Текст книги "Загадка Катилины"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Ты несправедлив ко мне, Гордиан, если задаешь такие вопросы. Я и понятия не имею, о чем идет речь.

Я перевел дыхание.

– Ты, случаем, тайно не сообщаешься с Гнеем Клавдием?

– Твоим неприятным соседом? Я видел его только один раз в жизни, да и то вместе с тобой. После этого я поговорил о шахте с Крассом. Я посоветовал ему осмотреть ее, но, как я уже говорил, он не хочет иметь дело с Клавдием. Вот я и не возвращался к нему.

– Но теперь ты находишься в его владениях.

– Но ему об этом неизвестно. Мы здесь и не останемся; нас могут обнаружить пастухи и поднять тревогу. Я с первого раза понял, что шахта – идеальное место для укрытия, особенно если Красс ее купит. Конечно же, я исходил из того, что Красс мне верен. – Его глаза горько блеснули. – Но и без него это место мне пригодилось, не так ли? А что до тех происшествий в твоем поместье, то какое они имеют ко мне отношение?

– Они появлялись в те моменты, когда, по словам Целия, ты торопил меня с принятием решения.

– Торопил? Разве ты никогда не хотел видеть меня у себя?

Я покачал головой, не желая ничего объяснять. Разве можно дать ему понять, что меня принудил к этому Цицерон?

– Гордиан, я никогда не приказывал Целию убеждать тебя. Он мне говорил, что ты просто будешь рад моему присутствию.

– Но твоя загадка в Сенате о безглавых массах и сенаторах без тела. Странное совпадение…

– Гордиан, неужели ты говоришь, что принимал меня все это время только под давлением Целия? Да, таков он, твой злодей. Вот почему вчера к тебе прискакали приспешники Цицерона – вероятно, Целий им обо всем рассказал. Он, должно быть, все это время оставался преданным Цицерону. О, Юпитер, подумать только, какие тайны я ему доверял! – Он склонил голову с болезненным взглядом. – Гордиан, так ты вовсе не испытывал никакого сочувствия к моему делу? Ты просто поддался уговорам Целия, когда пустил меня в дом?

Я мог сказать «да» и солгать, поскольку правда уже не сводилась к таким простым высказываниям.

– Ну, ладно, – сказал он. – Главное то, что ты не предал меня вчера ночью, когда для этого были все возможности. Если, конечно… – он тревожно посмотрел вниз, – если, конечно, там их с Тонгилием не поджидает засада!

Он взялся за рукоятку меча. Меня охватила тревога. Он повернулся ко мне с глазами убийцы, и вот тогда я по-настоящему понял всю глубину его отчаяния. Луций Сергий Катилина был патрицием, он родился привилегированным. Верил в то, что так определили боги, верил, что ничто не может поколебать его положения, верил в почтительность со стороны остальных, верил в силу своего очарования. Теперь все это исчезло; все люди и боги постепенно предали его.

Я взял его за руку, с силой сжав ее, чтобы удержать его меч в ножнах.

– Нет, Катилина, с твоими людьми все в порядке. Я не предал тебя. Подумай – ведь с ними Метон. Не стал бы я рисковать своим сыном.

Он постепенно расслабился. Губы вытянулись в болезненную улыбку.

– Видишь, что творится со мной? – Он смотрел на тропу, словно все еще видел своих людей, спускавшихся по ней. – Но ведь они ждут меня, я их предводитель. Давай поспешим!

Как я и боялся, путь вниз оказался намного труднее подъема. Дождь превратил дорожку в грязное месиво, вперемешку с ветками и камнями. Мы спотыкались и хватали друг друга за руки, стараясь совместными усилиями сохранить равновесие. Мы спускались скорее не шагая, а скользя. Я ушиб локоть и ободрал колени; я уже столько раз падал на задницу, что даже перестал обращать на это внимание. Неподалеку мы слыхали голоса людей, шутивших и предупреждавших друг друга об опасности. Мне и самому вдруг стало смешно, но смеяться у меня уже не хватало сил.

