Текст книги "Загадка Катилины"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гости разошлись, пожелав всего хорошего. Под руководством Вифании и Менении кухонные рабыни принялись убирать со столов и складывать остатки пищи в специальные кувшины. Оставшимся рабам Экон приказал навести повсюду чистоту и приготовился к выходу. Никогда римлянину не добиться уважения на Форуме, если у него нет свиты – чем длиннее свита, тем больше уважение, а, как говорит Цицерон, раб занимает столько же места, сколько и гражданин. Наша свита будет маленькой, но впечатляющей, с самим Руфом во главе. Муммий с Аполлонием заявили, что тоже будут сопровождать нас. Дополнят процессию несколько граждан и свободных людей, связанных с Эконом узами взаимных обязательств.

По узкой дорожке мы спустились к выходу на Субуру, где нас ожидали взятые внаем носилки. Диану оставили дома (благодаря Менении она не особенно протестовала), и я сел вместе с Вифанией, Экон поехал с Мененией, а Метон – в передних носилках, вместе с Руфом. Марку Муммию места не оставалось, я пролепетал какие-то извинения, но он отклонил их, заявив, что, пока у него целы ноги, он никогда не согласится ехать на спинах рабов. За этим последовал рассказ о невероятных дистанциях, пройденных пешком во время военных походов; Муммий утверждал, что способен пройти шестьдесят миль за день по скалистой местности в полном вооружении.

Мы расположились в носилках и поплыли над толпой. Носильщики вынесли нас на Субуру, а свита следовала позади.

Некоторое время Вифания молчала, рассматривая лавки торговцев и приглядываясь к ценам. Она скучает по суматохе большого города, решил я.

– Все прошло хорошо, – сказала она наконец.

– Да.

– Угощение было великолепным.

– Да. Даже по нашим меркам, ведь Конгрион, что ни говори, развратил нас.

– И с желтым навесом превосходно придумано.

– Да, солнце сегодня печет.

– И в носилках ехать забавно.

– Одно удовольствие, – согласился я. Для такой непринужденной беседы у Вифании был слишком мягкий голос, и лицо ее оставалось задумчивым, пока она взглядом провожала людей, прогуливающихся по Субуре.

– Я видела, что наша соседка, Клавдия, тоже приходила.

– Она не говорила с тобой?

– Нет.

– Ну да, ей пришлось скоро уйти. Она сделала ошибку – привела с собой своего кузена Мания. Он решил поругаться и устроить сцену, но закончилась она для него достаточно печально. Ты видела?

– Нет, я, должно быть, находилась в кухне. Но я потом услышала, что произошло. Экон сказал, что он сам себя опозорил. Он и в самом деле запихивал себе еду под тогу?

– Боюсь, что да.

– Что за нелепость! Он ведь богат, как Красс.

– Ты преувеличиваешь, но я сомневаюсь, что ему приходится голодать. Эти сельские Клавдии – своеобразные чудаки. Они такие жадные и упрямые…

«Даже в Клавдии есть что-то от них, – подумал я, – с ее пристрастием к экономии».

– И кто-то еще приходил к нам…

– Да?

– Тот самый молодой человек, что приезжал недавно в поместье. Тот, который убеждал тебя принять у себя Катилину. Такой красивый молодой человек.

– Марк Целий.

– Да. Хотя мне не удалось с ним поговорить.

Я постарался не улыбнуться.

– Да, Вифания, я понимаю, что ты жалеешь об упущенной возможности очаровать такого мужчину.

Она повернула ко мне свое лицо и так и обдала меня холодом.

– Муж, ты и вправду считаешь, что я думаю только об этом? Что Марк Целий делал у нас в доме?

Кожа на ее лице натянулась, словно узкая одежда, а глаза тревожно заблестели. Она не рассердилась, она испугалась.

– Вифания! – Я протянул руку и попытался обнять ее, но она вздрогнула от моего прикосновения.

– Не обращайся со мной как с рабыней. Скажи, зачем он пришел на день рождения Метона? Что ему нужно от тебя?

