Текст книги "Под крыльями — ночь"

Автор книги: Степан Швец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Остальные члены экипажа сумели выбраться из самолета, а тут откуда ни возьмись подбежали люди и общими усилиями потушили пожар, засыпав горящий мотор землей, и вытащили летчика из кабины.

Поляна, на которую упал самолет, оказалась огородом подсобного хозяйства госпиталя. Позади самолета, всего в нескольких метрах, под деревьями стояла большая палатка, там спало два десятка солдат, обслуживавших хозяйство.

Они и помогли потушить пожар. Чудо, что самолет не задел палатку.

Крохотная площадка, а кругом непроходимый лес, никаких подъездных путей. На место происшествия выехала ремонтная бригада. Самолет еще можно было отремонтировать, но вывезти никак нельзя было, и его сожгли, предварительно сняв мелкое оборудование.

После этого полета Гончаров стал осмотрительнее, осторожнее, старался заслужить доверие командира, и результат этого – мое разрешение лететь на «Стреле».

В тот день я был не совсем здоров и оставался в селе. Гончаров знал об этом. И хотя самолеты шли на задание немного в стороне, Гончаров прошел через село над самым моим домиком, желая, видимо, показаться командиру в полете на его «Стреле».

Меры воспитания постепенно давали свои результаты. Гончаров становился все опытнее. Тем не менее, я с него глаз не спускал и, как говорится, держал на приколе. За плохое взыскивал, за хорошее поощрял.

Заходит как-то Кириллов, показывает три письма.

– Вот, дали нам на эскадрилью. Я их еще не распечатывал, не смотрел. Кому их вручить?

– Как же я могу сказать, кому их вручить, не зная содержания? Видимо, нужно вскрыть и прочесть.

– А тактично ли будет сначала прочесть, а потом вручать кому-то?

– Кому они адресованы? Командиру части. А командир части поручил нам. Значит, имеем полное право вскрыть, прочитать и затем точно определить адресатов.

Такие письма из тыла приходили на фронт очень часто. Их писали школьники, матери, потерявшие сыновей, девушки-работницы. Наказывали мстить врагу за то горе, которое он причинил нашему народу, предлагали завязать переписку. Значит, чтобы выполнить просьбу отправителя, нужно, чтобы письмо было передано в руки того воина, который имеет на него преимущественное право. Это было своего рода поощрение.

Мы распечатали письма. Одно было от группы школьников, мечтающих стать летчиками. Они просили рассказать о наших боевых делах. На это письмо мы поручили ответить комсоргу эскадрильи Мише Цибизову. Пусть напишет пионерам подробно, обстоятельно и пошлет несколько вырезок из газет.

Второе письмо было от матери, потерявшей сына. Это письмо мы решили вручить механику, вся семья которого оставалась в оккупации и была уничтожена немецкими карателями за связь с партизанами.

А третье письмо… было от девушки. В конверте находилась и фотография – юное лицо, обрамленное пышными, чуть вьющимися волосами, а из-под черных, изогнутых, словно крылья чайки, бровей глядели открытые, доверчивые глаза с легкой, лукавой косинкой.

Девушка обращалась к неизвестному командиру:

«Уважаемый командир! Мне девятнадцать лет. Я комсомолка, работаю на заводе, ударница, мое имя занесено на Доску почета, своим трудом я помогаю советским воинам громить ненавистного врага. Я прошу вручить мое письмо и фотографию самому лучшему, самому храброму молодому летчику вашей части. В своем труде на благо Родины я постараюсь быть достойной дружбы с этим боевым летчиком».

– Кому отдадим это письмо, командир? – спросил Кириллов.

– Тому, кто был бы достоин дружбы такой милой девушки-труженицы.

– Кто же у нас самый молодой и самый храбрый?

– Наверно, Гончаров, а?

И мы послали за Гончаровым. Вскоре он стоял перед нами – молодой, стройный, с тонкой талией, туго перетянутой ремнем, с узким лицом и пытливыми голубыми глазами. Живой, энергичный, он не мог стоять спокойно и машинально перебирал пальцами по ремню, поправляя и без того безукоризненную заправку.

