Текст книги "Загадка Катилины"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Я поспешил к дому весталок. Двери, как всегда, были открыты. Закон, а не перегородки, защищает девушек от вторжения. Мне случалось бывать в комнате Фабии, разумеется, днем и в сопровождении третьих лиц, поэтому я без труда нашел дорогу к ней. И она очень удивилась, увидев меня, ведь оказалось, что она вовсе не посылала никакой записки! Какой-то недруг сыграл со мной шутку, подумал я, и вдруг раздался пронзительный крик.

– Крик? – переспросил Метон.

– Из-за занавески. Я отдернул ее и увидел упавшего мужчину с перерезанным горлом. Рядом лежал окровавленный нож. Но я не успел скрыться, и в комнату вошла сама Дева Максима. Да, неприятная ситуация, что ни говори.

Тонгилий опять громко рассмеялся.

– Луций, да у тебя способности к оценке ситуации!

Катилина поднял брови – типично патрицианский жест, который в сочетании с бородкой и всклокоченными кудрями придал его лицу выражение сатира, наблюдающего за отбившейся от стада овцой.

– Конечно, ничего недостойного мы не совершили, это очевидно, ведь мы с Фабией были одеты, – но сам факт, что я находился на запрещенной территории, да к тому же рядом с мертвым телом! Ты знаешь, чем это мне грозило, Метон?

Метон отчаянно замотал головой.

– Гордиан, ты определенно пренебрегаешь его воспитанием. Разве ты никогда не рассказывал ему пикантные истории из своей практики? Когда весталку уличают в неподобающем поведении с мужчиной, то последнего приговаривают к смерти посредством публичного бичевания. Хотя, конечно, это очень больно, да и унизительно, но можно придумать участь и похуже, смерть есть смерть, в конце концов. Весталку же ждет еще более мрачная судьба.

Я взглянул на Метона; он внимательно смотрел на Катилину, широко раскрыв глаза. Тонгилий, должно быть, много раз слышал эту историю, и теперь он, казалось, забавлялся простодушием Метона.

– Рассказать тебе, как наказывают весталок за неблагочестие? – спросил Катилина.

Метон кивнул.

– Катилина, – возразил я, – ребенок не заснет ночью.

– Ерунда! Человеку в его возрасте свойственно интересоваться подобными вопросами. Пятнадцатилетний молодой человек даже крепче спит, если ему рассказали о всяческих зверствах.

– В этом месяце мне исполнится шестнадцать, – сказал Метон, чтобы напомнить нам, что он уже почти мужчина.

– Вот видишь, – сказал Катилина. – Ты слишком оберегаешь его, Гордиан. Так вот, сначала с весталки срывают ее венец и льняную накидку. Затем верховный понтифик сечет ее розгами, ведь по религиозным законам он начальствует над ней. После того как весталку высекли, ее наряжают как умершую, кладут в закрытые носилки и несут по Форуму, сопровождая шествие плачем подруг – пародия на похороны. Грешницу несут к Коллинским воротам, где уже готов маленький подземный склеп с подстилкой, лампой и некоторым запасом пищи. Палач ведет ее вниз по лестнице, но не причиняет ей никакого вреда, ведь она до сих пор остается священной девушкой, посвятившей себя Весте, и ее нельзя так сразу убить. Лестницу подымают, двери склепа запечатывают, землю сверху разравнивают. И никто не берет на себя ответственность за лишение ее жизни, представляя богине Весте возможность самой расправиться с ней.

– То есть ее погребают заживо? – спросил Метон.

– Совершенно верно! Теоретически, если обвинение ложно, то богиня Веста не станет лишать весталку жизни, и она останется живой. Но ведь склеп уже заперт. И, конечно, если бы Веста так заботилась о своей подопечной, она бы не позволила замуровать ее в холодной могиле.

Метон обдумывал этот способ наказания с благоговейным отвращением.

– К счастью, – сказал Катилина, – прекрасную Фабию миновала эта участь. Она до сих пор жива и служит Весте, хотя я и не видал ее много лет. И за ее спасение нужно благодарить твоего отца. Неужели ты и в самом деле никогда не рассказывал об этом своему сыну, Гордиан? Это ведь не хвастовство, а просто правдивая история. Но если ты такой скромный, я расскажу се вместо тебя.

