Текст книги "Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений"

Автор книги: Степан Посевин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Знаете, хозяин, у вас выходит здесь скучная и бестолковая история…

– И прескучная, и преглупая суета и извращение народа! – ответил хозяин таким тоном, точно он все время об этом только и думал и ждал случая высказаться. – Они, эти «красные умники», думают, что по каким бы то ни было книгам можно выработать в себе какое-то особенное миросозерцание, преобразовать все человечество по одному шаблону, направить его мысли к одной идее, к одной цели… Они забывают или даже не хотят знать, что миросозерцание дает сама жизнь во всем ее объеме, в котором литература и сама мысль человеческая – только ничтожная частица. Миросозерцание – не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личноси, и при том до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа… А, следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о котором они, теперешние «красные профессора», «товарищи», так усиленно хлопочут. И, заметьте, если бы возможно было миросозерцание как законченная теория, то мысль человеческая совсем бы остановилась… Человечество перестало мыслить, перестало думать, перестало работать мозгами и превратилось бы в послушную живую машину… Но этого нет: каждый миг жизни дает свое, новое слово… и это слово надо услышать и понять, не ставя себе заранее меры и предела… А, впрочем, что тут и говорить об этом, думайте о наших собраниях как хотите, я только спрошу вас, почему вы поторопились уйти и надо ли вам подавать ужин?..

– Да, вы правы, хозяин! Ночью я уезжаю, прикажите подать мне ужин и счет.

– Хорошо! Все будет готово сию минуту, – ответил хозяин чайной и торопливой походкой вышел.

«Вот где идет усиленная обработка масс и превращение народа в послушное стадо, обезличивание и полное порабощение его идей и тем; затемняют чувства к родине и к религии превратными убеждениями…» – подумал Казбегоров и принялся за ужин, принесенный зрелой девицей с красным бантиком на груди.

Поужинав и расплатившись с хозяином, полковник Казбегоров вышел на станцию к отходу поезда. Ему нужно было ехать в Старую Руссу; дела по поручению комкора закончены были все.

С чувством неизбежности – скоро быть «частным», «свободным» гражданином – он ради любопытства при отходе поезда выпрыгнул, что называется, в вагон-теплушку, набитую куда-то едущими все теми же серыми, измученными бессонными ночами и голодом людьми, одетыми в старые и порванные шинели и серые папахи.

«Вероятно на юг, за продовольствием, мешочники», – подумал он.

В вагоне холодно; печка хотя и есть, но трубы нет; в окнах стекла разбиты. Все тыкают, стучат ногами, прыгают, трут руки и косо поглядывают на печку. В такой-то обстановке он и сделал свой первый пробный «гражданский» переезд до Старой Руссы в течение полутора часов и сию же минуту отправился на место, в госпиталь «лечиться у врача Капухи».

Врач Капуха был аккуратен. В комиссию 5 января 1918 года он действительно представил человек тридцать бывших еще молодых солдат и человек десять офицеров, в том числе и полковника Казбегорова. Освидетельствование у них, солдат, проходило как-то быстро, без особых мнений отдельных членов комиссии, и первым вышел в коридор денщик Филипп Кабура; он быстро осмотрелся и, заметив группу офицеров, хотя и без погон, молодцеватым шагом подошел к своему полковнику и тихо, в вежливой форме доложил:

– Меня признали негодным и уволили совсем от службы по болезни.

– Хорошо, Филипп! Обождите меня, вот здесь постойте, – так же тихо ответил полковник и заговорил совершенно на частную тему со старым генералом без погон, стоявшим около него сбоку.

В группе офицеров очередь полковника Казбегорова, к сожалению, оказалась последней. И он, предчувствуя что-то недоброе, немного приуныл и задумался над судьбой несчастной; вспомнилась ему Кубань, аул и весь родной край, а также и та борьба из-за идей, которая так много требует человеческих жертв. Но в этот-то момент дверь в комнату комиссии неожиданно отворилась, и его пригласили войти.