– Вот вам письмо, садитесь, внимательно прочтите и подумайте, сможете ли вы ответить адресату.

Гончаров с любопытством взирал на нас, даже рот приоткрыл. Взял письмо, сел на диван и начал читать, а мы углубились в свои дела и как бы забыли о его присутствии.

Несколько раз он прерывал чтение, чтобы взглянуть на фотографию, при этом смущенно краснея.

– Ну как? – вывел его из задумчивости Кириллов.

Гончаров вздрогнул, поднялся и подошел к столу.

Он держал письмо и не находил слов, польщенный тем, что оно досталось именно ему как «самому молодому и самому храброму». Будто бы не замечая его состояния, я забрал у него письмо и равнодушно сказал:

– Ваше молчание свидетельствует о том, что мы с парторгом напрасно вас потревожили. Ну что ж, передадим письмо другому товарищу.

Гончаров с обидой взглянул на меня.

– Нет, вы не так меня поняли, я буду… разрешите мне взять письмо…

– Что, нравится девочка? – спросил Кириллов. Немного успокоясь, молодой летчик кивнул головой и почти по-детски с полуоткрытым ртом сказал:

– Ага.

– Ну, желаем тебе большой дружбы, – сказал я, подавая письмо. – Будь достоин звания самого смелого, самого храброго.

– И самого честного и правдивого, – добавил парторг.

Мы пожали счастливцу руку. Он немного постоял, глубоко и по-детски прерывисто вздохнул и произнес:

– Разрешите идти?

Вместе с Гончаровым в нашу эскадрилью прибыл экипаж, командиром которого был летчик Ракитянский, штурманом – Згеев, стрелком-радистом – Палавандашвили и стрелком – Удод.

Этот экипаж заслуживает того, чтобы о нем рассказать подробнее.

Первое, что бросалось в глаза, – это разный рост членов экипажа. Если стрелок сержант Удод был высок, богатырского телосложения и имел внушительную внешность, то командир экипажа младший лейтенант Ракитянский – полная его противоположность. Он был настолько маленьким, щупленьким, что больше смахивал на подростка-школьника, чем на летчика-офицера. Любого размера обмундирование было на нем не по росту, большим. Особенно странно он выглядел в летном меховом комбинезоне. Он будто «утопал» в нем. И внешность он имел тоже невыразительную. Но это был человек большой силы воли, глубокого внутреннего содержания.

Первое впечатление, вызывавшее недоверие к этому человеку как летчику и командиру, рассеялось после нескольких полетов на боевые задания. Экипаж вошел в русло боевой деятельности.

Однажды после выполнения боевого задания (это было в Белоруссии) самолет Ракитянского был подбит. Выведен из строя правый мотор. Летчик убрал мощность мотора, но винт еще вращался. От цели возвращались со снижением. Командир поставил задачу – подальше отойти от цели, а может быть, даже выйти на свою территорию. Полет продолжался неимоверно долго, пилотирование было очень трудным. Чтобы удержать самолет по прямой, стоило больших физических усилий. Правый мотор трясет, левый перегрелся, машину дергает, но летчик настойчиво продолжал полет.

– Прыгать только по моей команде. Возможно, перетянем линию фронта. Как там штурман?

– Мы почти у линии фронта, – отвечает Згеев.

Но вот рывок… Еще рывок – и мотор заклинило, винт остановился. Самолет неумолимо теряет высоту и стремится развернуться в сторону неработающего мотора. Держась на минимальной скорости, командир приказал всему экипажу покинуть самолет и ждал до тех пор, пока не убедился, что выпрыгнули все. Все, кроме него… Когда он отпустил управление, чтобы покинуть машину, самолет, потеряв скорость, начал беспорядочно падать и врезался в землю. Всё это произошло уже на нашей территории.

Так погиб мужественный летчик, младший лейтенант Ракитянский, спасая жизнь своих боевых товарищей.