Так на чем же я остановился? Ах, да, дом весталок, ночь, Фабия, я и труп. Верховная жрица и сама не хотела неприятностей, ее тоже как-то обвиняли в недостойном поведении. Она послала за зятем Фабии – молодым, подающим надежды адвокатом – Марком Туллием Цицероном. Да, за самим консулом – но кто же тогда мог предвидеть его судьбу? Цицерон же вызвал Гордиана. И именно Гордиан понял, что убийца до сих пор находится в доме весталок. Упустив время, он не смог убежать – когда он вышел во двор, ворота были уже закрыты. И он прятался – можешь ли ты поверить? – в пруду, среди лилий, дыша через тростинку. Как раз твой отец заметил, как одна из тростинок перемещается с места на место. Гордиан прыгнул в пруд и вытащил оттуда человека, опутанного водорослями. Тут убийца достал нож, но я набросился на него. Несчастный напоролся на собственное оружие. Но перед смертью он во всем признался – что его подослал мой враг Клодий, что он заставил его послать ложное сообщение от Фабии, что они вдвоем с сообщником пробрались к весталкам, и он убил его, чтобы меня обвинили не только в бесчестии, но и в убийстве.

– Но ведь было судебное разбирательство? – сказал Метон.

– Что-то вроде того. Убийца умер, и никто больше не мог обвинить Клодия. Но даже так, при участии в защите величайшего ханжи – я имею в виду Марка Катона, – Фабию признали невиновной, и меня тоже. Клодию пришлось бежать в Байи, чтобы дождаться, когда скандал сойдет на нет, и ждать долго ему не пришлось. В том же году поднялось восстание Спартака, и дело о весталках было забыто перед лицом ужасных событий.

Увы, Метон, я наверняка разочаровал тебя. Скандал оказался никаким не скандалом, а всего лишь заговором моих врагов с целью обесчестить и уничтожить меня. И я не могу притязать на звание человека, который согрешил с весталкой и остался в живых, ведь я этого не делал. Я просто сумел выпутаться из неприятного положения благодаря хитроумию адвокатов и смекалке одного из самых умных людей по прозвищу Сыщик. Разве не смешно, Гордиан, что Цицерон позвал именно тебя, чтобы разгадать тайну? Конечно, он не меня хотел спасти, а сводную сестру своей жены – Фабию. Но все равно тогда мы еще не были врагами.

За речью Каталины последовала долгая тишина. Тонгилий принялся клевать носом. И Метон тоже последовал его примеру, хотя и весьма заинтересовался рассказом.

– Молодым людям нужно больше спать, чем старикам, – заметил Катилина.

– Да. Ступай спать, Метон.

Он не стал возражать, встал и почтительно поклонился нашим гостям перед тем, как уйти. Вслед за ним нас покинул и Тонгилий, отправившись в комнату, которую мы отвели ему с Каталиной.

Мы же вдвоем сидели еще достаточно долго. Ночь была тиха и спокойна. Постепенно свет в лампе принялся дрожать, и масло в ней зашипело. На небе сверкали звезды, луны не было.

– Ну, Гордиан, разве я не отдал тебе должное, рассказывая ту старую историю?

Некоторое время я молчал, глядя на звезды, чтобы не смотреть на Каталину.

– Я бы сказал, что ты достаточно правдиво изложил факты.

– Ты говоришь каким-то недовольным голосом.

– Мне многое до сих пор кажется сомнительным в том случае.

– Сомнительным? Пожалуйста, Гордиан, будь откровенен.

– Мне кажется странным, что человек может так много времени ухаживать за женщиной, давшей обет целомудрия, если только у него нет на уме чего-то другого.

– Опять меня не понимают! Это проклятие, которое на меня наложили боги, – окружающие никогда не замечают моего истинного лица, а всегда видят противоположное моим намерениям. Когда мои помыслы чисты, меня обвиняют во всех грехах, а стоит мне отступить со стези добродетели, как меня сразу же принимаются хвалить.