Состав комиссии представился довольно пестрый: врач Капуха и еще каких-то два выборных врача, по «носам» их видно было, что они оба из ротных фельдшеров, дальше – две женщины-врача, с красными бантиками на груди, приколотыми к халатам, и три представителя от комитетов, также с красными бантиками у петлиц тужурок. Приказано немедленно снять верхнюю одежду и тужурку, что полковник не замедлил исполнить. Осмотрели его кругом, пощупали, каждый член комиссии по очереди, послушали его сердце и… о ужас! Врачи-мужчины признают полковника негодным к службе, женщины же врачи, наоборот, – вполне здоров, годен…

Начался открытый спор и демонстрация состояния его нервной системы: на вытянутых горизонтально руках уложили ему на пальцы лист папиросной бумаги: дрожит, и очень сильно. Тихое совещание и конечная система: голосами шести мужчин врачей и представителей от комитетов полковник Казбегоров признан также негодным к службе «комиссарам» и освобожден «бессрочно, в отпуск по болезни». Женщины-врачи покраснели, и одна из них, смазливенькая девица, решительно заявила протест:

– Такие Генерального штаба бывшие штаб-офицеры нам теперь нужны. Я отмечаю это в книге!

Но мнение комиссии, большинства – шесть против двух – осталось в силе, и решение было утверждено.

– Филипп! Можете поздравить и меня! Освободили, – выйдя в коридор, тихо проговорил полковник. – Теперь идемте в гостиницу, а завтра утром получаем документы, кормовые деньги и предложения и домой, домой!..

Денщик Филипп чистосердечно поблагодарил своего полковника, как мог выразить благодарность строго воспитанный солдат и честный гражданин, немного смутился и тихо проговорил особо:

– Всю жизнь буду молиться Богу за вас, ваше высокоблагородие!

– Ну, хорошо, хорошо! – поторопился полковник остановить его восторг.

На следующий день, еще с утра урегулировав все свои вопросы с документами и деньгами, полковник Казбегоров отпустил Филиппа в гостиницу укладываться к отъезду, а сам тем временем посетил коменданта и главного врача Капуху; а по дороге, идя в гостиницу, зашел в почтово-телеграфную контору и последний раз исполнил свой долг службы перед 2-м Сибирским армейским корпусом, сдав на почту донесения и телеграмму комкору о результатах инспекции и об увольнении от службы его и денщика Филиппа Кабуры комиссией врачей при полевом госпитале.

Закончив свои дела, полковник Казбегоров как-то облегченно вздохнул, но с этого-то времени неумолимая судьба и начинает преследовать Давида Ильича, всюду устраивая ему «красные ловушки». Выйдя из помещения почтовой конторы на улицу, тут же у дверей его задерживают уже какие-то три красногвардейца, очевидно, вновь формировавшейся в то время «красной гвардии» – «чеки». Все трое – в ботинках, в черных длинных брюках, в серых солдатских очень поношенных шинелях, на груди у каждого приколоты большие красные банты, а на головах – черные «кэпки», без поясов, но через плечо у каждого – пулеметная лента с патронами, а в руках – винтовки японского образца с примкнутыми штыками. Лица у всех упитанные, подозрительные.

– Ты будешь товарищ Казбера? – спросил один из них, по-видимому, старший, плохо выговаривая фамилию полковника Казбегорова или его денщика Кабуры.

– Да, я, гражданин! – непонятно ответил полковник.

– А ты будешь генерал-штаба, как тут у меня написано в бумаге? – недоумевая и проверяя свой ордер, продолжал допытываться старший чекист.

– Я ничего не знаю! – ответил полковник и почти сердито добавил:

– Что вам нужно от меня?..

– Что ты врешь, сукин сын! – неожиданно заорал чекист. – Руки вверх! Идем в комиссию, и там узнаешь, кто ты такой и что нужно от тебя!

– Ведь вы же согласно декларации «Совета С.С.С.Р-овских комиссаров» не имеете права лишать свободы невиновных граждан…

– Не рассуждать! Свинячье рыло! – ни с того ни с сего начал орать старший чекист, и его быстро окружили прочие чекисты.

