сценарий писали, что и куда двинется, что и откуда вылетит. Виртуозы… Были подростки, не понимавшие капризов котловины совершенно, однако ловкие, быстрые, поддержка хорошая. Сверчок предпочитал идти со вторыми… если бы еще выбирать мог.

   Он уже изучил манеру каждого – в Чаше быстро учишься ловить мелочи на лету. При всей неприязни к Мираху видел, как дважды тот вытаскивал подростков из почти безнадежного положения, один раз – с риском для себя самого.

   Альхели тренировался отчаянно, не столько стараясь стать лучшим, сколько пытаясь ощутить в полной мере, на что же способен он сам

   «Загонять» народ на тренировки не приходилось – но определять, что и кому делать, кому отработать тот или иной прием, кому подкачаться, негласное право имели двое – и остальные их слушались. Мирах распоряжался другими авторитарно, однако и Сверчок понимал – он превосходно знает, как работает человеческий организм, причем не в теории, как Саиф – Мирах и слов-то таких не слыхал никогда – а на практике. Сложные вывихи, к примеру, вправлял на раз. Пусть там, наверху, врачи отдыхают… В медицине такой – практической – более-менее разбирались трое всего – Мирах, Нашира и маленькая кучерявая Шара, к удивлению Сверчка.

   А Шедар никогда не давил, всегда был дружелюбен и сдержан, весьма терпелив – только ежели понимал, что подросток перед ним попросту ленится, будто вмиг захлопывалась бронированная створка – и ничем Шедара оттуда не достанешь. Все, пропадал для него человек. Но, в общем, Шедар был отходчивым – если с умом подойти, а не грубить и не подлизываться.

   Вот такая складывалась жизнь. Наполовину на личном опыте, наполовину по рассказам – будто все, кто был здесь когда-то, никуда не ушли.

   Особо задиристые быстро стихали. Ну, или смолкали совсем. Альхели слышал от Саифа об одном таком петушке – не успел прижиться, как начал драть глотку, перышками размахивать. А сам еще толком – никто. Ну и на два выхода его хватило, из второго – не вернулся. Ладно бы в первом себя хорошо показал… Помогли ему, разумеется. Совсем так, хорошо помогли. Ибо нефиг выпендриваться. Особенно если больше ничего не умеешь.

   Не больно приятно было слушать такое – ну да списывал на то, что Саиф – трепло.

   Альхели поначалу любопытно было, кто и откуда – хоть сам рассказывать не стремился. Потом свыкся – тут каждый не больно-то откровенничает. Разве девчонки порой… У этих, у мелких особенно, язык длинный, вечно всякую чепуху вспоминают.

– Тебе что, мало иллюзий? – высказался как-то Шедар. – И прежняя твоя жизнь – иллюзия, так что не забивай голову. Отвлекает, а толку – ноль.

С Шедаром было хорошо. Всегда спокойный, всегда трезвомыслящий. Умный… может, даже умнее Саифа.

Альхели вспомнил, что рассказывал Саиф:

– Есть говорят, такая теория… что мир наш, весь, с червяками разными, самолетами и прочим – всего лишь тут, у человека в голове, – Альхели стукнул себя по лбу, – Вот, например, может – ты – мое воображение? Или я – плод твоего?

Мысленно услышал ленивый голос Регора: «Щас как дам в рыло, сразу поймешь, кто тут кого придумал».

Но Шедар смотрел понимающе, чуть улыбался:

– Может, и так. Может, и нас самих никого нет, а есть эта дрянная Чаша, которая сама себе снится. И дальше-то что?

– Если я поверю, что меня окружают иллюзии, я точно останусь живым, – уверенно сказал Альхели, и услышал смешок.

– Не советую, – проговорил Шедар, и голос был – искренним, настолько, что зубы сами собой сжались – искренним, грустным и теплым: – Пытались уже… только начинали видеть не то, что им Чаша подкидывала, а собственные фантазии. И не видели того, что перед самым носом. Один… хороший парнишка был, в общем. Глупости это, и всё.