– Ну хорошо. Он пришел, чтобы, как он сказал, принести извинения со стороны Цицерона – тот не может присутствовать на нашем празднике.

– Он что-нибудь еще просил у тебя?

Пока я колебался с ответом, глаза Вифании так и разгорелись.

– Я так и знала! Что ему нужно на этот раз? Это опять связано с Катилиной?

– Вифания, я прямо сказал Целию, что мое обязательство по отношению к Цицерону выполнено.

– И этот ответ удовлетворил его?

Я снова замялся. Огонь в ее глазах разгорелся сильнее.

– Я предчувствовала! Опять волнения!

– Не обязательно, Вифания.

– Как ты можешь так говорить! Ты знаешь, как я беспокоилась с тех пор, когда Диана нашла то мертвое тело? Я не хочу, чтобы это продолжалось!

– Тогда мы, вероятно, должны выполнить то, что требует от нас Целий.

– Нет!

– Да! Удовлетворить его требования – кого бы он ни представлял, Каталину или Цицерона, – или…

До меня впервые дошло, что Целий мог представлять и другую партию.

– Не нужно иметь с ним никаких дел, – настаивала Вифания.

– Он просит немногого.

– Пока, но вскоре дело зайдет слишком далеко. Когда мы оставили город, ты обещал мне, что ничего подобного не будет.

– Я и сам хотел избавиться от подобных приключений. Но все это преследует меня.

– Это другое дело. Это не твой образ жизни – делать что-то неизвестно зачем. Ты всегда был честным и открытым человеком, даже когда тебе приходилось хранить тайну.

– Ты говоришь бессмыслицу, Вифания.

– Ты прекрасно понимаешь меня!

Я вздохнул.

– Да, понимаю. Мне не подходит двуличие, которое мне навязывает Целий. Оно меня даже страшит.

Без всякой мысли, словно ребенок, я протянул руку и стал перебирать ее пальцы.

– И я тоже боюсь, Вифания. Я испуган, возмущен – и горд, и рад, потому что сегодня день тоги у Метона! Если бы только за один раз в нашей жизни случалось что-то одно, без всякой путаницы!

Настала моя очередь задуматься и рассматривать улицы.

Вифания, когда я был молод и только собирался вступить на поприще моего отца, я обещал ему одно – что никогда не использую свое искусство для поимки беглых рабов. Это было легкое обещание, и я легко сдерживал его, потому что мне и самому такая работа не нравилась. Через несколько лет я пообещал себе, что никогда не стану шпионом государства или диктатора вроде Суллы, если до этого допустит Юпитер.

Случалось, что я не испытывал особой гордости по поводу некоторых дел, иногда я не понимал, что хорошо, а что плохо. Таким уж боги сотворили этот мир – оставили многие вопросы без ответов. Но я всегда мог спокойно спать и смотреть в зеркало без угрызений совести. Теперь меня принуждают быть шпионом или, по крайней мере, сотрудничать со шпионами, и я не уверен даже в том, на кого работаю. Может быть, я агент Цицерона или оптиматов, которые символизируют государство. Или я бездумное орудие Катилины, который собирается стать диктатором, а иначе как он выполнит свои обещания отобрать и уравнять имущество? В конце концов я говорю себе – будь что будет, лишь бы мою семью оставили в покое, – и собственный цинизм пугает меня! Умный ли я, или просто безвольный, или трус?

Вифания внимательно смотрела на меня, сжимая мою руку.

– Ты не трус.

– Что же ты не убеждаешь меня, будто я поступаю мудро?

Вифания отдернула руку. Потом положила подбородок на кулак и посмотрела на улицу. Она говорила спокойным тоном, который не оставлял никаких сомнений.

– Сердцем ты понимаешь, что я догадываюсь – над нами повисло что-то очень таинственное и ужасное. Я женщина – что я могу сделать? Метон только-только вступает в зрелый возраст. Экон тоже молодой, и у него своя жизнь здесь, в городе. Так что тебе решать, муж. Слово за тобой.

Я вздохнул, моргнул и подумал: «Неужели эта женщина была когда-то моей рабыней?»

