Текст книги "Рядовой авиации (Документальная повесть)"

Автор книги: Степан Швец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Максимов дал очередь в сторону самолета, стараясь не попасть в него. А вдруг – свой!

Трассы огня хорошо показывают направление, самолет исчез.

– Ты не попал в него?

– Нет, – отвечает Вася.

Когда уже все собрались на КП, где штурманы пишут донесения, а летчики их ждут, покуривая трубки, мой штурман спрашивает:

– Как писать в донесении: обстреляли «хвоста»?

– А никак не пиши. Черт его знает, «хвост» это или свой какой-нибудь несмышленыш.

А в это время, смотрю, Борисенко потихоньку у каждого спрашивает:

– Ребята, кто стрелял в меня?

– Я! – отвечаю.

– Да не мешай ты, я серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю: в тебя стрелял я. – И рассказал, как это было.

– Как же ты, друг мой любезный, в меня стрелял?

– А откуда мне знать, что это именно ты, Женя Борисенко? Зачем увязался?

– У меня приборная доска разбита, пилотажные приборы выведены из строя… А по впереди идущему легче вести самолет. Эх, Степан, Степан! Ты же мою Елизавету Васильевну мог оставить вдовой!

– Нет, Женечка! Мой Вася прицеливался, чтобы в тебя не попасть. А глаз у него наметан, ты сам знаешь!

– Ну спасибо, Степан! А я хотел тебя сбить. И сбил бы, если бы не Давлетбаев.

…После того как с впереди идущего самолета дали очередь, Борисенко скомандовал штурману и стрелку открыть ответный огонь.

– Не надо, командир! Это Ил-4, – уверенно сказал Давлетбаев.

– Откуда ты знаешь, ведь далеко, трудно различить. Видел, как он рыскал? Разведчик, стало быть!

– Так ведь видно же, что Ил-4, у него даже правый мотор чихает, подбит он, домой тянет.

Так закончилось это небольшое недоразумение. А с Евгением Ивановичем мы стали называться побратимами, поскольку оба Ивановичи и вроде крещенные огнем, хотя первое боевое крещение мы получили с ним давным-давно.

…Да, Давлетбаевых у нас мало. Это эталон, по которому равнялись остальные стрелки, его наблюдательность, выносливость да к тому же и меткость ставили в пример остальным. Все эти качества со временем обрели многие воздушные стрелки. Все, кроме одного – давлетбаевского зрения. Зрение он имел, как говорят, кошачье. Он мог заметить в воздухе самолет противника значительно раньше, чем оттуда заметят его, а это уже большое преимущество.

Сам маленького роста и вроде щупленький, но крепко сбитый. Он кажется подростком, его даже в турели не видно, а он положит на лопатки любого сверстника – в прямом и переносном смысле. В воздухе – это гроза фашистов. Турель у него во время боя буквально играет. В сражении он хладнокровен и точен, каждое его движение рассчитано, будто на охоте, стреляет по-снайперски. На земле он скромен, добродушен. В разговоре находчив, большой – остряк и юморист. Всегда с улыбкой, всегда с шуточкой, но замечания его, как и выстрелы в воздухе, всегда попадают в цель.

– Слушай, Сагындык, почему ты так хорошо видишь ночью, – спрашивают его товарищи.

– Почему, почему? Потому что мне надо хорошо смотреть, иначе меня фашист раньше увидит и собьет. А мне этого очень не хочется. Да к тому же я в самолете не один, я ответствен за жизнь и благополучие всего экипажа.

– А если серьезно?

– А если серьезно, не знаю. Я – казах, степной человек. У нас все такие. Говорят, мы такие зрячие потому, что не потребляем соли.

– Так без соли пища же невкусная!

– Невкусная – не ешь. А когда будешь голоден, знаешь как будет вкусно. У нас, казахов, говорят: голод – лучшая приправа к пище.

Мудрые советы, ничего не скажешь, и мудрость эта подтверждается жизнью: все невкусное – от пресыщения, в том числе и сама жизнь. «Понимать надо», – утверждает Сагындык Давлетбаев, русский казах, как он с гордостью себя называет.

