Текст книги "Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений"

Автор книги: Степан Посевин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Есть и у нас много деятелей и умных, и талантливых, и образованных, и неутомимых в труде, – неожиданно заговорил полковник Казбегоров, – но настоящая история перехода к свободной жизни народов страны мало находит добра от их деятельности для общей спокойной жизни и указывает лишь на зло, которое они творят бессознательно, принимая его за добро. Вся беда лишь в том, что они космополиты. Воспитание не развило в них сознания своей связи с общею народною жизнью, вследствие чего они высокомерно отнеслись к ее интересам и потребностям, презрительно смотрели на личности, связанные с массою, и, несмотря на свои общечеловеческие стремления, оказались теперь с взглядами слишком узкими и односторонними. Одно европейское образование, как видно, не дало им силы для благотворной деятельности, которую они сами вымыслили для себя с Февральской революцией, на которую не вызывали их общенародные интересы; другими словами, они хотели только свысока благотворить обществу и народу от крупиц со своего же стола, а не служить им. Правда, есть и такие между ними деятели, которые называют себя «патриотами», но это есть барский патриотизм; он вытекает не из сознания своей связи с народом, с армией, а из чувства довольства своим общественным или политическим положением и из-за страха лишиться его. На самом же деле выходит так, что они и не есть настоящие патриоты, а скорее лишь мнимые враги космополитизма, или просто – отсталые люди, испугавшиеся космополитизма и не прозревшие в массе народов страны ничего, кроме наивной простоты и невежества. Результат этих ошибок и сказался на первых членах Временного правительства, без оглядки бежавших со своих высоких и ответственных постов свободной страны, упустив из виду и то, что отдельные истинные патриоты воспользуются этим и начнут искать воспитательную силу в своей национальности и по праву, конечно, в отдельной своей организации; а люди с темным прошлым и карьеристы истолкуют общенародные интересы в смысле лишь диктатуры простонародья, пролетарских масс…

Корвет предпочел молчать и слушать, что говорят другие, а Людмила Рихардовна поторопилась серьезно пояснить характер некоторых женщин, упомянутых в информации:

– Не удивляйтесь, господа! Маша Дожа – это бывшая моя прислуга, которая вышла замуж за полицейского Дожу и которую я хорошо одарила приданым. Он же, как оказалось впоследствии, бывший, разжалованный, прапорщик.

– А-а-а! – как-то в один голос протянули полковник Казбегоров и подполковник Шрам. – Знаем его и по подделке счетов, и по присваиванию чужих писем… у нас же в штабе, два года тому назад…

– А моих писем в Старой Руссе! – добавила Людмила Рихардовна.

– А не тот ли Дожа, прапорщик, который за ужином в штабе весною 1916 года проповедовал социализм и борьбу за него в форме, какой он и сам ясно не представлял себе? – спросил профессор Крукс.

– Именно тот, – подтвердил полковник Казбегоров.

– Дожа со своей Машей, еще в начале этого года, при выезде моем из Витебска в Ригу к мужу уже пытались ограбить меня на каком-то законном основании – якобы для обороны: юбки, платья, постель и ценности мои – подарки как память, – добавила Людмила Рихардовна, смеясь.

– Вот зверь! Такие Дожи, Маши и Наташи и становятся теперь у власти… Как же, муж и жена «товарищи»! – протянул профессор Крукс со злой иронией и смехом.