Носильщики остановились на восточном конце Форума, недалеко от бань. Согласно обычаю, женщины остались там ожидать нашего возвращения. Метон с улыбкой вступил на Священную дорогу. О чем бы они ни говорили с Руфом, предмет их разговора был гораздо приятней нашего с Вифанией.

Ведомая Руфом, наша маленькая группа двинулась по самому сердцу Рима. Пробираясь сквозь толпу торговцев, избирателей, политиков и праздных гуляк, мы миновали Дом верховного понтифика, где молодой Цезарь справлял свои обязанности, и прилегающий Дом девственных весталок, где десять лет тому назад Катилина совершил неблаговидный поступок; прошли мимо храма Весты, где в очаге богини горит вечный огонь, мимо храма Кастора и Поллукса, где хранятся образцы мер и весов. Мы миновали трибунал комиссий, где разбиралось дело Азувия – наше первое предприятие с Луцием Клавдием. Мы подошли к Ростре – ораторской платформе, украшенной носами кораблей, захваченных в сражениях, откуда политики вещают перед массами и адвокаты выступают перед судом. Здесь выступал молодой Цицерон, защищая Секста Росция, обвиняемого в отцеубийстве, что и положило начало его известности; я собирал ему доказательства.

В то время над площадью возвышалась огромная конная статуя Суллы – но недолго; несколько лет тому назад Сенат постановил убрать ее. За Рострой находилось здание Сената, где сегодня Цицерон в очередной раз будет убеждать сенаторов в необходимости отмены выборов, а Катилина будет защищать себя от обвинений в перевороте.

На площади толпился народ. С Ростры вещал какой-то политик – один из оптиматских кандидатов на пост консула, судя по его своеобразной риторике, хотя я и не мог сказать, кто именно – Мурена или Силан. Но он не один охотился за избирателями. Везде, где только можно было найти возвышение, стояли ораторы и обращались к народу. В некоторых местах их речь сменялась бурным обсуждением, а порой оратора даже пытались стащить с импровизированной трибуны. Люди ругались, плевались, иногда дело доходило до драки – в общем, Рим накануне выборов.

Очевидно, считалось, что чем больше свита оратора, тем больший он имеет вес, поэтому каждый политик был окружен огромным числом своих приверженцев, не считая клиентов, рабов и охранников. Казалось, что на площади присутствует несколько не смешивающихся между собою групп, дело которых – выкрикивать одобряющие возгласы в адрес своего оратора, независимо от того, что он произносит, и негодующе кричать на враждебного. В воздухе пахло насилием; мне представился кипящий котел, вода в котором вот-вот перельется через край.

Наша группа во главе с Руфом сохраняла достойный вид. Его одеяние говорило само за себя: люди узнавали его и расступались перед авгуром. Многие знали его по имени и приветствовали; такой популярности в немалой степени способствовали его молодость и очарование, несвойственные авгурам. Муммий тоже оказался небезызвестен – многие помнили его еще по подавлению восстания Спартака, а служба у Помпея прославила его еще больше.

Метона тоже замечали – цель наша была для всех очевидна. Авгур, отец, сын, направляющиеся к Капитолию, представляли собой живописную группу, и некоторые даже принимались хлопать молодому человеку, в первый раз идущему по Форуму как полноправный взрослый гражданин. Метон смущенно улыбался. Я даже не был уверен, осознавал ли он, что хлопают именно ему.

Несколько раз нам пришлось остановиться и подождать, пока путь откроется. Тогда я схватывал обрывки жарких споров. Возле храма Кастора и Поллукса двое обсуждали инцидент в театре. Имя Цицерона насторожило мое внимание.

– …а речь, которую он произнес, выше всяких похвал! – сказал один из них.

Ерунда! – возразил второй. – Это самое худшее, что он когда-либо говорил. Ему пришлось бесславно отступить! Подумать только – защищать такое бесчестное, неримское постановление! Когда-то в театре все римляне были равны. Когда я был мальчишкой, и бедняки, и богачи сидели плечом друг к другу. Мы единодушно смеялись над шутками и страдали вместе с влюбленными.

