Текст книги "Операция "Раскол""

Автор книги: Стюарт Стивен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Этот приговор был зачитан судьей, д-ром Янко, в 9 часов 45 минут утра 24 сентября, через восемь дней после начала процесса. Ласло Райк был приговорен к смерти через повешение и был казнен 14 октября вместе с Тибором Сони и Андрашем Салаи на виселице, специально построенной в тюремном дворе в центральной части Будапешта.

Таким образом, Ласло Райк был наконец сокрушен системой, для которой он всем пожертвовал. Оказывается, не только до 1945 года, когда ему было 36 лет, жизнь коммуниста Райка подвергалась опасности. Его триумф был недолгим, всего 4 года, а затем – смерть.

В течение некоторого времени члены компартии, даже интеллигенты, верили в его вину, но постепенно стали просачиваться слухи о том, каким образом добывались признания политических заключенных, которых теперь стали бросать в тюрьму сотнями. События в соседней Болгарии раздули искры сомнения, постепенно запуганные люди стали все яснее осознавать, что коммунистическая партия пожирает своих детей. Это было совсем не то, что, по их представлениям, должно было быть.

ГЛАВА 10. ЛЮДИ, КОТОРЫЕ СОПРОТИВЛЯЛИСЬ

Герои этой истории не похожи друг на друга, но тем не менее они, несомненно, таковыми являлись. Первый – Трайчо Костов, заместитель премьер-министра Болгарии, «экономический царь» своей страны и естественный преемник старого и больного президента Георгия Димитрова, второй – Владислав Гомулка, который до 1948 года занимал пост генерального секретаря ЦК Польской коммунистической партии, являясь единственным возможным соперником президента Берута.

В отличие от Ласло Райка, веселого, остроумного, страстного любителя футбола и элегантной одежды, Костов и Гомулка не имели времени для развлечений. Правда, ходили слухи, что у Гомулки была любовная связь с его секретаршей, а Костов тоже засматривался на хорошеньких девушек. Но на подобные слабости этих людей, во всем остальном строгих пуритан, вряд ли кто в Европе обратил бы внимание. В целом же Костов и Гомулка были железными людьми, уверенными, что правы лишь они одни. Необщительные и чувствующие себя неловко в обществе обыкновенных смертных, они были не очень обаятельными людьми. Все же оба, каждый по-своему, приобрели впоследствии ореол героев во всех странах Восточной Европы. Один из-за того, как умер, другой из-за того, как жил.

Каждый из них по-своему оказался более значительным человеком и, может быть, даже более стойким, чем Иосиф Сталин. Костов и Гомулка нанесли поражение не только Сталину, но и Аллену Даллесу. Даллес хотел оставить Восточную Европу без надежды, с тем чтобы расчистить путь для образования там проамериканских антисоветских правительств. Трайчо Костов и Владислав Гомулка ликвидировали такую возможность, породив у своих народов некую надежду на то, что они смогут вынести существующий режим. Даллес доказал, что способен вызвать потрясения великих наций и даже целых блоков. Но единственное, чего он не учел (и, конечно, не мог учесть), это двух упрямых бюрократов, лишенных воображения и фантазии, не верящих в способность народа управлять своей судьбой и тем не менее настолько отважных, что до сегодняшнего дня они возвышаются, подобно монументам, олицетворяющим победу личности над всеподавляющей властью.

В рамках данной истории особый интерес представляет обстоятельство, что Костов и Гомулка были отстранены от власти за несколько месяцев до того, как операция «Раскол» извратила представление Сталина относительно своих восточноевропейских владений.

Владислав Гомулка должен был уйти сначала. Он стал генеральным секретарем ЦК Польской коммунистической партии во время войны и почти что по несчастью, Москва дважды направляла своего человека на эту должность, чья важность была несомненной для страны, пограничной с Россией. Тем более что с самого начала войны, когда впервые возник спор по поводу «линии Керзона», Сталину стало ясно, что в будущем возникнут неразрешимые разногласия между поляками восточной и западной ориентации. Все московские кандидаты на этот пост были убиты, и, пока в течение 6 месяцев между Польшей и Москвой была прервана связь, Гомулка оказался у руководства. Но это был не тот человек, которого выбрал бы Сталин.