В этот-то момент Давид Ильич и почувствовал на спине холодное острие японского штыка и вздрогнул, но старший чекист в то же время грубо схватил это за рукав и сильно дернул вперед:

– И-д-и-ж-е! – проорал он. Угрожая колоть и стрелять, они увели полковника в Чрезвычайную комиссию при местном комитете, собрав на месте ареста толпу местных зевак и почти весь состав чиновников почтово-телеграфной конторы.

Он молча подчинился, обвиняя сам себя за то, что не взял из чемодана револьвера, в противном случае живым бы в руки не отдался.

«И как широко поставлены у них шпионаж и слежка», – в заключение подумал он.

Занятия в «чеке» были уже прекращены, как объявил ему старший чекист, остановив его во дворе около дома «чеки»; а для выяснения, мол, дела нужно ожидать завтрашнего дня…

«Вероятно, расстреляют!» – с ужасом подумал Давид Ильич.

Но к его удивлению, чекист приступил к обыску его карманов брюк, тужурки и полушубка: забрал некоторые мелкие предметы и кошелек с деньгами и ушел в дом, приказав младшим чекистам посадить его в подвал дома, а одному из них, по фамилии Немсвешо, как старший чекист назвал его, остаться у дверей как часовому.

Вход в подвал был со двора, в двух шагах от полковника Казбегорова, и он невольно бросил взгляд на место своего заточения: помещение было большое, без окон и, главное, сырое и совершенно пустое. Стоя уже у входа на верхней его ступеньке, он мысленно перекрестился, а затем вежливо обратился к часовому с просьбой: дать ему в подвал ну хотя бы немного соломы. Тот ничего не ответил и как-то быстро, взмахнув винтовкой, беспричинно, без всякого повода к тому, сильно ударил полковника прикладом в спину. Полковник потерял равновесие. Несчастный кубарем полетел в подвал на землю.

– Вот тебе солома… – прорычал «чекист» и плотно закрыл дверь подвала.

К счастью, Казбегоров успел до падения, еще при свете, одним взглядом осмотреть это злосчастное помещение; и теперь с чувством сильной боли в спине, он кривясь и охая, с трудом поднялся на ноги, нащупал руками ближайшую стену и, согнувшись, несколько раз обошел подвал вдоль стены, успокаивая болевшую спину. Стены оказались каменными на ощупь, а потолок – высок. И он, не зная, что дальше делать, решил присесть на корточки у стены в ожидании: авось Филипп догадается и начнет разыскивать и, быть может, освободит его.

«Погибла империя от рук недальновидной интеллигенции, а теперь гибнет и вся свободная Россия от варварства темных чужих людей и масс…» – и горячие слезы покатились у него по щекам, согревая сердце, любящее народ.

В это время Филипп все еще сидел в гостинице и с нетерпением ожидал полковника домой. Уже начинало вечереть, как он начал более глубже рассматривать причину задержки в городе своего начальника, а затем подумал и о возможном каком-либо несчастье, случившимся с ним, и вдруг ему стало грустно, чего-то жаль, в голову полезли всякие дурные мысли… Не говоря никому ни слова, он быстро оделся и вышел в город, направляясь в почтово-телеграфную контору, где, по его расчету, полковник должен был быть еще днем по делам службы. И он действительно не ошибся: дежурный чиновник в конторе чистосердечно рассказал ему картину о задержке полковника, которого он знает еще с осени 1916 года, и нарисовал ему ужасную картину-сцену обращения чекистов, а в заключение указал и дом «их» и преподал несколько добрых советов, как можно выручить оттуда арестованного.

Доброе сердце молодого солдата защемило; на этот раз Филипп не удержался, больно поморщился, прослезился и сильно выругался по адресу насильников. В его душе была борьба: с одной стороны – страх перед неизвестностью «чеки», а с другой – ненависть к «ним», неизвестным людям. Он поблагодарил чиновника и быстро ушел обратно к себе в гостиницу, где сразу приступил к выполнению намеченного плана, пригласив к себе «на секретное совещание» и хозяина гостиницы, купца Патриотова.