– Так ли равны? Первый ряд всегда был для сенаторов.

– Потому что место в Сенате – знак заслуг и происхождения из лучших семей. Но почему должны быть особые места для некоторых людей – только потому, что у них много денег? Они такие же, как и я. Мы все вместе должны сидеть, а не разделяться на бедных у богатых. Разве я так дурно пахну, по мнению раздухаренного купца? Закон Отона – это скандал, позор для Рима, а если Цицерон защищает его…

– Закон Отона прекрасен, и ты понял бы это, если бы внимательно вслушался в то, что говорил Цицерон.

– Я бы предпочел слушать актера, играющего комедию Плавта – притом сидя в первых рядах, если проснусь достаточно рано, чтобы успеть их занять, и зная наверняка, что меня не вытолкают, потому что я не имею чести принадлежать к сословию всадников, как Цицерон! Почему я обязан сидеть за толстым всадником, мешающим мне смотреть на сцену?

– Ты так говоришь, словно плюешься ядом, а не приводишь логичные аргументы.

– Ну да, ругай меня за то, что я не обучался риторике! А может, тебя убедит удар кулаком по физиономии?

К счастью, толпа расступилась, и мы пошли дальше, не узнав, чем кончился этот спор. Я наклонился к Руфу.

– Что это за история про места в театре? Ты как-то уже упоминал ее.

– Разве ты ничего не слыхал?

– Нет.

Он широко распахнул глаза.

– Об этом уже несколько месяцев все только и говорят. Легче всего начинать спор именно с обсуждения этой истории. Ты ведь знаешь, как это бывает – незначительный инцидент привлекает всеобщее внимание и становится точкой отсчета для обсуждения вопросов, не имеющих с ним ничего общего. Ну так вот, несколько лет тому назад Луций Росций Отон был трибуном и предложил закрепить четырнадцать рядов в театре за всадниками.

– Да, я помню.

– В свое время это казалось либеральной мерой, по крайней мере в Сенате. Четыре ряда как минимум всегда были закреплены за сенаторами, следовательно, убеждал Отон, почему бы не закрепить ряды и за всадниками? Обеспеченные люди, не могущие пробиться в Сенат из-за своего положения, остались довольны и взяли Отона под свое покровительство. В этом году он претор и настаивает, чтобы места закреплялись на любом празднике. В апреле начался театральный сезон – во время Мегалезианских игр, – и на представлении «Девушки с Андроса» появился сам Отон. Несколько молодых грубиянов зашумели, сказали, что они хотят сидеть на лучших местах, и предложили им передвинуться, если в рядах всадников есть несколько свободных мест. Они стали оскорблять Отона. В ответ на их оскорбления люди, сидящие на местах всадников, наоборот, зааплодировали Отону. Грубияны оскорбились и приняли это как вызов. И вскоре дело едва не дошло до большой потасовки.

Тем временем об этом почти сразу же сообщили Цицерону, находившемуся у себя в доме на Палантине, – ведь у него повсюду есть уши и глаза, и ничто значительное в городе не ускользает от его внимания. Вскоре он сам появился в театре, с вооруженной охраной. Он уговорил всех выйти на площадь перед храмом Беллоны и произнес прекрасную речь, которая закончилась тем, что присутствующие зарукоплескали Отону и вернулись на свои места.

– И что же он сказал?

– Меня там не было, но секретарь Цицерона, Тирон, переписал эту речь, и ты сам можешь ее прочитать, если тебе интересно. Цицерон рта не может раскрыть без того, чтобы Тирон не схватился за письменные принадлежности, словно его господин – оракул. Понимаешь, Цицерон говорит довольно убедительно, когда дело касается привилегий и порядка. По-моему, он обратил внимание на заслуги Отона перед государством и побранил тех, кто смеет ругать такого замечательного деятеля. Затем он защищал привилегии всадников; для него это не составило особого труда – ведь он сам происходит из всаднического сословия, – сказал Руф с легким патрицианским презрением, незаметным даже для него самого. – Насколько я помню, горячие головы не стали дожидаться конца речи и убежали, чтобы где-нибудь в другом месте потратить свои силы, а более смирные вернулись смотреть представление. Цицерон решил, что это его триумф.