Молодое пополнение летных экипажей все прибывало. Появилась возможность образовать новые части и подразделения. На базе– опытного летного, технического и административного состава 2-го гвардейского авиаполка был образован 16-й гвардейский полк. Мы с Женей Борисенко получили повышение – оба стали командирами эскадрилий. Правда, стали служить в разных полках. Встречались редко, хотя связи не теряли.

На Курской дуге

Новое назначение, новые заботы, особенно с молодыми экипажами, не имеющими боевого опыта, да и летного тоже. Ребята горячие, рвутся в бой – не удержишь. Сделав 5—10 боевых вылетов, считают себя уже опытными, но глядишь – один, другой не вернулся. Командование вводит для них некоторые ограничения: не выпускает в плохую погоду, поначалу посылает на второстепенные малозащищенные цели, и все равно без потерь не обходится. Война! А на войне как на войне: не ты врага, так он тебя.

Напряжение все нарастало. Впереди – сражение на Курской дуге. К этой битве мы тщательно готовились и ждали приказа. Готовил и я свою эскадрилью, в составе которой была одна молодежь. Два экипажа – Шабунина и Чижова – имели по 10–12 боевых вылетов и считали себя уже почти «стариками», и три – недавно прибывших, только что приступили к боевой работе.

Первая ночь нашего налета на вражеские войска 5 июля прошла удачно: все выполнили задание и вернулись домой. Погода установилась безоблачная. Время полета всего три с половиной часа. Только и летать молодым, начинающим. Но зенитная оборона гитлеровцев над целью была такой мощной, что мы уже на вторую ночь 6 июля понесли потери, в моей эскадрилье не вернулось два экипажа, их сбили над целью зенитным огнем.

Осталось четыре экипажа и среди них один молодежный. Командир летчик Савельев – безусый юноша лет двадцати. Совсем еще мальчишка. Жаль было выпускать его на задание. Но лететь надо. Долго беседовал я с ним перед полетом, рассказывал о характере немецкой обороны, о том, как маневрировать в зоне зенитного огня, о бдительности в воздухе, да разве можно все передать словами? Только собственный боевой опыт может научить воевать по-настоящему.

7 июля планировалось два боевых вылета.

Горючего в обрез, полная загрузка бомб, взлет на заходе солнца, высота бомбометания – четыре тысячи метров.

Взлетает первая эскадрилья, вторая. Пошли на взлет мои соколы, передо мной выруливает на старт Савельев, я взлетаю последним. Некоторое время вижу его, потом сумерки сгустились.

Подходим к цели вблизи Орла. Обшаривают небо лучи прожекторов, их много, очень много. Одни нервозно рыщут, другие, схватив в клещи очередную жертву, образовали на ней конус световых лучей. Много таких конусов. Интенсивно бьет зенитная артиллерия. Небо все покрыто дымовыми комками от разрывов. Едкий запах порохового смрада. Земля в огне. И небо в огне.

Естественное стремление каждого летчика – уйти повыше от разрывов. Но здравый смысл подсказывает, что это не всегда целесообразно. Здесь простой расчет. Если я лечу ниже разрывов, то рискую быть сбитым только прямым попаданием крупнокалиберного снаряда, что маловероятно. А если лететь над разрывами, то шансы быть сбитым увеличиваются. Снаряд, разорвавшись ниже полета самолета, поражает значительно большее пространство. Все опытные летчики в подобной обстановке предпочитают лучше попасть под огонь малокалиберной артиллерии, чем крупнокалиберной.

Иду чуть ниже зоны разрывов. И вдруг меня ослепила вспышка огня. Снаряд разорвался у самого носа самолета, но чуть выше. Я даже вздрогнул и откинулся назад, но… Самолет продолжает лететь, значит, все в порядке. А будь я чуть выше – был бы сбитым.

