Текст книги "Иван-Царевич и С.Волк"

Автор книги: Светлана Багдерина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)

Нет, это уже было больше, чем могло вынести разбитое сердце Ивана. И он заплакал.

Серый бросил еду, обхватил Ивана за плечи и стал заглядывать ему в лицо.

– Ты чего? Ты чего? Что с тобой? Что случилось? Что такое? – тревожно, с неподдельным участием вопрошал он, и Иван не выдержал, и в промежутках между всхлипываниями и сморканиями рассказал все. Всю свою короткую невезучую жизнь, обо всех своих мечтах и надеждах, о жар-птице, о маменьке, о братьях, и даже о королевиче Елисее и других витязях Лукоморья – все выложил, как на духу, внимательно слушавшему Волку. Закончив, Иван почувствовал, что немного успокоился, и ему стало мучительно стыдно за слезы, не приличествующие мужчине и члену царской фамилии, и за сбивчивую, но слишком откровенную исповедь не к месту перед каким-то незнакомым мальчишкой. Он почувствовал, что краснеет, и отвернулся, злясь на самого себя и на этого разбойника Волка.

– Так значит, ты даже и не знаешь, где тебе эту птичку искать, – полуутвердительно, задумчиво повторил Волк, не обращая внимания на нахохлившегося Ивана. – Ну, что ж, помогу я тебе. Утром сведу тебя к одному человечку, который если и не знает, то разузнать может. Как раз не очень далеко отсюда, за полдня доберемся. Тебе хоть будет с чего начать, а мне все равно в ту сторону идти. Так что, не горюй, Иван-царевич, лучше поешь да ложись спать, утро вечера мудренее. На-ко, откушай, – и протянул царевичу прут с кониной и кусок хлеба.

Иван, хоть и был голоден, как волк (не в обиду Серому будет сказано), от мяса решительно отказался, взял лишь хлеб, нашел в суме сыр, и молча поужинал, запивая все вином из своей же фляжки, которым Серый любезно поделился. Потом, так же ни слова не говоря, завернулся в плащ и растянулся на траве, подложив под голову седло. Он читал в книгах, что так делают все, кому приходится ночевать под открытым небом. Но, повертевшись с боку на бок и со спины на живот в течение двух часов несмотря на страшную усталость, вдруг навалившуюся на него, он пришел к выводу, что или бессовестным сочинителям надо впредь указать, чтобы они в трудах своих честно писали, что земля до неприличия жесткая, что найти хотя бы один ровный квадратный вершок на поверхности не представляется возможным и за тысячу лет, и что заснуть, поджариваясь с одной стороны и обледеневая с другой практически невозможно, или что господа сочинители сами весьма туманно представляют то, о чем они пишут. Так, размышляя об этом и о неоценимых прежде прелестях ровной кровати, бездонной перины и толстого одеяла, а так же о трагизме утраты своего бивуачного снаряжения (по-видимому, еще до того, как Волк нашел Бердыша), Иванушка в конце концов незаметно для себя уснул.

* * *

Проснулся Иван поздним утром, когда солнце было уже довольно высоко, и всю их крошечную полянку было видно во всех подробностях. Она была круглой, шагов четыре-пять в поперечнике, и со всех сторон ее обступали толстые разлапистые ели. Посредине догорал костерок. Неподалеку, рядом с двумя кучами добра, стоял Волк, оценивающе их разглядывая.

Услышав, что Иванушка пошевелился, он поднял взгляд и широко улыбнулся.

– С добрым утром, царевич, – проговорил он. – Здоров же ты поспать, однако. А я тут тем временем за нас обоих работаю, барахлишко распределяю по справедливости, чтоб никому не обидно было, да и польза нам обоим чтоб была. Что тебе в дорогу надо, то тебе, безо всяку разговору, причитается, – и он ткнул пальцем в кучку поменьше. – Ну а что в пути витязю без надобности, то уж мое будет. Я рухлядь эту опосля продам, а за твое здоровье непременно стаканчик винца доброго пропущу. Все по чести, по совести, можешь сам посмотреть, – и он небрежно ткнул уже в кучку значительно побольше.

Царевич поднялся. Вернее, сделал первую попытку подняться. О том, что после ночевки на голой земле разогнуться в течение первых десяти-пятнадцати минут практически невозможно, ни в одной книге написано также не было.

