Текст книги "Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений"

Автор книги: Степан Посевин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Вероятно, впредь до похорон, – не подумал, а скорее почувствовал полковник. В другом же углу заметил много мешков и узлов с мукою и вспомнил случаи ареста и задержания мешочников чекистами и замечательной эпизод на станции Витебск, который пришлось ему наблюдать еще 7 января. Он вздрогнул, но в этот же момент один из конвоиров, молча, на ходу толкнул его прикладом в спину так сильно, что он кубарем полетел в ближайшую клетушку № 3, в темноте споткнулся на какой-то большой камень и упал через него на пол, крепко ушибив себе колено левой ноги, но один миг, и он получает еще и от конвоира удар прикладом по ступне правой ноги; послед-него-то он уже и не выдержал и сильно крикнул:

– А-а-а-й!

– Вот тебе, чтобы ты не убежал! – прошипел конвоир-чекист сердито и быстро закрыл дверь клетушки.

Скоро послышалось запирание замка, затем лязг ключа, и вновь все стихло. Полковник Казбегоров прослезился; он не знал за собой вины, но вместе с тем и был беспомощен дать чекистам какое-либо сопротивление. Не теряя все же надежды на помощь со стороны брата и жены и перенося страшные боли ног, он опустился на колени и начал горячо молиться Богу. Как долго продолжалась его молитва и отдавал ли он о том отчет, пожалуй, на вопрос и теперь бы он не ответил. Очевидно, горячая молитва перенесла его совершенно в другой, далекий, неведомый ему мир. Вдруг ясно он слышит недалеко от его клетушки какой-то выстрел – один, другой. Он быстро поднялся и присел на камень: что-то глухо упало на цементированный пол, послышались тихие, неразборчивые человеческие голоса и суета.

«Ликвидация. – подумал он. – Пусть будет, что будет, лишь бы долго не мучили меня».

Но в тот же момент послышался шорох и у дверей его клетушки – шум замка, и дверь открылась.

– Казбегоров, на допрос, – тихо прошипел какой-то новый страж-чекист.

Сидя на камне, полковник не мог подняться: ноги его опухли, а нестерпимая их боль положительно не давала ему возможности двигаться, в сапогах чувствовалась какая-то липкая мокрота; но скоро влетели два других чекиста, схватили его под руки и поволокли к столу. Начался допрос: следователь-чекист – в темных очках, на голове серая кепка, рыжая бородка клином, солдатская шинель, а из-под шинели виден воротник темно-синей косоворотки. Сначала официальная часть, а затем по сути дела – чем занимался раньше и откуда получал доходы и прочее. Полковник Казбегоров, страдая от боли ног, отвечал неохотно; следователь же чекист был неумолим – допытывался настойчиво, угрожал, наконец, револьвером и, о ужас – сделал несколько демонстративных выстрелов мимо головы своей жертвы, бросив при этом и суровый взгляд на допрашиваемого. Их взгляды встретились; но чекист не выдержал серьезного взгляда энергичного молодого полковника Генерального штаба, быстро опустил голову и снова начал что-то писать.

Неожиданно в подвал не вошел, а скорее влетел, неизвестный молодой полуинтеллигент, быстро подошел к следователю-чекисту, что-то шепнул ему на ухо и так же быстро вышел вон. Следователь-чекист немного призадумался, что-то еще приписал, а затем неохотно, тихо прочитал и подсунул полковнику:

– Подпиши свое показание, – и два невооруженных чекиста вновь поволокли его обратно в ту же клетушку.

Настали томительные минуты неизвестности. Давид Ильич искренно, чистосердечно желал в то время скорее смерти, чем переносить боль, мучения и издевательства от людей, потерявших всякие элементарные понятия о гуманности к ближнему своему, такому же человеку.

Но судьбе его не пришел еще конец: брат его жены, юнкер Авдуш Цепа, не шел, а летел в то время по безлюдным улицам города в «чеку», на выручку его.