Впереди, выше моего полета на фоне вечернего неба виднеется силуэтик самолета, а вокруг рвутся снаряды. Сразу подумалось – это мой Савельев, опытный так действовать не станет. «Куда тебя нелегкая несет, ниже, спускайся ниже», – подсказываю я про себя, связи у нас друг с другом не было. И вдруг – мощный взрыв. Снаряд, надо полагать, попал под бомболюки с еще не сброшенными бомбами, и там, где недавно был виден силуэтик самолета, – ничего не осталось. Огромный клуб черною дыма да мелкие клочья от самолета замелькали в воздухе и скрылись во мраке ночи.

«Неужели Савельев?» – горько подумал я. Даже если и не он, то все равно кто-то из наших товарищей. Прямо на глазах! Но это был Савельев.

Да, крепкий орешек достался нашей дивизии – этот объект вблизи Орла. Ни на одной другой цели мы не несли в каждом полете столько потерь. Никакая другая цель не защищалась таким плотным прицельным и заградительным огнем зенитной артиллерии, как этот объект.

Очень больших усилий и затрат стоила нам битва на Курской дуге. Казалось, это высшая точка напряжения нашей авиации, да и не только авиации. Потери не прекращались. Редко кто из нас возвращался с боевого задания без пулевых, осколочных и рваных пробоин в самолете.

Командование принимало все новые меры и по нанесению более мощного удара по врагу и по обезвреживанию противовоздушной, в частности зенитной, обороны гитлеровцев над целью.

Вызывают меня как-то в штаб дивизии и дают персональное задание. Я должен появиться над целью в сумерках на 20 минут раньше начала бомбометания всех остальных самолетов, пройти три раза через весь город с разных направлений, равномерно распределив груз по целям. Основная моя задача – вызвать огонь на себя. Только и всего. Остальное зависит уже от других.

Подлетаю к цели. В небе ни одного разрыва, но земля в огне и копоти. Вот я на боевом курсе. Заработала зенитная артиллерия, начали щупать прожектора.

Пока я барражировал над городом, неутомимые и вездесущие «воздушные тихоходы» – самолеты По-2 носились над передним краем обороны немцев и девушки-штурманы забрасывали мелкими бомбами и гранатами вражеские батареи зенитных орудий и прожекторные установки.

За активное участие в освобождении города Орла нашей Первой гвардейской авиационной дивизии приказом Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами Союза ССР от 5 августа 1943 года присвоено почетное наименование «Орловской».

Дорогой ценой досталось нам это почетное наименование. Многих боевых товарищей мы не досчитались. А те, кто вышли из этой напряженной битвы живыми, были сильно переутомлены. Подходит как-то ко мне молодой крепыш – ветеран полка Герой Советского Союза летчик Алексей Гаранин и задает вопрос:

– Товарищ майор, скажите, как вы выдерживаете такую боевую нагрузку, ведь у вас же, я знаю, спина побита? А я здоров, и то меня уже ноги не носят. Когда-то делал по три, а иногда и по четыре вылета в ночь, а сейчас еле два выдерживаю.

Да, с побитой спиной на Курской дуге я больше двух полетов за ночь не выдерживал. Всю войну я летал с травмой позвоночника, о которой, пожалуй, стоит рассказать.

В начале войны наш полк стоял на одном из южных аэродромов страны. Здесь он формировался, осваивал новую технику и готовился к дальним полетам. Но создавшаяся обстановка – приближение линии фронта – вынуждала нас покинуть это место и перебазироваться в глубь страны.

Это было в конце июля месяца. Летели мы строем на высоте четырех тысяч метров. Погода летная, безоблачная – все благоприятствовало успеху перелета. И вдруг…

Бросилось в глаза ненормальное показание приборов. Правый мотор работал с перегревом. Принятые мною меры положения не изменили. Я вышел из общего строя и взял курс на запасной аэродром. Мотор загорелся. За нашим самолетом тянулся шлейф черного дыма. Заметив это, из строя вышел мой друг Александр Краснухин, с которым мы вместе служили после окончания летной школы, вместе работали в ГВФ и вместе провоевали всю войну до самой Победы. Он решил проследить и помочь мне, если потребуется.