После этого штурман Згеев перешел в экипаж Гончарова, стрелок Удод – в экипаж Шабунина, а стрелок-радист Палавандашвили – в экипаж молодого летчика, только что прибывшего в полк. Все трое летали в разных экипажах, все остались живы и через всю свою жизнь пронесли добрую память о своем боевом командире.

Боевая работа продолжалась. Делали по два-три вылета в ночь. Этого требовала боевая обстановка.

Однажды после полета, пока дошел до КП, я сильно согрелся, а на КП меня еще и просквозило. На второй день перед полетом я уже почувствовал недомогание, но не придал этому значения. В воздухе знобило, и я понял, что заболел. Трудно передать словами то состояние летчика, в котором он находится в полете при высокой температуре. Меня знобит; чтобы согреться, сжимаешься в комок, прислонившись спиной к спинке сидения, наступает дремотное состояние… Вот и цель, нужно быть предельно внимательным, бдительным.

Экипаж ничего не знает и не подозревает, только штурман иногда напоминает:

– Командир, курс!

На обратном пути чувствую жар во всем теле. Хочется раздеться, в кабине душно; временами кажется, будто я лежу в постели, а полет мне бредится. Это очень страшное состояние. Нужно напрячь все силы, удержаться, хотя это нелегко. Экипажу не сознаюсь, чтобы не напугать, только опять попросил Васю подсказывать мне на посадке.

Посадку произвел как-то машинально, без всякого, казалось, моего участия. А когда зарулил на стоянку, позвали врача. Температура – сорок. Меня отвезли домой, и я слег. Самолет свой на время болезни передал Гончарову. Летал он на нем мастерски, бережно относился к машине и после каждого полета считал своим долгом зайти ко мне и доложить о выполненном задании.

Оказалось, что это был мой последний полет в составе моего родного экипажа, последний в составе полка.

По болезни мне предоставили двухнедельный отпуск, и я уехал в Москву. Отпуск подходил к концу, когда меня посетил заместитель командира дивизии полковник Боровков. Он принес совершенно неожиданную, поразившую меня весть: меня назначают командиром 2-го гвардейского полка нашей дивизии. Да, того самого полка, в котором я когда-то служил.

Весть эта навела на воспоминания и размышления. О людях того полка, о тех, с кем начинал вместе работать. О тех, кто еще трудится в полку, и о тех, кого уже нет. О первом командире полка Николае Ивановиче Новодранове. В памяти невольно возникли некоторые острые моменты в наших отношениях. Сравнил себя с ним – дрожь побежала по телу. Жутковато… Справлюсь ли?

А может быть, всё это и неправда? Пока в Москве – ждал вызова в штаб армии. Никакого вызова нет. Значит, неправда. Кончился отпуск, и я улетел в часть.

Николай Кириллов встретил меня у самолета и взволнованно спросил:

– Слушай, правду говорят, что ты от нас уходишь в полк?

– Значит, правда, Коля, раз и ты об этом спрашиваешь, но пока толком еще ничего не знаю.

– Ну, если уходишь и с повышением, то счастливого тебе плавания, но расставаться, откровенно говоря, не хотелось.

Да, расставаться не хотелось. Не хотелось расставаться с боевыми друзьями экипажа – верным другом и товарищем в боевом полете и на досуге штурманом и парторгом эскадрильи Николаем Кирилловым, почти бессменным «телохранителем», отличным стрелком и грамотным связистом Василием Максимовым. Не хотелось расставаться с боевыми экипажами Шабунина – Московского, Чижова – Жеребцова, Гончарова – Згеева, с боевым самолетом «Стрела», техником Лобановым и механиком Сирожем.

Не хотелось менять установившийся боевой ритм, привычки, привязанности, но… «В жизни всё меняется и всё к лучшему», добавил бы мой друг – оптимист и трудяга Александр Николаевич Медведев, тонкий знаток авиамоторов.

Декабрь. Полетов пока нет. Разгулялась вьюга, русская зима полностью вошла в свои права: морозно, снег лепит, наметает сугробы, не видно ни зги.