– А как же мог Клодий предполагать, что ты ответишь на ложный вызов Фабии, если он не знал, что вы больше, чем просто друзья?

– Опять иронизируешь. Да, часто наши враги являются наиболее честными из наших судей. Клодий знал, что у меня отзывчивое сердце и безрассудный дух. Он выбрал наиболее подходящую для меня девушку. Если бы я на самом деле был любовником Фабии, я бы почувствовал неправду и не пришел бы.

– И снова я вспоминаю защитную речь Катона – он особо подчеркивал тот факт, что, когда верховная жрица вбежала в комнату, вы были совершенно одеты.

– Не забывай, что и убийца сказал то же самое перед тем, как испустить дух. Клодий дал ему распоряжение подождать до тех пор, пока мы не разденемся, и только тогда убить своего сообщника. Но убийца сказал: «Я понял, что они так и не разденутся!» И повторил это несколько раз, разве ты не помнишь?

– Я-то помню, но опять же, почему Клодий был так уверен, что вы разденетесь? Это во-первых, а во-вторых, чтобы совокупиться с женщиной, не требуется раздеваться, достаточно просто приподнять одежды.

Я перевел взгляд со звезд на Каталину, но так как лампа почти уже погасла, я не разглядел его глаз. Губы его, казалось, расплылись в улыбке, но, возможно, мне это только почудилось.

– На самом деле, Гордиан, ты изворотлив, как любой адвокат. Я рад, что против меня говорил этот идиот Клодий, а не ты. Иначе не видать мне спасения. – Он вздохнул. – Во всяком случае, это старая история, о ней уже почти забыли, как и о восстании Спартака. Она годится только для того, чтобы позабавить молодых людей, вроде твоего сына.

– Кстати, насчет Метона…

Опять у тебя недовольный голос.

– Пока ты у меня в доме, я хотел бы, чтобы ты не подрывал моего авторитета главы семейства.

– Разве я чем-то тебя уже оскорбил?

– Ты несколько раз сомнительно отозвался обо мне в присутствии моего сына. Я понимаю, Катилина, что у тебя такая манера общения, но ведь Метон все воспринимает всерьез. Я попрошу, чтобы ты не смеялся надо мной, хотя бы и из добрых побуждений. Не хочу, чтобы меня унижали в его глазах.

После моих слов, произнесенных спокойным и бесстрастным голосом, воцарилась тишина. Я заметил, как Катилина сжал челюсти и посмотрел на звезды. То, что он ничего не ответил, могло свидетельствовать о том, что он обиделся и прикусил язык. Может, я и обидел его. Но жалеть его я не стал.

Наконец, рассмеявшись тихим и мягким смехом, он заговорил:

– Гордиан, – но нет, ты опять подумаешь, что я над тобой смеюсь. Но все равно скажу. Как я могу подорвать твой авторитет, если мальчик прямо-таки обожает тебя? От такого почитания любые насмешки отскакивают, словно камешки от скалы. Но все равно я прошу у тебя прощения. Я гость в твоем доме, а вел себя так, словно нахожусь у себя и не обращаю внимания на твою чувствительность. Это грубо с моей стороны, не говоря уже о недомыслии. Поверь, я серьезно говорил, что люди иногда не понимают истинных моих намерений. Если бы я научился поступать всякий раз наоборот, тогда все бы остались довольны.

Я уставился на него в темноте, не понимая, чувствовать ли себя оскорбленным или простить его, смеяться над ним или бояться его.

– Если я тебе иногда не доверяю, Катилина, то только потому, что ты говоришь загадками.

– Загадками люди говорят, когда не могут придумать ничего другого.

– Ты немного циничен, Катилина.

Он опять рассмеялся, на этот раз как-то горько.

– Опять же, находясь в безвыходной ситуации, человек часто прибегает к загадкам как к последнему убежищу. Кто такой Цицерон, а кто я? Нет, не отвечай. – Он помолчал, а потом продолжил: – Я понимаю, что между тобой и Цицероном пробежала какая-то кошка.