Наконец мы подошли к каменистой площадке, где нас ожидали лошади. Они выглядели очень несчастными после дождливой ночи, но заржали при виде Каталины, словно им не терпелось двинуться в путь. Мы же все были покрыты грязью с головы до ног, особенно я.

– Я уже разведал дорогу, – сказал Тонгилий. – Впереди никого нет.

Мы по одному друг за другом вывели своих лошадей из-за огромного камня и дуба. Я дал им свою лошадь вместо потерянной. Мы с Метоном можем доскакать до дома и на одной.

Веселый спуск восстановил добродушие Каталины. Он дернул поводья, и лошадь его пустилась легким галопом. Потом встала на дыбы, заржала и потрясла головой, будто довольная, что вся покрылась грязью. Он успокоил ее, похлопав по загривку, и подъехал обратно к нам.

– Так ты точно не едешь с нами, Гордиан? Да нет же, я просто пошутил! Твое место – здесь. У тебя семья. У тебя будущее.

Он проехался кругом, и его окружили соратники. Насколько же странно выглядели его спутники – грязные, усталые, но довольные, словно выиграли битву.

– Тонгилий, у тебя серебряный орел? Хорошо. Гордиан, я благодарю тебя за то, что ты мне помог. И за то, что ты мог сделать, но не сделал, я благодарю тебя еще больше.

Он повернулся и поскакал стремительным галопом.

Мы с Метоном выехали на дорогу и долго смотрели, как он и его спутники превращаются в черные точки на горизонте.

Метон вслух спросил о том, о чем я подумал про себя:

– Увидим ли мы его когда-нибудь еще?

Ответило мое тело – плечи мои невольно содрогнулись. Кто, кроме Судьбы, знает ответ на этот вопрос? Но я боялся, что Каталину мы видели в последний раз.

Когда мы добрались до дома, Диана пришла в полный восторг, думая, что мы с самого утра играли в грязи. Вифания ужаснулась, но потом вздохнула с облегчением, хотя и не хотела того показывать. Я устал, дал ей протереть меня губкой и лег спать. Через некоторое время она прилегла рядом со мной и так отчаянно предалась любви, как этого не было в течение долгого времени. Потом мы спали.

Катилина ехал на север, а Цицерон в Риме произносил против него свою вторую речь – на этот раз не перед сенаторами, а перед римским народом, собравшимся на Форуме. Это я узнал на следующий день из письма Экона, которое мне принес его раб; там мой сын предупредил меня и о побеге Каталины, но слишком поздно.

Цицерон многое повторял из предыдущей речи, но с еще большим ядом и большими гиперболами. Экон никак не комментировал его выступление – а вдруг письмо попало бы в посторонние руки? – но вместо этого привел много цитат. Возможно, он тоже ужаснулся, как и я, и счел необходимым дословно передать речь или решил, что стоит и мне почитать примеры такой зажигательной риторики. В своей речи Цицерон оповещал, что Катилина сбежал из Рима, и смиренно просил дозволения «удалить кинжал от нашего общего горла». Потом он скромно заметил, что многие могут обвинить его в том, что он не покончил с Каталиной (хотя казнить римского гражданина имеют право только суд и народное собрание). Побег Каталины доказывает его виновность, и Цицерон сетовал на глупость тех, кто раньше не понимал этого. Если есть такие, для кого Катилина безвинный мученик, а он – злобный палач, то он готов выслушать подобные обвинения и взять весь груз решения на себя. Что касается заговорщиков, до сих пор остающихся в Риме, то у этой банды переодетых головорезов нет от него никаких секретов; их повсюду сопровождают «глаза» и «уши» консула, он даже знает их сокровенные мысли.

Что касается слухов, что Катилина направляется в Массилию, а не в Манлию, то это правдоподобно, хотя он, Цицерон, в этом сомневается: «Клянусь Геркулесом, даже если бы он и был невиновен в заговоре, то все равно погиб бы, защищаясь, а не сбежал, такой он уж человек». Цицерон очень проницательно оценивает своего соперника.