Гомулка немедленно обнаружил, что Польская коммунистическая партия (официально она называлась Польская рабочая партия – ПРП) в прошлом была более озабочена сведением старых счетов с Армией Крайовой, поддерживаемой лондонским эмигрантским правительством, чем борьбой против нацистов. Гомулка немедленно положил этому конец.

Между тем Сталин подготовлял создание Люблинского комитета в качестве временного правительства Польши. Комитет целиком состоял из людей, проведших всю войну в Москве. Он также включал людей, подобных своему лидеру – Болеславу Беруту. Не пользуясь поддержкой у самих поляков, этот комитет во всем оглядывался на Москву, поставившую его у власти, ища защиты и совета. Члены комитета со страхом и подозрением смотрели на каждого поляка, не связанного с Москвой. Они были правы, поступая таким образом, поскольку эти чувства были взаимными.

Тем не менее московские поляки нуждались в Гомулке, чтобы придать своему правительству хотя бы некоторую респектабельность. Его патриотизм был неоспорим: он жил в Польше всю войну и имел хорошую репутацию как борец Сопротивления и как человек, готовый отстаивать интересы Польши против русских. Когда советские офицеры, сброшенные на парашютах на польскую территорию для оказания помощи движению Сопротивления, отказались подчиняться приказам поляков, Гомулка написал лично Сталину, жалуясь на их поведение. Когда Сталин в один из периодов войны, ведя переговоры с лондонскими поляками, прекратил снабжать вооружением польских коммунистов, Гомулка вновь написал письмо прямо Сталину, в котором не побоялся выразить осуждение действиям, в результате которых народ приносится в жертву политике.

После войны Гомулка, как бы он ни был непопулярен в Москве, имел важное значение для коммунистической партии, которой приходилось действовать среди населения, относившегося к ней с неприязнью. Он же пользовался уважением. Но с самого начала Гомулка был неудобным партнером. Он приказал публично расстрелять русских солдат, занимавшихся грабежом. Когда русские стали демонтировать промышленные предприятия в новых районах Польши, отошедших от Германии в порядке компенсации за польские земли, отданные России на востоке, и стали отправлять техническое оборудование в Россию, Гомулка приказал остановить все это и вынудил русских начать переговоры. Результат этих действий вряд ли можно было назвать победой Польши, но Гомулка, по крайней мере, воспрепятствовал вывозу из Польши без компенсации вновь приобретенного польского имущества.

В международном плане Гомулка, как и маршал Тито, возражал против создания Коминформа, усматривая для себя опасность в организации, которая крепко привяжет своих членов к Москве. В 1947 году, на начальной стадии дебатов по этому вопросу, он высказал свои возражения гораздо решительнее и четче, чем сам Тито. Когда Тито в июне 1948 года во время знаменитого совещания в Бухаресте был исключен из Коминформа, Гомулка выразил свое негодование тем, что не явился на него. Это было уже слишком для Москвы, которая настояла на смещении «бунтаря» с занимаемого поста. На заседании польского ЦК, происходившего в том же месяце, его резко критиковали за «националистические тенденции» и убедили взять на неопределенный срок отпуск по причине слабого здоровья.

Через две недели, к ужасу своих коллег, Гомулка проинформировал их, что снова чувствует себя хорошо, и спокойно приступил к исполнению своих обязанностей как генеральный секретарь. Это было блестящей демонстрацией неподчинения, которое, однако, не могло сойти так просто. На этот раз он был снят со своего поста по решению пленума ЦК и был вынужден уйти в отставку. Его друзья и сторонники последовали за ним: ведь казалось, что карьера этого резкого и уверенного в себе поляка пришла к концу.