– У нас всегда с ним были кое-какие разногласия. Я и не скрывал этого.

– Ты не единственный, кто разочаровался в нашем консуле. Годами Цицерон демонстрировал свою независимость, свою приверженность реформам – этакий выскочка из Арпина. Но когда настал его черед бороться за место консула, он понял, что сторонники реформ почти что у меня в руках, и тут он, не медля ни мгновения, перебрался в противоположный лагерь и стал марионеткой в руках наиболее реакционных кругов Рима. От такого скачка у любого бы закружилась голова, но он так и продолжал разглагольствовать, не остановившись ни на секунду. Другие бы удивились такому превращению, но я предвидел это с первых дней его кампании. Это человек, который поступится любыми принципами ради должности. Все его более или менее чистосердечные сторонники – вроде Марка Целия – давно уже покинули его и оставили на милость олигархии. А у оставшихся не больше принципов, чем у него. Они просто тянутся к власти, как цветы к солнцу. Весь прошедший год в Риме был чистым фарсом.

– Меня не было в городе.

– Но ты ведь иногда приезжал в Рим?

– Совсем не приезжал.

– Я и не порицаю тебя. Гадкое место, город без надежд. Олигархия победила. На лицах людей написано смирение. Вся власть находится в руках кучки семей, и они ничем не поступятся, чтобы удержать ее. Какая-то надежда появилась в связи с законопроектом Рулла, но Цицерон сделал все возможное, чтобы отклонить его.

– Прошу тебя, Катилина! Целий наверняка сказал тебе, что от разговоров о политике мне не по себе – меня словно пчелы жалят.

Хотя в темноте и не было видно лица моего собеседника, но я чувствовал, что он пристально смотрит на меня.

– Странный ты человек, Гордиан. Ты ведь пригласил в свой дом кандидата на консульство, значит, разговоры о политике неизбежны.

– Ты сам сказал, что приехал сюда, чтобы отдохнуть от политики.

– Так и есть. Но мне кажется, что я не единственный здесь задаю загадки.

Он сидел в темноте не шевелясь и смотрел на меня.

Возможно, он также не доверял мне, как и я ему, но у кого больше поводов быть подозрительным? Я бы мог напрямую спросить его, что ему известно о безглавом теле у меня в конюшне, но если это его рук дело, он едва бы признался, а если ему ничего не известно, то он мог бы много всего наговорить, и я все равно не поверил бы ему. Мне показалось, что можно запутать его словами и поймать его таким образом в силки.

– Твоя сегодняшняя загадка была слишком легкой. Но мне все не дает покоя та, которую загадал Марк Целий месяц тому назад. Он сказал, что ее придумал ты, так что ты должен знать и ответ.

– И что это за загадка?

– Он задал ее таким образом: «Я вижу два тела. Одно худое и изможденное, но с большой головой. Другое тело, сильное и крепкое, но вовсе без головы!»

Катилина не сразу ответил. Судя по теням вокруг его бровей и губ, он нахмурился.

– И эту загадку тебе сказал Целий?

– Да. И я до сих пор ломаю над ней голову, – сказал я правду.

– Странно, что Целий повторил ее тебе.

– Почему? Разве загадки – это такая уж тайна?

Мне в голову пришли мысли о тайных встречах, паролях, секретных посланиях, клятвах, скрепляемых кровью.

– Да нет. Но всякой загадке свое место и время, а для этой время еще не настало. Странно… – Он поднялся со своего ложа. – Я устал, Гордиан. Сказывается поездка, да и съел я чересчур много – уж слишком вкусно готовит Конгрион.

Я и сам поднялся, чтобы показать ему дорогу, но он уже выходил со двора.

– Будить меня не надо, – бросил он через плечо, – Я встаю рано, даже раньше рабов.

Как только он удалился, лампа зашипела и окончательно погасла. Я лег, вытянул ноги и задумался. Почему же Катилина не ответил на собственную загадку?

Позже ночью я проснулся в кровати рядом с Вифанией. Мне необходимо было выйти.

Я поднялся, но не потрудился надеть плащ, ночь была очень теплой.