   В эту ночь Сверчок долго не мог заснуть. Выбрался из «логова» и принялся бродить по площадке… к душевым заглянул, но там было совсем уж темно, неуютно. Посидел на тренажере-велосипеде – на его руле загорался фонарик, даже забавно было – будто едешь куда-то ночью.

   Потом звуки в соседнем коридоре услышал.

   Глухие рыдания – поначалу Альхели решил, что плачет Нунки. Хотел было пройти стороной, но не удержался, подошел поближе. В нише, свернувшись в три погибели, всхлипывал Табит. Крепкий, всегда угрюмый. Альхели едва не на цыпочках отошел подальше.

   Регор не пришел – его притащили. Он повалился в желоб, едва дыша, весь мокрый, а сердце колотилось, будто хлебнуло лишнего и отплясывало вовсю. Регора попытались отпоить водой – он не мог сделать ни глотка, и лежал, уставясь в потолок глазами, под которыми явно обозначились черные круги.

   Не менее получаса прошло, прежде чем он простонал непривычным, тоненьким голосом:

   – Кто?

   Подростки переглянулись. В «логове» собрались все, правда, некоторым не хватило места, и они вытягивали шеи, стоя у самого входа.

   – А что случилось-то? – спросил Сабик, и сейчас не выпуская из рук мятного пряника. Дожевать забыл, а бросить духу не хватило.

   – Кто-то заботливый замкнул режим аппарата, пока Регор там тренировался. А этот лось еще и на самый верх отметку загнал… – Эниф подумал и добавил: – А может, и не он.

   – Он, он, – подтвердила Тайгета. – Регор всегда ставит на максимум.

   – Ой. – Сабик восторженно присвистнул: – И как долго он там болтался?

   – Да часа три, не меньше… если не все пять.

   – А он теперь умрет? – тем же удивленно-восторженным голосом спросил Сабик, за что схлопотал по уху.

   Регор тем временем оживал. Еще очень бледный, с подрагивающими губами, он обвел глазами собравшихся – и был поистине страшен в эту минуту.

   – Кто? – прохрипел на сей раз, а не простонал.

   – Хм… – кажется, это был Шедар. Он наверняка варианты просчитывал – и кто это мог быть, и что из всего этого выйдет. Поручиться Сверчок мог только за Шедара – и за себя. Даже за мелких девчонок бы не поручился – грубостью своей и бесцеремонностью Регор достал бы ангела. А время такое выдалось – все туда и сюда шныряли, любой мог на пару минут заскочить и режим поменять.

   – Кто, твари? – голос почти вернулся к пострадавшему – и явственное рычание слышалось в этом голосе. А ведь башку свернет, подумал Альхели, чувствуя невольный озноб. Или выбросит нафиг с обрыва… Да нет, не позволят. Подростки неуверенно запереглядывались, назад подались, видя – Регор приподнимается.

   – Ну, если скажу, я переключил, что тогда? – голос раздался, наглый, как у мартовского кота на крыше.

   – Ты?! – рычит Регор, и в это мгновение Альхели страшно за Мираха. Вот ведь, скотина такая… неужто он?

   – Я сказал – если. Что сделаешь?

   – Убью нафиг!

   – Дурак ты, Регор. Здоровый, как лось, а тупой. Ну, убьешь – меня, кстати, не так просто – а дальше что? Спустится охрана, и тебя в живых не оставят. Им не нужны те, кто милых подопытных мышек гробит. Мы ж дорогие! – он подмигнул Нашире, откровенно по-хамски, и она прыснула, не удержалась.

   – Ты или не ты? – спросил сбитый с толку Регор.

   – Вот и я думаю, я или не я, и я ли тут стою вообще, – протянул Мирах, состроив скорбную рожу. И так эта рожа не вязалась с резкими его, неправильными чертами, что захохотали все. Кроме пострадавшего, разумеется. А Мирах резко спросил:

   – Ты жив?

   И, когда Регор кивнул, растерявшись, бросил, будто с ненужной вещью разделался:

   – Ну и все.