История Трайчо Костова похожа на предыдущую. 17 июня 1947 года ЦК Болгарской коммунистической партии отмечал его 50-летие. При этом ему воздавали такую хвалу, которая заставила бы покраснеть даже Нерона:

«Тов. Трайчо Костов, Ваши достижения огромны… Ваши глубокие знания марксистско-ленинской теории, Ваша высокая культура, Ваше исключительное трудолюбие и настойчивость, Ваша скромность, Ваша несомненная преданность партии и рабочему классу, Ваша железная воля… Сегодня Вы один из самых любимых и уважаемых вождей нашей партии, великий государственный деятель и строитель новой Болгарии…»

27 марта 1949 года, то есть менее чем через 2 года, тот же ЦК объявил, что Костов смешен с поста заместителя премьер-министра и председателя национальной финансово-экономической комиссии за то, что проводил «неискреннюю и недружественную политику по отношению к СССР» во время торговых переговоров. Он был назначен директором национальной библиотеки с надеждой, что канет в безвестность.

Костов, как и Гомулка, был насквозь националистом. Когда он вел торговые переговоры с русскими, он, как истый болгарин, хотел добиться ЛУЧШИХ условий для Болгарии и наиболее выгодных цен за болгарские продукты. Его отказ сообщить, какова себестоимость болгарских товаров, хотя, по словам русских, это необходимо им для того, чтобы установить справедливые цены, был расценен как самое большое прегрешение. Костов же считал, что эти данные нужны советским партнерам для установления самых низких цен, с чем он не собирался соглашаться.

Костов пострадал, как и Гомулка, за свою внешнюю политику. В течение долгого времени он был сторонником образования федерации балканских стран, против которой решительно возражал Советский Союз. Сталин, видимо, опасался, что она сможет стать богатой и сильной, способной отделиться от Москвы и проводить независимую политику.

И в деле Гомулки, и в деле Костова удивляло то, что в период, когда они впали в немилость у Москвы (середина 1948 года – весна 1949 года), никто не заявлял, что они являются шпионами или саботажниками, которых следует отдать под суд. Все, что требовала Москва, сводилось к тому, что они должны быть сняты со своих постов и отстранены от всякой активной деятельности.

Операция «Раскол» все резко изменила, С того самого момента, как на Ноэля Филда легло клеймо американского агента, целью которого являлось вырвать страны-сателлиты из-под советского влияния, действия всех, кто в прошлом выражал несогласие с линией Москвы, стали расцениваться не просто как ошибки. Эти люди были зачислены или в разряд активных американских агентов, участников заговора Филда, или к тем, кто сознательно или бессознательно действовал в интересах США.

Более того, было нелегко определить, кем они являлись в действительности, поскольку агенты были сторонниками той же политики, за которую с 1945 года выступали так называемые националисты. Разница между преднамеренной изменой и нелояльными действиями, которые русские считали следствием политической незрелости, была такой нечеткой, что ее невозможно было различить, и положительно не в интересах русских было это делать. Потому что, если Сталин однажды пришел к выводу, что политика, проведение которой странами-сателлитами было желательным для американского агента Ноэля Филда, равнозначна политике, за проведение которой выступали националисты, предательство и ересь становились тождественными и подлежали одинаково суровому наказанию. Поэтому неудивительно, что следствие против Владислав Гомулки, смешенного в июне 1948 года, началось лишь в июне 1949 года, через день после ареста Ноэля Филда. Точно так же не случайно Трайчо Костов, назначенный директором национальной библиотеки в марте 1949 года и получавший персональную пенсию, был исключен из партии через месяц после ареста Филда, а еще через два месяца арестован за «серьезнейшие преступления против государства». Операция «Раскол» не собиралась позволить и этим двум людям скрыться в спокойной неизвестности.

Дело Костова тотчас же и непосредственно связали с именем Ноэля Филда: последний, хотя и не знал самого Костова, знал многих людей, связанных с ним, и назвал их имена во время допросов в Венгрии. Утверждалось, что Костов с 1933 года придерживался троцкистских взглядов, «предал своих товарищей» во время ареста пронемецкой болгарской полицией в 1942 году. А в конце 1944 года установил связь с английской Интеллидженс сервис, под руководством которой последовательно проводил враждебную деятельность против республики. После войны он установил контакт с югославскими лидерами, пытался подорвать экономические и торговые отношения между Болгарией и СССР и стремился свергнуть существующее в Болгарии правительство с помощью югославов. Теперь его должны были судить как английского агента, а вместе с ним большинство самых известных экономистов.