– Послушай, Волк, да ведь это же грабеж среди бела дня! – выпалил он, растирая и разминая затекшие члены, сидя на траве. Говорить такое Волку, памятуя о приключениях прошлой ночью, ему было, прямо скажем, страшновато, но все поколения витязей Лукоморья во главе с королевичем Елисеем возопили об отмщении при виде творящегося произвола, и Иван просто обязан был возразить. – Какое ты вообще имеешь право рыться в моих вещах?! Я запрещаю тебе это! Немедленно сложи все так, как было, и я тебя еще могу простить, – закончил царевич также убедительно, но в глубине души уже слегка сожалея о собственной смелости.

Реальное положение вещей было таково, что это он находился здесь на милости Серого, а не на оборот. И победить в открытом бою разбойника он не мог, и он очень сильно сомневался, что смог бы его перехитрить.

Было видно, что Волк это тоже прекрасно понимал, и что нахальство Ивана он оценил. И одобрил. Ибо он улыбнулся еще шире и сделал шаг по направлению к царевичу.

– Ну сам посуди, Иван-царевич, ну зачем тебе в долгом и опасном пути серебряный прибор из семнадцати предметов? Чашки, ложки и кубка вполне достаточно на все случаи жизни. А пятитомник Геопода? За него дадут хорошую цену, а тебе за глаза хватит "Витязей Лукоморья". А куда тебе пять кафтанов, десять рубах, три пары сапог (тут Иван обратил внимание, что одна из них уже уютно пристроилась на ногах Серого), четверо портков, три рушника, две кольчуги... Ты ведь пешком пойдешь, тебе все это на себе тащить придется, а кольчуга, щит, меч, шелом – они ведь тоже чего-то весят! И продукты. Кстати, все, кроме одного каравая и одной головки сыра я тебе оставил. Ну, теперь видишь, что все по справедливости было сделано? Тебе же лучше и вышло!

Царевич, хоть и понимал, что творится сейчас с ним величайшая несправедливость, был вынужден признать, что в какой-то степени (и степень эта была гораздо больше, чем Ивану хотелось бы допустить) Серый прав. Даже то, что было оставлено, могло утомить царевича, непривычного к пешим переходам (да и к конным тоже, откровенно говоря), и особенно с поклажей, очень быстро. И ему пришлось сдаться.

– Ну, вот и договорились, – довольный Волк отвернулся к своей куче и стал деловито упихивать вещи в одну из переметных сум размером с добрый мешок. – Мяса я тебе не оставил, хлеб с сыром вон там лежат нарезанные, рушником прикрытые, там же лук, огурцы и яйца вареные – я угощаю. Если хочешь умыться – вон там, шагах в пятидесяти, ручей бежит, – и Серый указал трофейным сапогом вправо. – Умоешься, поешь, соберешься – и я тебя к знающему человеку сведу, отсюда недалеко, там про птичку свою и спросишь.

Царевич не знал, что и сказать в ответ. Хотелось и благодарить и ругаться одновременно. Этот мальчишка-грабитель два раза чуть не зарезал его, съел его коня, порвал его любимую книгу, прибрал к рукам его вещи, но в то же время Иван против своей воли чувствовал, что Серый начинает ему нравиться. Это был не человек, а бездна обаяния, простодушного лукавства и расторопности, и царевич с каждой минутой общения с Серым проваливался в эту бездну все быстрее и быстрее.

После краткого раздумья царевич сначала, несмотря на все правила этикета, вколоченные в него дядькой и маменькой, умял завтрак, а уж только потом направился к ручью для совершения утреннего туалета.

– Дорогу примечай! – крикнул ему вдогонку Волк.

Царевич принял совет за чистую монету, и на всем пути старательно запоминал: "Куст шиповника, через восемь шагов – сухая елка, потом через двенадцать шагов береза с развилкой, потом еще через десять – поваленное дерево неизвестной породы, затем через пятнадцать шагов малинник..." Так и добрался до ручейка. По его подсчетам оказалось ровно пятьдесят шагов.

"И откуда он все знает?", – восхищенно-ревниво думал о Сером Иван, плеща себе в лицо холодной прозрачной водой. "И на мечах вон как дерется, и хватка железная, и не задается, как я бы на его месте...