   И распалось кольцо вокруг пострадавшего; в самом деле – жив, значит, все в прядке. А скакать вокруг никто не намерен, пусть врачи наверху скачут, если совсем беда.

   Риша сидела, прижимая руку к груди – а что оно так колотится? Унять бы, чтоб никто ничего не заметил… сердце стучит так, что, кажется, всякий слышит. А ведь испугалась за него… испугалась.

   Вот он заходит, потягивается – волосы влажные после душа. Майку сиреневую, что в руке держал, бросает на свободный желоб. Рядом с Ришей садится. Та теряется – руку от сердца убрать, чтобы стучало на всю Чашу? Или так и держать? Глупо выходит.

   Смешная – будто проблема какая, держать или убирать. Все равно он решает, что и как, а ему не надо, чтобы Риша одну руку отчаянно к груди прижимала.

  …Поначалу она терпела, стиснув зубы. Потом, через несколько раз, боль куда-то ушла, и Риша уже не сжималась, когда Мирах подходил к ней и уводил за собой. Когда приходилось ложиться на мягкую поверхность синего «желоба». Руки Мираха были отнюдь не грубыми, и постепенно она привыкла. А сегодня произошло совсем странное. Ей стало хорошо и тепло… и приятно. Тогда она попросила шепотом, запинаясь:

   – Мирах, а можно… еще немножко?

   – Что, понравилось трахаться? – хмыкнул он. И прибавил мирно: – Ну, ты чего краснеешь? Это так называется.

   – Ну, есть же и другие слова – вот хоть «заниматься любовью», – шепнула Риши, пряча полыхающее лицо. Мирах отозвался решительно:

   – Какая дрянь эта фразочка… Любовь или есть, или нет. Заниматься ею нельзя.

   На другой день Шару отправили в Чашу – кому-то захотелось на свою драгоценную «подопечную» полюбоваться. Ну и ставки наверняка, без этого как?

   Трансляция не велась, но и не было интересно особо. Одиночный заход – мелочь, пустяк. Разве что для зеленых новичков страшен. Сидели, глазели на небо, Саиф лениво потягивал сок через трубочку. Да и забыл трубочку изо рта вынуть, когда загорелось в белесом небе маленькое алое солнышко – ненадолго, секунды на три всего.

   Подростки притихли. Словно стайка воробушков, сидели они на синих уступах городьбы – стенки.

   – Хорошая девчонка была, – жалостно выдохнул Наос.

   Шаула губы покусывала, и Майя подозрительно отворачивалась.

   – Вот так и мы все вскорости, – сумрачно сказал Саиф. – И все ближе наше время подходит.

   Мертвая тишина повисла – даже не мертвая, а заживо опустошенная, нехорошая такая, в кровь проникающая.

   – Ой уж, – ненавистный голос тишину разорвал. – Саиф, ну, поплачься Шауле, она у нас Мама… или тебе прям так Шары хватать не будет? Так другую пришлют. Покрасивей, – и подмигнул Саифу.

   – Ты что, с ума сошел?! – взвилась Тайгета, и злые слова посыпались градом. Закончился ураган быстро – и вот уже подростки растерянно переглядывались, и кое-то явно жалел о вырвавшихся словах.

   – Угомонились? – спросил Мирах резко, неприязненно. – Вопите, как стадо придурков. Давайте, лапки на себя наложите заранее! Хныкать все мастера!

   И прибавил сумрачно:

   – Девчонку жаль. Но не она первая и не она последняя. Жить надо…

   – Не жить – выживать, – сказал Саиф, сейчас совсем уж смахивающий на сиамского кота, обозленного трепкой. – За счет тех, кто не смог или не успел приспособиться. Раз уж ты такой искренний, скажи и это.

   – Правдолюбцы, мать вашу, – буркнул Регор.

   Шедар приоткрыл рот, собираясь как-то успокоить товарищей. Но тоненьким таким, бесплотным колокольчиком прозвучал голосок Риши:

   – Я не хочу так приспосабливаться!

