355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Стюарт Хоум » Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1 » Текст книги (страница 7)
Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 22:56

Текст книги "Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1"


Автор книги: Стюарт Хоум


Соавторы: Алексей Цветков,Крис Ней,Даниэль Герен,Лютер Блиссет,Рауль Ванейгем,Ги Дебор,Ноам Хомский

Жанры:

   

Политика

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Если метрополия основывает колонию или иную дочернюю структуру на некотором расстоянии от себя, эта колония или структура рано или поздно перерастет в новый город, связанный с материнским образованием федерацией или вовсе никак...

Когда новый город станет в силах поддерживать себя сам, он сам и провозгласит свою независимость, ибо нет такого права, по которому метрополия должна эксплуатировать такой город как свою собственность, как своего вассала. Таким образом, в наше время Соединенные Штаты (да и Канада на деле, если не на словах) отделились от Великобритании, а Австралия находится на пути к отделению по всеобщему согласию, и с одобрения материнской державы. Точно так же рано или поздно Алжир станет конституционно признан африканской Францией, только если мы по низким и эгоистическим мотивам не будем продолжать удерживать его в нашей власти силою и нищетой.

Бакунин наблюдал за развивающимися странами и сомневался, что «империалистическая Европа» сумеет удержать в узде 800 миллионов азиатов. «Эти две трети человечества, эти 800 миллионов спящих и порабощенных азиатов непременно проснутся и задвигаются. Но куда и с каким результатом?» Он объявил о своей «поддержке любого национального восстания против любой формы репрессии» и упоминал, в частности, удивительный пример восстания испанцев против Наполеона: несмотря на фантастический перевес имперских сил над отрядами повстанцев-партизан, захватчикам не удалось насадить своей власти, и после пятилетней борьбы они были вынуждены убраться из страны.

У любого народа «есть право быть самим собой, и никому нельзя силой навязывать обычаи, одежду, язык, мнения или законы». Но Бакунин считал, что истинный федерализм невозможен без социализма, и хотел, чтобы национальное освобождение было достигнуто «настолько же в экономических, насколько и в политических интересах масс», а не с «амбициозной целью создания могущественного государства». Любая революция за национальную независимость будет «обязательно направлена против народа... если она проводится в жизнь без участия народа и поэтому своим успехом обязана привилегированному классу», и станет, таким образом, «разрушительным откатом назад, контрреволюцией».

Было бы весьма прискорбно, если бы деколонизированные страны сбросили иностранное иго только с тем, чтобы попасть в ловушку политической или религиозной паутины. Необходимым условием их эмансипации является «полное уничтожение всякой веры масс в возможность божественной или человеческой власти». Вопрос национальности исторически второстепенен по сравнению с вопросом социальным; изолированная национальная революция победить не может. Социальная революция неизбежно становится мировой революцией.

Бакунин предвидел, что вслед за деколонизацией последует все более широкая федерация революционных народов: «Будущее за созданием европейско-американского международного союза. Затем, уже значительно позже, эта великая европейско-американская нация сольется с африканскими и азиатскими частями».

Таким образом, наш анализ приводит нас в самую середину двадцатого века.


Постскриптум: май 1968 г.

Прошло уже некоторое время с тех пор, как я впервые подумал, что вижу среди французской молодежи зачатки либертарианской революции. Я был среди тех, кто наблюдал с интересом и, признаюсь, состраданием за тем, как разворачивался гротескный конфликт между молодыми рабочими, обществом, полицией и взрослыми вообще: я имею в виду знаменитые «черные куртки»[15]15
  Французский аналог более известных английских «модов» на рубеже 50-х – 60-х – коротко стриженные, одетые без богемных излишеств, в тяжелой армейской обуви, молодежные группировки пролетарских районов собирались в барах и противопоставляли себя центровой богеме, буржуазии и полиции. Социологи выводят генеалогию современных скинхедов из подобных движений 60-х годов, но тогда никто не отмечал в них расизма. Государству противопоставлялось районное братство, а любой политической системе – романтическая сеть полукриминальных группировок. – Прим. ред.