Я вышел в коридор и направился в уборную. Луций Клавдий никогда особенно не заботился о роскоши, но он позаботился провести водопровод, как и в городском доме, и сделал внутреннюю уборную. Через окошечко я выглянул на двор, заметил в темноте неопределенные очертания на одном из лож и остановился как вкопанный.

Это было тело. В этом-то я уверен, хотя в темноте его очень плохо видно. Я со страхом смотрел на неподвижные формы и чувствовал, что начинаю дрожать. А также досаду – от того, что мне приходится испытывать такой страх в собственном доме.

Но вот тело зашевелилось. Человек был жив.

Он повернул голову, и в потемках я разглядел профиль Каталины, тихо лежавшего на подушках, скрестив руки на груди. Я бы решил, что он спит, если бы его глаза не были открыты. Казалось, он был глубоко погружен в мысли.

Я еще довольно долго наблюдал за ним, а потом продолжил свой путь. Вошел в уборную и как можно тише отправил свои надобности. По дороге обратно я остановился, чтобы еще раз взглянуть на своего гостя. Он не пошевелился.

Неожиданно Катилина вскочил. Я подумал, что он услышал меня, но это явно было не так. Он ходил вокруг прудика, скрестив руки и склонив голову. Потом снова лег, одной рукой закрыв лицо, а другую свесив на пол. Поза эта выражала усталость или глубокое отчаяние, но из уст его не вырвалось ни вздоха, ни причитания. Он просто дышал, как всякий бодрствующий человек. Катилина размышлял.

Я вернулся к себе в комнату и прижался к Вифании, которая пошевелилась, но не проснулась. Я испугался, что и мне придется ходить по комнате и размышлять, подобно Каталине, но Морфей быстро овладел мною и увел меня в царство сонного забытья.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На следующее утро я ожидал, что, вопреки своим заявлениям, Катилина будет еще в постели, но когда я заглянул в комнату, которую он разделял с Тонгилием, то увидел только две аккуратно заправленные кровати. Когда же он спал – и спал ли вообще?

Возможно, подумал я не без надежды, Катилина почувствовал такое беспокойство, что решил уехать немедленно. Но один из рабов на кухне сказал мне, что они с Тонгилием рано позавтракали хлебом с финиками, взяли лошадей и сказали, что вернутся после полудня.

Хорошо, подумал я, чем меньше мне приходится развлекать его, тем больше времени остается для повседневных работ в поместье. По крайней мере, он, как патриций, соблюдает некоторые правила поведения, понимая, что находится в гостях и не должен причинять беспокойства.

Я взял с собой Арата с Метоном, и мы отправились на реку, чтобы продолжить расчеты, связанные со строительством водяной мельницы. На некоторое время мне удалось позабыть о Катилине, но потом мною овладели новые опасения и тревоги. Он уехал с Тонгилием, но куда и с какой целью? Как гость он мог свободно ходить по моему поместью, но они оседлали лошадей и, как сказала одна из рабынь, направились к Кассиановой дороге. Катилина сказал, что вернется к вечеру, следовательно, далеко он не уедет; что же за дела у него здесь в окрестностях и с кем? Мне не нравилось, что он использует мой дом в качестве перевалочного пункта. Марк Целий ничего не говорил про его дела в округе; он обещал только, что Катилина будет отдыхать от городской суеты, направляясь на север. Эти мысли тревожили меня. Мне даже вспомнился Немо.

Я старался отогнать прочь свое беспокойство и сосредоточиться на работе, но только все более и более тревожился. Метон вовсе не интересовался работой. Я надеялся, что водяная мельница пробудит в нем энтузиазм, и хотел дать ему практические уроки строительства, но у него не было склонности к числам и геометрическим фигурам, он скучал и утомленно ходил туда-сюда с веревкой в руке. Позже он, извинившись, попросился домой, потому что от жары у него заболела голова. Я подозревал, что ему просто наскучило работать.

Я и сам неуклюже обращался с инструментами, диктовал Арату неверные цифры, а потом исправлял их. Он стирал надписи с таблички тыльной стороной ладони, и с каждым разом его движения становились все более отрывистыми. Я собирался сделать ему выговор, но он закрыл глаза и другой рукой вытер пот со лба. Солнце стояло прямо над головой. Возможно, именно из-за жары наши нервы оказались напряжены до предела.