Он снова, и довольно подробно, коснулся распущенности Катилины, называл его совратителем молодежи, упоминая Тонгилия и других, говорил, что Катилина во многом преуспел благодаря тому, что убил некоторых их родителей и поделил наследство с сыновьями. Катилина, заметил Цицерон, бесстыдно принимал и активную, и пассивную роли. Его физическая сила и выносливость давно истощились за время безумных оргий.

Его друзья тоже разделяли с ним эти его пристрастия. Как и их учитель, они испытали все роли в постели. Миленькие мальчики, рожденные танцевать и услаждать слух пением, они тем не менее учились вонзать кинжалы и отравлять ядом, чего не скажешь, взглянув на их надутые губы и приглаженные бородки. Они промотали свое состояние в играх, в развлечениях со шлюхами, покупая дорогие вина, а теперь хотят перебить всех честных граждан и сжечь город, только бы не платить по долгам. Теперь, когда Катилина и его приспешники в бегах, что они будут делать без своих девиц и угодников долгими ночами? Возможно, танцевать голыми возле костра, чтобы согреться, предположил Цицерон.

Толпа на Форуме все это спокойно проглотила. Но разве мог хоть самый неразумный из них проглотить следующее? «В каком только грехе не повинен Катилина? – вопрошал Цицерон. – Во всей Италии не найдется такого отравителя, гладиатора, грабителя убийцы, фальшивомонетчика, обманщика, обжоры, расточителя, прелюбодея, совратителя молодежи или совращенного юноши, который бы не был приятелем Катилины. Какое убийство в последние годы обошлось без него? Какая распутная оргия?»

Ничто так не различается, как день и ночь. На моей стороне, заметил Цицерон, все скромные, целомудренные, честные, патриотичные граждане; на стороне Катилины – все дерзкие, горячие, распутные, склонные к предательству. «С одной стороны – справедливость, умеренность, смелость, мудрость и все хорошее, с другой – несправедливость, невоздержанность, трусость, предательство. Процветание борется с разорением, правота против обмана, благоразумие против безумия, надежда на будущее против безнадежного отчаяния. Даже если силы человеческие невелики, то сами боги определили, чтобы мерзость и порок подчинились стройному порядку вещей».

Какой же патриот мог не поприветствовать подобную речь?

В ходе своего выступления Цицерон несколько раз напомнил о возможности восстания рабов, говоря, что Каталине только того и нужно, чтобы воцарился хаос и чтобы государство разрушили беглые рабы и гладиаторы. Он ненавидит насилие, но во времена опасностей стоит быть начеку. И он снова воззвал к «бессмертным богам», чтобы они придали ему силы, ему и «непобедимому народу, процветающему государству и этому самому прекрасному из всех городов».

Голос Цицерона был превосходен, а композиция его речи – непогрешима, писал Экон. Я читал эти упражнения в ораторском искусстве и все больше хмурился.

Я отправил ответ с тем же посланником. Я написал ему, что гость, о котором он спрашивал, на самом деле проезжал по Кассиановой дороге, но ко мне не заехал. По взаимному соглашению, он больше не будет останавливаться у меня. Я не хотел, чтобы Экон беспокоился.

Дожди тем временем продолжались. Земля напилась, а поток устремился с прежней силой. Хотя нам еще придется побеспокоиться насчет сена, но о воде уже не стоит. В первый раз я увидел, как вода заставляет работать мельницу без помощи людей. Видя, как вертятся зубчатые колеса, сцепляющиеся друг с другом, передают вращение валам и жерновам, я вспоминал о Луции Клавдии, в котором все было так же гармонично. Он бы порадовался мельнице, и меня это восхитило. Я также вспомнил о Катилине, который помог мне разрешить одну проблему. Это меня радовало меньше, но я все равно желал добра ему и его компании. А потом, я старался не думать о них вовсе.

Но долго так продолжаться не могло, я знал. Вся Италия говорит о Катилине и ожидает решения его участи. Некоторые с удовольствием передавали слухи о восстании против оптиматов; другие презрительно сплевывали при упоминании его имени, ожидая его гибели; а иные обреченно готовились к гражданской войне, сопровождаемой смутами и разрушениями, что было не редкостью для Италии за последние десятилетия.