Ну, может, конечно, и нет. Но гордился бы. Да, хорошо бы такого друга иметь. Если бы он со мной пошел... Я бы в первую очередь попросил бы его меня на мечах так биться научить. Так, наверно, даже братовья мои не умеют... Как это он меня – раз-раз – и готово, я и понять ничего не успел! А что барахлишко мое прибрал, так может, у него детство было трудное и жизнь тяжелая. Вот и разбойничает. Да и сам я умник – куда столько понабрал, вправду? А душа у него хорошая. Добрая... Да только как его попросить со мной пойти... Да и не пойдет он. Зачем это ему? Никакого дела ему до меня нет... Кто я ему такой?.."

Волк был всем, чем когда-либо, в тихие часы своих грез, хотел быть Иван. Волк был сильным, смелым, умным, ловким, веселым и слегка (и даже более) нахальным. Он превосходно умел фехтовать, умел разбить лагерь в гуще леса, умел не заблудиться даже в самой чаще, мог выследить и незаметно подкрасться к добыче, и у него не дрогнула рука оборвать жизнь раненного коня, в то время, как царевичу, несмотря на свои воинственные мечты, было до слез жалко даже мышей в мышеловке. Словом, Волк стал его идеалом, явившимся невесть откуда, воплотившимся в поворотливом юнце и потеснившим со сверкающего беломраморного пьедестала даже королевича Елисея. Но, как и всякий идеал, отрок Сергий намеревался исчезнуть из его жизни навсегда гораздо скорее, чем этого хотелось бы. И предотвратить это было абсолютно невозможно. Никак.

Так, в раздумьях о Волке, царевич закончил умывание и, отметив про себя, что рубашку надо было снять до того, как она была промочена насквозь, утерся рушником и пустился в обратный путь, тщательно припоминая заученные приметы – "если я в довершение всего еще и заблужусь в пятидесяти шагах от лагеря, я этого не переживу."

Дойдя до березы с развилкой, царевич вдруг услышал со стороны полянки звуки борьбы, несвязные выкрики и звон оружия. "Это Волк! На нас напали! А у меня даже ножа с собой нет!" – в отчаянии он захлопал себя по карманам, в то же время лихорадочно оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь подходящего на роль оружия, но ничего не нашел и, вспомнив как это делал на странице сто шестьдесят первой королевич Елисей, когда посредством колдовства оказался в диком лесу один, и из одежды на нем была только кольчуга, и тоже вдруг он услышал доносящийся до него... Короче, Иван решил для начала скрытно подобраться к полянке и посмотреть. Может, особо беспокоиться было и не о чем. Или, памятуя ратное искусство Серого, беспокоиться нужно было за его противника.

Звуки сражения, доносящиеся с прогалины, покрывали даже старания царевича подобраться бесшумно. Подкравшись к ставшему уже знакомым кусту шиповника, Иван осторожно выглянул из своего укрытия. Открывшееся ему зрелище превзошло все ожидания. Верткий Волк отчаянно рубился с тремя бородатыми верзилами. Один из нападавших, неестественно изогнувшись, уже растянулся на другом конце поляны. Хоть здоровяки и наседали, шансы у бойцов были приблизительно равные, оценил царевич, обратив внимание на окровавленный рукав одного и голову другого. Но перелом в сражении произошел в одно мгновение, и предотвратить его было невозможно.

При отражении очередного выпада тяжелым мечом неповрежденного пока верзилы длинный кинжал Серого сломался вершках в двух от рукояти, лезвие со свистом улетело в кусты, спина Серого прижалась к березе, и в грудь ему уперся длинный меч его противника. Все разом стихло, и до Ивана доносилось только тяжелое прерывистое дыхание поединщиков. Раненые разбойники, побросав оружие, ринулись к уже упакованным сумам и стали методично выбрасывать из них вещь за вещью, предварительно тщательно перетряхнув и осмотрев каждую. Чем ближе ко дну они были, тем яростнее и дальше выкидывали они содержимое мешков, очевидно, не представлявшее для них никакой ценности (пока?). Вот на ветвях ели повисли рубахи царевича, куст шиповника принакрылся парчовым кафтаном, а под ноги Ивану, страдальчески взмахнув страницами, шлепнулись "Лукоморские витязи".