«Положу все, но Давида Ильича выручу, вырву из когтей “чеки”, – думал юнкер Цепа, – нужно быть только лишь дипломатичным и узнать прежде всего причины его ареста, а для этого нужно будет войти в контакт и с заведующим канцелярией “чеки”, а после уже посетить и Брега и Дожу; обоих разбойников знаю хорошо. С ними ведь можно сговориться, хотя и за дорогую цену. Поспать бы, завязать скорее переговоры, а то могут ночью и “ликвидировать” его… Где он теперь, бедняга? Если в тюрьме, то еще есть надежда на освобождение, а если в арестном помещении, в подвалах “чеки”, значит, первый кандидат в “местную ликвидацию”… Нужно добиться, во что бы то ни стало, сию же минуту перевести его в тюрьму», – заключил юнкер Цепа и ускорил шаг.

В чрезвычайной комиссии послеобеденные занятия уже начались, и юнкер Цепа беспрепятственно прошел к заведующему канцелярией. К удивлению его, главным канцелярским чекистом оказался бывший друг его в детские годы и по сельской школе Дон Опал. Друзья детства встретились по старой памяти восторженно и для интимной беседы перешли в отдельную пустую комнату, прикрыв за собой и дверь на ключ.

– Дон! Скажи, пожалуйста, как ты попал сюда? И что это за выстрелы у вас в подвале? – поторопился юнкер Цепа спросить тревожно.

– Желудок, братище, заставил! Полная безработица, хаос, продуктов нет, вот и записался в партию «товарищей», и мне дали пока место заведующего канцелярией, – ответил Дон Опал, умолчав о причинах стрельбы. – Ну, а как твои дела, Авдуш?

– И не спрашивай, пресквернейшие! – с больной гримасой ответил Авдуш и, немного подумав, быстро заговорил: – Ты меня прости, я буду с тобою откровенен, как-то было между нами и в детские годы… О себе рассказывать пока нет времени…

– Говори, говори, Авдуш! Я к твоим услугам весь…

– Сегодня арестовали Давида Казбегорова, – начал Авдуш, – и конфисковали у него много собственно его ценного имущества, денег и драгоценностей. Скажи, пожалуйста, где он и могу надеяться хотя бы на личное его освобождение и за что его лишили свободы?

– Знаю, знаю Казбегорова. Он теперь у нас в подвалах, а его ценности, деньги и вещи также доставлены, и часть из них будет выдана в «награду» лицам, указавшим его, а часть – зачислена в революционный фонд…

Дальше он не мог говорить, так как юнкер Цепа сильно задрожал, побледнел и тихо протянул:

– Несчастная мачеха с Фруктом! Проклятие ее еще и до сих пор висит над нами, сиротами…

– Почему ты так сильно побледнел? – участливо спросил Дон Опал.

– Ничего, ничего! Говори дальше, – опомнился юнкер Цепа.

– А кем тебе доводится он, этот Казбегоров? Бывший ли начальник в училище или просто знакомый по хорошим коммерческим делам? Ведь он Генерального штаба полковник, да к тому же и богатый аристократ, кажется? А тут германцы начали наступать по всему фронту; не обращают даже внимания на начатые мирные переговоры в Брест-Литовске; заняли уже всю Украину до Ростова-на-Дону, Таганрог, Харьков, Полтаву, Чернигов, Минск, Полоцк и, кажется, сегодня Псков. Формирование Красной Армии только начинается, по почину «Исколострела», который хочет в ближайшем будущем переименовать для этого и все остатки восьми Латышских стрелковых полков прежней организации с «выборным командным составом» в красноармейские полки и свести их в отдельный корпус; а красногвардейцы бессильны остановить натиск германцев; они заняты внутренними делами, – пояснил вопрос обстановки канцелярский чекист Опал.

– Он наш зять! – тихо ответил юнкер Цепа.

– Как?! Твоей сестры, Мили, муж? – вскрикнул Опал, как бы волнуясь.

– Да.