Я втайне надеялся, что Катилина уедет в Массилию, как и говорил. Но этого не случилось, или так мне показалось из письма, которое мне прислал Экон через несколько дней после октябрьских ид:

«Дорогой папа, дела в городе не дают мне возможности повидаться с тобой, а иначе я, конечно же, приехал бы. Мне недостает твоего уверенного голоса и советов. Я скучаю и по Вифании, и по Диане, и по моему брату Метону. Передавай им мой привет.

Новости здесь таковы, что Катилина решил поднять оружие, вместе с Манлием в Фезулах. Сначала он остановился в Арреции, чтобы разрешить там некоторые проблемы. Мы каждый день ожидаем восстания то на севере, то на юге, то здесь, то там. Народ в Риме взволнован и возбужден. Я такого не помню со времен Спартака. Люди ни о чем другом и не говорят, и даже У рыбного торговца и лавочника есть свое мнение. Как сказал один драматург: «Мир сотрясается словно паутина, задетая в одном ее углу».

Сенат, по настоянию Цицерона, объявил Катилину и Манлия вне закона, врагами народа. Каждый, кто даст им прибежище, также станет врагом народа. Мне кажется, ты понял, о чем речь.

Армия теперь под командованием консула Антония. Война определенно будет. Люди говорят, что Помпей спешит в Рим из своих чужеземных походов, но ведь люди всегда так говорят о Помпее, не так ли?

Пожалуйста, папа, приезжай к нам в Рим и привози с собой семью. Ведь сейчас не время жить в поместье. Богатые люди всегда возвращаются в город на зиму, почему бы и тебе не вернуться? Если будет война, то, скорее всего, в Этрурии, а я спать не могу, когда думаю о том, насколько вы беззащитны. В городе вам будет спокойнее.

Если не хочешь возвращаться надолго, то хотя бы приезжай в гости, тогда мы с тобой поговорим подробнее, а то ведь в письме всего не скажешь.

Ожидаю тебя, твой любящий сын Экон».

Я дважды перечитал письмо. В первый раз меня тронула его забота, я улыбнулся цитате из Болифона (второстепенного драматурга, но Экон всегда интересовался театром) и покачал головой его предупреждению не пускать Каталину в мой дом; почему он вернется? При втором чтении меня поразило его искреннее беспокойство и тревога.

Когда мне нужно было его присутствие, Экон всегда приезжал ко мне в поместье, даже если я его и не просил. Теперь же он настойчиво убеждал меня посетить его, и я не мог отказать ему в просьбе. Я посоветовался с Вифанией. Спросил Арата, когда менее всего нужно мое присутствие (зная, что ему не терпится самому в город в начале декабря).

Для человека, подобно мне ненавидящего политику, трудно было выбрать более неподходящее время. Летом я попал в разгар выборов и даже против моей воли участвовал в голосовании. А зимой меня ожидало еще более впечатляющее зрелище – последний месяц консульства Цицерона, когда он постарается выжать все, что только возможно при такой власти. Иногда мне кажется, что жизнь подобна Критскому лабиринту: куда бы мы ни пошли, непременно ударяемся носом в песок, а где-то в глубине смеется Минотавр.

Часть четвертая

NUNQUAM

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

На следующий день после декабрьских календ мы отправились в Рим спозаранку. В спину нам дул ветер, бодрящий, но не прохладный, и лошади наши были в хорошем расположении духа. Мы прекрасно провели время в дороге и подъехали к Мильвийскому мосту, когда солнце стояло уже высоко.

Движение было небольшое, по сравнению с тем, что мы видели в прошлый раз. Но даже сейчас перед мостом скопилась группа людей. Я сначала подумал, что это странствующие торговцы, предлагающие свой товар, но, подъехав поближе, увидал, что эти люди что-то очень оживленно обсуждают. Собравшиеся принадлежали к разным слоям общества – местные крестьяне, вольноотпущенники, а также несколько богато одетых путешественников со своими рабами.