– Д-а-а-а! Дело плохое, – с грустью протянул Патриотов, выслушав подробный рассказ Филиппа. – Раз уж к ним попадешься, то живым оттуда не вернешься. Тем более у него были уже стычки с комиссарами.

– А что же мне делать, чтобы спасти его? Я на все готов! – спросил Филипп со слезами на глазах.

– Нужно доказать им, что он не «Казбегоров» и не «Генерального штаба полковник», который наверное уже нужен им… – ответил хозяин и задумался. Филипп также молчал, напряженно думая о чем-то, и вдруг лицо его повеселело:

– Хозяин! У меня созрел другой план! Одобряете ли вы его?

– Говорите, говорите откровенно! Для спасения полковника я также готов на все.

– Все военные его документы и оружие, – начал пояснение Филипп, – находятся здесь, дома, в чемодане, а документы, полученные из госпиталя и от коменданта, его и мои вместе, вот у меня в руках, смотрите! Я несу ему туда свой документ, а его документ будет временно моим! Чинов и званий не указано: я делаю его Филиппом Кабурой, бывшим денщиком, а сам становлюсь Давидом Казбегоровым, бывшим рядовым; и вся моя фигура, разговор и даже обувь, белье и верхняя одежда будут свидетелями тому.

– Умно! Идите, и скорей только! Помогай вам Бог на доброе дело! – заторопил его купец Патриотов. – Будьте с ними осторожны! – добавил он.

Он знал условия жизни денщиков у солидных офицеров, поэтому-то в заявление Филиппа «одежда, и белье, и обувь будут свидетелями тому» искренно поверил, а время ночи не давало возможности чекистам проверить документы у коменданта.

В глухом и темном переулке города с большим трудом Филипп все же нашел «гнездо чеки»: большой, старый деревянный дом, парадные двери которого открыты. При входе в переднюю пол гнется и пищит. Во всех комнатах – темно и пусто, и только в дальней, маленькой конурке он заметил огонек. Тихо, осторожно направился туда, где и нашел живых людей, по-видимому, караул, в составе трех человек: один из них в статском костюме, на голове черная фуражка, а через плечо на ремне висит у него сбоку револьвер в деревянной кобуре, по-видимому, дежурный, сидит у стола, заваленного бумагами; дальше – два одетых в серые порванные шинели, на головах «кэнэ» серого цвета, без поясов, сидят у печки, а сбоку их – пирамида с винтовками неизвестного образа, с примкнутыми штыками в виде кинжалов.

– Я бывший рядовой Давид Казбегоров, – энергичным тоном первым заговорил Филипп, войдя в комнату к чекистам: – Ищу своего товарища Филиппа Кабуру, которого вы арестовали сегодня неизвестно даже за что…

Дежурный чекист быстро поднял голову и молча бросил суровый взгляд на вошедшего. Филипп стойко выдержал его презрение.

– Да есть такой, – наконец протянул чекист сердито, – только как написано в телеграмме «товарища Скудного» из Пскова, его фамилия Казбера и он генерал штаба, бывший полковник…

– Ха-ха-ха! – искусственно засмеялся Филипп и пояснил чекисту: – Да он был только денщиком у Генерального штаба полковника; правда, не знаю его фамилию, а фамилия Казбера или Казбегоров – это моя фамилия. И мы сегодня же ночью оба едем дальше в Петроград, поступать на службу в Красную гвардию… Это каша заварена у вас, какая-то неразбериха – бери… Черт знает что такое… – энергично и самоуверенно заключил Филипп Кабура.

И в этом деле действительно сыграли главную роль спасения решительный тон разговора и выдержка денщика Филиппа. Просто чудо, чекисты поддаются его гипнозу и внушительной фигуре воспитанного солдата, дежурный бросается копаться в своих бумагах, внимательно просматривает документы, показанные Филиппом, и сердито, но с особым тактом осматривает самого Филиппа, его фигуру и одежду; и наконец, сдвинув плечами, улыбнулся.