С головой ушел в дела и заботы эскадрильи. С Кирилловым обошли всё хозяйство. Кругом порядок. Отрадно, что в такую суровую погоду все люди в тепле. Вовремя подготовились к зиме. Молодец старшина Шкурко.

Но вот вечером приходит ко мне майор Храпов. Его прислали из другой дивизии – принимать у меня эскадрилью. Значит, правда.

– Значит, правда, дорогой Коля. Придется передать тебя как штурмана из рук в руки другому командиру. Надеюсь, слетаетесь.

Я подал Николаю руку. Настроение такое, будто мы расстаемся навсегда и больше никогда не увидимся. Стараемся не показать друг другу свою слабость…

Не выпуская руки, Коля сказал:

– Ну, я тебя провожу по русскому обычаю. За чашкой чая. Посидим вдвоем вечерок у самовара, командир.

– Добро, дорогой мой комиссар.

По своей неосведомленности относительно чая я особого значения не придал этому разговору; просто, как мне казалось, Николаю на прощание хотелось сказать мне что-нибудь приятное.

Но вот эскадрилья передана, передача оформлена, завтра я должен отбыть по назначению, а сегодня – прощальный вечер. Мы остались вдвоем с Николаем. Он где-то раздобыл самовар и уже колдует возле него. Я теперь уже как гость и нахожусь в полном распоряжении хозяина.

Начищенный, отливающий золотом, с оттисками множества медалей самовар возвышался на столе, накрытом белой скатертью, издавая непривычные для слуха, но какие-то приятные успокаивающие звуки. Отдавало теплом и уютом. Праздничная торжественность поведения хозяина, чайные приборы, сахарница, наполненная мелкими кусочками сахара, и пьянящий аромат чая создавали домашнюю обстановку.

За окном завывала вьюга, а в комнате – и накрытый по-праздничному стол, и это дружеское ворчание самовара предрасполагали к мирной, задушевной дружеской беседе, как бы снимали с души все те пласты напряженности, суровости, которые накладывала обстановка войны. Становилось как-то легче, хотелось вспомнить что-либо приятное из прошлого и помечтать о будущем. Да еще за чашкой чая…

Разливая чай, Николай тихо, но каким-то задушевным тоном говорил:

– Сегодня наш прощальный вечер. Я хочу, чтобы он запомнился нам обоим. Мы его проведем вдвоем за чашкой чая, как самые близкие родственники. Наша боевая дружба сроднила нас навеки, и мы расстаемся с тобой, как расстаются родные братья.

– Чай пьют по-разному, – продолжал Коля. – Мы ежедневно пьем чай в столовой. Это тоже чай, но это не тот чай Настоящий чай, настоящее чаепитие – это у самовара, своим ворчанием как бы принимающего участие в дружеской беседе. Люди как бы становятся степеннее, добрее. Обстановка способствует задушевности в беседе, мудрости в суждениях. Чай пьют у самовара, когда нет надобности посматривать на часы, когда у людей появляются причины, подобные нашим. За чаем легко думается…

Легко думается! Легко ли? Война идет на убыль, но конца ей пока не видно. Чуя свою близкую гибель, враг сопротивляется ожесточенно. Людские потери продолжаются, напряжение усиливается. Не дать врагу передышки! Каждым ударом приближать час Победы.

Победа неизбежна, но что будет потом, если уцелеем? Каково будет тогда, когда не будет надобности возить бомбы, летать под обстрелом, терять друзей? Трудно себе представить, что такое время настанет. Но оно настанет. И я снова смогу пересесть на пассажирский самолет и летать по мирным маршрутам, с мирным грузом, в мирном небе. Только бы скорее добить фашистскую гадину! И дожить до Победы…

Прощальное дружеское чаепитие запомнилось на всю жизнь. Мечты наши сбылись. Врага добили в его собственной фашистской берлоге и дожили до Победы.

Принимаю полк

Тяжело было расставаться со своим боевым экипажем, с родной эскадрильей. Новое назначение ломало сложившийся уклад всей моей фронтовой жизни. Сложные и многотрудные обязанности командира полка лишат меня возможности систематически совершать боевые вылеты. А я хочу летать!