Когда 7 декабря начался суд в Софии, все знали, чего следовало ожидать: Костов и все остальные обвиняемые будут признавать себя виновными, с готовностью соглашаясь с каждым словом обвинительного заключения и со многим другим. Трайчо не подчинился. Он осмелился не признавать себя виновным и на судебном процессе отказался от тех «признаний», которые сделал под пытками в тюрьме. Лондонская ежедневная коммунистическая газета «Дейли Уоркер» предпочла сообщить об этом таким образом:

«С величайшим цинизмом он опроверг даже свое собственное устное признание, заявив на суде совершенно обратное: «Я всегда испытывал восхищение Советским Союзом…» Полностью отвергая свои собственные письменные показания, Костов оставался до конца верным своим англоамериканским хозяевам».

«Дейли уоркер» не сообщила, что суд в ужасе немедленно поднялся после такого заявления о невиновности. И в конце заседания защитник Костова извинился за поведение своего подзащитного, а болгарская пресса, всячески старавшаяся обелить процесс, умудрилась опустить тот факт, что главный обвиняемый в действительности отверг все обвинения. На последующие заседания Костова не приглашали. В качестве доказательств суд использовал его письменные показания. После суда, который продолжался неделю, судья спросил Костова, не хочет ли он что-нибудь сказать перед вынесением приговора. Костов сказал: «Движимый своей совестью, я считаю своим долгом заявить суду и болгарскому народу, что я никогда не был английским шпионом, никогда не принимал участия ни в каких заговорах, я всегда уважал и чтил Россию…»

«Прекратите», – закричал председатель суда и вынес ему смертный приговор. Несмотря на замалчивание этого факта болгарской прессой, известие, что Костов не склонил головы, быстро распространилось по Болгарии и другим странам Восточной Европы. Власти отчаянно пытались бороться с вредными слухами, публикуя так называемые предсмертные признания, в которых Костов не только извинялся за неправильное поведение в Верховном суде, но и вторично признавался в своей вине. Поскольку Костов был уже мертв (его повесили в тюремном дворе в Софии 17 декабря 1949 г.), он не был в состоянии отказаться от своих признаний и на этот раз. Но его непреклонное мужество в суде гарантировало, что народ сделает это за него.

Коммунисты в своей массе верили в правильность процесса Райка. Суд был тщательно подготовлен, приведены доказательства, обосновывающие обвинения. Да и сами признания, хотя, возможно, и преувеличенные, не были абсолютно невероятными, по крайней мере, для тех, кто верил. Но когда те же коммунисты услышали о том, что Костов заявил о своей невиновности, а суд отказался слушать, предпочитая его письменные показания из тюремной камеры, то они больше не смогли игнорировать слухи о том, что признания были выбиты из обвиняемых. Припомнили подробности процесса Райка и других политических процессов…

Заслуга Костова в том, что он доказал возможность для личности выстоять даже перед такой великой державой, как Советский Союз. Он не выиграл: никто из тех, кто нашел смерть на виселицах, не мог бы утверждать, что что-нибудь выиграл. Но дело, которому он отдал свою жизнь, победило.

Владислав Гомулка извлек уроки из дела Костова. Стало очевидным – болгары провалили процесс. Сталин был вне себя, а советские советники, руководящие процессом, были сосланы в Сибирь за некомпетентность. Из происшедшего был быстро извлечен урок: в будущем не только обвиняемые должны быть подготовлены соответствующим образом, но и доказательства должны иметь хотя бы видимость достоверности.