– Так ты так и говори! – твердо протянул Опал. – Его нужно скорее спасти: перевести в тюрьму до выяснения дела; в противном случае могут и «ликвидировать» по ошибке сегодня же ночью. Грехов за ним у нас никаких не значится, а арестовали только по телеграмме из Пскова, за покушение убить какого-то комиссара «Скудного». А это обвинение растяжимое… Можно и вывернуться. Значит, нужен только хороший «куш»… Иди, и как можно скорее, к товарищу Брегу, ты его знаешь, а после посети и товарища Дожу. Как только получу от них распоряжение, хотя бы и по телефону, ту же минуту дам распоряжение по канцелярии о переводе его в тюрьму, где с ним можно и видеться в назначенные для того часы. Ну, иди и скорей! Только говори с ними твердо и настойчиво. После того заходи ко мне сюда…

Юнкер Цепа вышел не прощаясь и быстро направился в президиум комитета, а Дон Опал тем временем через задний ход бросился по темной лестнице в подвал предупредить инквизиторов-чекистов, стрелявших и допрашивавших в то время измученного полковника Казбегорова.

Прием у Брега был в разгаре, но очередь просителей была до того велика, что юнкер Цепа предпочел искать другой выход и обратился к секретарю с просьбой принять его вне очереди по делам службы.

– А вы знакомы с товарищем Брегом? – поинтересовался секретарь.

– Да.

– Ваша фамилия, – получив утвердительный ответ, секретарь что-то записал и ушел, но через минуту-другую вернулся и с улыбкой протянул, усаживаясь около стола: – Товарищ Цепа! Ваша первая очередь.

Брег принял юнкера Цепу как старый знакомый их дома; дружески пожав руку и усадив на стул около стола, он начал было расспрашивать про старые дела молодости и про Людмилу Рихардовну. Цепа отвечал неохотно и при первом удобном случае заговорил о своей просьбе.

– Ваша сестра гордячка и великая аристократка теперь, – в ответ сквозь зубы протянул Брег. – Я все же сделаю удовольствие для вас и для нее. Дело не так уж страшное, как казалось сначала: нужен только лишь хороший куш! Вот вам пропуск к губернскому комиссару: он кавказец-осетин и, быть может, тоже войдет в положение арестованного, – он приподнялся, подал руку и пропуск и с масляной улыбкой снова заговорил фамильярным тоном: – Людмиле Рихардовне передайте привет и наилучшие пожелания. На сей раз она еще не может рассчитывать. Нужно только лишь терпение.

«Вот хам! В такую тяжелую минуту и он вспоминает прошлое, молодых, детских лет игру… И награждает еще злой шуткой», – подумал юнкер Цепа и молча вышел, быстро направляясь в губернский комитет.

В губернском комитете товарищ Дожа принял юнкера Цепу также вне очереди, через своего секретаря, на основании пропуска Брега. Причем еще при входе в его кабинет он бросил на вошедшего суровый взгляд и почти что крикнул ему навстречу:

– Знаю, знаю твое дело! Мне уже сообщили по телефону. Я дал свое согласие… Больше ничего! Можешь идти обратно.

Цепа вежливо откланялся и также молча вышел в коридор; не зная, что же дальше предпринять, он остановился в раздумье. О темных делах Дожи в прошлом юнкер Цепа слыхал и от сестры, и от Давида Ильича, почему в заявление его, что он, мол, дал свое согласие, не верилось теперь. Вообще Дожа не внушал доверия, и на сей раз казалось невероятным его джентльменство и высокий жест великодушия. Тем не менее юнкер Цепа все же решил идти обратно в чрезвычайную комиссию, к Опалу.

Опал, вероятно, ожидал его, так как не успел юнкер Цепа войти в канцелярию, как у дверей он уже схватил его под руку и молча увлек к окну.

– Видишь! – протянул Опал. – Его увели в тюрьму. Но знай, дружище, рука руку моет; а дальнейшая его судьба зависит также от того…

Юнкер Цепа побледнел; ему не верилось, чтобы это вели под руки его сестры мужа, Давида Ильича, еще молодого, цветущего человека. Картина же была такова: полковника Казбегорова, помятого и сильно потрепанного, с болезненным на вид лицом, ведут под руки два служителя в серых халатах, а по бокам – два вооруженных красногвардейца. Направились они в тюремные ворота, что на другой стороне площади. Дальше он не мог уже наблюдать: горячие слезы залили его глаза, сердце как бы остановилось, а ноги отказывались стоять. Вдруг какой-то резкий гул, похожий на выстрел, вновь ободрил его, и он испуганно спросил:

– Что это? А будет ли он жив?