Казалось, новое положение освобождает от систематических боевых полетов, дает возможность меньше подвергаться риску быть сбитым. Так ли это? Нет. Большие перерывы в полетах сказываются прежде всего на мастерстве самого полета, а в боевой обстановке, кроме всего прочего, сразу чувствуется отставание от тех новшеств, которые может применить противник в системе и обороны, и нападения. Ведь каждый полет дает какую-то новую информацию, и только тот в курсе всех событий, кто летает без перерывов.

Помню, после отпуска летом 43-го мы вылетели на боевое задание в глубокий тыл противника. По маршруту у одного, казалось бы, незначительного пункта рядом с нашим самолетом, но чуть выше разорвались залпом три снаряда. Чуть выше – это, видимо, и спасло нас от поражения. Для меня это было так внезапно, что я чуть не выпустил из рук штурвал. Оказалось, немцы начали применять средства радиолокации. Не я первым подвергался такому обстрелу. Некоторые были даже сбиты. И только когда была установлена причина, были выработаны средства противодействия. Нам на борт давали пакеты станиолевых полосок. В предполагаемых опасных местах мы пучками выбрасывали эти полоски за борт. Этим самым мы создавали на экранах радиолокаторов противника значительные помехи и таким образом ограждали себя от прямого попадания. Летишь, бывало, и пучками бросаешь за борт эти полоски, и создается такое впечатление, будто ты от глаз противника скрылся в облаках.

Сначала это как будто помогало, но техника противника совершенствовалась, полоски переставали действовать, радиолокаторы противник перенес на истребители, и всё это приходилось обнаруживать, познавать и изучать только на личном опыте, только в полете.

Так или иначе, перерывы в полете отрицательно сказывались на тех, кто редко летал. Им больше всего и доставалось. Таких нередко сбивали. Летать с перерывами – уж лучше и не летать.

Летчик не может долго оставаться без воздуха, без полетов: тоска по небу иссушит его. Настоящий летчик, если ему уже нельзя летать по состоянию здоровья, – удалится подальше и будет тосковать – по авиации – в одиночестве. Но тот, кто продолжает служить в авиации, пригоден к летной работе, но не летает «по служебным обстоятельствам», – тот и не был летчиком. Настоящий летчик, какую бы должность он ни занимал, всегда остается летчиком. Примеров тому немало. Летал наш командующий к месту нашей деятельности по переднему краю обороны противника, водил «девятки» на самые ответственные цели генерал Новодранов. Ходил на боевые задания прославленный летчик Водопьянов, добился своего и тоже непосредственно выполнял боевые задания наш комиссар А. Я. Соломко и многие другие.

Буду летать и я.

Чувствуешь, что каждый вылет чем-то обогащает тебя, добавляет какую-то крупицу к твоему мастерству. Помню, например, как, возвращаясь с задания, уходил от звена немецких истребителей МЕ-109. Впереди показался широкий овраг. Я нырнул в него и полетел на бреющем над зеленой луговой травой, повторяя все его изгибы. Впереди – чуть заметная возвышенность. Надо бы набрать высоту заблаговременно, однако не тороплюсь: как бы не обнаружить себя. Но горка оказалась довольно высокой, а я немного не рассчитал.

Надо прибавить газ. Еще! Удастся ли перевалить через вершину? Малейшая ошибка – и врежемся в лесистую возвышенность. Справа небольшая седловина, и я доворачиваю самолет туда. Оголенное от леса место. Нет, это бетонный дот! Видны стволы пушек. У дота немцы, я прошел буквально над самыми их головами. Они даже присели.

В такие минуты экипаж, конечно, находится в предельном напряжении, но главная психологическая нагрузка выпадает на долю летчика.