– Приведите сюда арестованного товарища Казберу, или, как по документам оказывается, Кабуру, – грозно крикнул дежурный чекист, обращаясь к прочим чекистам-красногвардейцам.

И те медленно поднялись, не торопясь взяли винтовки, зарядили их, проверили примкнутые штыки и вышли, захватив с собою и фонарь. Через пять минут все же два чекиста ввели в комнату к дежурному полковника. Он шел медленно, немного согнувшись, придерживая рукой больную спину.

Правда, последние часы в подвале полковник Казбегоров не скучал. Тройка чекистов после его ареста продолжала «успешно» работать в городе, и под вечер у «чеки» оказалось арестованных в подвале около двадцати человек; главным образом из людей мастеровых, городских, которые ради спасения своих семейств от голодной смерти, без разрешения и ведома «чеки», в тот же день покупали у крестьян хлеб и муку для еды. Многие из них были сильно избиты прикладами, у одного-другого кровь текла из ушей и носа, а у пятерых оказались порезанными штыками руки и ноги до крови. Из такой-то народной измученной толпы и вырвала судьба Давида Ильича на свободу и… для дальнейшего испытания в твердости его духа.

– А-а-а! – вскрикнул денщик Филипп полковнику навстречу, когда тот появился у дверей; при этом, против воли, делая вид радости и смеха, он назвал его своей фамилией и на «ты». – Товарищ Кабура! Как ты сюда попал? А я тебя-то ищу целый день… Ты и забыл, что нам нужно сегодня же ехать в Петроград.

Полковник правильно понял маневр; моргнув ему в ответ лишь левым глазом, он продолжал медленно идти к столу дежурного чекиста. Последний же тем временем быстро поднялся и грозно остановил восторги Филиппа, ударив кулаком по столу:

– Товарищ Казбегоров! После будете объясняться, а пока я буду исполнять свою службу; не мешайтесь! – Смирно! – и Филипп замолчал.

А чекист достал из ящика стола лист бумаги и что-то быстро написал на нем, а затем на миг задумался, поднял голову и стал зло, сурово, в упор смотреть полковнику в глаза. Сила воли у полковника оказалась значительно сильнее, и чекист не выдержал его стойкости, медленно перевел свой взгляд обратно на бумагу и тихо протянул:

– Ваша фамилия и имя?

– Там же есть в удостоверении, – ответил полковник, заметив перед чекистом удостоверение Филиппа и поняв его маневр при входе.

– Ага! Кабура Филипп… – кривя лицо, поспешил поправиться чекист. – Ваша прежняя служба? Ах, да! Денщик… Так ли?

– Документу нужно верить, – ответил полковник.

– У кого ты был денщиком? – неожиданно чекист перешел на «ты».

– Мы был?.. Да, генерал штаба полковник, – ответил полковник Казбегоров, умышленно склонив ответ немного на кавказское наречие.

– А как фамилия бывшего властителя?

– Не… Как его?.. Да, Цепа! – последовал ответ с замешательством; при этом Давид Ильич вспомнил Людмилу Рихардовну, ее просьбу «быть дипломатичным» и, нащупав у себя на груди крестик, мысленно перекрестился и невольно улыбнулся.

При этом дежурный чекист ядовито заметил сквозь зубы:

– Вероятно, здорово прилепливался к тебе тот генерал штаба с серебряными погонами, что ты удрал от него в его же шубе и теперь направляешься в Красную гвардию? – Продолжая допытываться, чекист все время менял слова обращения то на «вы», то на «ты».

– Да, «товарищество», были дела! – лаконически ответил полковник и, как бы подавленно вздохнув, опустил немного голову на грудь.

– Ах, да! Еще один вопрос: а это твое удостоверение? – При этом чекист показал удостоверение, доставленное Филиппом.

– Да, наше… – безразлично ответил полковник и чуть-чуть улыбнулся.

Чекист немного приподнялся, небрежно сунул полковнику удостоверение, носовой платок его и другие мелкие вещи, а кошелек с мелкими деньгами отложил в сторону и вновь сквозь зубы процедил:

– Можете идти, оба! До свидания, товарищи, смело езжайте в Петроград, там для вас работы хватит.