[Закрыть]
, организованные банды с рабочих окраин.

Но, как я отметил, и помимо этих антисоциальных молодых людей наша молодежь, в общем, не имела сильной привязанности к кому бы то ни было. Ее очевидный скептицизм не носил характера оторванности от мира или дилетантизма; в нем не было нигилизма, а было лишь комплексное неприятие ложных ценностей старших, будь то буржуа, опьяненных иерархией и властью, или сталинистов, новых иезуитов, слепо подчиняющихся слепо подчинившимся.

В 1958 г. во время дебатов на французском радио, посвященных молодежи, я заявил: «Социализм в сердцах молодых все еще жив, но, чтобы увлечь их за собой, он должен порвать с трагическими ужасами сталинизма и предстать в либертарианском обличье». На следующий год я опубликовал собрание сочинений под названием «Jeunesse du Socialisme Libertaire»[16]16
  Либертарианская социальная молодежь. – Париж, 1969 г.


[Закрыть]
и в предисловии так обратился к молодежи:

«Эти сочиненья посвящаются вам, молодые люди сегодняшнего дня. Я знаю, что вы поворачиваетесь спиной ко всем идеологиям, всем из-мам, которые из-за ошибок ваших отцов превратились всего лишь в пустые звуки. Я знаю, что вы с бесконечным подозрением (и, увы, небезосновательно) относитесь ко всему, связанному с «политикой». Я знаю, что солидные старики, которые ломали головы над проблемой общества в девятнадцатом веке, вам кажутся скучной рухлядью. Я знаю, что вы с оправданным скептицизмом относитесь к «социализму», который так часто предавали и так неумело латали его сторонники. Ваш ответ хорошо сформулирован в тех откликах, которые получил по результатам опроса журнал Nouvelle Vague: «Социалистическое будущее нежелательно, поскольку оно означает полное подчинение человека политической идее, государству».

Вы говорите, что в социализме вас отталкивает не возможность отменить эксплуатацию человека человеком, а «бюрократия и чистки».

Иными словами, вы бы приняли социализм, будь он настоящим, аутентичным. Большинство из вас очень сильно переживает по поводу социального неравенства, и многие среди вас знают, что «капитализм обречен». Больше того, вы страстно привязаны к свободе, и один из вас пишет, что «французская молодежь все более анархична». Вы, сами не зная того, стали либертарианскими социалистами; в отличие от изжившего себя, обанкротившегося авторитарного и тоталитарного якобинского социализма, либертарианский социализм отмечен печатью молодости. Не только из-за того, что в нем секрет будущего, единственно возможная рациональная и человеческая альтернатива экономическому режиму, осужденному веками истории, но и потому, что он соответствует глубинным, хотя и запутанным, стремлениям сегодняшней молодежи. А без вашей поддержки, без вашего участия было бы пустым занятием пытаться перестроить мир.

Один из этих молодых людей написал: «Думаю, еще до своей смерти я увижу крах этой цивилизации». Я хотел бы, чтобы мне было дозволено пожить достаточно долго, чтобы успеть поучаствовать в этой гигантской расчистке мусора вместе с вами. Надеюсь, что те аргументы, которые я приведу в этой работе против ложного социализма, дадут вам еще материала для того, чтобы построить более свободное и справедливое общество – с новыми силами и новым энтузиазмом, свободным от скепсиса».

Майская революция 1968 г. во Франции полностью подтвердила это предсказание. Из всех углов молодежью была выметена паутина, и это были не только студенты, но и юные борцы рабочего класса, объединенные возрастом и отчужденностью. В университете, так же как и на фабрике и в профсоюзе, диктатуре взрослых был брошен вызов: перчатка легла к ногам университетских магистров, фабрикантов, начальников профсоюзов. И диктатура эта основательно пошатнулась. Происшедший взрыв был подобен удару грома, он нес разрушения и по характеру был совершенно либертариански-социалистическим.

Толчком послужила критика – не только буржуазного общества как такового, но и постсталинского коммунизма, – она в университетских кругах достигла дотоле небывалой остроты. Эта критика, в свою очередь, была стимулирована отречением, выраженным в La Misure en Milieu Etudiant[17]17
  17 «Бедственные условия студенческой жизни» – название листка, опубликованного студентами Страсбургского университета в 1967 г.