Если ты летчик по призванию, ничто не заменит тебе авиацию. Испытываешь неуемное стремление летать, постоянно совершенствоваться в своем искусстве. Привыкаешь встречать опасность с открытыми глазами. Летаешь и днем и ночью, на разных высотах и режимах, в грозу и дождь, в пургу и ненастье. Недаром многие боевые летчики потом стали заслуженными летчиками-испытателями.

Итак, мне сообщили из штаба дивизии, что я уже числюсь командиром 2-го гвардейского авиационного полка, бывшего 420-го, воевавшего в июле 1941 года под командованием полковника Новодранова, затем переименованного в январе 1942 года в 748-й. Командиром того полка, в котором меня постигло столько неудач в начале воины. Полка, в котором я с большим трудом добился права стать рядовым летчиком. Служа в нем, я сделал 170 боевых вылетов…

Бывший командир полка полковник Балашов, которому присвоено звание генерала, принимает дивизию у полковника Лебедева, а я, стало быть, иду на место Балашова.

15 декабря утром я отправляюсь принимать полк.

Штаб его размещался в нескольких километрах от места нашего расквартирования. Никаких средств передвижения нет, да к тому же и дороги позамело. Перед рассветом, еще затемно, отправился пешком.

Прежде, когда, бывало, присылали к нам нового командира, мы гадали: что он за человек, как себя поведет? А теперь я сам направляюсь возглавить полк. Что меня там ждет, как меня встретят? Весь руководящий состав остался прежним. Он помнит меня рядовым летчиком, и неизвестно, как отнесется к неожиданному назначению.

Добравшись до расположения полка, я первым делом явился к новому командиру дивизии генералу Балашову, который размещался со своим штабом тут же, и представился.

Генерал принял меня сухо, – возможно, потому, что сам оказался в положении, похожем на мое, только что вступил в новую должность. Разговаривал он со мной так, будто я уже давно командир полка и в ответе за всё, что там творится.

Я воображал, что генерал представит меня личному составу полка как командир дивизии и потом передаст мне полк как бывший командир полка, но ничего этого не было.

– Товарищ генерал, майор Швец явился в ваше распоряжение.

– Где вы там пропадаете? Приказ о вашем назначении давно подписан, а вы почему-то не являетесь.

– Приказа я не видел, товарищ генерал.

– И не обязательно видеть. Вам сообщили и будьте добры явиться по новому назначению вовремя. Сейчас полк должен перебазироваться. Идите и занимайтесь своей работой.

От генерала я в одиночестве направился в полк, прямо на стоянку самолетов. С чего начинать? Все суетятся, заняты делом, меня никто не замечает, я многих не знаю. Где штаб, где КП – неизвестно. Ничего неизвестно.

Наконец нашел начальника штаба М. П. Алексеева, но и ему, как говорится, не до меня.

Организацию перелета возглавлял заместитель командира полка майор Брусницын. С ним мы и условились: пусть всё идет по заранее разработанному плану, а я лечу на аэродром перебазирования и там буду принимать прибывающие самолеты.

Так началось моё командование полком. Никто меня не представил, никакого официального приема и передачи дел не было, а прямо с ходу – в бурный поток боевой деятельности полка.

Не все самолеты благополучно прилетели на новое место. Две машины потерпели аварию. Невесёлое начало…

Я знакомился с личным составом части, состоянием самолетов, организацией боевой работы, характером управления.

Здесь служили ветераны полка Александр Молодчий, Михаил Писарюк, Михаил Брусницын, Семен Нижнековский, работал заместителем командира эскадрильи наш бывший комиссар Анатолий Соломко, у него на счету было уже тридцать боевых вылетов. И экипаж у него подобрался прямо-таки многонациональный: второй летчик Рябоконь – украинец, штурман Узбеков – русский, стрелок-радист Чхаидзе – грузин и стрелок Давлетбаев – казах.