Все.

Оба мешка были пусты.

Серый, откинув голову на белый гладкий ствол, бесстрастно наблюдал за происходящим.

Разочарованные и разозленные еще больше (если это только было возможно) разбойники угрожающе шагнули к мальчишке.

– Ты, пес смердячий, – злобно выдохнул один из них, тот, что с раненой рукой, – куда золотое яблоко дел, говори!

– Волк.

– Что? – не понял разбойник.

– Волк. Не пес.

– Ах, ты еще над нами издеваться будешь, – кинулся к нему второй и обеими руками вцепился в ворот рубахи. – Немедленно говори, где яблоко, а то на кусочки изрежем, а узнаем!

– Сведем его к атаману, тот с ним по-свойски потолкует!

– Ты нас еще умолять будешь, чтобы мы позволили тебе сказать, где ты его спрятал, – зловеще произнес первый явно подслушанную где-то фразу, поднеся под нос Серого огромный грязный кулак.

– Ты еще пожалеешь, что ватаге Хорька дорожку перебежал!

– Сказывай, где яблоко!

– Сгноим!

– С живого шкуру спустим!

– Говори, пока живой!

Бледный, дрожащий от страха – "это я за Волка!" – царевич затравленно оглянулся, но поблизости не было ничего, кроме смятого кубка, кафтана и многострадальной книги.

Книга.

Через пару секунд все пятнадцать кило боевой славы лукоморского воинства с размаху опустились на голову разбойника с мечом. В районе шеи у него что-то влажно хрустнуло, верзила повалился как подкошеный, и недоумение навечно застыло у него на лице.

Совладав с инерцией, Иван едва успел подставить фолиант под сокрушительный удар шестопером ("и откуда он его взял, Господи?!..."), и тут же второй ватажник, дико воя, налетел на него с кулаками, повалил на землю, схватил за горло, сдавил что было мочи и... обмяк, придавив царевича своей огромной немытой тушей. Тут же рядом с ним, мгновение спустя, рухнул кто-то еще. По запаху царевич догадался, что это был последний громила. Оставлять Волка без внимания у себя за спиной было не лучшим решением в их жизни.

В полуобморочном состоянии ("это я от вони!") Иван был извлечен, почищен и посажен спиной к дереву. Через некоторое время на ветерке в голове у него прояснилось, и он смог встать, покачиваясь и потирая побаливавшую все-таки шею. Серый молча заканчивал упаковку их багажа. Убитых не было видно, но под знаменитым шиповниковым кустом вырос большой холм из лапника. И не только, догадался царевич.

На шорох Волк обернулся, увидел, что Иван уже на ногах, и физиономия его расплылась в широчайшей улыбке. Он шагнул к царевичу, протянул ему руку, но, не дожидаясь ответной реакции, облапил его и стиснул изо всех сил.

– Спасибо, Иванко, ой, спасибо, – от полноты чувств мял он царевича и хлопал по спине так, что Иван стал серьезно опасаться за целостность своих ребер. – Как это ты его – раз-раз – и готово, я и понять ничего не успел! Ай, силен богатырь! И надо же было додуматься – и чем! – книжицей прибил такого лиходея! Ай, молодец! Ну, просто герой!

Иван насилу вырвался из лап Серого, весь красный, жаркий, то ли от объятий отрока, то ли от похвалы.

– Знал бы ты, как я испугался, – неожиданно для самого себя, потупив взор, признался он: природная честность царевича яростно восстала против распотешившегося самолюбия. Сказал он так, и голову повесил, ожидая от Волка укора или насмешки, на которую он бывал так скор. И ушам своим не поверил, когда в ответ услышал:

– А уж я-то как...

– Что?

– Я говорю, знал бы ты как Я испугался! Думал, ну, все, конец тебе, Волченька, пришел. Допрыгался, милок. Так что, спасибо, тебе, Иван-царевич, выйдет из тебя настоящий лукоморский витязь, – и он, лукаво подмигнув, кивнул на громадный том, оставшийся последним на траве.

Немного помявшись, Иван откашлялся и решился:

– Сергий?

– Что, царевич?