[Закрыть]
небольшой группой ситуационистов, и вдохновлена восстаниями студентов в нескольких странах, а особенно в Германии.

Вооружившись готовностью перейти от слов к действиям, нарочито пренебрегая законом, занимая рабочие места, бунтовщики не боялись отвечать на насилие репрессий революционным насилием; они бросили вызов всему существующему мироустройству, всем структурам, всем идеям; они отринули монологи профессуры с таким же негодованием, как и авторитарность своих нанимателей; они отреклись от культа личности и настояли на анонимности и коллективности; за несколько недель этот подъем молниеносно обернулся переходом к истинной демократии, диалогом тысяч голосов, общением всех и вся.

Она жадно пили из фонтана свободы. На всех их встречах, на всех собраниях каждому человеку было дано право полной свободы на выражение своего мнения. Площади превратились в амфитеатры, машины остановились, и участники обсуждения сидели на тротуарах, неспешно и подробно вырабатывая стратегию будущей уличной войны. Этот революционный пчелиный рой набирал себе сторонников в суде, в коридорах власти, в аудиториях Сорбонны. Здесь каждое без исключения революционное течение могло выставлять и продавать свою литературу.

Либертарианцы воспользовались этим моментом свободы, чтобы отказаться от своего прежнего, узкого взгляда на мир. Они боролись бок о бок с революционерами-марксистами авторитарного уклона, не сводя старые счеты, временно забыв о прошлых недомолвках. Черный стяг реял рядом с красным, без конкуренции, без конфликта, по крайней мере в течение самой острой фазы конфликта, когда братство сплотило всех под знаменами борьбы против общего врага.

Всякая власть отрицалась, высмеивалась. Миф старика-провидца[18]18
  Имеется в виду де Голль. – Прим. пер.


[Закрыть]
из Елисейского дворца был не столько подорван серьезными аргументами, сколько поднят на смех карикатурой и сатирой. Болтовня парламентариев была сражена губительным оружием – безразличием; один из долгих маршей студентов через столицу проходил мимо дворца Бурбонов, но даже не удостоил его вниманием.

Одно волшебное слово эхом повторялось в течение славных недель мая 1968 г., и на фабриках, и в университетах. Оно было темой бесчисленных собраний, толкований, отсылок к историческим прецедентам, детального изучения тех современных событий, которые могли предложить ключ к его сути, – этим словом было самоуправление. Особенный интерес вызвал пример испанской коллективизации 1936 г. По вечерам рабочие приходили в Сорбонну, чтобы узнать больше об этом новом решении общественных проблем. Когда они отправлялись обратно к себе в мастерские, обсуждения все равно продолжались – теперь возле молчащих машин. Конечно, революция мая 1968 г. не воплотила самоуправление в жизнь, но она была недалека, можно даже сказать – в шаге от этого. Но идея самоуправления глубоко укоренилась в умах людей с тем, чтобы рано или поздно опять заявить о себе.

Наконец, этой революции, столь глубоко либертарианской по духу, посчастливилось найти себе рупор: им стал молодой франко-немецкий еврей-анархист двадцати трех лет, Даниэль Кон-Бендит. Он, вместе с группой своих друзей, стал детонатором, а когда его депортировали из Франции, и живым символом революции. «Дэни» – не теоретик от анархизма; в части, касающейся идей, его брат Габи, преподаватель в лицее Сен-Назар, вероятно, даже превосходит его по образованности и зрелости. Но у Дэни есть более поразительный дар, чем начитанность, – он наделен просто неугасимым огнем либертарианства. Он проявил себя как прирожденный агитатор, необыкновенно сильный и убедительный оратор, конкретный, прямой, не боящийся спровоцировать слушателя, заставляющий задумываться без демагогии или искусственности. Кроме того, он, как настоящий либертарианец, отказывается играть в лидера и настаивает на том, чтобы оставаться одним из многих. Он был движущей силой, стоявшей за первым студенческим восстанием во Франции, в университете Нантерра, и так, без предварительных приготовлений инициировал гигантское столкновение, которое потрясло всю страну. Буржуазия, а уж тем более сталинисты, которых он называл «пройдохами», не простили ему этого. Но с их стороны наивно было бы считать, что они избавились от Дэни – не важно, здесь он или нет[19]19
  Кон-Бендит, будучи немецким гражданином, хотя и родился во Франции, был депортирован из страны режимом де Голля в мае 1968 г., и с тех пор ему не было позволено вернуться.