Летели мы, постепенно снижаясь, но до запасного аэродрома не дотянули. Я решил садиться просто в поле, штурман Василий Лабонин отсоветовал – не успеем, горело уже все крыло, и я подал команду покинуть самолет. Высота – 1000 метров.

Первым выпрыгнул штурман. В задней кабине тоже команду приняли, молчание – значит выпрыгнули. Теперь моя очередь. Я открыл колпак кабины. И в это время сквозняком потянуло пламя прямо на меня, обожгло ресницы. Надо немедленно покинуть самолет. Режим полета нарушен, самолет опустил нос, скорость нарастает. Я приподнялся, чтобы выбраться из кабины, а меня встречным потоком воздуха прижало к спинке сиденья, преодолеть его у меня сил не хватило. Схватился за штурвал, чтобы изменить режим полета, но глаза ничего не видят, и я снова рывком поднялся с сиденья. Чуть выше продвинулся, но дальше – никак. Тогда я поднял ноги, уперся ими в приборную доску, вывернулся боком к потоку воздуха, и меня выбросило из самолета.

Приземлился я на вспаханное поле почти у самого оврага. Невыносимая боль в спине, но сознание не потерял. Огляделся. За оврагом маленькая деревушка – дома в один ряд огородами к оврагу, за деревушкой, метров через пятьдесят, ржаное поле. В начале этого поля и взорвался мой самолет и разлетелся мелкими осколками, один хвост остался торчать на месте взрыва. В воздухе, уплывая и увеличиваясь, поднимался огромный клуб дыма.

В небе над головой на небольшой высоте кружит самолет Краснухина. Он сделал несколько кругов и улетел. Я попытался подняться, но резкая боль в спине не позволила мне этого, и я продолжал лежать, надеясь, что боль пройдет. И вдруг слышу какой-то гвалт. Поднял голову. Вижу группу людей, бегущих ко мне. В руках у них вилы, колья… Женщины, подростки. Впереди всех бежит огромный бородач с обломком косы на длинной деревянной ручке.

Понятно… В первые месяцы войны в каждом населенном пункте из местных жителей создавались истребительные отряды по борьбе со шпионами и диверсантами. Они оказывали неоценимую помощь в укреплении тыла, но, случалось иногда, и своих принимали за диверсантов.

Превозмогая боль, поворачиваюсь лицом к бегущим, чтобы видны были командирские знаки различия.

Шагов за десять поднятием руки бородач остановил свое «войско» и осторожно приблизился ко мне. Я успел разглядеть толпу. Все возбуждены, запыхавшиеся, глаза широко раскрыты…

Разглядывая меня, старик понял, что я свой, опустил свое оружие и участливо спросил:

– Что, больно, капитан?

– Больно.

– Подняться можете?

– Пробовал, не получается. Спина.

– Тогда лежи, мы сейчас. Гришка, – обратился он в толпу, – быстро на телеге сюда, да не забудь сена положить. А вы все – марш по домам!

Мы остались вдвоем. На мне был летный шлем и изорванный летный комбинезон. Я снял шлем и подал его старику.

– На, дед, носи на память о нашей трагической встрече.

– Благодарствую, сынок, буду носить и помнить. Дай, бог, нам встретиться, когда изгоним супостата с земли русской. – И он тут же водрузил на голову шлем и так его и не снимал до самого нашего расставания.

Я оказался в городе Пензе в госпитале. А после лечения получил направление в Ульяновск для прохождения окружной летно-медицинской комиссии.

Комиссия установила: «Сломано два позвонка» и вынесла роковое заключение: «К летной службе не годен». А штаб округа решил: «Использовать в тылу на нелетной работе». Вот и вся война, отвоевался!

Как и моему другу Евгению Ивановичу Борисенко, так и мне в эти трудные дни пришлось свою дальнейшую судьбу решать самому.