Шрам и Казбегоров удивленно посмотрели друг на друга, а затем и на Крукса, и, ради приличия, Казбегоров заговорил другим тоном:

– Почему зверь? Преступления Дожи поощряли наши самонадеянные «бары», «великие господа», начиная еще с университета: сначала политическое убийство – ограничились лишь только выселением его из столицы; затем война – удостоили его командировкой в школу прапорщиков; а после – любовные интрижки, обман их, многоженство, присвоение писем, подделка документов; и за все это только разжалование. Но скоро полицейским, и как жена говорит, даже видела его в начале сентября в Старой Руссе полицеймейстером; а теперь – «высшая власть»?! Как это нравится вам? Слабость закона или слабость эсэровской партийной власти господина Керенского? Другим объяснить ничем нельзя, иначе… А теперь что посеяли, то и пожинайте. Но это только цветы, господа, а плоды будут после, впереди еще! От которых весь мир встряхнется, ища причину в заколдованном круге: экономический кризис, ничегонеделание, а треть Земного шара, с двухсотмиллионным населением, будет изолирована от общего потребителя, превратив эту массу в «бездушных истуканов», оборванных, голых, босых, голодных и живущих в условиях первобытного состояния, ничего не потребляющего, но жадно и хищнически набрасывающегося на все чужое…

– Ну, ну, ну! – с негодованием протянул корвет, будучи самонадеянным и уверенным «авось пройдет все благополучно».

– Неужели тебе, Дэзи, приятно вспоминать все глупости людские? – возразила и Людмила Рихардовна, схватив мужа за рукав.

– Не как приятность, а как информацию с другой стороны интересно послушать, – поторопился заявить профессор Крукс; а затем, обращаясь к Казбегорову, быстро добавил: – Продолжайте, продолжайте, полковник, ради Бога! Мнение офицера Генерального штаба и наблюдателя, глубокого психолога, ученого, можно слушать день и ночь. Вы простите меня за эту откровенность…

– Возьмем, к примеру, ну хотя бы Наташу Хачивили, – улыбнувшись жене, продолжал Давид Ильич, – тоже знаю, когда был еще юнкером кавалерийского училища. Это бывшая актриса, но потерявшая свой талант и место из-за своих же слабостей и желаний, а после была продавщицей в кондитерской, недалеко от нашего училища, и в ее девичью жизнь вмешался сын помещика юнкер Хапо, теперешний корнет запаса и земский деятель на театре войны. В каком-то питательном пункте, правда, я видел его в 1914–1915 годах заведовавшим продовольствием проходящих команд. Эта Наташа развинтилась до того, что оставила Хапо как своего мужа, испортила ему и всю служебную карьеру, а теперь мы видим ее у власти и призывающей женщин объединиться вокруг нее. Как вам нравится, господа дамы? – спросил он, обращаясь к мадам Шрам и к своей жене.

– Здорово! Нечего говорить… – громко протянул профессор Крукс и рассмеялся.

– Проповедница морали, укусившая плода познания добра и зла… – со своей стороны заметил Шрам.

Корвет и мадам Шрам молчали и, не сводя глаз, смотрели вопросительно на полковника Казбегорова и думали: не выпалит ли он еще какой-либо штуки, вроде рассказа про какой-либо другой, более интересный случай?

– Нет, нет, господа! – поторопилась Людмила Рихардовна убедить профессора Крукса и подполковника Шрама. – Чтобы о женщине судить, нужно знать ее психологию и социально-экономическое положение.

– Ничего не надо знать! Когда женщина не хочет работать, не хочет быть примерной женой, хозяйкой и матерью, тогда-то она и начинает блуждать, искушать и все, что еще уцелело, разлагать; вообще, идти против природы и объявлять ей борьбу, – возразил профессор Крукс почти сердито, махнул рукой и замолчал.

– Вы правы, профессор, – подтвердил его мнение и полковник Казбегоров. – Могу рассказать еще одну историю, за время настоящей войны, с молодыми, образованными, богатыми помещицами, девицами 17 лет от роду, которые, под покровительством одной знатной помещицы, высокообразованной и богатой аристократки, дамы, вышли замуж за крайне левых партийных вождей, ставших через тех же девиц, молодых жен, и ближайшими политическими руководителями и родственниками помещицы; их фамилии: Лысько и Супротин, оба прапорщики действующих армий, и кажется, были депутатами в центральном нелегальном Петроградском совете в Смольном…