Поляки были полны решимости не совершать подобной ошибки в деле Гомулки, который тоже был серьезно скомпрометирован как филдист. Конечно, он никогда не встречался ни с одним из Филдов. Но Филды знали некоторых сторонников Гомулки. Впрочем, это было поле деятельности Йозефа Святло, и предполагалось, что он сделает свое дело. Однако, к несчастью, Герман Филд не мог стать убедительным свидетелем. Хотя поляки были убеждены, что Британский трест лорда Лейтона, в котором работал Герман Филд в Катовицах в конце 30-х годов, служил прикрытием для английской разведки (мнение, которого упорно придерживаются до нынешнего времени многие члены коммунистической партии), все же невозможно было предъявить Герману какие-либо серьезные обвинения, как это удалось сделать венграм в отношении его брата Ноэля. Поляки, которых назвал Ноэль Филд, были арестованы несколько месяцев назад. И хотя некоторые из них покончили с собой, а другие сошли с ума от ужасных пыток, большинство отказалось дать какие-либо показания против Гомулки.

Несмотря на это, Гомулка должен был быть арестован: того требовал Сталин. Совершенно убежденный, что каждый националист является также американским агентом, он заявил работникам госбезопасности: «Если они настолько умны, что не оставили для вас никаких свидетельств против себя, то вы должны быть достаточно умны, чтобы найти свидетельства, о существовании которых они не знают». Это было прямое указание сфабриковать доказательства.

Как и всюду, против главной жертвы свидетельствовали ее подчиненные. В Польше для этой цели был избран генерал Мариан Спыхальский. Поскольку он был ближайшим коллегой и другом Гомулки в политбюро, его подвергли невероятному давлению, чтобы вынудить дезавуировать Гомулку. Что он и сделал на одном из заседаний политбюро в 1948 году. На этом заседании Гомулка был исключен из состава политбюро. После предательства Спыхальского Гомулка понял, что остался в одиночестве.

В 1951 году было принято решение об аресте Гомулки. Но для того чтобы сделать это, надо было «расколоть» Спыхальского. Спыхальского, который давно уже был снят с поста министра обороны и работал в качестве гражданского инженера во Вроцлаве, арестовал полковник Святло. Вспоминая об аресте Спыхальского, Святло позднее рассказывал:

«Когда Спыхальский, по прибытии во Вроцлав, вошел в дом, он нашел меня в своей квартире. За ним следовал мой агент, который, увидев меня, понял, что все кончено. Спыхальский остановился и смотрел на меня: мы знали друг друга лично. Он поздоровался со мной, протянув мне руку, а я задержал ее в своей руке. Мои агенты обыскали его, Спыхальский слегка побледнел, и я сказал ему: «Мы поедем в Варшаву, товарищ». Он не сопротивлялся, и я повез его в машине… в тюрьму на нашей вилле в Мидзечине».

В тюрьме Спыхальский повел себя более стойко, чем можно было предположить, отказался скомпрометировать Гомулку.

К счастью, Гомулка в защите мог опереться на два сильных аргумента. Во-первых, в его прошлом не было ничего, что свидетельствовало бы о его нелояльности как поляка и коммуниста. Ему нечего было скрывать. Во-вторых, он был способен вызывать к себе преданность у окружающих. Все близкие друзья, арестованные для того, чтобы обличить Гомулку, отказались чем-либо дискредитировать его. В конечном счете его арестовали не потому, что против него были добыты какие-то доказательства, а потому, что на этом настояли русские.

Полковник Святло, которому поручили арестовать Гомулку, впоследствии следующим образом рассказывал об этом аресте и заключении Гомулки:

«Для доказательства вины Гомулки мы, помимо прочего, вошли в контакт с братскими партиями. Я разговаривал с главами служб безопасности Венгрии и Чехословакии, допрашивал людей, арестованных в связи с этими процессами. Я допрашивал арестованных членов семьи Филдов и не сумел получить какое-либо доказательство вины Гомулки.

В июле 1951 года было решено арестовать Гомулку.