Экипаж дружный, слетанный, а стрелок Давлетбаев – вообще феномен. Он обладал таким острым зрением, что, как говорят, муху ночью в воздухе заметит, и был бдителен в полете. С таким стражем летать было безопасно, и Давлетбаев, как стрелок, был желанным в любом другом экипаже полка. А вот и своенравный, с необузданным характером, преданный долгу Павел Тихонов, совершивший около двухсот боевых вылетов; Володя Робуль – остряк, весельчак и прекрасный летчик – свыше ста боевых вылетов…

В общем, хорошие подобрались ребята. Полк богатый, 32 экипажа. Но в дальнейшем выяснилось, что летают на боевые задания всего 15 экипажей в эскадрильях и один экипаж управления полка.

Странное положение дел. Всю тяжесть боевой работы несут «старики», а молодые, многие из которых имеют солидный летный стаж, бьют баклуши. Надо вводить в строй молодых.

Командуя своей эскадрильей, я был всегда с людьми. От меня никто ничего не скрывал, никто передо мной не заискивал. Я знал всех и всё – кто чем занимается, что собой каждый представляет и чем дышит, в каком состоянии техника.

А в должности командира полка я первое время чувствовал себя «слепым». Я ничего не видел, мало что знал и, вероятно, многого не понимал.

Надо было требовать, а я хожу и расспрашиваю: что здесь происходит, с какой целью делается то-то и то-то?

– В этом мы сами разберемся, – снисходительно отвечает начальник штаба М. Алексеев, – вам это не нужно.

– Здесь вам следует только расписаться, мы сами всё сделали, – раскрывает передо мной папку начальник оперативного отдела В. Шестаков.

– О том, какие в полку моторесурсы, мы докладываем в дивизию, а они принимают решение, – отвечает на мои вопросы инженер полка Мизин.

Полк мне представлялся однажды пущенной в ход машиной, которая крутится в заданном ритме, повторяющемся изо дня в день, а командиру полка и делать вроде бы нечего.

Сиди, созерцай и благоденствуй. Даже боевую задачу полку ставит начальник штаба.

Для меня бездействие – смерть. А точки приложения не найду. Нет, командиром полка, видимо, надо родиться, а я рожден летать.

И когда началась боевая работа, я полетел на задание со штурманом полка А. Цеховым. Хороший штурман. Прекрасный самолет. Я снова в своей стихии. А на земле оставался М. Брусницын. Так один полет, второй, третий…

Приезжает в полк командир корпуса генерал Д. Юханов.

– Где командир полка?

– Командир полка на боевом задании.

– Кто ему позволил? Как он мог без разрешения оставить полк?

Когда я вернулся из полета, начальник штаба доложил:

– Был генерал Юханов, вас спрашивал. Велел завтра быть у него в 10.00.

В назначенный срок я был у Юханова.

Представительный командир. Солидная, внушительная внешность, прекрасная военная выправка, одет изящно. Лицо моложавое, красивое, выражение лица несколько холодное. Тон разговора – строго официальный.

Это был командир, у которого можно было многому поучиться. Но, к сожалению, его строгости, совершенно необходимой в армейских условиях, особенно в военной обстановке, порой недоставало малой толики уважения к личности подчиненных.

– По вашему приказанию майор Швец явился, – доложил я.

– Вы кто? Командир полка или рядовой летчик? Почему без моего разрешения ушли на боевое задание?

И началась, согласно бытовавшему шутливому выражению, «мораль с продолжением». Может быть, он говорил и что-то дельное, полезное, но тон его сразу парализовал меня; он говорил, а я стоял, слушал и ничего не соображал и чувствовал себя как напроказивший школьник. Ничего полезного для меня этот монолог не дал.

Тут же находился генерал С. Федоров – заместитель командира корпуса по политической части. Когда Юханов произнес: «Можете быть свободны», – Федоров повел меня к себе, пригласил сесть. Я этого человека от души уважал и чувствовал себя с ним более свободно. Началась непринужденная беседа. Он подробно расспрашивал, как я вхожу в новую роль, ознакомился ли с полком, что знаю о нем.

– Первое, что я заметил, товарищ генерал, это то, что полк работает не на полную мощность. Выезжают пока на «стариках». Многие экипажи не имеют ни одного боевого вылета. Во-вторых, должен сознаться, что в полку всё происходит без моего ведома, всё идет мимо меня и не совсем так, как мне бы хотелось.