Полковник Казбегоров на короткое время замолчал, как бы собираясь припомнить все хорошенько: он вспомнил при этом широкую и разгульную жизнь законной своей бывшей жены Нины Яковлевны, на его же даче «Казбегор» в предгорьях Северного Кавказа, и неблаговидное поведение, там же у нее, ее же родных сестер Луши и Маруси в первые годы войны, а также и тяжелые условия жизни в их же обществе своих детей, и прослезился; незаметно для других он все же поспешил взять себя в руки, вытер глаза и бросил взгляд на Людмилу Рихардовну. Она сидела в другом конце стола, покраснела и, опустив глаза, барабанила по столу пальцами. Почувствовав же на себе взгляд мужа, она быстро подняла глаза и улыбнулась ему какой-то непонятной улыбкой, улыбкой, похожей на извинение в своей вине. Сильно развитое ее чувство к мужу играло ею, как барометр, почему и страдания его она понимала и охраняла мужа-друга как вернейшая его подруга.

– Оставьте, господа, женщин и их общее стремление к власти, – проговорил корвет и глубоко вздохнул.

Подполковник Шрам как-то поперхнулся начатым было возражением, но всем вдруг показалось действительно бесполезным говорить теперь об этом. Настала тишина; и только Людмила Рихардовна поторопилась любезно предложить гостям еще по стакану чаю, переведя разговор на другую тему. Давид Ильич снова разговорился с профессором Круксом, и положение его как интересного и занимательного собеседника было спасено женой.

VII

Конец октября 1917 года принес фронту и всей стране, конечно, другое нововведение: 26 числа (старого стиля) под вечер в штаб корпуса в имении Шпаренгоф явился из Валка на автомобиле штаба 12-й армии какой-то новый незнакомый человек. Было уже темно, и крапал мелкий дождик. Незнакомец был в солдатской шинели, без погон и в серой папахе. Плохо развитая его фигура быстро выскочила из автомобиля и направилась в подъезд дома, буркнув что-то часовому. Скоро вышел ему навстречу дежурный офицер и по настоянию незнакомца провел его в комнату командира корпуса. Только здесь незнакомец назвал себя – «вновь назначенный центральной советской властью корпусный комиссар Скудный». Никаких документов – ни предписаний, ни приказа нет. Все делается устно и по телефону. Дежурный офицер вышел.

С быстротой молнии весть о «Скудном» облетела весь Штаб корпуса: «Великая свободных народов российская страна» уже погребена; явился, мол, представитель чудовищной, еще неслыханной страны и власти «С.С.С.Р.». Но старый Генерального штаба генерал комкор все же принял Скудного, выслушал его доклад и без задней мысли, по доброте своей, пригласил его в общую столовую, чтобы познакомить и с остальными чинами штаба, во время ужина.

В столовой в то время были уже почти что все. Собравшись и недалеко от стола особой группой, стояли Генерального штаба полковник Казбегоров, его жена и переводчик Людмила Рихардовна и тайный советник профессор Крукс и вели между собою на французском языке какой-то особенно интересный и веселый разговор о событиях в стране и в тылу армии. Профессор Крукс до того был страшно возмущен, что от волнений не обратил даже и внимания на вошедшего незнакомца. Ему нестерпимо было тяжело переживать момент нововведений. К тому же и военная среда сослуживцев с дамами, одетыми также в военную форму, куда интереснее и надежнее вновь вводимых в их среду чужих людей с особенными, дикими идеями.

Комиссар Скудный, передвигаясь среди собравшихся в столовой, с достоинством своего положения, медленно подошел к разговаривающим, все время прислушиваясь к их речи; очевидно ничего не понимая, он небрежно подал им руку, тихо, смущенно назвав свою должность, а руку Людмилы Рихардовны как-то немного придержал, бросив при этом на всех страстный, разъяренный, взгляд зверя, чувствовавшего себя всесильным.

– И везет же вот таким животным! De’conseiller espion!.. – сказал профессор Крукс громко, по-французски.