Радкевич вызвал меня в свой кабинет и приказал ехать в Криницу, арестовать Гомулку и привезти в Варшаву. Он сказал, что таков приказ Берута. Я должен был убедить Гомулку поехать со мной в Варшаву добровольно…

Было 7 часов утра, я приехал в Криницу и вошел в комнату Гомулки в санаторном корпусе. Его жена Софья… ушла ненадолго в город. Гомулка меня хорошо знал. Войдя и поздоровавшись, я сказал, что у меня есть приказание от партии привезти его в Варшаву. Сначала Гомулка отказался, ссылаясь на отпуск и нежелание появляться в Варшаве. Тем временем пришла его жена и заволновалась… Я разговаривал с тов. Владиславом и его женой с 7 часов до 10 часов утра, пытаясь убедить их, что они должны поехать со мной добровольно. В конце концов Гомулка оделся, и мы втроем сели в машину и поехали.

Я запланировал поездку таким образом, чтобы не появляться в Варшаве средь бела дня. Мне было неудобно и неприятно, чтобы варшавяне увидели меня в обществе бывшего генерального секретаря при таких обстоятельствах… Поэтому я часто в дороге останавливался. Тем временем в Варшаве царило замешательство. Почти каждые полчаса Берут и Минц звонили Ромковскому, справляясь об обстановке. Они не знали, что я несколько раз останавливался в дороге, и не могли понять причину задержки. Обеспокоенные и испуганные, они настояли, чтобы мне навстречу была послана машина с рацией для установления связи со мной. Я повстречал эту машину между Кельце и Радомом, но не остановился: какая была в этом польза?

Я прибыл в город ночью и привез Гомулку и его жену как раз к месту заключения. Гомулку поместили в Мидзечине, около Варшавы, на специальной вилле под контролем 10-го управления министерства госбезопасности… Жену Гомулки Софью я поместил в соседнем доме. На меня была возложена личная ответственность… за безопасность и благополучие Гомулки и его жены.

Он жил в комнате с зарешеченными окнами, ему приносили хорошую пищу, книги и журнал «Проблемы». Ему не разрешалось получать газеты. В стене комнаты имелся глазок, через который за ним постоянно наблюдал часовой. Здоровье Гомулки не было очень плохим, хотя у него был больной желудок, а левая нога не сгибалась после ранения полицией еще до войны.

С арестом Гомулки и его заключением в Мидзечине началась серия осложнений и недоразумений в политбюро. Прежде всего ни один из партийных руководителей не осмелился поговорить с ним. Они его просто боялись… В результате Гомулка оставался в Мидзечине около 3 месяцев почти в полной изоляции и никто его не допрашивал.

Наконец политбюро приняло решение. Заместителю министра госбезопасности Ромковскому и главе 10-го управления полковнику Фейгину было поручено поговорить с Гомулкой. До самого моего отъезда в декабре 1953 года, то есть в течение 2,5 лет, на допросы Гомулки ушло в целом не более 15 полных рабочих дней. За это время с ним не поговорил никто из партийных деятелей.

Во время допросов Гомулка не добавил ничего нового к тому заявлению, которое сделал на пленуме. Он во всем обвинил Берута и его клику, осуждая их и партию за сотрудничество с нацистами в период оккупации и за внутренние раздоры. Он обвинил их в том, что они предали почти всех коммунистов, арестованных в России. Я знаю, что он был очень озабочен их судьбой…»

Таким образом, Гомулка пошел дальше Костова. Костов признался в тюрьме и отказался от своих показаний во время процесса. Гомулка отказался признать себя виновным еще в тюрьме. Правда, его никогда не пытали и не обращались с ним плохо, но все равно он вряд ли согласился бы с ложными обвинениями даже под давлением. Он был так непоколебимо честен и так уверен в своих силах, что варшавские политические остряки распространили шутку: созданный русскими новый атомный ледокол следовало бы прежде испытать на тов. Владиславе. Он изнурил целые бригады следователей, ни разу не допустив ошибки и не потеряв контроль над собой.

Совершенно неожиданно жесткий, необщительный и недоступный польский лидер Владислав Гомулка превратился в воображении людей в символ борьбы за независимость Польши: если он погибнет, то та же участь постигнет нацию. Но он не погиб, и у Польши все еще оставалась надежда на будущее. Операция «Раскол» наконец-то натолкнулась на достойного противника.