– Давай остановимся и подождем, пока жара не спадет, – сказал я ему.

Арат кивнул и поспешно собрал инструменты, а после направился к дому. Мы явно устали от общества друг друга. Я вздохнул и задумался, насколько можно преуспеть, имея в качестве управляющего такого раба. Может быть, я в состоянии заменить его, но сейчас я чувствовал себя слишком усталым, чтобы позволять себе такие мысли. Я взял оловянную кружку и спустился к реке, чтобы зачерпнуть немного воды. Медленно ее выпил. Затем зачерпнул еще и облил голову. День обещал быть невыносимо жарким.

Потом я услышал шум, обернулся и увидел Метона, выходящего из-за растущего неподалеку дуба. По его улыбке я догадался, что отдых от геометрии весьма поднял его дух. За ним показался еще один человек. Я вздрогнул, подумав: вот еще один посетитель, но потом быстро понял, в чем дело.

– Твоя бородка, Катилина?

Он мягко рассмеялся и похлопал рукой по гладко выбритой челюсти.

– Не поделишься своей кружкой? Только что иду из конюшни, а уже пить хочется.

Я протянул ему кружку и пересел на камень в тени. Катилина попил и присел рядом со мной. Метон сбросил сандалии и вошел в воду, чтобы немного охладиться.

– Это Тонгилий сегодня утром побрил меня, – сказал он, снова поглаживая подбородок. – Неплохо сделано, принимая во внимание скудное освещение.

– Он побрил тебя перед тем, как вы уехали?

Он кивнул. Когда же он спал?

– Но ты выглядишь очень своеобразно, Катилина.

Я постарался сказать это как можно более иронично. Ведь подобную бородку я видел на каждом посетителе из города.

– Кто первым придумывает моду, тот первым и отказывается от нее, – ответил Катилина.

– Избиратели сочтут, что ты легкомыслен и часто меняешь свои решения.

– Тем, кто хорошо меня знает, все равно. А презирающие меня подумают, что я смогу измениться, и постепенно смирятся со мною. А мне все равно, кто в Риме, друг или враг, считает меня легкомысленным.

Он ненадолго нахмурился, а потом посмотрел вверх на полог из листвы и прищурился.

– Все из-за этого бегства в деревню. Все равно что нырнуть в холодную воду. Новые места и обстоятельства – новое лицо. Я чувствую себя на десять лет моложе и в тысяче миль от Рима. Тебе тоже стоит это испытать, Гордиан.

– Уехать на тысячи миль от Рима?

– Нет, – засмеялся он, – побриться.

Метон, бродящий вдоль реки, казалось, не обращал на наш разговор ни малейшего внимания. Но Катилина наклонился ко мне и заговорил шепотом:

– Женщинам нравится, когда человек внезапно отращивает бороду или сбривает ее. Именно перемена их возбуждает, понимаешь? Представь реакцию Вифании, если ты появишься в спальне гладко выбритым. Видишь, ты улыбаешься. Так что я прав.

Я и вправду улыбнулся и даже немного рассмеялся впервые за этот день. Неожиданно мне полегчало. Перемена в моем настроении произошла оттого, что я посидел в тени, отдохнул от Арата и смотрел, как Метон плещется в речке, повторял я себе. А вовсе не из-за улыбки Катилины.

Метон вышел из воды и присоединился к нам. Он постоял сначала на одной ноге, затем на другой, суша ноги и надевая сандалии. Солнце освещало его свешивающиеся на лоб волосы. Сейчас мой сын был похож на одну из статуй, которыми так восхищались греки. Невозможно представить, что он уже почти мужчина. Такой юный, такой очаровательный… Я не отличался особенной красотой и поэтому не знал, принесет ли ему пользу его внешность. Конечно, такие люди, как Помпей, не говоря уже о Катилине, воспользовались этим в своем продвижении. Да и Марк Целий тоже. С другой стороны, пример Цицерона доказывал, что простоватый вид тоже обладает некоторыми преимуществами. Для человека нечестолюбивого и без особых средств красота может стать даже неприятностью, как и для бедных, привлекая недобросовестных покровителей и приучая его полагаться только на свое очарование. Оставалось надеяться, что Метону в жизни хватит здравого смысла.