– The butcher![37]37
  Мясник (англ.).


[Закрыть].. – как бы в ответ протянул полковник Казбегоров так же громко, но по-английски.

Людмила Рихардовна не удержалась, улыбнувшись мужу, она добавила также по-английски:

– Oh, I am not in hurry,[38]38
  О, я не спешу (англ.).


[Закрыть] – he krasni rehporteur!..

Комиссар Скудный, хотя ничего и не понял, но, вероятно, инстинктивно почувствовал, немного покраснел и поторопился отойти к следующим группам.

Ужинали все за одним общим столом. Полковник Казбегоров, обыкновенно всегда тактичный и выдержанный, на сей раз перебрасывался короткими фразами: то по-английски, то по-французски с корсанитом, профессором Круксом, ядовито направляя разговор по адресу «нового комиссара». Их речь понимала хорошо одна лишь Людмила Рихардовна и отчасти – комкор. И сидя сбоку мужа, она все время молча удерживала его от проявлявшихся изредка резких колкостей; для чего по временам то улыбалась ему, то слегка толкала его под бок; а для приличия коротко заговаривала с соседкой мадам Шрам, которая была в солдатской форме без погон, но в весьма плохом настроении и по временам о чем-то грустила, не отрываясь, конечно, от еды. Сам же герой вечера, Скудный, сидел за столом против дам, все время молча наблюдая за разговаривающими и бросая на них контрольные взгляды. Он не мог понять их служебного положения, и дамы ли это или юные офицеры, в форме «товарищей» из его же партии? И вдруг, Скудный, по-видимому, что-то сообразил: стал весел, разговорчив и насторожился, как зверь в засаде. Но полковник Казбегоров и профессор Крукс не обращали на него внимания: пили, ели и продолжали начатый ими разговор о Скудном на английском языке.

– Господин генерал! – не удержался Скудный и тихо обратился к комкору: – Как же это? Мы живем в России и очень желательно было бы, чтобы все офицеры и генералы говорили в моем присутствии только по-русски…

При этом советский комиссар нашел нужным даже подчеркнуть слово «в России», совсем забыв свою интернациональную программу в своей стране С.С.С.Р.-ов.

– Хорошо! – ответил комкор и, обратившись к Казбегорову и Круксу, сказал им по-французски: – Господа! Он тоже ведь хочет знать ваш разговор на языке, который, пожалуй, понимает очень мало… Удовлетворите же и его желание!

Мадам Казбегорова-Цепа улыбнулась и, сдерживая свой смех, тихо на ухо мадам Шрам перевела по-русски, немного преувеличив значение сказанных слов. Та в свою очередь улыбнулась, и, посмотрев одна на другую и сравнивая сказанные слова с действительной фигурой Скудного, обе разразились неудержимым смехом.

Ужин близился к концу, и наши собеседники, Казбегоров и Крукс, сидели молча, в ожидании подъема начальства из-за стола, и ради скуки оба по очереди зевали, как бы нестерпимо хотели спать. Но это, однако, им не помешало заявить, что спать, мол, они еще не хотят и в виде прогулки пойдут проводить Скудного, поместившегося в доме управляющего, далеко за парком, в конце имения. Этому никто, конечно, не возражал, и Людмила Рихардовна перешла в свою комнату одна, а сбоку, по соседству, и Шрамы.

Была глубокая ночь, и светлая луна высоко плыла по небосклону. Полковник Казбегоров, профессор Крукс и комиссар Скудный почти молча дошли до квартиры комиссара. Крукс всю дорогу косо посматривал на Скудного и думал:

«Не треснуть ли его по физиономии? Если Распутина прихлопнули в такую же лунную ночь, так этого-то, извращенного пародией субъекта, и Бог велел…»

И вдруг, подняв голову, он заговорил возле самого дома управляющего:

– Н-да, много есть на свете всякого сорта мерзавцев!

– То есть? – вопросительно и удивленно произнес Скудный, высоко поднимая брови и кладя руку себе в карман, где был у него револьвер.