Когда мы приблизились к ним вплотную, я знаком показал рабам, чтобы они оставили повозку с Вифанией с краю от дороги. Мы же с Метоном спешились и подошли к толпе. Там одновременно разговаривали несколько человек, но всех перекрикивал крестьянин в пыльной тунике.

– Если это правда, то почему они не убили его на месте?

Его вопрос был адресован состоятельному купцу, судя по кольцам на пальцах и по сопровождавшим его рабам, которые были одеты гораздо роскошней крестьянина.

– Я только повторяю то, что услышал сегодня в городе, – сказал купец. – Мне нужно ехать по делам на север; а иначе я остался бы и подождал, чем кончится дело. Говорят, что Цицерон может обратиться к гражданам Рима.

– Цицерон! – сплюнул крестьянин. – От грохота у меня в животе бурчит. ^[4]

– Уж лучше, чем варварский нож, что приготовили для тебя эти предатели, – отозвался купец.

– Ложь, как и всегда, – ответил крестьянин.

– Нет, не ложь, – проговорил другой человек, стоявший прямо передо мной. – Человек из города знает, о чем говорит. Я живу в этом доме, возле реки. У меня провели ночь претор со своими людьми, и мне многое известно. Они поджидали в засаде, потом должны были схватить предателей на мосту и арестовать их…

– Ну да, Гай, ты уже рассказывал нам свою историю. Конечно, солдаты арестовали кого-то, но были ли это предатели? – спросил сердитый крестьянин. – Послушай, ведь все это мог подстроить сам Цицерон с оптиматами, чтобы разбить Каталину.

Другие присоединились к нему в сердитом хоре одобрения.

– А почему бы и нет? – спросил купец. Толпа все более возбуждалась, и рабы сплотились вокруг своего хозяина, словно выученные собаки. – Катилине давно уже пора умереть. Вина Цицерона только в том, что он не проявил достаточной решительности, когда тот был в Риме. Вместо этого Катилина продолжал замышлять недоброе, и видишь, до чего дошло – римляне подстрекают варваров к восстанию! Это позор.

Тут загудели те, кто был согласен с купцом.

Я дотронулся до плеча человека по имени Гай, который говорил, что живет поблизости.

– Я приехал с севера, – сказал я. – Что случилось?

Он обернулся и уставился на нас своими красными от бессонной ночи глазами. Волосы его были взъерошены, а подбородок порос щетиной.

– Давайте отойдем немного, – сказал он. – А то я уже и думать не могу в таком шуме.

Он полушутя вздохнул, но я понял, что он рад очередному слушателю, поскольку люди в толпе заняты спором и все уже знают.

– Ты едешь в город?

– Да.

– Об этом там все говорят, вне всякого сомнения. А ты можешь похвастаться, что узнал обо всем от очевидца. – Он важно посмотрел на меня, чтобы я уяснил себе, насколько мне повезло.

– Да, да, продолжай.

– Прошлой ночью, когда я уже лег спать, они постучали в мою дверь.

– Кто они?

– Претор, по крайней мере, он так сказал. Представь себе только! Его зовут Луций Флакк. Он пришел по поручению самого консула. Его окружала компания людей в темных плащах. И у всех были мечи, как у легионеров. Он сказал, чтобы я не беспокоился, но им нужно провести ночь в моем доме. Попросил дозволения оставить своих лошадей в моей конюшне и чтобы я послал своего раба показать дорогу. Спросил, есть ли в доме окно, выходящее на мост. Спросил меня, патриот ли я, и я ответил, что да, конечно. Он сказал, что доверяет мне, но на всякий случай дал сребреник, чтобы я молчал. Но ведь за постой солдат всегда платят, не так ли?

– Но ведь это были не солдаты? – спросил Метон.

– Ну, мне кажется, нет. Они ведь не были одеты как воины. Но их послал консул. В прошлом месяце Сенат принял декрет – должно быть, вы слыхали, – консула наделили всеми возможными полномочиями. Так что я не особо удивился, увидев вооруженных людей, сказавших, что их послал консул. Я, конечно, не подозревал, что окажусь в гуще событий! – Он покачал головой и слабо улыбнулся. – Тем временем претор расположился у окна и растворил ставни – вот, наклонитесь чуть-чуть вперед, и вы сами увидите мой дом и окно, выходящее на мост и реку. Потом послал одного из людей за головешкой из очага, взял ее, высунул в окно и помахал. А видите тот дом, на другом берегу реки? Оттуда ему ответили таким же образом. Они прятались на обоих берегах, понимаете? Это была засада. Я сам догадался, мне никто не говорил.