– Из того, что мы слышали, следует, что не все согласны с ним.

– Да, споры продолжаются. Такие мелочи всегда привлекают всеобщее внимание. Катилина принял это как вызов. Ведь он якобы защитник униженных и оскорбленных.

Позже я стал свидетелем еще одного спора – на этот раз между оратором, выступающим с импровизированной деревянной трибуны, и слушателем, который не хотел спокойно внимать ему, а все норовил пуститься в обсуждение.

– Земельная реформа Рулла изменит все к лучшему, – настаивал оратор.

– Бессмыслица! – кричал слушатель. – Это наименее обдуманное из всех законодательных предложений; Цицерон прав, что выступил против нее.

– Цицерон всего лишь игрушка в руках оптиматов.

– Почему бы и нет? Пусть Лучшие Люди выступят против этих дурацких планов, предлагаемых Цезарем только ради завоевания популярности среди толпы, – и пусть отправят его в Египет, на настоящее дело.

– С законопроектом выступил Рулл, а не Цезарь.

– Рулл открывает рот, а слова произносит Цезарь.

– Ну хорошо, тогда будем считать, что не Цицерон спорит с Руллом, а Цезарь с оптиматами.

– Совершенно верно!

– И тогда нужно признать, что если законопроект вступит в силу, то можно будет дать землю тем, кто в ней нуждается, не прибегая к насильственным мерам.

– Ерунда! Ничего не выйдет. Какой дурак поедет из Рима в провинцию, когда здесь цирки, праздники и хлебное пособие?

– Так думают те, кто губит Республику.

– Республику губят римляне, потому что они обленились. Вот почему оптиматы должны управлять всеми землями.

– То есть наложить на них руки. Но лучше было бы, если бы обычный, рядовой гражданин взялся своими руками за плуг.

– Смешно – посмотрите на суматоху среди ветеранов Суллы в Этрурии. Едва ли один из десяти стал приличным хозяином. Все они теперь разорились и только и ждут, когда этот демагог Катилина прикажет им действовать огнем и мечом.

– Значит, вам не нравится земельная реформа, не нравится Катилина…

– Я презираю его! Его и его приспешников – избалованных безответственных дилетантов. У них была возможность вести достойную жизнь, но они разорились, влезли в долги. Вся эта его схема распределения благ ни к чему простым людям – она на руку только тем, кто хочет пожить за чужой счет. Если такие, как Катилина, все больше беднеют, то они этого заслуживают. А если у избирателей нет здравого смысла и они поддаются влиянию безумцев…

– Ну ладно, не будем сейчас обсуждать Каталину. Но мне кажется, что и к Цезарю вы относитесь несправедливо.

– А как к нему еще относиться, если он весь в долгах? Неудивительно, что они оба присосались к этому миллионеру, Крассу. Катилина и Цезарь как близняшки у него на груди! Ха-ха-ха! Как Ромул и Рем возле волчицы!

Спорящий издал губами чмокающие звуки. Окружающие засмеялись или зашипели, в зависимости от того, позабавило или оскорбило их это святотатство.

– Ну хорошо, гражданин. Ты оскорбляешь Каталину, оскорбляешь Цезаря и Красса. Может, ты стоишь на стороне Помпея?

– Зачем мне стоять на его стороне? Все они словно дикие кони, стремящиеся обогнать друг друга иломающие колесницу. Они не заботятся о всеобщем благе.

– А Цицерон заботится? – усмехнулся оратор.

– Да, заботится. Катилина, Цезарь, Красс, Помпей – все они хотят стать диктаторами и посносить головы недовольных. Но о Цицероне этого не скажешь. Он выступил против диктаторства во времена Суллы, когда только очень смелые люди могли себе это позволить. Ты зовешь его игрушкой, но кому же должен подчиняться консул, как не тем, кто входит в Сенат, кто создал Республику и управляет ею со времен падения царей? Нам нужна не власть толпы или диктатора, но спокойное и мудрое правление достойных людей.