   – Во дура, – сказал Регор, смачно хлопая ее по спине. – Такая девка красивая, а хочет загнуться.

   Она вскрикнула, отшатнулась – и кинулась прочь, к площадке, не соображая, куда бежит. Все равно куда, лишь бы скорее отсюда прочь.

   – Риииша!

   Мирах. Крик, будто в него воткнули что острое… осколок бутылочный.

   Помчался за ней, сбил с ног у самого края.

   – Риша, не надо, ты что?!

   Прижал ее к себе с силой, не думая, что Рише может быть больно:

   – Глупая девочка…

   Альхели подоспел – ему плевать было, что происходит, он кинулся на Мираха, оттаскивая его от Риши, и мальчишки сплелись в один клубок, катающийся по земле. Альхели не знал, что чувствует Мирах, а у него самого было одно желание – переломать ему все, что можно, зубами, ногтями, чем угодно разорвать на мелкие части. Потому что ОН был во всем виноват. И в попытке Риши пробежаться над котловиной, и в том, что Альхели плохо, и в том, что существует Чаша, и таращится в небо раскрытым брюхом своим.

   Теперь уже их оттаскивали от края, что-то кричал Шедар, потом Альхели вдохнул воздух вместе с изрядной порцией воды. Закашлялся, отцепившись от Мираха, почувствовал, что его куда-то тащат и укладывают на траву. Ничего не видел – правый глаз заплыл от удара, а с ресниц левого капала кровь.

   – Дерьмо… – прошептал, пытаясь подняться. Кто-то, кажется, Шедар на пару с Энифом, подняли его и потащили в «логово».

   К ужину собрались, как ни в чем не бывало. Из столовой прямо с кусками лимонного пирога перекочевали в тренажерный зал – снаружи накрапывал дождик, и вообще было муторно, а подростки привыкли сидеть кто выше, кто ниже.

   – А у нас гибискус расцвел, – поведала Майя, с ногами забираясь на тренажер. – Красный. Вот такой цветок, – она показала – размером с ладонь.

   Мальчишки молчали. Хезе переглянулся с Энифом – надо что-то сказать? Тот пожал плечами.

   – Глупые вы, – сказала Майя.

   Тренировки, Чаша – все это, как приправа к блюду, одной ею жив не будешь. Все равно к чему-то иному душа потянется. А к чему ей тянуться? Не к тем ли, благополучным, что там, наверху, подарки дарят? Или к служителям-охранникам, которые общаются с детишками, будто в виварии с мышками – милые, жалко, да ведь ясно заранее – выращивают их для опытов, и нечего особо привязываться.

   От безделья во что только верить не начинаешь. Саиф про то, что снаружи, рассказывал, а Хезе плел несусветное, будто шаман дикарский какой – так ведь слушали. Посмеивались, конечно, а только, когда стемнеет, Сверчок замечал – то одна, то другая девчонки нет-нет, да и глянут на небо.

   А на небе – Пес, говорил выдумщик Хезе; правда, трудно его разглядеть.

   Так он сидит на цепи, чтобы не сожрал солнце; только днем носа не кажет из конуры, спит, а по ночам выползает наружу, отряхивается – брызги летят, и цепь по звездам звенит.

   Хезе и спросил – не умел человек держать язык на привязи, и Чаша не научила:

– Слушайте, а как мы жить-то будем… потом?

– Потом?

– Ну… ведь отсюда же выйдем. Ну, пусть не все… Те, кто сейчас снаружи – они-то как?

– Им, думаю, пофиг до этой Чаши, – сказал Саиф. – Забыть, как и не было.

– Да нет… ты с ума сошел. Как это – забыть?

– Да они, небось, подыхают где-нибудь на добыче камешков, типа тех, что подружка Шедара пачками на платье цепляет. Чтоб лишнего не болтали.

   – Или получили дырку в голове – и привет…

   – Зачем дырку? – оскорбился маленький Наос. – Мы разве награды не заслужили?!