Полковник Казбегоров и его денщик Филипп молча повернулись и как пули вылетели на улицу. Ночь наступала темная, и крапал мелкий дождик; они с большим трудом, почти ощупью, выбрались из темного переулка на большую улицу, где была недалеко и их гостиница «Россия». Только у входа в подъезд ее полковник первый заговорил, тихо сказав Филиппу на ухо:

– Спасибо вам за знание службы и за опытность солдатскую! Имейте только в виду, что и стены имеют уши! – Не верьте вежливости его притворной: она нагла и фальшива!

– Понимаю! – тихо ответил Филипп, и они молча вошли в свою комнату.

Хозяин гостиницы, купец Патриотов, с большой радостью и восхищением бросился навстречу полковнику Казбегорову, дружески обнял его и расцеловал. После того, похлопав и Филиппа по плечу, Патриотов выказал и ему свое внимание, и все трое по-демократически уселись за приготовленный им ужин. Семья Патриотова к тому времени успела уже выехать за границу, а он сам лично только лишь ожидал удобного момента, поэтому-то от разговоров на политические темы на сей раз старался вообще воздерживаться. Но горячность была иногда и неудержима – с одной стороны, разгон 5 января Учредительного собрания в Петрограде какой-то именно маленькой кучкой вооруженных наемников красных возмущала его до глубины души за слабость русского народа в лице хотя бы интеллигенции, многомиллионной, бездействующей и из-за эгоизма прячущейся за спину других, а с другой – весьма рискованный поступок денщика Филиппа Кабуры приводил его в восторг, и он на сей раз сорвался, в заключение своих слов громко произнес:

– Вот, молодец так молодец! Видно, что прошел школу – службу под рукой полковника Генерального штаба; а империя и временная свободная власть российская все же сама себя погубила на Северном фронте…

– Цс-с-с-с! – прошипел полковник Казбегоров на ухо Патриотову. – Добрая, открытая русская душа по простоте своей может погубить все дело…

– Извините! Я понимаю! Это так, от радости… – ответил тот наивно, как ребенок, улыбаясь.

Не торопясь, за ужином они наметили и план дальнейших своих действий. Решено после ужина сию же минуту идти на станцию и выехать из Руссы поездом на Петроград в 10 часов ночи, а на первой же глухой станции в провинции пересесть в поезд, идущий в 11 часов ночи из Петрограда через Старую Руссу и Дно, на Витебск.

Намечено – сделано: полковник в точности исполнял идею своего плана, и их поездка в поезде на Петроград была весьма удачна. На первой же глухой и темной остановке, в поле, где происходило скрещение поездов, они, незаметно для других, пересели в поезд, идущий обратно через Руссу – Дно на Витебск, и влились в толпу вагона III класса, где было хотя и холодно, но все же сносно. В нем было много других [ехавших] на юг за продовольствием бывших солдат и частных лиц; и среди них крик, шум, хаос дали возможность нашим героям молча занять верхние полки и улечься там спокойно спать.

Старо-Русская «чека» и в поезде не давала нашим «гражданам» покоя. Тройки их и здесь, по вагонам, работали энергично, но уже с меньшими успехами. Вообще им, контролирующим документы у пассажиров и у едущих на юг за продовольствием, отвечали сидящие внизу уволенные из армии и едущие домой солдаты: там спят, мол, местные красногвардейцы, едущие на Витебск по делам службы. И полковник, спокойный, смеясь после того в душе, угощал смельчаков папиросами, а Филиппу говорил всякие глупости, свойственные для друга, равного себе. Один только Филипп и понимал его; отвечал ему тем же, называл его на «ты» и даже предлагал курить, сохраняя лишь тактику приличия, а имена и фамилии друг друга условились мимикой не говорить. При таких условиях для «свободных» пассажиров на следующий день около 8 часов утра их поезд прибыл на станцию Витебск.