И я рассказал всё, что думал, что наболело у меня на душе, поделился своими планами и намерениями.

– Ну так вот, – подвел итог беседы генерал Федоров, – у вас неплохие задатки организатора, мы это определили по вашей работе в эскадрилье и поэтому рекомендовали вас на должность командира полка. Полк имеет богатые резервы. Нужно поработать, нужна крепкая рука. Больше уверенности в себе. Действуйте, опираясь на коммунистов, а мы вас поддержим.

И я начал действовать.

Стояла нелетная погода. Полк продолжал устраиваться на новом месте. Выбрав подходящее время, я решил созвать совещание руководящего состава полка. Собирались неохотно. Некоторые пришли с большим опозданием. За другими пришлось посылать вторично. Наконец все в сборе. Ждут, что будет дальше, – одни с любопытством, другие с недоумением, третьи с недовольством – оторвали от работы.

– Я собрал вас, товарищи, – сказал я, преодолев волнение, – чтобы выяснить один очень важный для меня вопрос: кем я здесь, по вашему мнению, являюсь – командиром полка или бедным родственником на богатой свадьбе?

Пауза. Присутствующие удивленно переглянулись. Кто-то иронически хмыкнул.

Так вот, – продолжал я, – поскольку я сюда назначен и намерен командовать полком, все свои действия вы должны согласовывать со мной. В любой момент дня и ночи я должен знать, кто из вас где находится, чем занимается. А поэтому на первое время прошу ежедневно по утрам информировать меня о состоянии вверенной каждому из вас службы. Ясно?

– Я должен каждый день в дивизию докладывать. Так всегда было, – подал голос инженер полка Мизин.

– Ну, тогда, если на вас не действует моя просьба, я требую! – повысил я тон. – И не рекомендую доводить до «я приказываю».

Так примерно прошло первое проведенное мною совещание. Я понимал: прошло оно не наилучшим образом.

Возможно, я взял слишком круто, не следовало поддаваться чувству раздражения и обиды, но… так получилось.

Начинать надо было с летного состава. Почему половина экипажей бездействует? Кто сдерживает их и зачем? Люди хотят летать, выражают недовольство бездельем и вместе с тем занимаются чем угодно, только не боевой работой.

Планировался как-то полет на боевое задание. Экипажи были уже на аэродроме. Я задержался в штабе. По пути решил зайти в помещение, где находился летный состав. Мне нужен был в помощники один свободный от полетов летчик.

Открываю дверь и застаю такую картину. Помещение тускло освещено. Несколько человек лежат на койках в одежде. За столом сидят трое летчиков. Кто-то стоит ко мне спиной, узнаю в нем полкового врача Гаврилова, шутника и затейника. В руках у Гаврилова кастрюля с картошкой. Один из сидящих вдали, увидев меня, хотел было подняться, – я сделал ему знак: мол, тихо, не надо.

Гаврилов, высыпав картошку из кастрюли на стол, начинает копировать Чапаева:

– Один полк расположен вот здесь, – кладет пару картофелин перед летчиком. – Другой здесь, – кладет перед другим, – третий здесь. Где должен быть командир? – Он держит в руках большую картофелину с головкой, как в кинофильме, и кладет ее перед собой. – Конечно, вот здесь.

– Ну, а теперь разрешите мне, – сказал я, подходя к столу.

Все встали. Прошу их сесть и продолжаю:

– Слушайте мой вариант. Половина летного состава находится вот здесь, на аэродроме, собирается на боевое задание. – Кладу картофелину. – Другая половина – здесь, в помещении. Где должен быть врач полка? Отвечайте, товарищ Гаврилов.

– Наверно, на аэродроме.

– Почему же вы здесь?

– А меня никто туда не приглашает.

– Не привыкли без приглашения? Хорошо, считайте, что я пригласил. Собирайтесь на аэродром и запомните: когда полк работает, ваше место там, на старте, и при взлете и при посадке. И остальные все одевайтесь, будете стартерами.