– А про какое яблоко разбойники тебя пытали? – и тут же быстро добавил: – Но если это секрет, ты не говори. Я не обижусь.

– Да никакого секрета теперь уже нет, – пожал плечами Волк. – Вот, смотри, – и он, отступив на пару шагов в лес, тут же вернулся назад с кожаным мешочком, размером с большое яблоко, в руках. Развязав тесемки, он вытряхнул на ладонь большое яблоко. Самое настоящее большущее румяное яблочко.

Или нет? Или не совсем настоящее? Или совсем не настоящее? Настоящим оно только казалось при первом, поверхностном взгляде. Но стоило посмотреть на него более внимательно, как сразу становилось ясно, как поначалу его можно было принять за настоящее. Более искусной работы Иван не видел за всю свою (правда, короткую и бедную событиями и новыми впечатлениями, но зато все-таки царскую) жизнь. Его можно было сравнить разве что с золотыми яблоками со знаменитой батюшкиной яблони, но они были полностью золотыми, а у этого один бочок сверкал рубином, черешок – черненное золото, а листик был изумрудным, тонким, прозрачным, и все прожилочки были видны, как на живом.

– Ах, красота-то какая!.. – восторженно выдохнул царевич и, не сводя с яблочка глаз, медленно, как во сне, протянул к нему руку, но тут же вскинул вопрошающий взгляд на Волка: – Можно?

– Бери, бери, – добродушно кивнул Серый.

Яблоко было холодным и тяжелым. Налюбовавшись вволю, Иван осторожно опустил яблочко обратно в мешочек, затянул тесемки и отдал Сергию.

– Откуда оно у тебя?

– Это не мое. Это Ярославны. Разбойники похитили его у нее, а я вернуть подрядился.

– Те самые?... – царевич не закончил вопроса, но Серый и так понял, о ком шла речь.

– Те самые. И еще атаман, Хорек этот. Только сам-то он в личности не смог за мной прийти, – и Волк хитро ухмыльнулся.

– А-а, – понимающе протянул царевич. – А кто такая эта Ярославна?

– А она и есть тот самый знающий человек, который нам поможет отыскать твою жар-птицу. А приходится она мне сестрой. До ее...

– Нам? – переспросил Иван, боясь поверить в эту оговорку.

– Ну да, нам, – подтвердил, не моргнув глазом, Сергий. – Ведь если я пойду с тобой, ты меня не прогонишь?

– Да что ты! Что ты! Конечно нет! Это очень хорошо, что ты со мной пойдешь! Я наоборот очень хотел, но не знал, как попросить... То есть... Ну, я думал, что ты...

– Ну, вот. А меня, оказалось, и просить не надо. Сам напросился. Видишь, как все ладненько вышло, – и, широко улыбаясь, Сергий хлопнул Ивана по плечу. – Ну, давай, царевич, пакуй свое оружие, – и он снова кивнул на фолиант, – да пойдем. До вечера мы до Ярославны добраться должны, а то не хочется мне по этакой чаще в потемках пробираться, не знаю, как тебе.

В потемках пробираться им все же пришлось, так как с такой поклажей (а Волк не захотел оставлять ничего, собираясь в ближайшем городе или деревне получить за Ивановы вещи неплохой барыш), да через лес, даже по тропе, быстро передвигаться оказалось просто невозможно. Поэтому к избушке Ярославны они прибыли уже далеко затемно. Несколько раз, когда заросли становились еще более густыми и непроходимыми и царевич переставал ощущать тропинку под ногами, ему казалось, что они заблудились, и тогда он предлагал Сергию сделать привал до утра, но каждый раз Волк, молвив что-то вроде "не боись, не пропадем" выводил их маленький отряд на новую дорожку, и Ивану оставалось только стараться держаться к Серому как можно ближе, чтобы не остаться в кромешной тьме совсем одному.