На перроне станции Витебск нашим «новым гражданам» сразу же представилась трогательная картина: толпой стоит отряд оборванных красногвардейцев, но вооруженных винтовками с примкнутыми штыками; а документы проверять приступили «солидные лица» и, как видно, – из главных руководителей местной «чеки». Все внимание «контролеров», конечно, сосредоточено было на мешках и узлах с продовольствием, и горе собственникам такого ценного «клада»: мешки и узлы с мукой и с продовольствием тут же отбирались, а несчастных «собственников» их арестовывали и под сильным конвоем отправляли в местную Витебскую «чеку», судьба которым заранее была уже предрешена.

При проверке документов наши «герои» прошли благополучно. И тут же, на станции Витебск, полковник Казбегоров осторожно, по секрету, немедленно вошел в соглашение с одним из знакомых ему носильщиков № 930 и через него-то достал несколько фунтов хлеба и немного колбасы и снабдил ими Филиппа в дальнейшую дорогу, дав ему и 500-рублевый билет как подарок.

– Вот вам, Филипп, и ваш документ, а мой давайте мне, – тихо сказал полковник, передавая ему удостоверение и усаживая его в поезд, отходящий в 8:30 на Смоленск, Брянск и далее на юг. – Вы выдержали экзамен на право жизни… Бог поможет вам пробраться и через красный фронт, к себе домой… Молитесь только Богу и держитесь дороги Брянск – Суджа – Полтава, уклоняясь то в одну, то в другую сторону, по надобности…

Получив свое удостоверение, он обнял Филиппа и расцеловал. У Филиппа на глазах появились слезы, и как видно, они его душили сильно: он не мог даже проговорить в ответ ни слова. И то ли с трудом как-то протянул:

– Понимаю! Все исполню в точности! – и еще что-то шептал, но слезы у него лились ручьем, и он только тяжело стонал.

– Ну, счастливого вам пути!.. – в последний раз сказал полковник, еще раз поцеловал его, но скоро поезд тронулся, а Филипп все еще не мог заговорить спокойно. Он плакал, плакал так, как плачет маленький ребенок, оставленный отцом в поле: без помощи, без надзора, без наставника-руководителя. Ему рисовалась страшная и голодная жизнь впереди. Он не верил и в те блага блаженств и довольства, которые сулят и обещают подобные же ему люди, именующие себя «товарищами» и «комитетчиками-комиссарами». И когда полковник, на ходу поезда, выскочил уже на перрон, он сквозь слезы смутно заметил это, живо вытянулся в стойку, как солдат в строю, поднял руку под козырек и прошептал:

– Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие… – до последнего момента употребляя слова обращения к начальнику-офицеру, существовавшие в российских армиях. Как только поезд скрылся за поворотом, полковник Казбегоров круто повернулся и пошел на станцию, где с помощью носильщика кое-как достал извозчика – фаэтон, рессоры которого укреплены веревками, а запряженная лошадь – худая кляча о трех ногах, а четвертая, задняя, висела в воздухе, как бы в запасе, чтобы опереться на случай падения.

За такое состояние хозяйства в городе носильщик № 935 поспешил извиниться перед полковником, причем откровенно добавил:

– Товарищи за три месяца своего хозяйничанья довели жизнь до того, что не только животным, но и людям нечего есть в городе; хотя до октября 1917 года этот извозчик и был первоклассным лихачом.

Разруха, конечно, во всем была видна, комментарии излишни, и поэтому-то полковник, ничего не отвечая на затронутую тему, молча отпустил его, а извозчику сказав адрес, куда следует ему ехать с вещами, сам же пошел туда пешком.

– Вот тебе и настало время, свобода, когда места лакея и шофера нельзя достать, не говоря уже, конечно, о местах кухарки и прачки для жены: варить нечего и стирать некому… – рассуждал сам с собою полковник, идя на квартиру к родителям жены и рассматривая по сторонам город Витебск, который сильно опустился, а тротуары и мостовые его представляли вид сильно изрытого кладбища. Стояла холодная и малоснежная зима 7 января 1918 года.