– Это выстрел у нас в подвале, – тихо ответил Опал. И, немного подумав, ехидно, зло добавил: – Вероятно чрезвычайные следователи «ликвидировали» какого-то субъекта. Но за Казбегорова ты будь спокоен; также передай об этом и сестре своей, и старикам: раз я взялся за это дело, то доведу его до конца, с помощью товарища Брега, а тот кавказский «донжуан» пусть себе… Правда, Казбегорова сегодня немного потрепали в подвале, зато теперь он будет находиться в тюрьме официально, а фактически – в больнице на излечении. Завтра приходи, я дам тебе и пропуск, и ты можешь навестить его. Не забывай только, нужна мазь, чтобы колеса не скрипели, и как можно скорее снять его с учета.

«Вот, где гнездо заразы, «чумы красной», – подумал юнкер Цепа и незаметно достал из кармана 100-рублевый билет царского времени и передал Опалу, добавив: – Последние мои гроши, а Казбегорова ценности и деньги у вас. Но я постараюсь с сестрой…

Опал принял деньги неохотно, сделав кислое лицо, но когда Цепа добавил, что «он постарается с сестрой», немного повеселел и произнес:

– Ну, хорошо, хорошо.

В этот-то момент у подъезда дома «чрезвычайки» остановился извозчик и вышла какая-то молодая, солидная дама, богато одетая по-зимнему, и быстро вошла в переднюю, оставив извозчика у подъезда.

– Кажется, твоя сестра приехала, ну и будет же нам теперь! – тихо проговорил Опал, с улыбкой заглядывая на улицу в окно.

– Пусть входит, – равнодушно ответил Цепа.

В дверях большой комнаты, служащей для канцелярии, показалась Людмила Рихардовна: заплаканная и бледная, скорее похожая на тень. Заметив у окна брата и Опала, она быстро направилась к ним и, подойдя вплотную и не здороваясь, тихо, но энергично спросила у Опала:

– Где мой муж? Куда запрятали его? Головорезы! Мясники проклятые!..

– Людмила Рихардовна! Не волнуйтесь! Ведь дело уже выяснено; я и ваш брат приняли все предосторожности, чтобы спасти его, – ответил Опал певучим тоном.

– Я хочу видеть его живым или мертвым, но сию же минуту! – почти крича, со слезами на глазах, настаивала на своем Людмила Рихардовна.

– Сию минуту нельзя! – язвительно ответил Опал.

– А я говорю, что можно! – вновь нервно вскрикнула Людмила Рихардовна.

Вся толпа людей, посетителей и большой штат служащих обратили свое внимание на нее, и у каждого из них на лицах появились одобрительные улыбки.

– Где он? – сквозь плач нервно продолжала она настаивать на своем.

– В тюремной больнице, – тихо ответил Опал.

– И вы, дикие двуногие звери, выпущенные из московского и петроградского зверинцев, вполне здорового человека успели съесть за каких-нибудь три-четыре часа… – грозно проговорила Людмила Рихардовна. – А жив ли он еще?! – обратилась она к брату.

– Да, – ответил Авдуш и начал рассказывать ей, тихо, на ухо, все то, что он видел и что сделано уже – с самого начала ареста на квартире до последнего момента, когда он видел его на улице идущим, с помощью двух служителей, в тюрьму под конвоем.

Рассказ занял довольно много времени, и Опал, не дождавшись его конца, присел к своему столу и принялся подписывать какие-то бумаги, принесенные ему с разных столов, но в первую очередь куда-то позвонил по телефону, кому-то что-то говорил:

– Уход самый лучший, дать ванну, хорошую кровать, белье…

Людмила Рихардовна как будто бы немного успокоилась, но когда Авдуш договорился до «выстрелов в подвале» и до «куша – рука руку моет», она шепотом остановила его, а сама, бледная как тень, перенося душевные потрясения, неожиданно упала на пол без чувств. Сам же Авдуш, бледный, беспомощный, опустился на ближайший стул. В канцелярии «чеки» поднялась суматоха: забегали служители и канцелярские писцы, две женщины занялись Людмилой Рихардовной, а молодые мужчины принесли воды; Опал достал откуда-то нашатырного спирта и начал натирать ей виски и давать его нюхать. Скоро Людмила Рихардовна очнулась и также присела на стул около брата. Ее настойчивая натура вновь заговорила о муже. Отдохнув немного и собравшись с силами, она пригласила к себе Опала и тихо, чуть дыша, обратилась к нему с вопросом:

– Господин Опал! Сколько будет стоить мне все это «удовольствие»?.. – и решительно взглянула на него. – Видите ли, вы мой друг детства, Авдуш тоже…

Замялся Опал, и после длинных и подробных вычислений, предательски выговорил общую сумму 40 тысяч рублей, или бумажными деньгами царского времени или по курсу – золотыми вещами и бриллиантами, а уплату произвести ему лично, в отдельной комнате канцелярии «чеки».

– Хорошо, я согласна! Завтра к 10 часам вы получите. Передайте об этом и своим же «ГеБеДе». Мое же условие: завтра я получаю от вас живым и невредимым своего мужа Давида Ильича Казбегорова. Согласны ли вы? – энергично утвердила сделку Людмила Рихардовна.

– Согласен! – протянул Опал.

И она, все еще не совсем хорошо чувствовавшая себя, дрожащей рукой незаметно достала из ручной сумочки две пятисотки и, также незаметно для других, передала их в руки Опалу. Он улыбнулся и поспешил заговорить другим тоном:

– Это будет аванс… Завтра утром у нас заседание президиума – и дело Казбегорова разберем в первую очередь и, конечно, в желательном для вас смысле…

– Пусть хоть Авдуш приедет к заседанию, если вы будете заняты, – и Опал низко поклонился, молча проводил их до дверей, услужливо открыл и еще раз поклонился.

Брат и сестра вышли на улицу молча, не прощаясь с услужливым чекистом, хотя он и принадлежал раньше к кругам интеллигентной и образованной молодежи.

Психология Дона Опала была для всех понятна; он сын 1-й гильдии купца города Варшавы, но остался круглым сиротой десяти лет от роду и был взят на воспитание дальней родственницей, полькой, проживавшей в городе Риге, которая и дала ему возможность окончить университет в Варшаве. Мировая война его не коснулась; будучи негодным к военной службе, он оставался гражданином свободной профессии, юристом, поддавшись и общему революционному движению, а при эвакуации западных губерний переселился на жительство в город Витебск. Российская революция увлекла Опала, как и многих других, так далеко влево, что сделала его расчетливым чекистом-коммерсантом.

Людмила Рихардовна приказала своему извозчику ехать к тюремной больнице, где у ворот ее надзирателю так же сунула в руку хорошие чаевые и свободно прошла с братом во двор больницы, получив даже и указание, какой дорожкой нужно идти в приемную. Дальнейшее движение их приостановил дежурный фельдшер у решетки, заявив в форме «вежливого чекиста»:

– Товарищ Опал меня предупредил о возможном появлении вас в больнице, почему дальше пропустить никак нельзя: больные могут донести, и я тогда пропал.

– А где же больной Казбегоров? – сквозь слезы ласково спросила Людмила Рихардовна. Но не успела она получить ответ, как Авдуш радостно, но тихо проговорил:

– Вон и Давид Ильич лежит на кровати, в том конце палаты, и читает какую-то газету! Да у него и нога почему-то забинтована.

– А что у него с ногой? – спросила и Людмила Рихардовна у фельдшера, внимательно рассматривая мужа на далеком расстоянии, через решетку и длинный ряд кроватей.

– Какой-то ушиб с глубоким повреждением кожи, – лаконично ответил фельдшер.

– Разбойники! – тихо шепнула она и, достав десятирублевый билет, сунула фельдшеру в руку, добавив: – Вам на «чай»… И будьте любезны, хоть записочку передайте Казбегорову от меня. Я его жена…

– То можно, – согласился фельдшер.