[Закрыть]
, он всегда будет идти по их следу.




Рауль Ванейгем
РЕВОЛЮЦИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Опубликовано в «The Revolution of Everyday Life» 1967 г.


Глава 18. Подставная оппозиция

Выживание – это жизнь, сведенная к экономическим императивам. Однако в настоящее время выживание – это жизнь, сведенная к предметам потребления. Реальность дает свои ответы на проблему трансцендентного раньше, чем наши так называемые революционеры только начинают задумываться над ее формулировкой. Все, что вне трансцендентного, это гнилье, и все, что прогнило, взывает к трансцендентному. Не имея никакого понятия об этих двух тенденциях, искусственная оппозиция только ускоряет процесс разложения, являясь к тому же его неотъемлемой частью. Задача трансцендентного, таким образом, упрощается, но только в том смысле, в каком можно сказать, что убитый облегчил задачу своего убийцы. Выживание – это не трансцендентное, потерявшее свою жизнеспособность. Открытое неприятие выживания обрекает нас на бессилие. Нам необходимо воскресить суть радикальных требований, которые много раз передавались движениями, начинавшимися как революционные. Тут-то и наступает момент преодоления, определяемый как сила и бессилие власти и как низведение личности до уровня одноклеточной субъективности, как тесная связь между повседневностью и тем, что ее разрушает. Это преодоление будет общим, целостным и построенным на субъективности. Однажды отказавшись от изначального экстремизма, революционные элементы неизбежно становятся реформистскими. Почти повсеместный отказ от революционного духа в наше время является почвой, на которой процветают пережитки реформизма. Любая современная революционная организация должна распознавать семена трансцендентного в великих движениях прошлого. В частности, ей необходимо заново открыть и воскресить идею индивидуальной свободы, извращенную либерализмом, идею коллективной свободы, извращенную социализмом, идею нового покорения природы, извращенную фашизмом, и идею целостной личности, извращенную идеологами марксизма. Последняя, выраженная в теологических терминах своего времени, когда-то вдохновляла самые известные средневековые ереси и их антиклерикальный гнев. Их не столь давняя эксгумация весьма характерна для нашего столетия с его новым духовенством из так называемых «экспертов». Люди типа «ressentiment»[20]20
  Термин, введенный в культурный обиход Фридрихом Ницше. Обозначает психологическое состояние «последних людей», не способных ни к чему бескорыстному и героическому и постоянно испытывающих мучительную смесь расплывчатой вины, безадресной обиды и жгучей, но такой же «блуждающей», зависти. – Прим. ред.


[Закрыть]
прекрасно выживают, это люди, лишенные сознания возможности трансцендентного, люди эпохи разложения. Опасаясь стать частью впечатляющего процесса разложения, человек «ressentiment» становится нигилистом. Активный нигилизм предшествует революционности. Не может быть сознания трансцен'дентного без осознания разложения. Юные правонарушители – это законные наследники дадаистов.