   – Вот и я говорю – заслужили, – заржал Регор. – Ты совсем глупый, ребенок. Думаешь, тебя кредитками увешают и отпустят на все четыре?

   – Отправят иголки у кактусов полировать, – мрачно сказала Тайгета.

– А если, – Хезе аж привстал, настолько его увлекла идея: – Похоже на правду – просто так никого не отпустят, до последнего выжмут, но… Люди, но ведь оттуда бежать можно – проще, чем из Чаши.

– Ага, щас! – хмыкнул Регор.

– Ну… пусть не проще, но можно! И они – старше, сильнее все же. И вот, – глаза горели вдохновением, – И вот один из таких, бывших наших, разбогатеет и выкупит нафиг всю эту драную Чашу! Прижмет хорошо всех этих, в костюмчиках, и… и все!

– Ну да. А в Чаше устроит шоу аттракционов для маленьких деток, – добавил Саиф. Пропищал мерзким голосом, подражая рекламщикам: – «Родители, вам надоели детишки? Всех приглашаем в наш чудный парк!»

– Да ну, ты… ученым отдать. Пусть изучают! Это же… люди, но ведь МОЖНО использовать эту Чашу, так, чтобы толк  был!

– А то с ней не бились лет десять…

– Десять лет – это мало, – подал голос Гамаль, заставив всех на него оглянуться. – Что такое, на самом деле, десять лет?

– А верно, – хлопнул себя по коленке Хезе. – Деньги у кого-то нашлись, и привет, ученые! А как они обрадуются-то, если им Чашу снова на блюдечке поднести!

– Дурак ты, Хезе, – сказал Регор.

Альхели скосился на Мираха, на остальных. «Островитянин» молчал, покусывая губы, и разглядывал что-то у себя под ногами. Наос подался вперед, ловя все, что говорил Хезе, и многие потеснее придвинулись. Регор продолжал насмехаться:

– Ты, это, мозги потерял в Чаше. У тебя теперь вместо них – иллюзия, да? Кому это надо, выкупать Чашу, платить – знаешь, сколько? Да и денежки такие скопить невозможно, особенно выйдя отсюда… Да и скопят, или награбят, там – пропьют, блин, с горя… вспоминая…

– Заткнись, – идиот! – заорал Мирах, взвиваясь, как сигнальная ракета. После случая с Ришей он был сам не свой – это не только Сверчок отметил. Вскакивал от малейшего шороха.

   Маленький Наос вздохнул прерывисто, такой странный звук получился, что все оглянулись.

   – А я вот… еще написал. Можно? – и заговорил громко и сбивчиво, опасаясь – прервут… и тяжело было: сокровенное – так, перед всеми. Чтобы не ссорились…

 
   Можно спать, да сны такие – не справиться,
   Выше-ниже, напрямик, да окольно…
   Мне бы звон колоколов мог понравиться,
   да у каждого своя колокольня.
   У меня же – погремушки фиговые,
   Банки-склянки, от трезвона тупеют,
   А осколки, черти, целятся в голову:
   Все равно не долетят, не успеют.
   Там, внизу, живут хорошие, разные —
   Так зачем же рисковать головою?
  …А на крыше – много неба и праздника,
   А на крыше – много ветра и воли.
   Перья жеваные, крылья бумажные,
   То от хохота дрожат, то от плача —
   Птица малая летает неважненько,
   Тронет клювиком – приснится удача…
 

   Сверчок, приоткрыв рот, слушал – и вспоминал, как летели с крыши бутылки и банки, рассыпаясь то ржавым, то цветным фейерверком. Откуда этот пацаненок знает? Ах, да… он не знает. Он написал просто так…

   Позже – темно уже было, все разошлись по «логовам» – спросил у Шедара:

   – Неужто всерьез могут кого-нибудь выкупить?

   Шедар молча кивнул, явно не желая говорить об этом. Тускло плафоны горели, сыростью пахло – дождь в Чаше – самое неприятное… совсем тоскливо становится.

   – Но… – Альхели не мог молчать, – Шедар, все чушь. Зачем им это?