Два дня бродил я по городу. Много перебрал доводов «за» и «против». Последовать «дрейфу» и отправиться в тыл или отвергнуть все эти «законные основания» и вернуться в свой полк? Не стану вдаваться в свои душевные переживания, скажу коротко: помог случай. Бродя по улице, полемизируя сам с собой в поиске правильного решения, я поднял голову, взглянул на один из домов и увидел мемориальную доску. Это был дом, в котором родился Владимир Ильич Ленин. Я посетил его. И это посещение напомнило мне, что я коммунист с десятилетним стажем, и чашу весов моих колебаний и сомнений перетянуло в сторону возвращения в свою часть.

Я вернулся, скрыв, естественно, от командования заключение летно-медицинской комиссии. Но вернулся тогда, когда в полку летать было уже не на чем – в конце октября. А в ноябре полк убыл в тыл на переформирование и получение новой техники.

Таким образом, мой первый боевой вылет состоялся 16 января 1942 года во вновь образованном 748-м полку. Здесь я и встретился впервые с Евгением Ивановичем Борисенко.

Долго еще ощущал я боль в спине, не мог продолжительное время оставаться в положении стоя или сидя. Упорно занимался гимнастикой. Пока полк переформировывался, я в свободное время тренировался на лыжах, так рекомендовали лечащие врачи еще в госпитале.

К началу летной работы чувствовал себя уже относительно здоровым. Я и не подозревал, чего это мне будет стоить в полете. После нескольких полетов оказалось, что мне очень трудно было сидеть – ужасно болела спина, а обратиться к врачам – обязательно спишут и, чего доброго, отошлют в тыл или здесь используют на нелетной работе.

Но экипаж знал о моих страданиях, в том числе и техники. С техниками у нас сложились дружественные отношения, и они, чем могли, взялись облегчить мое положение в полете. Расширили немного сиденье в самолете, кроме того, достали две пуховые подушки. Одну я клал под спину, а другую между мной и парашютом на сиденье.

А в полете, если становилось невыносимо трудно, я имел возможность, убрав ноги, лететь полулежа, управляя одним штурвалом. Это случалось не так часто и только в продолжительном полете. Так и летал всю войну, наверстывая упущенное за 1941 год.

В процессе летной практики каждый летчик, каждый член экипажа совершенствовал свое рабочее место. Занимались этим и мы в своем экипаже. Сама жизнь этого требовала. Например, кислородом я начинал пользоваться с трех тысяч метров, а стрелок-радист Максимов – с пяти тысяч. У меня зачастую оказывался пустой баллон, и я вынужден был из-за этого снижаться, а у Максимова кислород не тронут. И мы решили закольцевать наши баллоны.

Радиомаяк слушал только радист, по нашей просьбе связисты переделали систему так, что теперь маяк мог слушать и летчик, и штурман. Ну, и ряд других крупных и мелких усовершенствований.

Вследствие этого инженерная служба дивизии в своем очередном отчете зафиксировала: лучше всех усовершенствован самолет командира эскадрильи майора Швеца.

Эти выводы заинтересовали командира дивизии полковника Лебедева, и он решил лично осмотреть мой самолет, чтобы самому убедиться в его совершенстве. Это было в июне 1943 года. На моем счету к этому времени было уже 178 успешно выполненных боевых вылетов. Для нашего вида авиации это немало.

Дело было днем. Летный состав отдыхал, техники готовили самолеты к очередному ночному вылету. Командир дивизии – нечастый гость на стоянке самолетов, и это насторожило техников. Инженер эскадрильи доложил полковнику о состоянии дел на стоянке и сопровождал его.

– Где самолет Швеца? – спросил командир.

– Вот самолет командира эскадрильи, – показал инженер Плахотник. Техник самолета представился.

– Вы свободны, занимайтесь своим делом, – распорядился полковник, обращаясь к инженеру, а сам молча начал рассматривать самолет. Машина как машина. Ничего особенного.

Он обошел ее со всех сторон и, не обнаружив ничего характерного, залез на крыло, осмотрел самолет сверху, затем открыл колпак летчика и – о, ужас! Мгновение он стоял молча, а потом закричал:

– Что здесь за беспорядок?..

Перепуганный техник вскочил на крыло и тоже заглянул в кабину.

– Почему здесь подушки?