Маленький Ярославнин домик находился на опушке леса и был со всех сторон обнесен плетнем. На штакетинах сушились пузатые корчаги. За домом виднелась какая-то сарайка. Больше при свете луны, выглянувшей на пару минут из своего укрытия в облаках, разобрать ничего не получилось, да и, откровенно говоря, Ивану, уставшему и измученному, было далеко все равно. Теперь, поскольку они добрались до человеческого жилья, задачей номер один перед Иваном стало определение местонахождения какого-нибудь тихого (даже не обязательно теплого и мягкого) уголка, где можно было бы упасть и не вставать до завтра. Желательно, до вечера. Царевич чувствовал, что если такое место не будет срочно найдено, то, несмотря на все свое старание не ударить в грязь лицом перед Волком (это была единственная движущая сила, остававшаяся еще в распоряжении Иванушки), он рухнет и заснет прямо вот здесь, под корчагами.

Ярославна встретила их на пороге, и от неяркого, но неожиданного света из распахнувшейся вдруг двери они на мгновение ослепли. Иван покачнулся, но чьи-то невидимые руки поддержали его и быстро избавили от мешков и оружия, и Ярославна, отпустив слуг, широким жестом пригласила путников войти в дом.

Переступив через низкий порожек, друзья оказались прямо в горнице, лицом к лицу с коренастым столом, плотно уставленным невероятным количеством снеди. В ушате со льдом охлаждалась пятилитровая бутыль кваса. У печки томился антикварный самовар. Из чугунков, сковородок и утятниц исходил умопомрачительный дух, а заморские блюда – салаты – казалось, просто умоляли: "Съешь нас!".

Ничем иным, кроме умопомрачения, царевич не мог объяснить полную потерю памяти на определенном отрезке времени, а когда она вернулась, он обнаружил себя бессильно откинувшимся на спинку стула перед столом, заваленным грудой пустых чашек, тарелок, блюдец, кружек и кубков. Как неприступная ледяная вершина надо всем над этим сверкала при свете... ("Господи, да откуда тут свет берется, что-то в толк я не возьму?.."), короче, сверкала пустая бутыль. Рядом, с чувством исполненного долга, расположился самовар. И какая-то неопознанная ребристая бутылка зеленого стекла. Вытянув шею, у противоположного подножия посудной горы он разглядел блаженно улыбавшегося Серого, развалившегося точно в такой же позе. Позади стояла Ярославна, прислонившись спиной к печке и скрестив руки на груди. С лукавой добродушной улыбкой она поглядывала на гостей. Ей на вид было лет двадцать пять – тридцать, и она была красива той спокойной лукоморской красотой, которая не бросается в глаза, но если запоминается – то на всю жизнь. Причем что-то в глазах Ярославны говорило, что жизнь эта будет полна опасностей и непредсказуемо коротка.

Царевичу внезапно стало стыдно, так как он не мог вспомнить, поздоровался ли он, и был ли представлен сестре Сергия. Многолетняя привычка дворцового воспитания требовала отдать дань простым правилам вежливости и этикета, но при этом Иван боялся оказаться в дурацком положении, повторяя то же самое второй раз. Похоже, Ярославна угадывала его душевные муки, но отнюдь не торопилась прийти на помощь. Но пока царевич раздумывал, как ему поступить (хоть и скорость протекания его мыслительных процессов была настолько мала, что ей можно было со спокойной совестью пренебречь), проблема решилась сама собой.

Если бы Иван знал, что заснул, ему было бы стыднее раз в десять. Ну, или в восемь с половиной, это наверняка. Но он не знал об этом, а просто и безмятежно посапывал себе в обе дырки, наплевав в конце концов на воспитание, этикет и даже простые правила вежливости. И во сне к нему пришла Ярославна и сказала, что это – самое верное решение, какое он только мог принять. Но царевич ее не понял – ведь он не знал, что спит...

Проснулся Иван потому, что спать ему больше было не в куда. Сознание его включилось, и на все попытки снова уплыть в блаженное море снов отвечало решительным отказом. Более того, оно в резкой форме потребовало от Ивана немедленно вспомнить все, что произошло с ним накануне, где он находится и почему он чувствует себя так, как будто вчера весь день он занимался тяжелой физической работой. Недолго покопавшись в не проснувшейся еще памяти и окинув одним едва приоткрытым глазом окрестности, Иван пришел к выводу, что находится он в доме сестры отрока Сергия, что лежит он на полу на медвежьей шкуре, а чувствует он себя так, как будто накануне занимался тяжелой физической работой потому, что накануне он занимался тяжелой физической работой. А иначе их марш-бросок по сильно пересеченной местности с тяжеленными мешками на плечах нетренированному, изнеженному (пусть даже и против своей собственной воли) царевичу назвать было нельзя. И пусть Иван всеми фибрами своей семнадцатилетней души ненавидел эту нетренированность и изнеженность и собирался покончить с ними при первом же удобном случае, результат в виде ноющей спины и несгибающихся ног от этого не менялся.