Она тут же на подоконнике на листочке блокнота по-французски написала: «Дэзи! Я около тебя, но говорить с тобою не имею права. Уезжаю домой, но завтра утром надеюсь вырвать тебя из рук тиранов. Горячо целую. Твоя Миля. 23/П, 1918. 8 часов вечера» – и передала фельдшеру, а сама и Авдуш, поднявшись на цыпочки, через решетку и всю длинную палату наблюдали за ним. Казбегоров прочем записку, повернулся лицом в сторону решетки, но никак не мог рассмотреть ее фигурку в плохо освещенном проходе из-за густой решетки. Наконец, увидел колеблющийся носовой платочек, улыбнулся и послал преданным защитникам его и ходатаям свой чистосердечный воздушный поцелуй. У Людмилы Рихардовны показались на глазах слезы, приступ истерики душил ее, дыхание захватывало, но она не могла долго бороться, дала знак платочком о своем уходе, повернулась к брату, и они вышли, поддерживаясь под руку.

Приехали домой только около 9 часов вечера, на скорую руку немного перекусили, и оба немедленно приступили к сбору своих ценностей.

Ценности и предметы, относящееся к элегантному туалету и имеющие характер важных воспоминаний о жизни, главным образом подаренные мужем, когда была еще невестой, и крестным отцом, Людмила Рихардовна в расчет не принимала. На свое секретное совещание с братом пригласила и отца: отобрали ценных вещей, менее важных и относящихся к ее детским годам, на 20 тысяч рублей, отложила по пять тысяч рублей из оставшихся в ее распоряжении десяти тысяч; отец также дал ей половину из своих сбережений, около шести тысяч рублей, с условием не говорить матери о том ни слова и даже намека не давать ей об этом. Остальную сумму, девяти тысяч, решили достать у известных в городе «ростовщиков» и «поставщиков» ценностей для новой «красно-черной» аристократии. Она достала некоторые отдельные ценные камушки и ожерелье, доставшиеся ей по наследству от бабушки по матери, известной рижской первой гильдии купчихи Куртенкалп, и передала брату Авдушу. И он немедленно ушел, скрепя сердце, молча страдая и за то, что так легко и официально наживаются другие, грабя сестру под угрозой лишить жизни ее мужа. Было уже около 10 часов ночи.

Потрясенный несчастьем, случившимся с зятем, отец Цепа теперь сидел в комнате дочери и плакал в ее присутствии так, как плачут обыкновенно маленькие дети около матери своей, жалуясь ей на взрослых, оскорбляющих их лучшие чувства и принуждавших их делать то, что нравится только им, именно «большим». Людмила Рихардовна молчала. Она вся была мысленно около мужа. Она хорошо знала тактику «товарищей из Москвы» и еще не была окончательно уверена в успехе начатого ею освободительного дела. Она боялась также и за него, за мужа, который с твердым и открытым характером вообще неустрашимо смотрит в глаза смерти. И при этой-то душевной борьбе, глядя на плачущего отца, она вспомнила свою бывшую прислугу, хитрую, но иногда и добрую Машу, и злого и сурового на вид ее мужа, бывшего полицейского Дожу, а теперь губернского комиссара, как передал ей об этом и Авдуш; и вдруг ей стало страшно. Она схватила руками голову и в отчаянии, со слезами на глазах произнесла:

– Папа! Иди спать, а я переоденусь в нищую, надену старое рабочее мамы платье, фартук, теплый ее платок и старое пальто, и в таком же виде, теперь же, посещу еще одну особу, мою бывшую прислугу… Пусть радуется «девка» об унижении и бедности народных патриотов своей же великой и богатой родной страны…

И она, быстро переодевшись, как сказала отцу, вышла на улицу. Было темно и шел маленький дождик. Улицы города не освещены.

«Как страшно, в такую темную и глухую ночь, ходить одной по неосвещенным улицам», – подумала она, но твердо перекрестилась и, прочитав молитву Спасителю, уверенным шагом пошла, придерживаясь все время середины улицы.