– Ах, это! Это, товарищ полковник, наш командир так летает. Полулежа, – спокойно объяснил техник, – у него спина побита. – И он рассказал то, что знал обо мне.

Полковник выслушал его, слез с крыла и спокойным тоном распорядился: «Пусть товарищ Швец сегодня зайдет ко мне».

Так меня изобличили. Но с летной работы не сняли. А командир дивизии, выслушав меня, предложил кратковременный отпуск и путевку в подмосковный профилакторий Востряково. В полк я вернулся к началу Курской битвы отдохнувшим, включился в боевую работу и тоже первые ночи делал по три вылета. Это и было моим ответом на вопрос Гаранина: как я летаю с побитой спиной?

Да, многие не выдерживали высокого напряжения боевой работы на Курской дуге. Сдал и Евгений Борисенко. От зари до зари, как говорится, по три вылета в ночь, а днем тренировка вновь прибывших летчиков. И так день в день, ночь в ночь. И не выдержал. Сдал.

Последний боевой…

Как-то при взлете Борисенко стал терять направление, причем сам этого не замечал. Штурман Рубцов предупредил его.

– Командир, прекрати взлет, врежемся в ангар! Борисенко убрал газ. Он пошел на повторный взлет, картина повторилась. Его опять уводит вправо, а ему кажется, что он взлетает нормально. И снова его остановил штурман.

Руководитель полетов, командир полка Балашов, приказал поставить самолет на предварительный старт и пригласил летчика к себе.

– В чем дело, что случилось?

– Не знаю, не пойму, – отвечает Борисенко. – Огни то троятся, то двоятся, то уходят в сторону, но мне кажется, что все нормально и отклонений в направлении взлета я не замечал, штурман меня останавливал.

– Вы просто переутомились, товарищ Борисенко, вам нужно отдохнуть. Завтра обратитесь к врачу.

Заключение Балашова было верным. Став командиром эскадрильи, Борисенко по-прежнему летал на боевые задания наряду со всеми и, кроме того, находил время тренировать молодых летчиков, проверять их технику пилотирования днем и ночью, облетывать после ремонта прибывшие с завода самолеты. Он не уходил с аэродрома, думал, что ему износа не будет. И вот сорвался.

Врачи, обследовав, установили крайней степени нервное истощение и физическое переутомление, и командование предоставило ему отпуск на две недели. Предлагали путевку в подмосковный дом отдыха, но Борисенко отказался, ему хотелось побыть с семьей. Жена и дочь уже давно вернулись и жили в Москве, но они с ним почти не виделись. Война! И вот теперь он имеет возможность целых две недели побыть дома.

А еще ему мечталось провести этот отпуск вместе с семьей где-нибудь вдали от суеты, от шума городского, от грохота войны, в какой-нибудь тихой деревушке.

И мечта эта осуществилась. Елизавету Васильевну давно уже приглашала подруга, родители которой жили в деревне Вологодской области. И вот появилась возможность принять предложение подруги.

Что может быть лучше отдыха в русской деревне, где леса и перелески перемежаются полями, где ласковые речки и широкие поймы лугов, где можно посидеть у тихой заводи с удочкой или просто побродить по полям, послушать щебетание птиц и собирать грибы, услышать кукование кукушки и загадать, сколько тебе еще суждено жить, и, если она накукует больше двадцати, приятно не поверить, а если всего два-три раза – огорчиться и забыть?!

Евгений буквально пьянел от окружавшей его красоты, от деревенской тишины, от того замедленного ритма жизни, в котором он сейчас пребывал. Здесь и часы идут медленнее, и ветер дует слабее, и вода в речке течет плавнее, и люди по улицам шагают размереннее, и речи их душевнее, и все они доброжелательны, предупредительны, гостеприимны.

А ночи! Ночи какие! Казалось, разве можно удивить человека, проведшего в ночном небе сотни часов? Но то были ночи бурные, грозовые, ночи больших высот и стремительных скоростей. Ночи, искромсанные разрывами вражеских снарядов, исчерченные лучами прожекторов, пропитанные смрадом порохового дыма.