– Да так, вообще… А мерзавцы ведь самые занимательные люди… – смягчая тон профессора Крукса, подсказал полковник Казбегоров.

– Что вы! – усмехнулся Скудный, а затем, немного подумав, как бы заискивая у полковника Казбегорова расположения к себе, продолжил: – Конечно, я вас понимаю так: на свете нет ничего скучнее честного человека…

– Вы правы! Вашу программу я понимаю так, – ироническим тоном начал пояснять полковник Казбегоров, – честность и добродетель давно известны всем, и в них нет ничего нового… От этого старья, по вашей идее, в человеке исчезает всякое разнообразие, жизнь сводится в одну рамку добродетели, скучную и узкую: не кради, не лги, не предай, не прелюби-сотвори… И главное, что все это в человеке, по вашим учениям, сидит прочно, и он все же неизбежно должен делать: и лгать, и предавать, и «прелюбы» это самое творить, по мере сил и возможности…

– Не всякий же! – заметил профессор Крукс, как бы полемизируя с Генерального штаба полковником Казбегоровым.

– Нет, всякий. Стоит только вдуматься в жизнь каждого человека, чтобы найти в ней, более или менее глубоко, грех… предательство например, и прочее… В ту минуту, как мы ложимся спать, гуляем и отдыхаем или садимся обедать, мы совершаем предательство… – умышленно возразил полковник Казбегоров и как бы серьезным тоном.

– Что вы говорите, полковник! Вы хорошо анализируете идею движения большевиков – рабочих и коммунистов… – почти с радостью удивился комиссар Скудный. Он думал, что в лице Казбегорова действительно встретил горячего защитника и поборника его идей и партии большевиков программы в борьбе за власть, почему сразу заговорил и начал откровенно свою проповедь:

– Конечно. Мы платим подати и отбываем повинность, значит, мы предаем тысячи рабочих людей той же самой войне и несправедливости, которыми возмущаемся. Мы ложимся спать, а не бежим спасать тех, кто в ту минуту погибает за нас, за наши идеи… мы создаем лишний кусок, предавая голоду тех людей, о благе которых мы, если мы действительно идейные представители их, должны печся всю жизнь. И так далее. Это понятно!.. Другое дело – мерзавец, настоящий мерзавец, откровенный! Прежде всего этот человек совершенно искренний и естественный…

– Естественный?! – со злой иронией заметил профессор Крукс.

– Всенепременно, – ответил Скудный, – он делает то, что для человека совершенно естественно. Он видит вещь, которая ему нравится, хотя и не принадлежит ему, он все же берет ее; видит прекрасную женщину, которая уходит от него, он все же возьмет ее силой или обманом. И это вполне естественно, потому что потребность и понимание и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек «мерзавец» и отличается от животного. Животные, чем они больше животные, не понимают наслаждений в жизни и не способны их добиваться. Они только исполняют назначение природы. Ведь мы же все согласны с тем, что человек не создан для страданий и не страдания же идеал наших стремлений…

– Разумеется, – с тонкой иронией в голосе и насмешкой согласился полковник Казбегоров.

– Значит, – продолжал Скудный свое повествование, – в наслаждениях и есть цель жизни. Рай – синоним наслаждения абсолютного, и все так или иначе мечтают о рае на земле. И рай первоначально, говорят, и был на земле. Эта сказка и есть символ мечты нашей, которую «наши интернациональные советы» и хотят насадить в народе, хотя бы и силою, путем идейной пропаганды.

– Да, – не удержался дальше и профессор Крукс, – человеку от природы не свойственно воздержание, и самые искренние люди – это люди, не скрывающие своей мечты и вожделения, то есть те, которых в общежитии и называют «мерзавцами»… Вот, например, вы…

Скудный вздрогнул и отшатнулся.