Глава 19. Вопрос трансцендентного

Протест имеет множество форм, но трансцендентное едино. Обличенная современной неудовлетворенностью и призванная в свидетели, человеческая история являет собой лишь историю радикальных протестов, неизменно несущих в себе трансцендентное, неуклонно стремящееся к самоотрицанию. Несмотря на то, что единовременно можно наблюдать лишь один-два аспекта проявления одного протеста, ему никогда не удается замаскировать своей принципиальной идентичности диктатуре Бога, монарха, вождя, класса или организации. Но не будем вдаваться в антологию бунта. Путем превращения физической отчужденности в отчужденность социальную ход истории учит нас свободе в рабстве, он учит нас как бунту, так и покорности. Бунт менее нуждается в метафизиках, чем метафизики в бунте. Иерархическая власть, которую мы можем наблюдать на протяжении тысячелетий, дает исчерпывающее объяснение постоянству бунтов так же, как и постоянству репрессий, эти бунты подавляющих. Свержение феодализма и создание класса господ без рабов есть по сути одна и та же идея. Память о частичном провале в осуществлении этой идеи Великой французской революцией продолжает представлять ее более близкой и привлекательной так же, как и позднейшие Парижская Коммуна и Большевистская революция, каждая по-своему неудачная, только обозначившая контуры идеи, но так и не воплотившая их в жизнь. Все философии в истории без исключения согласны в оценке этого провала, из чего понятно, что осознание истории неотделимо от осознания необходимости трансцендирования. Благодаря чему момент трансцендентного стало проще различить на социальном горизонте? Вопрос трансцендентного есть вопрос тактический. В общих чертах мы можем обозначить его следующим образом:

Все, что не убивает Власть, укрепляет ее; и все, что Власть не убивает сама, ослабляет ее.

Чем больше требования сферы потребления начинают вытеснять требования сферы производства, тем скорее тоталитарное правительство уступает место правительству либеральному.

С расширением демократического права потребления расширяются соответственно права крупнейших групп народа на распространение своей власти (в разных степенях, разумеется).

Как только люди поддаются гипнозу Власти, они ослабляют себя и, вместе с тем, снижается их способность к протесту. Таким образом, Власть усиливается, это верно, но в то же время она низводится до уровня потребления, к потреблению, как таковому, и благодаря этому она рассеянна и при случае легко уязвима. Момент трансцендентного является составной частью этой диалектики силы и слабости. И поскольку задача радикальной критики, несомненно, состоит в определении этого момента и разработке тактики ниспровержения Власти, глупо было бы игнорировать изобилующие вокруг нас факты, дающие повод для подобной критики. Трансцендентность сидит верхом на противоречии, разделяющем современный мир, пронизывающем сводки новостей и, несомненно, накладывающем отпечаток на наше поведение. Это противоречие между бессильным протестом, т.е. реформизмом, и протестом бурным, т.е. нигилизмом (который, в свою очередь, делится на два типа – пассивный и активный). Распространение иерархической Власти, несомненно, расширяет сферы влияния этой власти, но одновременно снижает ее авторитет. Все меньше людей остается за чертой, за которой живут бомжи и паразиты, но одновременно все меньше людей испытывают пиетет перед работником, монархом, лидером или правителем, и, несмотря на то, что все большее количество людей живет и выживает благодаря социальной организации, все больше появляется людей, которые в грош ее не ставят. Каждый ведет свою особую борьбу за выживание в этом мире. Из этого можно сделать два вывода:

а) Во-первых, индивидуум есть не только жертва атомизации общества, он также и жертва раздробленности власти. Сейчас эта субъективность выступила на историческую арену, с тем чтобы немедленно подвергнуться атаке и стать поводом для самых решительных революционных требований. Отныне построение гармонического общества требует революционной теории, основанной не на принципах коммуны, а наоборот, исходящих из субъективности, или, иными словами, основанной на частных случаях, на жизненном опыте индивидуумов.

b) Во-вторых, сильная раздробленность сопротивления и протеста ведет по иронии судьбы к противоположному результату, поскольку воссоздает те условия, которые являются предпосылками глобального протеста. Новое революционное сообщество вовлекается в цепную реакцию, перетекающую из одной субъективности в другую. Построение общества, состоящего из одних индивидуумов, знаменует собой обратную перспективу, без которой невозможна никакая трансцендентность.