В темноте показался силуэт большого господского дома. В этом красивом особняке, на главной улице губернского города, жила только одна Маша с Дожей, занимая 13 комнат, роскошно обставленных и оставленных в таком виде каким-то богатым «патриотом», бежавшим с семьей за границу. У подъезда ее остановил вооруженный «товарищ». Но Людмила Рихардовна поспешила сунуть и ему в руку хорошие «чаевые», спросила «товарища Машу» и свободно прошла через калитку на кухню.

В квартире губернского комиссара Дожи, очевидно, в то время был большой бал, так как у подъезда стоял ряд автомобилей с красными флажками, а из комнат на кухню доносились звуки музыки духового и струнного оркестра и шум танцующих «красных пар», а из столовой – веселый, непринужденный разговор «вельмож» и звон посуды.

«Боже мой! – подумала Людмила Рихардовна. – И это пир и веселье в голодное время, когда люди умирают и от голода и от холода; «чекисты» арестовывают и расстреливают граждан только за то, что тот или другой гражданин имеет при себе дома, своего же урожая, муку или же где-либо купил ее за дорогую цену, лишь бы только спасти семью от голодной смерти, а они грабят имущую интеллигенцию и состоятельных крестьян-земледельцев, арестовывают и уничтожают их в подвалах «чеки», а сами по ночам кутят и веселятся, устраивая длинные оргии…

На кухню скоро пришла и сама хозяйка, «товарищ Маша»; изгибаясь и шурша своим шелковым платьем, она куда-то посылала свою кухарку-старушку; но как бы случайно заметив Людмилу Рихардовну, остановилась, свысока бросив презренный взгляд на вошедшую.

– Что вам нужно от меня, дорогая? – первая спросила Маша, с иронией подчеркивая слово «дорогая» и стоя перед Людмилой Рихардовной, широко расставив ноги и взяв руки на бедра, как бы для ухарской пляски.

Людмила Рихардовна рассказала ей подробно о случившемся и о разговоре с Опалом; между прочим, высказала и свое опасение на возможный неуспех освобождения мужа, и вдруг… Крупные слезы покатились у нее по щекам.

– Не плачьте, дорогая! Я могу поговорить с товарищем Дожей и даже упросить его освободить вашего мужа. Я помню, как вы его сильно любили и много даже страдали… – Сказав последнюю фразу, Маша ехидно улыбнулась.

Но в это же время Людмила Рихардовна сунула ей в руки пятисотрублевый билет и сквозь слезы шепнула:

– Это вам на «благотворительность»!

Та неопределенно поклонилась, как делала это и раньше, будучи у нее прислугой, в знак благодарности, а деньги спрятала себе под лифчик и задумалась, прислушиваясь к чему-то.

– Кажется, товарищ Дожа уже освободился. У нас теперь много гостей, и он очень занят. Обождите! Я переговорю с ним теперь же… – И она, шурша платьем, быстро ушла в комнаты, откуда все еще неслись говор и крик веселящейся публики. Но скоро заиграла музыка и послышались шум и стуки пляшущих, в которых утонуло все остальное, и только изредка визг женских голосов резко прорезывал общую «окрашенную» симфонию.

Через некоторое время Маша вновь появилась на кухне; улыбаясь и держа руки сзади, она тихо сообщила:

– Ну, дорогая, все будет зависать от доклада товарища Опалы и заключения товарища Брега, а Дожа утвердит без препятствий. Он знает Казбегорова по какому-то корпусу в старой армии на фронте и его виллу на Кавказе, от которой у Дожи остались хорошие воспоминания еще с октября 1915 года… Ну, идите теперь домой и спите спокойно, а мне нет времени! До свидания, дорогая! – и она, круто повернувшись, ушла обратно, в комнаты, к своим гостям.

Людмила Рихардовна вернулась домой только около 12 часов ночи. Усталая и разбитая, она и одним словом не обвинила «тех людей», которые пируют и веселятся в такое для нее и для многих других тяжелое время; а молча взяла Библию, присела к столу и случайно открыла ее:

«Разделили ризы Мои между собою, и об одежде Моей бросали жребий…» – прочла она и остановилась. В это время в передней послышался шорох, и скоро в комнату вошел брат ее Авдуш.

– Все в порядке, – устало протянул он, достал из кармана нужную сумму денег и передал сестре.