– Вы, конечно, – продолжал профессор Крукс, притворяясь, что ничего не замечает, – самый лучший человек на свете. По крайней мере, в своих глазах. Ну, признайтесь, встречали ли вы когда-нибудь человека лучше вас?

– Много… – нерешительно протянул Скудный, который совершенно не понимал Крукса и которому было решительно неизвестно, уместно ли теперь обидеться или нет.

– Интересно! Назовите! – предложил и Казбегоров.

Скудный недоумевающе пожал плечами.

– Ну вот! – весело подхватил профессор Крукс, – Вы самый лучший человек, и я и он, конечно, самые лучшие, а разве нам с вами не хочется красть, лгать, и «прелюбы» сотворить и прежде всего «прелюбы»?..

Скудный опять пожал плечами и пробормотал: «Ори-ги-нально».

– Вы думаете? – с неуловимой обидой спросил Крукс. – А я и не думал… Да, мерзавцы – самые искренние люди и притом самые интересные, по вашему мнению, ибо они пределов и границ человеческой мерзости даже и представить себе не могут. Я мерзавцу с особенным удовольствием пожму руку.

И профессор доктор медицины Крукс с необыкновенно открытым видом пожал руку комиссару Скудному, глядя прямо ему в глаза, потом вдруг насупился и уже совсем другим тоном пробормотал:

– Прощайте, спокойной ночи! Идемте, полковник, домой! – И они ушли.

Скудный еще долго неподвижно стоял на месте, глядя вслед уходившим в парк. Он не знал, как принять их слова, и на душе у него было как-то неприятно. Он вспомнил, также стоя на месте, и мадам Шрам, молоденькую и застенчивую даму, переодетую в «товарища», и светловолосую красавицу Людмилу Казбегерову-Цепу, как представили ему, усмехнулся и пришел к непоколебимому убеждению:

«Первая, вероятно, из передовых женщин и «нашего лагеря» – товарищ, а вторая, о которой говорил в Петрограде и товарищ Брег, жена богатого и ученого генерального штаба, полковника Казбегорова, а профессор Крукс, как видно, его задушевный друг. Оба ученые и, по убеждениям, не так уж нам страшны, как то казалось впервые». И он с шумом открыл дверь и вошел в дом управляющего имением, где было темно и все спали. Скудный также последовал примеру жильцов, отбросив мечту о разговорах.

Казбегоров и Крукс тем временем медленно прошлись по дорожкам парка и, закурив, присели на скамью у подъезда большого дома.

– Занимательный человек этот Скудный, и притом с извращенным убеждением недоучка, – между прочим в разговоре заметил полковник Казбегоров.

– Больше того, – остановил его профессор, – я припоминаю его еще на первом курсе медицинского факультета; протурен он из Университета вместе с Дожей и другими за грубые политические проделки и за неразрешенную проповедь по вопросам о «парадоксе». Наблюдая же его сегодня за ужином и при этих разговорах, я пришел к убеждению – он все же еще опасный человек, и таких «господ» необходимо было бы даже изолировать от общества.

– Пока будем наблюдать! – равнодушно ответил полковник. – Идемте лучше спать, профессор.

– Покойной ночи! – и они разошлись по своим комнатам.

Но вот рано утром на заре полковника Казбегорова поднял тревожно его денщик Филипп, доложив о непонятных для него каких-то слухах из Валка и что для выяснения, мол, просят к телефону. Готовый ко всяким случайностям вообще, а на сей раз, ввиду Октябрьского переворота и тревожных сведений из тыла, с прибытием нового комиссара, в особенности, он ожидал чего-то более серьезного, почему быстро оделся и вышел. Автомобиль его был уже готов у подъезда, а состоящий при нем старший офицер для поручений дело со штабом армии уладил сам; ему оставалось лишь только доложить ком-кору и спешно выехать в город Венден на заседание местного краевого земского союза для разрешения важного вопроса по снабжению корпуса местными средствами: продовольствием людей и фуражем лошадей.