В конце концов идея обратной перспективы овладевает умами масс. Каждый видит комфорт, но не имеет его. Близость к смерти призывает жизненные силы к мятежу. И так же, как привлекательность далеких пейзажей теряется по мере приближения к ним, эффект перспективы теряется по мере приближения предмета к глазу. Окружая людей декорациями предметов в неуклюжей попытке подменить этими предметами самих людей, Власть неизменно вызывает недовольство и разочарование. Зрение и мышление спутаны, ценности размыты, формы расплывчаты, и нам все трудней сфокусировать глаз, словно мы рассматриваем картину, уткнувшись в нее носом. Между прочим, искажение перспективы в изобразительном искусстве (Учелло, Кандинский) напрямую связано с изменением перспективы в общественной жизни[21]21
  Прием обратной перспективы широко применялся в иконописи и сакральном изобразительном искусстве средневековья, чтобы через принцип «неподобного подобия» символически показать вещи не глазами сотворенного человека, но глазами их спасителя и творца. Тем самым обратная перспектива выражала идеал общества, полюсом притяжения которого является не человеческий, но божественный образ. Прием равноправного совмещения разделенных во времени сцен подчеркивал цикличность самого времени, делая саму категорию времени временной и дополнительной особенностью пространства, которая будет преодолена и исчерпана в момент Страшного суда. Рациональный и аналитический взгляд гуманистов Ренессанса и концепция необратимого линейного времени выразили себя в оптическом эффекте прямой перспективы. Но авангард двадцатого века вновь вернул в обиход все прежние, дискредитированные изобразительные приёмы «мракобесного» прошлого, дав им новое, «антибуржуазное» и «антирационалистическое» оправдание. – Прим. ред.


[Закрыть]
. Ритм общества потребления создает такое умственное пространство, в котором далекое и близкое неотличимы одно от другого. Сама жизнь вскоре поможет человечеству в его борьбе за вступление в то состояние свободы, к которому оно стремилось. Хотя бы это стремление уже и было дискредитировано теми самыми швабскими еретиками, о которых упоминает Норман Кон в книге «В погоне за Тысячелетием», говоривший, «что они взобрались выше самого Господа Бога и, достигнув самой вершины Божественного, отвергли Бога. Зачастую такой адепт заявляет, что «более не нуждается в Боге».


Глава 20. Отречение от бедности и бедность отречения

Почти любое революционное движение несет в себе стремление к полным переменам, но до сих пор почти все революции преуспевали только в изменении некоторых деталей. Как только вооруженные люди отказываются от своей собственной воли и начинают исполнять волю своих идеологов и вождей, они теряют контроль над ситуацией и сами коронуют своих тиранов. В этом и заключается коварство раздробленной Власти: она порождает фрагментарные революции, революции, лишенные обратной перспективы, отрезанные от цельности и парадоксальным образом обособленные от пролетариата, который и является их вершителем. Ни для кого не секрет, что тоталитарный режим является той ценой, которую приходится платить, когда требование полной свободы исключается, как только выиграно несколько мелких фрагментарных свобод. Но разве могло быть по-другому? Люди толкуют в связи с этим о фатальности, о проклятии: революция пожирает собственных детей и т.п. Разве поражение Махно, подавление Кронштадтского мятежа, убийство Дурутти не были большими буквами вписаны еще в структуру первоначальных большевистских ячеек, а возможно, и в авторитарную позицию Маркса в Первом интернационале? «Историческая необходимость» и «интересы государства» – это только красивые слова для того, чтобы вожди революций могли легитимировать свое отступление от первоначальной революционной идеи, свое отречение от экстремизма.

Отречение есть отказ от трансцендентности. А политика дискуссий, частичное отступление и поэтапные требования – это как раз то, что закрывает дорогу трансцендентному. Самая страшная бесчеловечность – не что иное, как результат подавленных желаний освобождения, погрязших в компромиссах и похороненных в пластах последовательных жертв. И либерализм, и социализм, и большевизм – все выстраивали новые тюрьмы под вывеской свободы. Левые комфортно борются за свое влияние в пределах возможного, искусно продвигаясь к этой жалкой цели, размахивая красными флагами, вспоминая о баррикадах и великих революционных событиях прошлого. В этом смысле когда-то радикальные стремления были вдвойне преданы и дважды похоронены: сначала их умертвили и закопали, а затем вырыли снова и использовали как вывеску. «Революция» процветает повсюду: рабочие-священники, священники-наркоманы, коммунисты-генералы, красные самодержцы, профсоюзные лидеры в совете директоров... Радикальный шик прекрасно гармонирует с обществом, которое торгует пивом «Красный бочонок Уотни» под  лозунгом «Да здравствует красная революция!»