– Авдуш! Завтра рано утром идем в «чрезвычайку», чтобы до заседания еще переговорить с Опалом!.. – Тихо и с печальной ноткой в голосе, как бы в ответ, проговорила Людмила Рихардовна и рассказала брату о своем посещении Маши, на квартире Дожи.

– Хорошо, – монотонно ответил Авдуш; но быстро подойдя к сестре, он все же горячо поцеловал ее в головку и вновь тихо проговорил: – Мужайся, сестрица! Такое время, только наша сила воли и провидение могут спасти Давида Ильича и нас…

Людмила Рихардовна на этот раз не удержалась, нервно прослезилась и, быстро поднявшись на ноги, тяжело вздохнула и схватила брата за руки: – Помоги мне, Авдуш! Я бессильна… Спаси его и меня! – тихо вскрикнула она и вся задрожала.

Авдуш поспешил успокоить ее; приласкав сестру, он в конце концов решил немного поспать, где и как-нибудь, одетым, уменьшив лишь свет лампы. Было уже около двух часов ночи.

Чуть стало на дворе светать, Людмила Рихардовна и Авдуш уже сидели у себя в комнате за столом и завтракали, готовясь к выходу в город в «чеку», освобождать Давида Ильича, а до того пройтись пешком и освежиться.

В канцелярии «чеки» в 9 часов утра они застали много уже собравшихся посетителей: изнуренных, измученных и голодом и холодом, а быть может и бессонными ночами, «свободных граждан» из местных горожан и приехавших из провинции крестьян, вероятно, по своей душевной простоте, искать правды у чекистов… И через головы толпы в другой зале Авдуш заметил также и собравшихся на заседание «Главных вершителей судеб губернии» и стоявшего там же полковника Казбегорова под охраной двух вооруженных красногвардейцев.

– Началось! – прошептал он сестре на ухо. Она горячо перекрестилась и, незаметно для других, поцеловала свой крестик на груди, держа крепко в левой руке сверток с драгоценностями и деньгами – выкупную плату за мужа.

Через некоторое, короткое время, неожиданно в дверях, ведущих в канцелярию, показался «товарищ» Опал, а за ним сзади и полковник Казбегоров – измученный, усталый и хромой на правую ногу, но свободный, без конвойных. Дон Опал усадил его тут же у дверей, около своего стола, а сам быстро подошел к Людмиле Рихардовне и Авдушу и, не здороваясь, пригласил их следовать за ним в отдельную пустую комнату.

– Дело в шляпе! Казбегоров свободен! – сказав уверенно, «чекист» Опал замолчал, как бы ожидая чего-то. Людмила Рихардовна также молчала; не торопясь, она передала ему сверток, предварительно вынув из него две пятисотки, полученные им еще вчера вечером, как задаток. Опал внимательно проверил содержимое свертка, вздрогнул плечами, улыбнулся, а затем вновь пересмотрел ценности, пощупал камушки, повертел их на солнечном свете, все как чистый специалист-ювелир, еще раз улыбнулся, и сверток целиком спрятал себе в карман.

– Немного маловато, ну ничего! – протянул Опал. – Сию минуту будет свободен, – и игриво вышел первым.

За ним медленно последовали Людмила Рихардовна и Авдуш, и оба остановились у выходных дверей. Давид Ильич в то время подписывал какую-то бумагу, подсунутую ему Опалом, «О неимении к нам никаких претензий», – шепнул ему услужливый чекист; но Давид Ильич больше не слушал его, повернулся и медленно направился также к выходным дверям, сильно хромая больными ногами.

Опал и в последний раз не упустил случая доказать свою «воспитанность чекиста»: быстро подбежал к уходившим, крепко пожал всем руки, открыл дверь и низко поклонился.

Только в передней Людмила Рихардовна и Авдуш поцеловались с Давидом Ильичем, который тихо, по-французски, сказал им:

– Подробности после… Они всем известны, но никто не хочет взяться за лечение и уничтожение этой «красной болезни», пагубной для всего мира… «Красные народы» превратились в эгоистов, грабят и разоряют чужое, мечтая построить свое царство на фундаменте из песка…