Он остановился, чтобы мы прониклись всем драматизмом ситуации.

– Да, – сказал я, – продолжай.

– Ну так вот, наступила ночь, но ни я, ни моя жена и дети не могли заснуть. Зажигать свет было нельзя, потому мы и сидели в темноте. Претор не отходил от окна. Его люди собрались в кучу и переговаривались тихими голосами. Где-то между полуночью и рассветом мы услыхали цоканье копыт по мосту. Мост отзывался словно барабан. Всего лишь несколько лошадей. Претор замер, а люди замолкли. Я стоял в другом конце комнаты, но все видел через плечо претора. На том берегу снова появился свет в окошке. «Вот они!» – сказал претор. Люди в мгновение ока вскочили и обнажили мечи. Я прижался к стене, чтобы дать им дорогу. Потом на мосту послышался шум, способный разбудить и лемуров утопленников. С двух концов на середину устремились вооруженные люди, слышались крики и проклятья, я даже различил крики на этом ужасном галльском наречии.

– Галльском? – переспросил Метон.

Да, некоторые из задержанных оказались галлами, из племени аллоброгов, как мне сказал впоследствии претор. Но другие были римлянами, хотя и не заслуживают этого названия. Предатели!

– А откуда тебе это известно? – спросил я.

– Потому что мне рассказал претор Луций Флакк. После удачной засады он очень гордился собой и расхвастался. Ведь он ждал, ждал, – тут собеседник хлопнул руками, – и раз! Все готово. Без единой капли крови; по крайней мере, никаких следов сегодня на мосту заметно не было. Предателей сбросили с коней, разоружили и связали. Флакк похлопал меня по плечу и сказал, что и я внес свой вклад в защиту Республики. Ну, я и сказал ему, что горжусь, но что еще более буду гордиться, когда узнаю, в чем дело. «Вскоре все об этом будут говорить, – сказал он, – но почему бы тебе и не узнать раньше всех? Те люди, которых мы арестовали, – заговорщики против Республики!»

«Люди Катилины?» – спросил я его. Я жил на проезжей дороге, и потому мне могло быть известно о вражде консула и негодяя-бунтовщика.

«Посмотрим, – сказал претор. – Здесь могут быть кое-какие доказательства». Он взял в руки документы, найденные у задержанных. Все они были запечатаны воском. «Письма предателей к заговорщикам, пусть сам консул их откроет. Но самое худшее – то, что с ними были галлы». Он указал на группу варваров в кожаных штанах, которые все еще сидели на своих лошадях.

«Они – враги?» – спросил я, недоумевая, почему их тоже не связали. «Нет, – ответил претор, – друзья, как выяснилось. Это посланцы племени аллоброгов из Цизальпинской Галлии, по эту сторону Альп, находящейся под владычеством римлян. Предатели хотели и их вовлечь в свой заговор. Они подстрекали аллоброгов на восстание, когда заговорщики начнут беспорядки в Риме. Представь себе только, обратились к варварам, чтобы те воевали против самих же римлян! Можешь ли ты представить себе что-нибудь более гнусное?» Я сказал, что не могу. «Эти заговорщики нисколько не уважают свой народ. Они презирают и собственных богов, раз задумали такое преступление. Но, к счастью, аллоброги решили не вмешиваться и доложили обо всем Цицерону, у которого повсюду есть глаза и уши. Но заговорщики, думая, что аллоброги на их стороне, передали с ними послание Каталине. Нам удалось не выпустить их из Рима. Сенату и народу римскому решать, как поступить с этими отбросами».

Рассказчик остановился для передышки. Он превосходно умел передавать события и речь других лиц, вероятно, с помощью многочисленных репетиций.