Мальчик застегнул сандалии и сел рядом с нами. Он так простодушно улыбнулся, что все мои сомнения показались глупыми. Сквозь лиственный полог проникал свет, освещая нас неровными пятнами, теплый ветерок колыхал траву. Во всем мире воцарилось молчание, если не считать всплесков воды, пения птиц и тихого, далекого блеяния козы, доносившегося с холмов. У Метона столько же возможностей преуспеть в этом мире, сколько и у меня. Неизвестно, что произошло бы со мной, обладай я его красотой. И стоит ли принимать во внимание его неспособность к цифрам? Неужели я не могу найти более достойный предмет для размышлений?

– Ну что? – спросил Метон.

– Это ты о чем?

Катилина немного наклонился к нам.

– Подозреваю, что он решил, будто мы обсуждаем совсем другой вопрос. Понимаешь, я сказал ему в конюшне, что если ты не возражаешь…

– Шахта, папа, та самая заброшенная шахта на горе Аргентум, – сказал Метон неожиданно возбужденным голосом.

– О чем вы говорите? – переводил я взгляд с одного на другого.

– Вчера, – начал Катилина, – когда мы проезжали по Кассиановой дороге, я заметил тропинку, ведущую к горе. Позже я расспросил твоего управляющего, и Арат сообщил мне, что гора принадлежит твоему соседу, а тропа ведет к заброшенному серебряному руднику. И вот утром мы с Тонгилием отправились посмотреть на него. Видишь ли, есть у меня один друг в городе, который утверждает, будто может добывать серебро даже там, где другие уже давно оставили надежду. Никогда не следует упускать такие возможности.

– И ты осмотрел то место?

– Я был только в хижине пастуха неподалеку от дороги. Там несколько человек, они пасут коз, и мы приятно поговорили с главным. Он согласился показать нам шахту, но только после того, как спадет жара. Очевидно, путь наверх очень труден. Мы как раз говорили об этом с Тонгилием в конюшне, когда нас услыхал Метон. Он попросился с нами, я его не звал. Я сказал, что ему нужно спросить твоего разрешения.

– Можно, папа?

– Метон, ты же понимаешь, что у нас с Гнеем Клавдием вовсе не добрососедские отношения. Даже речи быть не может, чтобы ты ходил и осматривал его владения.

– Ну да, гора принадлежит Гнею Клавдию, – сказал Катилина. – Но Гней сейчас в отъезде. Пастух сказал, что он уехал на север осматривать еще одно свое владение, более пригодное для хозяйства. Мне кажется, он даже хочет сдать в аренду или продать эту свою собственность, ведь он думает, что шахта опустела, и ему вовсе не нравится разводить коз. Ему хочется владеть своим поместьем. Пастух даже обрадовался возможности показать нам шахту. Так что Метон вполне может пойти с нами.

– А пастуху известно, кто вы такие?

Катилина поднял брови.

– Не совсем. Я представил ему Тонгилия, а сам назвался Луцием Сергием. Ведь наверняка же есть кое-какие Луции Сергии в округе.

– Но не все они Катилины.

– Наверное, нет.

– И только один из Катилин носит бородку.

– Но даже и его теперь нет, – сказал Катилина, поглаживая себя по подбородку. – Ну ладно, Гордиан, ведь он, в конце концов, всего лишь раб. Тебя ведь не удивит, что я хочу оставаться инкогнито. Разве Марк Целий не сказал тебе, что лучше мне не объявлять о своем присутствии здесь? Мне кажется, и ты того же мнения.

– Мои соседи не являются твоими сторонниками – даже наоборот. Сомневаюсь, чтобы Гней Клавдий вообще захотел бы иметь с тобой дело, так что мне кажется, ты зря заинтересовался шахтой.