   – Мало ли…

   – Послушай. Если мы и впрямь стоим столь дорого… выкупить кого-то могут разве что перед самой отправкой отсюда, то есть, когда уже все равно. А иначе – мы же свободные люди. Как некто, будь он трижды магнат, станет держать нас – там? Силой? Как домашнего попугая, да?

   – Не обязательно силой.

   – Но мы… черт, это мы хороши здесь, ты ведь все понимаешь! Здесь, как экзотика! Риск, выкрутасы Чаши… А там, снаружи, мы станем – обычными. Подростками, каких тысячи.

   – Тайгете предлагали свободу, – вдруг сказал Шедар. – Ну… относительную. Только молчи об этом.

   – Ей? Но почему отказалась?

   – Потому что… у нее есть Гамаль.

   Он вновь помрачнел. Прибавил нехотя:

   – Даже Нунки… я не уверен, что он смог бы всерьез… продаться за выход оттуда. У него гордость… есть. Иначе давно бы отправился на тот свет.

   – Помогли бы? Вы?

   – Не исключено, – отозвался чрезвычайно сухо.

   Сверчок поерзал немного по мягкому желобу. Подобные разговоры до сих пор заставляли некоего маленького зверька внутри сжиматься комочком, закрывая глаза и уши. А от Шедара слышать подобное было непереносимо. А ведь почти привык…

   – Ты… выходя отсюда, мы так и останемся безымянными?

   – Я ж этого не знаю, Снегирек, – улыбнулся он. И мальчишка в очередной раз подумал – узнай, что Шедар – наследник какой-нибудь знатной семьи, не удивился бы. Уж больно правильное лицо, речь… да и манеры – и Шедар никогда не лез в драку, хоть и мог превосходно угомонить драчунов. Видно было – привык иначе решать споры, и далеко не из-за трусости. А вот, здрасте, выворачивайся теперь тут наизнанку… за что? Модель, да уж… экзотическая зверушка, как и Мирах. Только тот – внешне, а этот – всем своим существом.

   – И ни разу никто себя так и не вспомнил?

   – Только один. Он… увидел в новостях знакомого своего отца. Вспомнил… И ухитрился отправить письмо… не уверен, что письмо на самом деле доставили по адресу. Впрочем, это неважно. Мальчишка не прожил и двух недель после этого.

   – А это не могло быть… – начал Сверчок, холодея.

   – Нет. В Чаше никто не способен подстроить ловушку, тем более – те, сверху. Парню просто не повезло.

   – А ответ?

   – Ответ? Может, и был. Нам не сообщили.

   Альхели устроился поудобней, поджал под себя ноги. Отважился спросить наконец то, что волновало давно:

   – А ты как оказался здесь?

   – Ты помнишь, прорвало дамбы в Лазурном? Снесло полгорода. Меня после наводнения подобрали. Родителей искали – не нашли. Отправили в приют.

   – И ты все это помнишь?

   – Смутно.

   – А из приюта?

   – Нам пообещали… – он замолчал, покачал головой: – Мне, в общем-то, и не хотелось никуда. Знаешь, все такое серое было, пыльное… – вскинул голову, пытаясь рассмотреть что-то в темном, серой мутью подернутом небе. – Я просто существовал, знаешь, так бывает, когда на душе пусто и дни – как резиновые. Нас отобрали троих приютских, увезли в другой город, для проверок, подходим ли. Товарищи мои… мечтали, чтобы подходящими оказались они. Ведь еще немного, и нас выставили бы на улицу – может быть, устроили бы чернорабочими. А тут – надеялись, что все обернется к лучшему. Мы же не знали про Чашу. Смерть – это не страшно, мало ли наших ровесников разбиваются ежедневно, гоняя по дорогам? Не знали, как она, Чаша… меняет человека.

   – А сколько тебе было, когда ты попал в приют?

   – Одиннадцать. Мне все кажется – очень хорошая была у меня семья. И научили меня многому. Я даже в приюте любил учиться…

   – Ты и языки знаешь?