Под таким впечатлением оставался Борисенко в течение двух дней, а на третий вспомнил и об обязанностях военнослужащего, находящегося в отпуске: нужно временно встать на военный учет. Военкомат находился в районном центре, всего в шести километрах от деревни. Евгений собрался было идти пешком, но его отговорили: сейчас в районный центр пойдет машина, и Борисенко пешую прогулку отменил, ждал машину.

Подъехал небольшой грузовик – полуторка, в кузове уже полно людей. За рулем сидит подросток лет пятнадцати. Мужиков в деревне не было, остались дети, старики и женщины. Евгений, взглянув на шофера, на пассажиров, стоящих в кузове, хотел уже идти пешком, как услышал голос мужика-инвалида.

– Садитесь, товарищ командир…

И Евгений полез в кузов. Ему досталось место у правого борта. Все ехали стоя. Мотор затарахтел, захлопал, заскрежетали шестерни коробки скоростей, рывком машина тронулась с места, провожавший вдогонку закричал:

– Смотри, езжай осторожней, люди ведь…

Но водитель за шумом, грохотом последнего указания не слышал.

Дорога грунтовая, с большими выбоинами, но водитель, выехав за околицу, включил третью скорость и так, не снижая ее, мчал до самого райцентра. Машину бросало из стороны в сторону, подбрасывало вверх, люди шарахались то в одну, то в другую сторону. Сначала смеялись, шутили, потом не на шутку забеспокоились, передние, нагибаясь к окну кабины, просили: тише, людей растеряешь. Но лихач мчал, не обращая внимания на увещевания.

Молодости свойственно упоение большими скоростями. Сначала бегом на палочке, изображая верховую езду, потом на санках с горки, на коньках, верхом на лошади, на велосипеде. Скорости не так велики, и езда, в основном, безопасна. Но с появлением автомашин скорости удваиваются, утраиваются, увлечение большими скоростями приводит к лихачеству, и это уже небезопасно. Почему? Да потому, что лихач подвержен слепому азарту, езде без учета физических явлений, возникающих при больших скоростях, вследствие чего и происходят случаи, подобные тому, какой произошел с Евгением Борисенко.

Уже въехали в райцентр. Сейчас будет поворот налево и тут – военкомат, Борисенко надо сходить. Не сбавляя скорости, водитель круто повернул машину влево, ее занесло, и все те, кто стоял у правого борта, вылетели из кузова, а машина пошла дальше. Водитель не увидел произошедшего, но местные жители, преградив дорогу, остановили лихача.

Все отделались ушибами и, прихрамывая, пошли снова к машине, кроме Борисенко. Его падение пришлось на огромный камень-валун, который был уложен на углу двух улиц, чтобы подобные ездоки не задевали угол строения.

Борисенко оставался без сознания 14 часов. Его положили в медпункт, позвонили в Москву. На третий день прибыл санитарный самолет, и его доставили в авиационный госпиталь в Сокольниках.

При обследовании больного установили: пять ребер сломано, одно сломанное ребро проткнуло легкое, три ребра получили трещины, повреждены почки. От ушиба головы значительно ухудшилось зрение.

Молодость летчика и незаурядное искусство врачей поставили Евгения на ноги, но летно-медицинская комиссия вынесла приговор, знакомый многим авиаторам: «К летной работе не годен».

Провожая Борисенко из госпиталя, главврач спросил:

– Чем хотите заняться, Евгений Иванович, после выздоровления?

– Летать, – был ответ.

– Летать, дорогой, вы больше не сможете, подыскивайте себе более легкую наземную работу.

– Я не мыслю себе другой работы, кроме авиации.

– Можно и в авиации найти легкую работу.

– Но надеяться-то летать я могу, товарищ доктор?

– Надежда, оптимизм – лучший лекарь! – И доктор дописал в медицинском обследовании: подлежит перекомиссии через три месяца.

И Борисенко, еще чувствуя боли в травмированных местах, отправился в свой полк. Он продолжал лечиться в местной санчасти, а потом, оставаясь под наблюдением врачей, приступил к исполнению обязанностей командира эскадрильи, но не поднимался в воздух.