Нельзя сказать, чтобы это совсем не несло в себе риска для системы. Бесконечные карикатуры на святая святых революционных идеалов могут набить оскомину. Революционные идеалы могут возродиться через очищение как реакция на всеобщую проституцию. Не бывает утраченных аллюзий.

Новая волна бунта ведет к сплочению молодежи, оставшейся в стороне от политических движений современности, как правых, так и левых, или тех, кто вышел из них из-за вполне простительных разногласий с ними или остракизма с их стороны. Все течения сходятся в общем потоке нигилизма. Однако единственно важное лежит за пределами всей этой сумятицы. Повседневная революция станет уделом тех, кто в той или иной степени способен распознать зерна полной самореализации, собранные из самых разных идеологий, тех, кто постепенно перестанет поддаваться на различные мистификации или, наоборот, мистифицировать других.

***

Если дух бунтарства и существовал когда-либо в рамках христианства, я сомневаюсь, что человек, называющий себя христианином, способен понять его. Такие люди не имеют ни права, ни способности наследовать еретические традиции. Сегодня ереси невозможны. Язык теологии, в терминах которого выражены устремления многих мятежей прошлого, был всего лишь приметой времени; другого языка тогда просто не было. Нельзя сказать, чтобы перевод представлял какие-то трудности. Оставляя в стороне время, в котором я живу, и те объективные знания, которые я могу получить благодаря этому, вряд ли я мог бы сегодня сказать лучше, чем Братство Свободного Духа в тринадцатом веке: «Человек может настолько слиться с Богом, что чего бы он ни делал, он не согрешит. Я часть свободной Природы, и я удовлетворяю все мои природные желания. Свободный человек абсолютно прав, делая все, что приносит ему удовольствие. Пусть лучше весь мир разлетится на куски, чем свободный человек воздержится от любого действия, на которое подвигает его Природа». Остается также только восхищаться словами Иоганна Хартмана: «Истинно свободный человек есть бог и господин всех тварей. Все принадлежит ему, и он имеет право пользоваться всем, чем только пожелает. И если кто-либо попытается ему помешать, свободный человек имеет право убить его и завладеть его имуществом». Примерно так же считал Джон из Брюнна, который оправдывал свои мошенничества, кражи и вооруженные грабежи, заявляя: «Все вещи, созданные Богом, являются общей собственностью. Чего бы ни увидел глаз, руке позволено хватать». Опять же вспомним арнольдиан, утверждавших, что они просто не способны совершить грех, что бы они ни делали, настолько они чисты. (1157). Подобные алмазы Христианского духа всегда были слишком яркими для подслеповатых глаз христиан. Великую еретическую традицию можно распознать пусть и не очень четко, но со всем присущим ей достоинством, и в действиях Пауэлса, подложившего бомбу в церковь Святой Мадлены (15 марта 1894 г.), и даже в действиях молодого Роберта Бюргера, перерезавшего горло священнику (11 августа 1963 г.). Последние из последних вероятные примеры священников, пытающихся спасти что-то истинное из революционного наследия христианства, видны в действиях Меслие и Жака Руа, вдохновляющих погромы и мятежи. Однако нет надежды, что сегодняшние сектанты от экуменизма способны это понять. Они действуют как из Москвы, так и из Рима, и их евангелисты в той же мере отребье кибернетического века, как и креатуры Opus Dei. С таким новым духовенством новые трансцендентные ереси без труда получат благословение.