   – Знаю. Два… не то чтобы хорошо, но объясниться смогу.

   – Шедар, – смущаясь, спросил Сверчок. – А Наос правда хорошие стихи написал? Тогда, и сегодня?

   – Тебе же понравились, – улыбнулся тот тот.

   Сверчок возвращается в свое «логово». Засыпает, шепча – и сам не замечает собственных слов:

   – А на крыше – много неба и праздника,

   А на крыше – много ветра и воли…

* * *

   Раз, два, выпад, падение на колено, бешеная пляска вокруг светящегося столба, который выбрасывает клейкие щупальца. Ёшки… больно огрел. Порхаешь бабочкой, а руки пусты, убил бы гада, но его не убьешь, это вообще не гад, это иллюзия. Эта может только долбануть чувствительно, а там, в Чаше – и раскроить череп… Мммать… Увернуться, перекатиться – а в центре столба спрятано золотое яйцо, совсем как в сказках, достанешь, мальчик, – умница, отдыхай, свободен. Чем раньше достанешь… а столб уже шипит, наливается зеленым светом и похлопывает чем-то, подозрительно похожим на пасть.

   Вот гадство… перекат. Ай!

   Пусть эти, в костюмчиках, попробуют сунуться вот к такому столбу. Все их кредитки – пыль, на него можно купить только дерьмо, как они сами. Альхели чувствует гордость. Он держится уже вечность против этого уродского тренажера…

   Мы – элита, понял! Бам – в зеленую морду! Бам! – по щупальцу! Мы, а не вы, а не ваши кульки в костюмчиках! Понял?! Бам!

   Рука хватает золотое яйцо – и Альхели с размаху швыряет его оземь, а яйцо тает в воздухе, дрянь такая.

   Вторая рука утирает пот со лба. Улыбка – широкая, шире лица.

   Мы – элита!

   Месяц прошел.

   – Вы для нас – счастливое пополнение, – сказал как-то Эниф недавним новичкам, Сверчку (уже почти привык на Снегиря откликаться) и Рише. – Все как-то спокойно идет…

   На всякий случай к лестнице, ведущей в Чашу, подбежал, постучал по хромированным перилам. Это ему не больно-то помогло – в следующем заходе с валуна сверзился, едва кожу на спине не содрал. Неприятно весьма, но все-таки не опасно.

   – Ничего себе спокойно, – ошалело сказал тогда Альхели, – Две смерти за месяц…

   – Так травм, считай, нет, – отозвался до крайности молчаливый Гамаль. Он даже с Тайгетой почти не разговаривал, предоставляя своей «второй половине» соловьем заливаться.

   Небо – сейчас фиолетовое, в желтых кляксах. Будто насекомых кто раздавил. Нет сил глядеть на такое небо. То справа, то слева расцветают клацающие зубами цветы, и вьются над головой твари, похожие на лоскуты половой тряпки, шмякают крыльями друг о друга.

   Больше всего хочется зажмуриться. Но постоянно под ногами раскрываются наполненные неприятной бурлящей жидкостью ямки, и порой земля выстреливает «лианами». И овражки – неглубокие, но изматывающие – чуть не на заднице ехать по склону вниз, опасаясь подвоха в любую секунду, потом по осыпи карабкаться наверх… Камней нет, и то хорошо. А впереди мелькают Мирах и Наос, Мирах глаз не спускает с мальчишки – впрочем, не забывает обернуться и в сторону Сверчка. Каждый такой взгляд – как подначка: ты еще цел? Пыхтишь, изо всех сил карабкаешься, стараешься не наступить в булькающее нечто – и раз за разом встречаешь нагловатый взгляд широко расставленных глаз. Плевать… Лишь бы вел мальчишку.

   Наос ловкий и быстрый, но он все равно ребенок. И ростом не вышел.

   Отвращение (это случайно на небо взглянул). И как те, зрители, еще с тазиками не поздоровались? Ладно хоть запахов в Чаше нет. Пахнет просто землей – и окисленным металлом…