В доме было тихо. Иван с трудом поднялся на ноги, разогнул, растирая кулаком позвоночник, спину, распахнул дверь и, зажмурившись от яркого солнечного света сделал шаг вперед. "Ну, ничего. Вот королевич Елисей на странице тысяча двести тридцать первой..."

И полетел.

Дивное, неповторимое чувство полета продолжалось совсем недолго. Честно говоря, гораздо меньше, чем хотелось бы царевичу.

Оно было прервано внезапно и жестко.

Немного позже царевич обнаружил, что это была единственная ступенька крыльца.

Оказывается, пока он спал, какой-то идиот поднял домик Ярославны на сваи. Причем и расположены они были как-то по-дурацки – не четыре по углам, а две в середине, и по виду они больше всего напоминали...

Птичьи ноги. Сердце царевича пропустило удар. Взгляд рассеяно скользнул по корчагам на заборе... И остановился на елке между двумя столбами.

Чтобы не возвращаться к первой корчаге и не приближаться ко второй.

Потому что глаза Ивана сообщили ему, что уж больно эти горшки похожи на человеческие головы. И причина этого сходства была слишком очевидной.

Чьи-то сильные руки поставили на ноги потрясенного до глубины души царевича и заботливо отряхнули ему платье. Иван обернулся, чтобы поблагодарить, но никого не увидел. Никого и ничего, кроме двух пар кистей мозолистых загорелых человеческих рук. На безымянном пальце одной из них даже было надето кольцо.

"Очевидно, "нехватка рабочих рук" – это не про сестру Серого", – откуда-то со стороны пришло в голову царевичу. – "А головы, наверное, занимаются приемом посетителей и планированием работ по хозяйству. Каждая для своей пары рук." Несмотря на ясность мышления, царевич чувствовал, что еще одна, самая маленькая капля в чашу его рассудка – и он за последствия не отвечает. И вряд ли когда-нибудь снова будет.

– Если бы я знала, что у Серого бывают такие впечатлительные друзья, я бы тебя хоть предупредила, – раздался сзади голос. Иван неестественно медленно повернул голову и украдкой выглянул из-за плеча.

Откуда-то появилась Ярославна и легким жестом отослала руки прочь.

Иван обдумал сказанное.

"У моей избушки куринные ноги, на колья в заборе насажены человеческие головы, во дворе работают руки без всего остального, а сама я – Баба-Яга."

Хм. Может для кого-то это и прозвучало бы успокоительно... На свой счет Иван сильно сомневался.

– Вы – Баба-Яга, – для простого вопроса это прозвучало очень уж обреченно.

– Во-первых, Иванушка, мне и тридцати еще нет, какая ж я тебе "баба"...

– Извините, – смутился Иван.

– ...А во-вторых, не Яга, а Ярославна; хоть ты и не помнишь, а Серый нас друг другу представил.

При этих словах царевич смутился еще больше, если только это было возможно.

– Когда-то давно и в самом деле была такая особа – Ядвига Пантелеевна, баба Яга для своих, – не обращая внимания на смущение царевича, или не показывая виду, что обратила, продолжала Ярославна.

– Нраву была вздорного, характера скверного, неуравновешенного, но получилось так, что попала в довольно известные истории, и после этого ее имя стало нарицательным, а все, что она когда-либо делала или говорила, стали приписывать нам всем. И совершенно напрасно, должна я тебе сказать. Это все равно, как если бы всех младших сыновей царей называли Иванами, и говорили, что за чем бы в поход этот Иван не отправился, он обязательно преуспеет только потому, что он – младший. Да, и вот только потому, что эта самая Яга проходящих кормила-поила, парила в бане, укладывала спать, а утром отправляла дальше по своим делам, а те после всем об этом рассказывали, составилось превратное мнение, что наши жилища – это что-то вроде пансиона, скрещенного с банно-прачечным комбинатом, и кто попало в любое время может завалиться туда как к себе домой. И все это только потому, что те, кого после баньки она по ИХ делам НЕ отправляла (или по крайней мере не в том виде и составе, в котором они к ней пришли) никому об этом не рассказывали. И вот, пожалуйста, налицо испорченная необъективной информацией репутация – из-за одного человека страдают все, отбиваясь от толп различного рода авантюристов и искателей приключений на свою... – Ярославна благовоспитанно не закончила предложение.