Положение было безвыходное: подвоз из тыла совершенно прекратился. Очевидно, в то время С.С.С.Р., большевики, неожиданно взявшие в великой свободной России высшую правительственную власть в свои руки, желали немедленно разложить и Северный фронт, путем голода и холода хотели вынудить солдатскую массу на восстание и самим расправиться с начальниками-офицерами и тем, так сказать, скорее положить конец их существованию. На сей раз маневр такой им не удался: высококультурное местное латышское население в прифронтовой полосе доказало свою политическую зрелость, скоро и ясно учло все могущие быть последствия от движения голодной массы русских солдат, выведенной из-под подчинения начальникам, и пошло на все уступки, по мере сил и возможности, но только б не переживать анархию. И здравый вывод оправдал надежды населения.

Сделав на скорую руку, запросто, соответствующий доклад комкору, полковник Казбегоров тихо вошел обратно в свою комнату за полевой сумкой. Людмила Рихардовна все еще крепко спала; и он, не тревожа ее, вышел и скоро уехал в сопровождении лишь одного офицера. При всем этом вся обстановка как-то ему благоприятствовала, предотвращая его от всех злых замыслов «нового большого центра», направленных на разложение и уничтожение.

Состав Латышского краевого земского союза в Вендене оказался благоприятным. Этот местный народ, после того как в центре России верховная власть перешла в руки крайне левой диктатуры, т. е. в руки большевиков, водимых чужими людьми – коммунистами, под фирмой «С. С. С. Р.», сразу организовался более тесно в антибольшевистские организации местного и хозяйственного характера самоуправления, дабы избегнуть какой бы то ни было диктатуры, исключая, конечно, крайне правых и крайне левых элементов, в организациях преобладало большинство народно-демократического течения, которое и заняло, по праву, свою национальную позицию – «Независимая Латвия», ведя борьбу с организациями, ставившими себе в задачу – союз с большевистским «С.С.С.Р.» Не останавливаясь на исторических фактах, развивавшихся в дальнейшем, вернемся к случаям, побудившим местное латышское народно-национальное течение принять спешные и энергичные меры к защите своей национальной самостоятельной государственности и к охране своих интересов. На протяжении почти всего последнего тысячелетия исторически до того времени свободный и независимый латышский народ находился под верховным управлением чужих людей, пришедших извне. Сначала германцы в конце XII века, а затем литовцы, поляки, шведы, деля настоящие латышские земли между собою и подчиняя народ своей власти и влиянию, со всеми последствиями. Наконец, начало и конец XVIII столетия объединили латышский народ под российским государственным управлением, но с большим влиянием на жизнь населения и с большими привилегиями на местах помещиков-баронов, графов и прочих высоко-титулованных лиц, пришедших преимущественно из Германии и Польши и поселившихся на латышских землях и занявших в собственность обширные земли как «феодалы». Быстрое культурно-экономическое и духовное развитие местного латышского населения требовало и надлежащих реформ, но таковые вводились довольно слабо, несущественные, все под влиянием тех же помещиков-феодалов, выговаривавших себе в Петербурге львиные привилегии. Местное население стонало под тяжестью ограничений и непосильных обязанностей и перед государственной властью, особенно тяжело – перед помещиком. В конечном результате вспыхнула революция 1905 года, заливая кровью земли родные, многих лишила приюта в своем родном крае. Реформа же и конституция 1905 года, правда, внесла некоторое успокоение в среду населения, но только лишь в известной мере, дав большой толчок к сильному развитию: промышленности, торговли и культурно-просветительной работы. Естественное стремление высококультурной народности к самоуправлению, безусловно, обуславливается историческими фактами. В данном же случае здоровое и энергичное развитие именно и имело место в таких условиях, приведшее к 1917 году и к свободному самоопределению народов, вершителя своих судеб.