***

Никто не может отрицать огромное влияние, которое оказывает либерализм на распространение жажды свободы во всех уголках света. Свобода печати, свобода мысли, свобода творчества – если все их «свободы» не имеют других достоинств, то, по крайней мере, они возвышаются монументами, олицетворяющими лживость либерализма. Воистину, какая выразительная эпитафия: «Свобода была заключена под стражу во имя самой свободы!» В либеральной системе свобода индивидуумов уничтожена взаимной интерференцией: свобода одного человека кончается там, где начинается свобода другого. Те, кто не принимает этого основополагающего принципа, становятся жертвой оружия, те, кто принимает, становятся жертвой правосудия. Никто не марает рук: кнопка нажата, гильотина полиции и государственного насилия приведена в действие. Вот уж воистину процветающий бизнес. Государство – это нечистая совесть либералов, инструмент необходимых репрессий, за которые они снимают с себя ответственность. А что касается повседневного бизнеса, то во имя свободы капиталистов ограничивается свобода рабочих. Однако тут на сцену выходит восставший против подобного лицемерия социалист. Что такое социализм? Это путь вывода либерализма из его противоречий. Однако фактически он и защищает, и одновременно порабощает свободу индивидуума. Социализм предлагает (и трудно представить себе более достойную цель) воспрепятствовать индивидуумам отрицать свободу друг друга посредством вмешательства общества. Но решение этой проблемы на практике приводит к иным результатам: вмешательство заменяется порабощением индивидуума. И что еще хуже – воля индивидуума ограничивается эталоном коллективной заурядности. Стоит, однако, отметить, что только сфера экономики находится под влиянием института социализма, и нельзя сказать, что оппортунизм, т.е. либерализм в повседневной жизни, полностью не совместим с бюрократическим планированием всех вышеупомянутых сфер деятельности, включая продвижение, борьбу за власть между лидерами и т.д. Таким образом, социализм, отказываясь от экономического соревнования и свободного предпринимательства, ограничивает действие вмешательства одним уровнем, заставляя народ потреблять Власть как единственную авторизованную форму свободы. Сторонники самоограничения свободы делятся на два лагеря: на тех, кто за либерализм в производстве, и тех, кто за либерализм в потреблении. Различия между ними существенны. Противоречие между радикализмом и его неприятием хорошо видно на примере двух; тезисов, занесенных в повестку дня дебатов Первого интернационала. В 1867 г. Шемаль напоминает своим слушателям, что «одна продукция должна обмениваться на другую равной ценности; обмен на продукцию меньшей ценности расценивается как обман, мошенничество, кража». По Шемалю, следовательно, проблема в том, как рационализировать обмен и сделать его справедливым. В этом смысле цель социализма в том, чтобы подкорректировать капитализм, придать ему человеческое лицо и, таким образом, лишить его своей хищнической сущности. А кому выгоден крах капитализма? Это мы знаем еще с 1867 года. Но тогда же был и другой взгляд на социализм, существовавший наравне с первым, его высказывал Варлен, будущий коммунар, на Женевском конгрессе того же самого Международного товарищества рабочих в 1866 году: «Свобода будет существовать, пока что-либо будет препятствовать самой занятости». Таким образом, свобода заперта в рамках социализма, и не может быть более безрассудного риска, чем попытка выпустить эту свободу на волю сегодня, не объявив при этом тотальную войну социализму. Стоит ли ставить под сомнение отступление социализма во всех его проявлениях от изначальной марксистской идеи? Советский Союз, Китай, Куба – чего они достигли в создании гармоничного человека? Материальная бедность, которая питала революционные устремления к трансцендентности и радикальным переменам, исчезла, но появилась другая бедность – бедность, порожденная отречением от идеи свободы и компромиссом. Отречение от бедности привело только к бедности отречения. Не это ли чувствовал и сам Маркс (видя, как его идеи, становясь модными, распадаются на фрагменты и приемлемые для переваривания куски), когда в свое время сказал: «Я не марксист». Даже ужасы фашизма выросли из воли к жизни, но воля к жизни обратилась вспять, против самой себя, как вросший ноготь. Воля к жизни превратилась в волю к власти, воля к власти превратилась в волю к пассивному повиновению, воля к пассивному повиновению превратилась в волю к смерти. При попадании в соответствующую среду допустимость дробления означает полное отречение. Давайте уничтожим фашизм, но пусть тот же пламень пожирающий истребит все идеологии с их лакеями в придачу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю