Текст книги "Цена слова"

Автор книги: Степан Мазур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Глава 4 – Новый дом -

Трёхэтажное довольно длинное и старое здание, совсем старинное, многократно переделанное то ли с больницы, то ли здания пионеров и комсомола – а ранее, наверняка, из дома какого-нибудь дворянина – вмещало несколько сот детей. От совсем маленьких, переводимых из дома малютки «отказников» до старших подростков в преддверии совершеннолетия. Тех, что скоро покинут детдом и пустятся в жизнь свободными птицами.

Десятки любопытных глаз провожали меня со всех сторон. Сопровождающая из больницы тётка вместе с полицейским что-то говорили, представляли людям, те спрашивали, задавали вопросы, смотря в глаза. Я не слышал. Молча шагал за ними, как овца на привязи. Стены детдома не радовали. Тоской был наполнен воздух, атмосфера стояла гнетущая, даже детские улыбки выглядели неестественно. Чего радоваться, когда жизнь такая отстойная? Всё перед глазами было в чёрном цвете.

Длинный коридор привёл нас к кабинету директора. Посчастливилось попасть на планёрку, где вокруг кучи воспитателей бродил пожилой мужичок, и разносил всех словами в пух и прах, поднимая на повестку дня плановые вопросы.

Я стоял как замороженный, опустив взгляд. Лишь периферией зрения отмечал хмурый взгляд директора детского дома и не менее хмурые лица десятка женщин-воспитателей.

«Как же, ещё одного затюканного волчонка с больницы привезли. Наслышаны, наслышаны…» – говорили их равнодушные лица, и каменные взгляды не сулили ничего хорошего.

Всё-таки я убийца. И срок, пусть даже условный, занесён в личное дело, отнюдь не сглаживая дороги жизни. Судьба. Но никому ничего объяснять не собираюсь! Пусть думают, что хотят. Не жалею, что воткнул нож в лёгкое того подонка. Совсем не жалею. Дали бы возможность всё исправить – поступил бы точно так же, ещё и второго бы проткнул поглубже для верности. Никаких угрызений совести и стяжаний за грехи. Гопники [4]4
  [4] Гопник в понимании Игоря – городской отморозок, аналогичный кресту, только другой «местности».


[Закрыть] ни над чем подобным не задумывались, истыкав живот и грудь отца, как мешок с песком. И этот ублюдский гоп-стоп [5]5
  [5] Ситуация, когда группа гопников под угрозой физической расправы грабят или измываются над жертвой с угрозой физического воздействия.


[Закрыть] сломал бы ещё не одного человека, прежде чем не мой, так чей-нибудь другой нож остановил бы бандитов.

Но здравый смысл здесь неуместен. Убил – убийца. Точка. И никого не волнует, что это лишь одна сторона граней. До этого полного понимания всей произошедшей картины мне ещё было расти и расти…

Директор Аркадий Петрович, лысый обрюзгший старикан, любезно поприветствовал людей из органов опек, подписал бумаги о принятии, и как только дверь за тёткой и полицейским захлопнулась, принял свой естественный облик, повседневный. Едва ли я мог назвать его приятным.

Мы с первого момента знакомства возненавидели друг друга. На уровне интуиции – шестого чувства. Перед его глазами лежала бумажка, где чёрным по белому было написано: «Осуждён по статье за неумышленное убийство на условный срок в размере пяти лет». Всё. Другие слова были бессмысленны. Эта бумажка и определила его дальнейшее отношение ко мне, как к криминальному элементу.

Разглядев с ног до головы и лениво зевнув, Аркадий Петрович с ходу определил меня на постоянную прописку к самым старшим – на третий этаж. В особую комнату. Уму разуму учиться. Перевоспитываться. Я же понятия не имел, что половина из обитателей комнаты уже привлекалась. И мне не были понятны ухмылки на лицах воспитательниц. Всё пришло позже.

Одна из воспиталок просто повела меня в комнату на знакомство такими словами:

– Ну что, душегуб? Идём прописываться.

Кивнул, не обращая внимания на слова. В голове звенела пустота, и пустота эта с каждым днём распространялась всё дальше и больше. Возможно, так же ощущают себя роботы, бездушные механизмы, выполняя простейшие команды, ни о чём не задумываясь. Всё по схеме. По заранее занесённой программе. На алгоритмах. Без чувств и эмоций.

Я становился этим роботом.

Объемная воспитательница провела через половину здания и остановила перед закрытой обшарпанной дверью. Ткнула наманекюренным ногтем, указывая направление и обронила, как обречённому:

– Вот здесь и будешь… ммм… жить. Заходи, не стесняйся, – и ушла, посмеиваясь.

Я и застыл перед дверью. Возможно, ждал, пока мне принесут пастельное бельё или расскажут, где и что находится в абсолютно незнакомом здании.

Ждал.

Минута слилась во что-то бесконечное. Эта бесконечность во мне колыхнулась и отозвалась, словно рябью по озеру. Маленькие волны набрали силу, поднялись вверх и обрушились на пустое сознание волной цунами. Это и называется волей к жизни.

А к чёрту всё это! Не даст жизнь поблажек, пока сам не возьму!

Вспыхнув, как яркое пламя, я врезал ногой по двери. Всё равно ничего хорошего за той стороной меня не ждало и лучше начать первым. Лучшая защита – нападение. Так хоть шанс есть. Раз обещал себе выжить – выживу. В какую бы передрягу не занесло.

Я сильный! Я всё смогу! Я рыжий! Я самый рыжий!

Дверь распахнулась, и я вошёл внутрь, взведённый как тугая пружина, готовый к молниеносной драке.

Человек, теряя всё, ломается или становиться таким сильным, что больше ничто не в состоянии его сломать. Кто выдерживает эту перековку, становиться из другого теста – я бы назвал его металлом.

Кому нечего терять, тому нечего и бояться! Вперёд!

Девять пар холодных глаз одновременно повернулись к источнику звука: семеро пацанов у стола и по кроватям, две молодые девчонки курили на подоконнике в распахнутое настежь окно.

Было жарко, душно и пахло смесью кислого пота и курева. Пары алкоголя свободно витали по большой комнате. На столе стояли две бутылки водки и пластмассовая двухлитровая бутылки пива, пепельница, полная окурков и закуска, состоящая из хлеба с сыром.

Надо же! И здесь на планёрку попал!

– Это ещё что за рыжий волчара? Смотрит, как дьявол. – Гаркнул белобрысый тип на кровати. – Рябой, Копчёный, покажите ему, как надо входить в комнату.

Двое сразу подскочили из-за стола, приблизились, угрожая:

– Ты чё баклан, зубов захотел лишиться?

– Я тебя сейчас на части!

– Иди сюда, познакомимся!

Детей так пугайте, ублюдки. Мне, как смертнику жизни, всё равно.

Два прыжка для разбега и колено проломило грудь загорелому – наверное, и есть Копчёный. Хорошо попал, удачно.

Под Рябого – парня с лицом в оспинах – поднырнул и врезал под дых. Прямо в печень. Болевой шок отключит надолго.

Перерыв? Дадут передохнуть, как же.

Остальные пятеро подскочили и в один момент наваливаясь кучей. Когда каждый сам по себе говно, но в стае – сила. Я только успел схватить табуретку у стола и огреть белобрысого с короткой причёской по голове. Была бы деревянная – в щепки, а так сделана из опилок и спрессована. С клеем переборщили – удержалась. Зато белобрысый, как подкошенный, рухнул на пол.

Так, четверо.

Ещё одного успел схватить за горло и швырнуть на кровать. Наверное, успел подкачаться за время курьерской работы – паренёк запнулся о кровать и с перекатом через голову ударился о соседнюю кровать, взвыл, припечатавшись головой.

– Познакомились?! – Почти зарычал я, охлаждая пыл трёх оставшихся. Двое из них не горели желанием встревать в драку, где уже столько потерь, а третий без поддержки не решался. – А теперь мордой в пол и отжиматься! Быстро!!! – Рявкнул я зверем.

Трое замерли, не врубаясь.

– Я ваш новый физрук! – Во всё горло взревел я. – На пол!!! ОТЖИМАТЬСЯ!!! БЫСТРО!!! – Я подхватил недопитую пластиковую бутылку с пивом и швырнул в одного из тройки. Бутылка врезалась в самого тощего и окатила пивом его и товарища.

Действенный метод.

Тощий больше не стал сомневаться, брякнулся на пол и два раза отжался. На большее его не хватило. Его облитый пивом товарищ смог чуть больше. Самый боевой друг побил суммарный рекорд обоих на целых два раза.

Делая зарядку по утрам перед работой и вечером на сон грядущий, чтобы спать без этих самых снов и без нижних конечностей, я обычно отжимался по сто раз. Это и дало преимущество перед жителями «воспитательной» комнаты. Ничего не делая для здоровья и бухая, те постепенно превращались в скелетов. Их спасала только стая. И у стаи всегда есть вожак. Судя по усиленным кряхтениям на полу, вожак этот лежал на полу после встречи с табуреткой…

Спасибо, батя за уроки жизни. «Сначала выноси самых мощных, а дохляки сами разбегутся». Пригодился урок.

Я посмотрел на девчонок на подоконнике, обронил сухо:

– Брысь отсюда! Живо!

Моя волчья физиономия после лечения в больнице и всех событий последнего месяца не делала и намёка на снисхождение в спорах.

Чиксы [6]6
  [6] Компанейские девчонки. Чрезмерно.


[Закрыть], как говорил Лёха, смылись в мгновение ока.

Подхватив оставшуюся в живых табуретку, я присел у стола, сделал морду отморозка и усиленно жуя сырок, замогильным голосом сообщил:

– Кто не будет слышаться – буду резать. Мне, как мокрушнику [7]7
  [7] Осуждённый по статье за убийство. Игорь здесь утрирует. (Прим. авт.)


[Закрыть] всё равно, а вам, чистым светлым душам, покоцанным жизнью, не в прикол. Верно, говорю?

Во мне определённо умер актёр. Пятеро кивнули – тот, что ударился о кровать, и получивший под дых, оклемались и уселись на кровати напротив.

– А раз все хотят жить… – я резко подскочил, вытаращив глаза и заорал, брызгая слюной для пущего эффекта. – То заткнулись все и слушаем сюда! Подняли белобрысого и Копчёного! Быстро!

Трое метнулись поднимать павших. Получившего в грудь подняли, усадили. Очухался сам. А белобрысый получил по голове добротно. Ещё долго валялся на кровати, приходя в себя.

Хрустнув костяшками пальцев, я посмотрел в глаза каждому. Они боялись. Отчётливо видел страх в глазах каждого. Значит, пока Паха не придёт в себя и снова не скучкуются, пару дней можно отдыхать. Эта ночь будет тихой. То, что нужно. А пока предстояло познакомиться.

Коротко расспросив о каждом, узнал все семь имён или «кликух».

Отключившегося белобрысого звали Пахой. Паха-пахан, бывший старший комнаты.

Рябого и Копчёного запомнил сразу. Покоцанную и загорелую харю ни с кем не перепутать.

Костян был тощим, как голодающий глист. Это его рекордом было отжаться два раза. Лёгкий и длинный, а способен только за пивом в магазин бегать. Конечно, если гопам удаётся поиметь денег с малолеток после школы.

Кефир был толстячком с довольно длинной причёской, парень вроде не плохой по первым ощущениям.

Жека и Кот ничем не выделялись, были бритыми и сидели тише воды, ниже травы. На них-то как раз и влияет компания. Если хорошая – парни будут вести себя нормально. Если плохая, под предводительством Пахи, то пиши – пропало.

И здесь мне предстояло жить почти три года.

Жить или выживать? Главное дотянуть до того момента, когда всех выселят с моментом совершеннолетия, а потом будет легче.

Остаётся только жить сегодняшним днём. Жить и разговаривать по манерам общества, в котором живёшь. Лучше живой презираемый волк, чем мёртвый благородный олень.

Отец, мать, я выживу! Обещаю! Не важно, какой я внешне, внутри я всегда могу оставаться собой.

Глава 5 – Ночная весть -

Не спалось. Перевернулся на другой бок, прислушиваясь к звукам тёплой, шумной улицы. Там разрезали воздух шумы недалёкая трасса, слонялись полуночные гуляки и ярко светила луна, почти полнолуние. Яркое, близкое, но такое недоступное молочное око. Хоть волком вой… Скоро и начну.

Устал как собака – всё равно же родственник волка, потомок. День был долгим, нервным и изматывающим, а сон всё равно не шёл. Вроде и не храпит никто и форточки настежь. Проветрили всю вонь комнаты жарким, но чистым воздухом, да и пацаны дружно взяли тряпки и два часа добропорядочно оттирали каждый уголок.

Паше было всё равно, где жить. Под его началом презирали любого, кто пытался даже заправлять кровати. Загадили такой идеей всю комнату, доморощенные идеологи. Но я не люблю грязь.

Если во главе группы стоит свинья, то все прочие животные тоже вскоре начинают вести себя по-свински. Значит, не зря в рыло получил. Тут я не прогадал, кому зарядить с правой. Едва бывший авторитет оклемался, тут же первым примером стал показывать, что чистота – это хорошо. В конце концов, он логично догадывался, что поползать с тряпкой вдоль кровати удобнее, чем обрести сломанное ребро.

Да, я такой. Зато спали теперь в чистой комнате и не задыхались. Воспиталки просто выпали в осадок, когда Рябой в качестве гонца запросил для всей комнаты чистое бельё. Выдали в течение каких-то минут. Ранее подобного рвения к чистоте спецкомната не проявляла, и буквально силком приходилось загонять в душевые перед проверками.

По итогу все спали. Кроме меня. Это была первая бессонница за последние несколько лет.

В коридоре послышался вскрик. Повторился. Жалобный, плачущий. Я прислушался. Через некоторое время крик притих, но стал почти ритмичным.

Быстро растолкав ближайшую ко мне кровать с Кефиром, я пробурчал сонному соседу на ухо:

– Кефир, что за дела в коридоре?

– А? – Сонно буркнул толстячок, не понимая, во сне он ещё или уже наяву.

– Кто там ревёт в коридоре, говорю? – Повысил я голос.

– А, ну так это дрек Женьку пялит или Светку… Хотя не… Людкин голос. Точно. Людкин.

– Чёго? – Мне показалось, что ослышался или не так понял. – Насилует?

– Во-во, – подтвердил Кефир, снова погружаясь в сон.

Я невольно вспомнил темноволосую девчушку, курящую на подоконнике, когда зашёл в комнату. Пацаны сказали, что темноволосая и была Женькой. Вторая, посветлее – Светка. А что ещё за Людка? Если не взяли в компанию в комнату, значит ещё моложе. И как молнией резанула по голове. Они же ещё совсем-совсем молодые! Лет тринадцать-четырнадцать, ну максимум пятнадцать.

– Этот лысый урод насилует малолеток? – Закипая, переспросил я, в последней надежде, что что-то не так понял.

– Ага. Аркадий Петрович сегодня лютует. Слышь, как старается. – Буркнул толстячок и перевернулся на другой бок.

– Ты чё несешь?!

– Да я при чём? Он уже всех девчонок… До младшей группы разве что ещё не добрался… Но чем старее, тем помоложе любит. Скоро доберется.

– А воспиталки что?

– А что воспиталки? – Встрепенулся Кефир, повернувшись ко мне. – Своих у них проблем, что ли мало? Никто с работы вылетать не хочет. Молчат в тряпочку, да и всё.

Я подскочил с кровати. Надел шорты, кроссовки на босу ногу и направился к двери, на ходу бормоча:

– Помоложе, значит. Что ж, будут ему помоложе…

– Игорь, ты куда? – Догнали слова длинноволосого.

– Череп лысый полировать, – бросил я через плечо и вышел в коридор.

Дверь небольшой подсобной комнатки была приоткрыта, горел свет. Старый урод, опустив штаны, удовлетворял свою похоть, не особо скрываясь от персонала.

Людка лежала на скамейке, вскрикивая при каждом движении. По щекам текли слёзы, но сдерживалась, чтобы не разрыдаться во всю мощь. Левая щека горела огнём – пощёчину Аркаша залепил при первой же попытке к сопротивлению.

Я приоткрыл дверь и молча подошёл к директору. Так же молча схватил за горло и откинул к стене. Старпёр ударился спиной, запутался в штанах и грохнулся на пустые вёдра, горшки и швабры. Закричал вместе с поднявшимся грохотом.

Жалкий и униженный шакал, измывающийся над жертвой. Мать грудью в детстве не докормила? Но это не повод! Не повод!!!

– Что, сука, развлекаешься? – Обронил я, и надавил на пах кроссовкой. – И управы на тебя никакой нет? Так? Подмял, значит, всех под себя?

Людка, прикрывая грудь рукой – прикрывать-то особо нечего, совсем молодая – поднялась со скамейки, собирая одежду и не переставая лить слёзы. Проглатывая комья в горле, девчонка закачала головой и шептала:

– Не надо, рыжий, не надо… Будет только хуже.

Я склонился над директором детского дома, зло шепча:

– Что, запугал детей, выродок? – Я усилил нажим подошвы. – Запугал?!

Он взвыл, понимая, что может быть никогда больше не возникнет желания забирать девчонок одну за одной из ночных комнат.

Тоже мне нашёл себе гарем. Долбанный шейх.

– Тебя посадят! – Вскричал насильник-Аркаша, резво вспоминая, кто он и что из себя представляет. И кто я – какой-то паренёк, ещё и осужденный, хоть и условно. Одна статья есть, вторую пришьют.

Я повернулся к Людке, обронил:

– Бери одежду и дуй в комнату. Большего такого не повториться. Никогда! Ни с тобой, ни с какой-нибудь другой девчонкой. Так им и скажи. И не бойтесь. Вас много – он один.

Девчонка кивнула и выскочила в коридор, всё ещё прикрывая грудь. Перед Аркадием Петровичем не прикрывала – он был для неё всего лишь бездушным негодяем, его не стеснялась. А ко мне относилась по-другому. Стыдилась своей наготы. Значит, не развращена изнутри. Значит, человечности в ней гораздо больше, чем в директоре. Не всю выпила жизнь…

Но этот урод сейчас за всё ответит, пусть даже меня снова посадят!

Я склонился ещё ниже над Аркашкой, потише начал:

– Чего? Посадят? – На миг ослабил натиск. – А что ты им скажешь, маньяк? Скажешь тебя избил рыжий в процессе изнасилования тобой малолетки? А? – Я вновь усилил натиск. – Или скажешь, что яйца тебе оторвали по чистой случайности? А? За дверь зацепил? Нет? Или тряс направо и налево просто так и сами отвалились? Люди то тебя не поймут! Ну что же ты, Аркаша? Скажи мне, как всё было.

Он мычал, лицо багровело от боли. Все попытки убрать ногу я пресекал ещё большим натиском.

Хотелось пинать, бить, избивать, изливая всю накопленную внутри ярость, боль, обиду на несправедливость своей жизни и жизни тех, кто попал в этот детдом.

Держался.

Один хороший удар и этот урод провалиться в ад, но я-то тоже попаду в ад, только другой – тюремный. Снисхождений учитывать не будут. Стоит ли менять шило на мыло? Если здесь ещё есть шанс: доживу до совершеннолетия, заберу квартиру и устроюсь на работу, то одним лишним ударом могу перечеркнуть этот вариант красной полосой. Поставлю на себе же крест. Зачем?

Убрал подошву.

– Живи, сука. Я ещё посмотрю, что с тобой сделать… Но детей ты больше трогать не будешь в любом случае. Иначе сам по кругу пойдёшь. Понял?! Пацаны на тебя давно зуб точат. Отыграются по полной. Ты понял меня, ублюдок?!

– Понял… – прокряхтел Аркаша.

Даже не стал угрожать. Странно. Растерялся что ли? Или действительно за яйца опасается? Вряд ли. Староват. Утром придёт в себя и начнёт «пресс». Пожалею же, обязательно пожалею. Но я не такой, как он. Чего бы ни было, я не запущу зверя в душу глубже положенного. В конце концов, теперь у меня появились кое-какие обязанности. Я должен защищать невинных. Как бы ни пачкался в крови, а истинную душу не запачкать. Кто ещё спасёт этих девчонок, если не я? Миру давно на них плевать.

Только от меня зависело, получит ли Аркашка по яйцам или девичьи слёзы будут периодически продолжаться. В его возрасте о женском поле вообще пора забыть, к переходу в другой мир готовится, о душе подумать.

Вернулся в комнату и рухнул в кровать, погружаясь в сон.

Перед тем как уснуть, на грани сознания докатился шёпот Кефира:

– Ну и нажил же ты себе неприятностей, рыжий. Не завидую.

– Заткнись.

Кефир обиженно замолчал, повернулся на другой бок и укрылся простынёй с головой. А у меня сил не осталось даже шорты снимать, только кроссовки вместе со стельками скинул. Те всегда вылезают, когда снимаешь без носков.

Если бы кто задумал покушение в эту ночь – пусть режут. Сил больше нет. Надоело всё. Устал…

А ещё полгода назад дрова рубил. Что за жизнь? Взрослею? Думать теперь приходиться не по возрасту. Вынырнул из размеренного болота деревни в бурную реку города, вот и причитаю.

Объятья бога сна неторопливо укутали. Расслабился и отключился во мрак без снов.

Завтра предстоял новый день.

* * *

Утро начал с зарядки на улице, прихватив с собой всю комнатную компанию. Кто ещё займётся здоровьем гопов, если не я? Бурча, кряхтя и усиленно матерясь, те заправили кровати и стройным шагом направились дышать свежим, бодрящим воздухом.

Я выдержал тяжёлый взгляд каждого, не отвёл глаз, всё-таки вожак. Пусть знают, кто главный. Иначе бунт.

Когда всей компанией прошли мимо Аркадия Петровича, тот побелел, лицо вытянулось, как у удава.

Пробурчав что-то невразумительное, директор поспешил скрыться в кабинете. Походка его была немного странной, скособоченной. Шёл так, словно сжимал бёдрами мячик. Порядком напоминал беременного пингвина. Подошва моего кроссовка и придала эту походку. На всю жизнь запомнит, педофил престарелый. Ещё только один косой взгляд в сторону девчонок и снова отполированный череп засверкает пуще прежнего. Я позабочусь. Если доживу, конечно. Обещал родителям выжить, значит выживу. Слово надо держать.

Воспитательницы же просто каменели, при виде «рецидивистов», спешащих на улицу.

Погода была замечательная. Поднимающееся из-за дальних домов солнце и чистый от облаков горизонт, с полным отсутствием ветра, обещали пустынный зной. То, что надо для зимы внутри души. Завалиться бы на берегу какой-нибудь речки и загорать, румяня кожу. И ни о чём не думать. До ближайшей речки, наверняка, не один десяток километров. Да и кто отпустит? Дрек после вчерашнего даст разрешение на прогулки только под дулом автомата. Это просто растерялся, что на зарядку отпустил, и то смотрит из окна безотрывно. И воспиталки прячутся за занавесками со всех окон. Надзиратели, мать их.

Больше всех упорствовал зарядке Паша. Как бывший авторитет, тот пытался вернуть себе былое могущество и бубнил, что блатным западло делать зарядку. Тем самым он пытался отбить себе бывших союзников. Кефир, Жека и Кот не горели возвращением к прошлому и ритмично махали руками-ногами на свежем воздухе.

– Кто блатной? Ты блатной? Ты знаешь, кто такой блатной? – Я без замаха врезал ему под дых, чтобы понимал различие между «блатными» и «косящим под блатного».

В древне на соседней улице жил дядя Поликарп. После ГУЛАГа и зоны, тот вернулся в родную деревню и жил по-простецки, стараясь выжить из себя прошлое. Оно ему осточертело – полжизни провёл за решёткой по иным законам. На пальцах Поликарпа были наколки перстней – признак могущества там, по ту сторону решётки. Он то и был блатным и, наверняка, коронованным авторитетом. Дядя никогда об этом не распространялся. И нам, как пацанам, досаждавшим его бесчисленными вопросами «а как там, на зоне?», оставалось только гадать. Но об определении слова «блатной» я догадывался. И прыщавая рожа Паши под это определение никак не походила. Попадёт к действительно блатным и ему не жить. Так пусть лучше получит под дых сейчас, чем потом заточку в бок.

Пацаны замерли, не сводя взгляда с Паши. Жалеют что ли? Ну-ну.

– Кто готовиться к жизни на зоне заранее, пусть привыкает следить за словами. Пригодиться. Кто не желает за решётку – продолжайте зарядку, – отчеканил я, а про себя подумал, что «быков» на зоне тоже хватает. В «шестёрках» в основном ходят. Бицепс мозг заслоняет, и в авторитеты не пролазят.

Тем не менее, ребята замахали руками-ногами в два раза быстрее. Может и будет, какой толк. Главное палку не перегнуть с этим воспитанием.

После зарядки настал черёд завтрака. Вопреки ожиданиям, трапеза оказалась довольно сносной, даже маленькие кислые яблоки выдали. Живём!

Большего всего в детском доме хотелось жрать.

Я сидел вдали от всех за отдельным столом. Слухи разлетаются быстро. Шёпоток, слушок и вот весь детдом от мала до велика, знает и о вчерашней драке, и о ночном случае. Знают и молчат. Месть Аркашки страшна. Запугал, пуще смерти, старый сукин сын. По глазам детским видно. Даже Людки в столовке нет. Вряд ли горит желанием встретиться со мной на глазах у всех. Как раз две мелкие девчушки утащили со столовой в комнату тарелку каши, хлеб с маслом, стакан чая, да яблоко. Ей. Кому же ещё?

От мыслей отвлёк Паша. Вырос перед столом, ехидно скалясь. Всем видом напоминает мне шакала. Почему некоторых людей просто хочется избить за один вид?

– Рыжий, тебя Аркадий Петрович зовёт.

– Убрал улыбку, а то зубы растеряешь, – коротко бросил я и поднялся из-за стола. Резкий почти незаметный удар-тычок выбил из Паши дыхание. Я резко посадил его на свой стул отдышаться, шепча на ухо. – Для тебя я исключительно Игорь Данилович…

Прогулка до кабинета директора была не долгой. И столовка, и сам кабинет – на первом этаже. Вошёл без стука и, не здороваясь – буду я ему ещё здоровья желать – сел напротив.

– Как это понимать, Мирошников?! – Повысил голос Аркашка.

– Хрена ты орёшь, селезень? Яйца болят? Так это мы мигом. – Я поднялся и направился к нему, обходя широкий стол. – Где у тебя ножницы?

Аркашка растерял весь напор, голос изменился, стал тревожным и взволнованным:

– Не подходи! Сядь… – и добавил почти шёпотом. – Прошу тебя, сядь.

Я приблизился ближе, втирая костяшки пальцев в лысину старикану. Больно и доходчиво. Чтобы больше не думал на меня повышать голос.

– А дети тебя как просили? Аркадий Петрович, не надо! Не надо! Или называли тебя дядей Аркашей? А? Тут в детдоме есть вообще хоть один человек, кто тебя любит?

Я вдоволь зачесал лысину маньяку. Синяки на весь череп обеспечены. Или кепку оденет или придётся придумывать историю с падением кирпича или утюга. На само деле мне искренне хотелось ему что-нибудь сломать, но ярости, как вчера ночью, не было. Всё суд должен решать, всевидящая Фемида со странной повязкой на глазах. Вот только по глазам детей в столовке понял, что никто показаний не даст. Придётся брать весы богини правосудия в свои руки. Та всё равно не видит с этой самой повязкой. Только без крови. Надо что-нибудь придумать. Надо стать умнее.

Рыжий, думай. Думай!

Я вернулся на стул и вперился в Аркашку неумолимым взором. Тот охал, держась за голову, бубнил проклятья.

– Да какие ещё проклятья, Аркаша? Разве может быть что-то хуже, чем теперь? Чего звал-то? Говори или расстроюсь.

Директор выдвинул верхний ящик сбоку от себя. Я напрягся. Мало ли что он там достанет. Но тут же расслабился, допустил мысль, что если он достанет пистолет и пристрелит меня, это будет не таким уж плохим финалом. А его всё-таки посадят.

Но Аркашка достал лишь какие-то бумаги, придвинул ко мне поближе.

– И что это? – Безразлично спросил я, не прикасаясь к листкам.

– Бумаги на твою квартиру. – Аркашка изобразил лицо рецидивиста. Таинственно начал, сложив пальцы в замок. – Я вот что подумал. Тебе здесь жить ещё несколько лет. Ты мог бы за это время неплохо заработать. Не только ты… МЫ могли бы неплохо заработать. Квартиру можно сдавать внаём и с этого иметь неплохой заработок. Конечно, часть я возьму себе, но и ты в накладе не останешься. К тому же, я переведу тебя в лучшую комнату, посажу на усиленное питание. Как тебе? А от тебя требуется только переоформить кое-какие бумаги…

Такой «шпалы» он не получал никогда. Резко подскочив из-за стола, я припечатал по лысине такой шлепок пальцем, что Аркашка отлетел вместе со стулом, треснувшись затылком о шкаф за спиной.

– Я, по-твоему, совсем без мозгов? Ты хату у меня отобрать хочешь, а я по миру пойду? – Я медленно обошёл край стола, намереваясь задушить это существо, называемое человеком. – Или в общагу институтскую?

Зуб даю, что я не первая жертва.

– Нет, нет! Ты не так понял… Не так понял. – Запричитал Аркашка. – Я хочу лишь помочь тебе заработать. Да, заработать на дальнейшую жизнь.

Поднял и затряс его за воротник.

– И скольким ты так «помог», добродетель?

Снова захотелось треснуть этим лысым черепом о какую-нибудь батарею и покончить с этим раз и навсегда.

Заставил себя разжать пальцы.

Нельзя! Нельзя становиться таким, каким меня хочет сделать жизнь. Стать моральным уродом – последняя грань, за которую я не могу перейти.

Больше не глядя на это чудовище, я вышел из кабинета, хлопнув дверью так, как никто и никогда до меня.

Внутри всё бурлило. Мысли метались, как разогретые атомы. Добрался до подоконника на втором этаже, присел и погрузился в раздумья, силясь успокоиться и взять себя в руки.

Значит, Аркашка занимается не только педофилией. Ещё и на жизнь решил заработать. Квартиры сироток распродаёт, если таковые имеются. Что ж, даже не знаю, повезло ли мне иметь подобную. Не отстанет же! Старый, лысый динозавр теперь не успокоится, пока не добьётся подписания бумаг.

Так, что он может сделать? На что способен? Если и не удастся подговорить всех ребят сломать меня, то призовёт кого-нибудь со стороны. С квартирами в одиночку не работают. Наверняка, есть сообщники.

Перед глазами появилась мелкая девчонка, защебетала:

– Игорь, тебя Людка зовёт. Она в женском туалете на третьем этаже. Заходи, не бойся.

– Чего? Людка? В женском туалете?

– Ага.

Наградить, что ли, захотела? Нет уж, нет. Нет! Я не хочу быть даже отдалённо похожим на Аркашку. Никакой любви по туалетам и подсобным помещениям. Что за воспоминания должны остаться от первого раза?

– Занят я. – Ноги сами понесли на улицу. Через плечо бросил. – Пусть не ждёт… никогда.