– Ну так вот, я не спал все это время, как вы можете представить. Сначала боялся, потом был слишком возбужден. Наступил рассвет, и соседи пожелали знать, что за шум был ночью, – думая, что это разбойники или сбежавшие гладиаторы, они затворили окна и двери. Вот я и передаю новости всем, кто пожелает услышать. – Он неожиданно широко зевнул и протер глаза. – Не каждый же день случается такое. Как сказал претор, и я внес свой вклад в защиту Республики!

В это время комок навоза ударил его в щеку. Человек схватился за голову.

– Пусть Юпитер обратит тебя в жабу! – прокричал крестьянин, сочувствующий Каталине. Это он кинул навоз, целясь в купца, который проявил необычайную изворотливость.

– Как ты посмел? – закричал купец.

– Убери своих грязных рабов! – воскликнул неожиданно окруженный крестьянин.

В толпе мелькнуло лезвие меча, я пошарил рукой в поисках Метона, но он был уже впереди меня. Мы вскочили на коней, погонщик привел в движение повозку. Посередине моста – там, где претор Луций Флакк задержал заговорщиков и неверных им галлов, – я оглянулся назад. Спор закончился небольшой дракой. В воздухе мелькали комки навоза и слышались проклятия. Сердитый крестьянин, пошатываясь, вышел из толпы в сопровождении нескольких сторонников. Он обеими руками сжимал голову, по его лбу текли ручейки крови. Гордый свидетель Гай тем временем совершил стратегический маневр и отступил к своему дому у реки, где и смотрел, зевая, на все происходящее.

Рим, подумал я, похож на Вифанию. Как я со временем приучился определять ее настроение по малейшему наклону головы, по тому, как она кидает на стол расческу и щетку, как задерживает дыхание, так я определял и настроение в городе – по мельчайшим признакам. После того, что я услышал на мосту, я держался настороже. Торговцы прогоняли посетителей от прилавков и закрывали свои лавочки. Таверны были переполнены. На улицах было мало женщин. Лишь стайки мальчишек сновали там и сям, а взрослые стояли на углах и разговаривали. Наблюдалось общее движение по направлению к Форуму, иные шли намеренно быстро, других несло по течению, словно соломинок. Такое у меня сложилось впечатление, пока мы доехали до дома Экона на Субуре. Мне показалось, что мы плывем против течения.

Менения поприветствовала нас. Диана устремилась к ней в объятия, я же спросил, где Экон, и получил ответ, который и ожидал.

– Он ушел на Форум, совсем недавно. Говорят, что сегодня после обеда к народу обратится сам Цицерон. Мы не ожидали вас так рано, но Экон сказал, что в том случае, если ты приедешь, его можно найти на Форуме.

– Мне кажется, что лучше… – начал я, но меня Прервал Метон.

– Мы поедем на лошадях или пойдем пешком, папа? – спросил он, жадно всматриваясь в мое лицо. – Я лучше пойду пешком, а то у меня вся спина болит от верховой езды! Кроме того, там, вероятно, негде оставить лошадей, да и путь недолог…

Мы решили идти пешком.

Ощущение того, что мы попали в поток, усиливалось с каждым шагом по мере приближения к Форуму. Поток убыстряется в месте сужения реки, вот и мы пошли быстрей. Все вокруг нас разговаривали, и до меня долетали обрывки одних и тех же слов: «Предатели… аллоброги… Цицерон… Катилина…»

В такой толчее невозможно найти Экона, подумал я, но Метон крикнул его имя и помахал рукой. Поверх толпы вынырнула рука, и я увидел удивленное и обрадованное лицо Экона.

– Метон! Папа! Я и не знал, что вы приедете так рано. Вы уже побывали дома? Давай поспешим, а то он скоро начнет.

И в самом деле, далеко впереди я услыхал знакомый голос.