Это собрание, вполне автономное и независимое, теперь-то, внимательно выслушав все доводы генерального штаба полковника Казбегорова, поняло критическое положение центрального корпуса голодных людей на фронт свободной великой России, но уже порабощенной. Один, другой из присутствующих на собрании, правда, пытались было протестовать, описав весьма тяжелое состояние земледельцев на местах, но энергичные доводы члена Земского союза господина Мейеровича и других быстро склонили все собрание в пользу войск, и просьба представителя корпуса была удовлетворена полностью: заимообразно продовольствием, по расчету около 220 тысяч человек, и фуражом – около 55 тысяч лошадей, на две недели 2-й Сибирский армейский корпус, со всеми приданными к нему бригадами и дивизиями еще с Икскюльского фронта, был обеспечен на местах стоянок в 25-верстной прифронтовой полосе, из запасов латышских крестьян-земледельцев, пока в тылу и в центре в то время «господа большевики и другие эсэровские космополиты» все еще дрались между собою из-за власти, между Зимним и Смольным роковыми центрами. Положение на фронте было спасено; и полковник Казбегоров, от имени комкора и лично своего поблагодарив венденское земское краевое собрание и пожелав ему успеха в благотворной общественной работе и в будущем, спокойно уехал в корпус, доложив по телефону в штаб армии из Вендена и комкору лично, поздно вечером по возвращении в штаб.

– Где ты был целый день? – нервным тоном, конечно, в шутку, встретила его Людмила Рихардовна у себя в комнате. – И почему не предупредил комиссара Скудного? Он тут целый день гром и молнию метал, скотина…

И немного улыбнувшись, она все еще продолжала свою работу у стола по переводу на русский язык каких-то длинных иностранных радиотелеграмм.

– Там, где я был, Скудному не нужно знать, а тебе могу рассказать как анекдот, не больше… – ласково ответил он, усаживаясь на диван.

– Какой ты стал уверенный в своей работе! – перебила она объяснение мужа. – Что это за нововведение у тебя? Уехал молча и меня не взял с собою. – Она, улыбаясь, оставила работу и пересела к мужу на диван.

– Я такой же, как и раньше был; быть может, только энергичнее немного стал… надо! Голод и холод незаметно подкрадываются к людям; лошади дохнут; машины бездействуют…

– Все это известно всем, и ты один не спасешь положения, а вот исполнить приказание «нового начальства» ты должен: тебе нужно сию же минуту снять погоны. Сегодня все уже поснимали. Скудный по этому поводу был днем и у нас, – сказав последнее, она ласково взглянула на мужа.

– Правда, я обратил внимание на комкора… Сидит за столом и принимает почту почему-то непосредственно от дежурного писаря, причем в тужурке и без погон: как какой-то телеграфист в провинциальной избе! Ха-ха-ха! Вот где важные дела в первую очередь для «товарищеских реформ…», – весело ответил Давид Ильич и, поцеловав жену, добавил, – ну, не сердись, довольно!

– Я в шутку заняла такую серьезную позицию против тебя. А вот Скудный очень недоволен профессором и тобою: вы ведете себя, по его мнению, как великие и многознающие ученые; все делаете без его ведома… Все это мне подробно рассказала мадам Шрам. Он был и у нее в то время, как подполковника не было дома: откровенно рассказал ей и свои первые впечатления и, кажется, как я поняла, уговорил ее, бедняжку, записаться в его «партию большевиков», – заключила Людмила Рихардовна пониженным тоном.

– Этого еще недоставало, чтобы я просил советов и указаний по службе у человека, ограниченного умом, нравственно больного и извращенного субъекта, воображающего себя «неограниченным диктатором»…

– Надо подчиниться! Ведь теперь «их власть», – серьезно проговорила Людмила Рихардовна.

– Есть законы, есть и высшее начальство, которым я и подчиняюсь и исполняю их указания, – ответил Давид Ильич, поднялся и начал ходить по комнате. А затем позвонил Филиппу и приказал вообще еду из штабной столовой подавать, ему и его супруге только в комнату к нему, начиная с настоящего вечера; и сию же минуту попросить коменданта штаба.