– Гордиан, не обязательно любить человека, чтобы иметь с ним дела: на то и существуют юристы. Тем более что не я предложу ему заключить сделку. У меня сейчас денег нет, одни долги. Я интересуюсь шахтой ради своего друга, а разговаривать будет Тонгилий. Но мы слишком увлеклись разговором. Сейчас мы просто пойдем посмотреть на старую шахту, и Метону тоже хочется там побывать. Он сказал, что никогда еще не видел шахт. Кто еще, кроме богачей или несчастных рабов, имеет возможность посмотреть на шахты? Для него это будет увлекательно и поучительно одновременно.

Я хмуро раздумывал над этим предложением. Метон с надеждой смотрел на меня, подобострастно улыбаясь. Неужели я так испортил его, что он пытается своим видом подольститься ко мне? Хороший ли из меня отец? Меня нельзя было назвать типичным римлянином, так же, как мою семью – типичной римской семьей. Общественные условности и благочестие не так уж много для меня значили. Вздохнув и покачав головой, я уже собирался смягчиться, как вдруг перед моим внутренним взором предстал Немо.

– И не спрашивай.

– Но, папа…

– Метон, ты же понимаешь, что не должен возражать мне, особенно в присутствии гостя.

– Твой отец прав, – сказал Катилина. – Он принял верное решение. Это я недостаточно все продумал, да и спросил тебя неправильно. Я должен был бы спросить: «Хочешь ли ты, Гордиан, пойти с нами и взять с собой своего сына Метона?»

Я открыл рот для ответа, но что-то подсказало мне, что как бы обстоятельно я не возражал, в конце концов мне придется дать только один ответ. Я закрыл рот, подумал, потом, чувствуя на себе взгляд Метона просто ответил:

– Почему бы и нет?

В моем возрасте люди становятся степенными и осмотрительными, говорил я себе, но даже добродетели могут обернуться пороками, если слишком усердно их соблюдать. Время от времени нужно действовать нелепо и непредвиденно. Таким образом, после того как жара спала, я скакал на лошади по Кассиановой дороге к воротам, которые отделяли мое поместье от владений Гнея Клавдия. Ворота и низенькая загородка предназначались только для того, чтобы козы не выходили на дорогу. Тонгилий отодвинул засов и отворил их.

– Тебе даже не нужно представляться, – сказал Катилина, когда свернул на заброшенную тропку за воротами. – Я просто скажу, что ты со мной. Пастуху больше ничего объяснять не нужно.

– Возможно, и так, – сказал я. – Но все-таки нельзя исследовать владения Клавдия, не представившись.

– Они тоже бы так поступили в твоих владениях, – просто заметил Катилина.

Кто-то уже походил по моей земле, подумал я, вспомнив Немо.

Перед нами возвышалась гора Аргентум. Путь стал гораздо круче. Земля становилась все более каменистой, и деревья все плотнее окружали нас, пока мы не оказались в лесу среди разбросанных валунов. В кустах шуршали встревоженные зверюшки, но людей нигде не было видно. Потом тропа резко повернула, и мы оказались перед пастушьим домиком.

Внутри грубого каменного строения с соломенной крышей была всего лишь одна комната, где все пастухи обычно спали вповалку, если меня не подводил мой нюх. Их было около десяти, судя по разбросанным вдоль одной из стен одеялам. Сейчас в доме был только главный пастух, валявшийся на единственной грязной кровати. Она была греческой формы, да и сделана, вероятно, в Греции, но так износилась и попортилась, что невозможно было ее починить. Так всегда – когда прекрасная вещь портится, ее отдают рабам, чтобы зря не пропадала. Пастух, казалось, был весьма доволен своим положением. Он тихо всхрапнул и прогнал муху со своего носа.

Катилина похлопал его по плечу. Человек протер глаза и поднялся. Он протянул руку к бурдюку с вином, глотнул и прополоскал горло.

– Значит, ты вернулся, Луций Сергий, – сказал он, – чтобы посмотреть на ту старую дыру в земле. Там особенно и смотреть не на что, как я тебе говорил. Но хотя за три сестерция… – добавил он и вопросительно склонил голову.