Тут несколько вновь прибывших заворчали, и спор перешел в перебранку. К счастью, проход освободился, и мы Двинулись далее. Метон серьезно посмотрел на меня.

– Папа, я не могу уловить их аргументы.

– Мне это удается, но с трудом. Земельная реформа! Популисты всегда обещают земельные реформы, но не могут провести их в жизнь. Для оптиматов же это стало неприличным словом.

– А что за предложение Рулла, о котором они говорят?

– Законопроект, который предложили в этом году. Я помню, как наша соседка Клавдия высказывалась против него. Но я не помню подробностей, – признался я.

К нам повернулся Руф.

– Одна из идей Цезаря, выработанных в сотрудничестве с Крассом, довольно замечательная. Итак, проблема – найти в Италии землю для тех, кто в ней нуждается. Решение: продать завоеванные Римом земли и на вырученные деньги купить наделы беднякам в сельских провинциях. Не конфискация, не распределение земель, которые предлагает Катилина, а просто расходование общественных средств на благо граждан.

– А почему он вспомнил о Египте? – спросил Метон.

– Заморские земли включают в себя и египетские владения, которые покойный Александр II завещал Риму. Законопроект предполагал составление комиссии из десяти человек-наблюдателей, включая администрацию в Египте…

– И одним из них должен был быть Цезарь, – заметил Муммий сухо, вступая в разговор. – Тогда бы он легко получил его себе – как если бы сорвал финик с дерева.

– Как хочешь, – уступил ему Руф. – Красс тоже входил бы в комиссию, поскольку смог бы обеспечить ее средствами. И тогда бы они противостояли влиянию Помпея на востоке. Ты бы решил, что оптиматам это подошло, поскольку они спасают Помпея. Но Помпей далеко, а Красс и Цезарь здесь, под боком.

– Не говоря уже о Каталине и толпе, – вставил я.

– Да, но Катилина намеренно отстранился от проекта. Для него он слишком мягкий; он бы тогда пошел на компромисс и потерял свою радикальную репутацию. И законопроекту Рулла его сотрудничество не пошло бы на пользу – оптиматы бы испугались еще больше. Они и так подозрительно относятся к этой затее.

– Но даже в этом случае Катилина принял бы приглашение войти в состав комиссии, наряду с Цезарем и Крассом.

– Ты больше разбираешься в политике, чем кажется на первый взгляд, – улыбнулся Руф.

– Но проект отклонили, – сказал Метон.

– Да. Оптиматам он показался всего лишь средством упрочить положение Цезаря и Красса, а возможно, и Катилины, и, кроме того, их настораживает любой разговор о земельной реформе. Теоретически они поддерживают идею реформы, но никакие практические предложения их не удовлетворяют. Цицерон стал их оратором с тех пор, как они объединились, чтобы самому выступить в Сенате по поводу реформы. Он даже пришел сюда, на Форум, и произнес речь перед собравшимся народом.

– Но ведь подобные законопроекты людям нравятся, не так ли? – спросил Метон. – Потому Цезаря и назвали популистом. Почему Цицерон выступил против него перед теми людьми, которые должны были получить выгоду от закона?

– Потому что Цицерон даже приговоренного к казни может убедить самому себе отрезать голову, – ответил Руф. – Он умеет произносить речи: он знает, какими аргументами действовать на толпу. Во-первых, он сказал, что закон будет направлен против Помпея, хотя Помпея хотели даже отстранить от дальнейших завоеваний ради участия в проекте. Людям не нравится, когда что-либо направлено против Помпея. Он любимец публики, как всякий удачливый полководец. Оклеветать Помпея – значит оклеветать римский народ, подозревать его – значит оскорблять замечательного сына Рима, и так далее, и тому подобное. Затем Цицерон ополчился против комиссии, предположив, что она превратится в совет десяти деспотов. Они ограбят Рим, присвоив все выделенные деньга, и накажут врагов, заставив их продать свои земли, и это будет походить на конфискацию времен Суллы; они намеренно выгонят всех городских бедняков на бесплодные земли, чтобы те умерли там с голоду. Ты ведь знаешь, каким убедительным становится Цицерон, особенно когда дело касается того, как бы заставить людей действовать вопреки собственным интересам. Я уверен, что он способен убедить нищего, что камень лучше монеты, потому что больше весит, и что пустой желудок лучше сытого, потому что не причиняет несварения.