После довольно продолжительных поисков Иван нашел в себе силы спросить:

– А что обычно делаете ВЫ с теми, кто к вам попадает?

– По-моему, ты уже все видел, – Ярославна пожала плечами. Потом, показалось, какая-то неожиданная мысль пришла ей в голову, и она даже переменилась в лице. – Уж не думаешь ли ты, что я правила для всех распространяю на друзей моего брата? Ей-Богу, царевич, я ведь так и обидеться могу!..

Иван, которому шестое чувство коротко шепнуло, чем Ярославнина обида может выразиться, тут же с бессовестно преувеличенной горячностью заверил хозяйку, что ничего подобного ему и в голову прийти не могло, и Ярославна, удовлетворенно хмыкнув, пригласила его позавтракать в летнюю кухню, где уже поджидал его Серый Волк.

После завтрака они все втроем вернулись в домик, благополучно к тому времени пристроившийся на старом месте, поджав по себя кокетливо куриные ножки. Ярославна провела рукой над столом, и на нем, откуда ни возьмись, появилась массивная зеленая тарелка изрядных размеров, можно даже было сказать, блюдо. Из воздуха Ярославна ловким жестом заправского фокусника выхватила золотое яблочко с рубиновым бочком ("То самое!") и, как мастер-крупье единственного, но подпольного казино Лукоморья, куда однажды он увязался тайком за старшими братьями, покатила его по тарелке. К слабому удивлению царевича (после утренней прогулки по двору немало усилий надо было приложить, чтобы удивить его сильно) оно продолжало кататься по краешку блюда и через минуту, и через пять, и дальше... Волк сидел, поглядывая на приготовления с неподдельным равнодушием, из чего царевич заключил, что все это ему видеть далеко не впервой. И тщательно принял такой же скучающе-безразличный вид.

– Ну, рассказывай, Иванушка, что найти ты хочешь, – обратилась к нему Ярославна.

– Жар-птицу, – осторожно ответил царевич.

– Где живет, страна, город и тому подобное – знаешь?

Иван отрицательно покачал головой.

– Ничего, и так найдем, – весело подмигнула Ярославна. – Память хорошая?

– Хорошая, – подтвердил царевич.

– Вот и хорошо. Смотри и запоминай. Второго раза может не быть – вещица это капризная.

И она, поводя руками над зеленой тарелкой, начала приговаривать:

"Солнце садится, день степенится, свет убывает, ночь наступает, а я к окну подойду, занавесь руками разведу. На севере – Урион-звезда, на западе – Скалион-звезда, на юге – Малахит-звезда, на востоке – Сателлит-звезда. Как Сателлит-звезда по небу катится, на землю глядит, так и я в зеленое блюдо гляжу, увижу там все, что скажу. Покажи мне, блюдечко, Жар-птицу. Тамам!" – почти выкрикнула ведьма последнее слово, и в тот же миг дно тарелки просветлело, стало прозрачным, как будто облака рассеялись, и на нем показался глаз. Глаз был круглый, черный, блестящий и смотрел прямо на царевича не мигая. Точно так же, круглыми немигающими глазами, таращился Иван на это явление. Ярославна, кажется, сделала какое-то движение, потому что глаз стал уменьшаться, и тарелка показала, что он принадлежал ослепительно-красивой (и просто ослепительно-ослепительной) птице. По ее золотому оперению то и дело пробегали белые, голубые, рубиновые и зеленые искры, сталкиваясь, смешиваясь и снова разбегаясь, как играет бриллиант на ярком солнце, и от нее исходил свет, как будто были зажжены тысячи свечей (царевич быстро прикинул уровень освещенности, интенсивность свечения, и по формуле вышло – восемнадцать тысяч четыреста девяносто две и семь огарочков).