Мы направились к открытому пространству у храма Согласия. За храмом возвышался крутой Арке. Справа находилось здание Сената и Ростра, с которой много лет тому назад Цицерон произнес речь в защиту Секста Росция. Слева начиналась лестница, ведущая на Капитолийский холм и на Арке. Задержанных преступников привели в храм Согласия, и здесь же Сенат постановил быстро провести слушание дела. Из храма вышел Цицерон и, стоя на его ступенях, обратился к народу. За ним возвышалась статуя Юпитера, бросаясь в глаза своей новизной и искусной работой. Отец богов сидел на троне, напрягая сильные бронзовые мускулы, на его грудь падала солидная борода, в одной руке были зажаты пучки молний, в другой – сфера; он ярко блестел на солнце, посылая повсюду желтые лучи. Цицерон по сравнению с ним казался простым маленьким смертным, но голос его, как и всегда, был оглушителен.

– Римляне! Спастись от опасности, ускользнуть из пасти рока, избавиться от пучины бедствий – что может быть радостней? Вы спасены, римляне! Ваш город спасен! Радуйтесь! Хвалите богов!

Да, спасены, ибо во всем городе, под каждым домом, храмом, священным местом раскладывали костер бедствий. Языки пламени уже заплясали – мы придавили их ногой! Мечи уже были подняты и приставлены к горлу – но мы отбросили эти мечи и затупили их голыми руками! Этим утром перед Сенатом я поведал всю правду. Теперь я и вам, граждане, кратко расскажу о той опасности, которой вам предрасположено было избежать. Я расскажу вам, как во имя Рима и с помощью богов об опасности стало известно, как с ней боролись и как ее победили.

Во-первых, когда несколько дней тому назад Катилина сбежал из города – или, сказать точнее, я выгнал его из города, – я честно признаюсь вам в этом, ведь я больше не боюсь, что вы обвините меня в неправомерных действиях, даже, скорее, станете меня порицать, что я долго держал его в Риме и подвергал опасности ваши жизни, – итак, когда он покинул город, я надеялся, что вместе с ним удалятся и все его приспешники и мы будем избавлены от них навсегда! Увы, не так уж мало этих негодяев осталось в городе, продолжая разрабатывать преступные планы. С тех пор я проявлял постоянную бдительность; да, ваш консул не позволял себе спать или даже сомкнуть глаза, ведь я знал, что рано или поздно они примутся за действия. Но даже меня поразили неопровержимые доказательства. Вы должны поверить, ради вашей же безопасности!

До моего слуха дошли сведения о том, что претор Публий Лентул – да, граждане, Лентул-«Ноги» – не смейтесь, пока я не сказал главного! – старался подкупить послов аллоброгов, надеясь поднять восстание в Альпах. Вчера эти послы отправились обратно в Галлию, имея с собой письма и распоряжения, сопровождал их один из приспешников Лентула, Тит Вольтурций, у которого было письмо к самому Катилине.

О Геркулес, подумал я, наконец-то настал момент, о котором я давно молил богов, – настало время разоблачить всю глубину падения этих людей, представить перед Сенатом и народом неопровержимые доказательства их злонамеренности. Вчера я вызвал к себе двух преданных и добропорядочных преторов, Луция Флакка и Гая Помптиния, и объяснил им положение дел. Исполненные самоотверженного патриотизма, эти люди вняли моим приказаниям без всяких колебаний. С наступлением ночи они тайком пробрались к Мильвийскому мосту, разделили своих людей на две группы и расположили их по разные стороны Тибра, а сами скрылись в близрасположенных домах и принялись ждать.

В ранний час их терпение было вознаграждено. На мосту показались послы аллоброгов в сопровождении Вольтурция и его предательски настроенных друзей. Наши люди окружили их и захватили. Обнажились мечи, но преторы со своими воинами заранее предвидели такую возможность, Вольтурций же с компанией поразились неожиданному нападению и тому, что аллоброги отъехали в сторону и не встали на их защиту. Преторам попали в руки их письма, нераспечатанные. Вольтурция с людьми взяли под стражу и привели к дверям моего дома как раз перед рассветом. Я немедленно вызвал тех людей, печати которых красовались на письмах, и тех, кто был причастен к заговору, среди них печально известный Гай Кетег и, конечно же, Лентул, который прибыл позже всех, несмотря на репутацию своих ног. Возможно, ему хотелось спать после того, как он всю ночь писал письма.