– Но Рулл, должно быть, защищал свой законопроект, – сказал Метон.

– Да, но его смешали с грязью – выражаясь риторически. Цезарь и Красс учуяли, куда ветер дует, и решили не высовываться, хотя, как мне кажется, по части разговоров они с Цицероном достойные соперники. Время было не то, вот законопроект и отклонили. Потом народ увлекся другими событиями – инцидентом в театре и предстоящими выборами.

– Ты сказал, что время не то, – заметил я. – А разве в Риме, управляемом оптиматами, наступит подходящее время?

– Nunguam, – ответил Руф, печально улыбаясь. – Никогда.

Нашей целью была вершина Капитолийского холма, где Руф исполнит свои жреческие обязанности.

Нам, наконец, удалось пройти сквозь толпу на площади и подойти к широкой тропе, петлями поднимающейся к самой вершине. Здесь нам снова пришлось задержаться, потому что по ней спускалась группа людей, достаточно большая, чтобы загородить нам продвижение вперед. Когда они подошли поближе, лицо Руфа прояснилось. Его глаза видели лучше моих, и он уже различил лица двух людей, идущих впереди своего сопровождения. Один из них был одет в сенаторскую тогу, белую с пурпурной каймой, тога другого отличалась гораздо большей пурпурной полосой – это был верховный понтифик.

Они тоже улыбнулись, когда узнали Руфа и кивнули Марку Муммию. Мы пока оставались как бы невидимыми для них – те, кто носит тогу с пурпуром, узнают в первую очередь своих, остальных – потом.

– Руф! – воскликнул понтифик.

– Цезарь! – сказал Руф, склоняя голову. Он повторил этот жест и по отношению к седобородому авгуру, стоящему рядом с понтификом и одетому в такую же трабею с шафрановыми полосками. В их коллегии младший авгур всегда должен особо почитать старшего.

Я старался получше рассмотреть лицо верховного понтифика. Гаю Юлию Цезарю не было еще и сорока лет, а он уже заявил о себе как об одной из влиятельных сил в Республике. Его патрицианское происхождение не оставляло сомнений; его семейство было связано родственными узами с Марием, старым недругом Суллы, которому тот вынес смертный приговор и который стал главой популистского движения. Если Цицерон был мастером риторики, способным добиться своего одной лишь силой убеждения, то Цезарь был чистым политиком. Гений его проявлялся в понимании и схватывании запутанной паутины связей между государством и жречеством. Он держал в памяти самые таинственные и загадочные правила проведения процедур, к ужасу своих врагов; он следил за тем, как действует бюрократия, связывающая (или, наоборот, разделяющая) Сенат и народ; как верховный понфитик он надзирал за религиозными службами и коллегиями, толковавшими волю богов, от которых зависело, выполнено ли будет в этот день то или иное приказание или нет.

Цезарь не был красивым человеком, но и невыразительным назвать его было трудно. Черты его лица отличались резкостью, но красота в них не проглядывала. Поражали его высокие скулы и лоб, живость его глаз, напряжение тонких губ, которые, казалось, складываются в ироническую улыбку, и патрицианское высокомерие. Его осанка и прямая походка указывали на собранность и самообладание, на то, что он осознает каждое свое движение и доволен тем образом, который он представляет миру. Я встречал всего лишь нескольких мужчин и женщин с такой осанкой, и все они были либо богатыми и образованными патрициями, либо рабами, обладающими естественным очарованием и красотой. Мы, простые смертные, находящиеся посередине, не смесм и мечтать о такой божественной грации. Такое очарование исходит от осознания своей власти – политической или над сердцами, – даже не от осознания, а от полубессознательной уверенности в своих силах и в своем прирожденном праве ею пользоваться. В Каталине была немалая доля подобного очарования, но оно смешивалось с чем-то более загадочным. В Цезаре это внутреннее изящество ничем не было испорчено. Он мне показался воплощением силы и власти и поэтому производил впечатление бессмертного и вечного творения (подобно творению искусства). Избороздите его тело ранами, пустите кровь, вскройте, отсеките голову – все равно эти губы будут без всяких усилий складываться в улыбку.