А каково вольной птице оставаться на земле с подрезанными крыльями?! В эскадрилье – все молодые летчики. Командир-консультирует их, рассказывает, показывает на пальцах, но все это не то. Показать в воздухе!

– Готовь самолет! – приказал он технику.

Он полетел, вопреки запретам врачей, вне всякого плана. Пока в качестве проверяющего технику пилотирования молодого летчика.

– Что-то мотор вызывает подозрение, надо бы облетать, – хитро улыбаясь, сказал он технику.

– Что вы, товарищ командир, моторы новые!

– Садись в штурманскую кабину, вместе облетаем.

И он снова полетел. Приглушенные травмой чувства летчика вновь ожили. Он с таким упоением виражил, его обуревала такая радость, какая бывает лишь у тех, кто после вынужденного большого перерыва возвращается снова к своему любимому делу. Как рыба в воде чувствовал он себя в небесной стихии. И работу моторов воспринимал словно любимую музыку, и вся машина в его руках – словно живое существо, которое радовалось вместе с ним, обретя снова своего хозяина.

Самая ответственная часть полета – это посадка. Но и она получилась отлично: на три точки и точно у посадочного знака. Значит, и зрение в норме.

– А что послужило поводом для облета? – спросил инженер эскадрильи.

– Да не машину я облетывал, дорогой, а себя! Себя облетывал и нашел: все в норме, летать могу и буду!

Под этим впечатлением он, в нарушение всяких субординаций, отправился прямо к командиру корпуса генералу Юханову.

Когда Евгений лежал в местном профилактории после госпиталя, его навещал вместе с командиром дивизии генерал Юханов и обещал сделать все от него зависящее, чтобы в части оставить и вернуть в строй. Помня это обещание, и решил Борисенко обратиться к генералу.

Когда Борисенко вошел в кабинет, рядом с генералом сидел грозный арбитр – главный врач корпуса, от которого зависело решение вопроса: быть или не быть!

Генерал Юханов уважал Борисенко, ценил как летчика, часто давал специальные задания и теперь принял живое участие в решении его дальнейшей летной судьбы.

– Как самочувствие, товарищ Борисенко? – осведомился генерал, приняв его в своем кабинете.

– Я здоров, товарищ генерал, чувствую себя хорошо. Я могу, я хочу летать, за этим и явился к вам.

– А как медицина?

– Что вы, товарищ генерал, разве можно допустить к полету с такими данными, – возражал доктор. – Проколотое легкое, травмированы почки, сломаны ребра, ухудшилось зрение. И в таком состоянии летать ночью на больших высотах с кислородной маской?! Никто этого не может допустить! К тому же не просто летать, а воевать! А ему же еще и волноваться нельзя, нервное напряжение противопоказано, физические перегрузки – тоже.

– Кто не волнуется, тот уже не живет, – заключил генерал. – А что, если мы все это, что вы наговорили, немного упростим? Исключим большую высоту и кислородную маску, исключим ночь и излишнее нервное напряжение. Что смотрите так недоуменно? В дивизии Чемоданова получен транспортный самолет Си-47, а летчика еще не подобрали. Туда нужен опытный товарищ, а с боевой работы снимать не хочется. Вот как раз Борисенко и подойдет. Не возражаете, доктор?

– Ну, если так, можно, конечно, попробовать…

– А вы как на это смотрите, Евгений Иванович?

– Ну, если нельзя на боевом, то я согласен и на транспортном. Ведь это моя довоенная специальность.

– Ну, вот и договорились.

Как мы уже знаем, самолет Борисенко обслуживал техник Семенов. Когда летчик получил назначение на командира эскадрильи с переходом в другую часть, то добился, чтобы вместе с ним перевели и его техника. И вот теперь предстоит получить самолет другого профиля работы, и ему так хотелось, чтобы эту машину принял его надежный, проверенный в деле техник Семенов. Заранее зная, что снять с боевого самолета хорошо зарекомендовавшего себя техника будет очень трудно, он и с этим вопросом обратился к генералу.