Уголком глаза я заранее заметил его спутника – или узнал его походку, когда тот только спускался с холма, поскольку я уже знал, что это – Марк Лициний Красс. Вот уж кого я совсем не хотел встретить в этот День! Когда Руф повернулся, чтобы поприветствовать и его, то ленивый взгляд Красса остановился на мне. И он сразу же узнал меня, хотя со времени нашей последней встречи в Байях прошло почти девять лет. Тогда из-за меня события пошли не так, как он хотел, а он привык поступать по-своему, особенно когда дело касается людей ниже его по положению; по блеску его глаз я догадался, что Красс нехотя восхищается мной но он, должно быть, слишком хорошо скрывал подобные чувства. Его взгляд обдал меня холодом.

С тех пор как я видел его в последний раз, он стал заметно старше, а кроме того, богаче и властолюбивей – его амбиции сдерживали достойные соперники, такие же хитрые и проницательные, как он. Волосы его наполовину поседели, а лицо покрылось морщинами и постоянно сохраняло выражение недовольства; он был из тех людей, что вечно недовольны своими успехами. «Наш Красс богат как Крез», – пелось в популярной песенке, сравнивающей его с легендарным богачом и купцом, но для меня он был скорее Сизифом, который вечно толкает свой камень на вершину горы, спотыкается и начинает снова, никогда не достигая желаемой цели, хотя по богатству и влиянию он превосходил других людей. Он уже долгие годы соперничал с Помпеем, а с Цезарем в настоящий момент у него, похоже, была договоренность.

– Мы как раз спускаемся с Аркса, – сказал Цезарь, имея в виду северную вершину Капитолийского холма. Как и акрополь в Афинах, Аркс служил нашим предкам крепостью, где они построили укрепления и храмы. С того места можно обозревать весь Рим и при этом, в свою очередь, стать полностью доступным взглядам богов.

– Мы смотрели, какие будут предзнаменования для сегодняшнего заседания Сената. Жалко, что тебя не было с нами, Руф.

– Сегодня у меня частное дело, – сказал Руф, кивком указывая на нас. – Надеюсь, предзнаменования были благоприятными?

– Да, – ответил Цезарь. Ироническая улыбка, казалось, добавила, что они и не могли быть иными. – С востока пролетел ястреб и исчез на севере. Авгур Фест уверяет нас, что сегодня благоприятный день для заседания Сената.

– Что касается меня, – заметил Красс сухо, – мне кажется более важным другое обстоятельство – над зданием Сената летал ворон, каркая и негодуя, но держась над ним кругами, как будто бы он никак не мог полететь своей дорогой. Этот ворон мне кого-то напомнил – уж не Цицерона ли? Но я ведь не знаком с искусством авгуров и не умею толковать.

Его улыбка не смогла смягчить сарказма.

Руф пропустил мимо ушей намек в адрес своей профессии.

– Сегодня дела пойдут хорошо? – спросил он Цезаря.

– Да, – ответил тот со вздохом. – У Цицерона недостаточно голосов, чтобы остановить Катилину, и не хватает поддержки, чтобы снова отменить выборы. Но самое важное то, что произойдет завтра, а не сегодня. Посмотрим. Но кто этот молодой человек, вступающий в зрелую жизнь? – Он кивнул в нашем направлении, но не попросил нас представить Метона. – Если уж говорить о Цицероне, то по пути в Аркс ты встретишь обоих наших консулов, спускающихся оттуда.