Текст книги "Открытие медлительности"

Автор книги: Стен Надольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Теперь все выглядело здесь совсем иначе – эти прелестные белые домики, пурпурные горы, синяя река, дамы в пышных нарядах и застегнутые на все пуговицы господа с серьезными лицами под чинными фетровыми шляпами, которые они почтительно приподнимали при встрече. За высокопарными словами открывались иные истины.

Полицейские уже не казались верными стражами порядка, роскошные виллы на Бэттери-Пойнт не вызывали желания восторгаться прогрессом и архитектурными красотами, а все эти улицы, собор Святого Давида, дома – они напоминали лишь о том, что все тут построено руками арестантов!

Теперь он знал не только то, о чем мечтают заключенные, но и то, как они живут сейчас. Новехонькая верфь со сладковатым запахом древесины от недоделанных пока корпусов: никакой радости, если ты знаешь, что рабочие ходят в цепях! И запах рыбы, исходящий от развешанных на просушку рыбачьих сетей на Саламанка-плейс, перестал вызывать приятные чувства. Как часто в эти сети попадались тела тех, кто бросался вниз головою с обрыва!

Сэр Джон Франклин снова окопался у себя в кабинете, который он превратил в штаб-квартиру. В его планы входило не только надзирать, карать, вести войну, он хотел перетянуть на свою сторону людей, у которых в душе сидели те же вопросы. И чтобы в будущем таких стало много.

Аборигенам нужно подобрать более подходящее место, чем голый остров Флиндерса. Он поговорил об этом с Монтегью, открыто, но осторожно. Тот выразил несогласие и вьщвинул несколько возражений. Однако уже на следующий день план новой резервации был отправлен в Лондон.

Джейн превосходно справлялась со своей ролью супруги губернатора. Если Джону предстояло публичное выступление, он находил в ее лице бдительную союзницу. Она занималась женской тюрьмой и вела оживленную переписку с Элизабет Фрай из Лондона по вопросам тюремной дисциплины. Она приглашала в гости жен чиновников и поселенцев, равно как и их дочерей, чтобы угостить их струнным концертом или каким-нибудь докладом. Она вела все обширное хозяйство и могла с легкостью, хотя и не блестяще, приготовить обед на двадцать персон, если повар заболел или сбежал. Она, нисколько не смущаясь, открыто высказывала свое мнение по всякому поводу и совершенно не старалась изображать из себя ухоженно-напыщенную первую леди по образу и подобию миссис Артур. Она слишком много путешествовала в своей жизни и прочитала слишком много книг, не говоря уже о том, что повидала достаточно разных людей в трех частях света, чтобы играть в такие игрушки. Она не считала нужным скрывать свой ум, как не скрывала она и своей красоты. Джон не испытывал зависимости от суждений Джейн, но прислушивался к ним с большим уважением. Он любил ее без особой страсти, но доверял ей больше, чем некогда Элеонор. Он не нуждался в ее постоянном присутствии, но, когда она была рядом, она не мешала ему. К счастью, и она чувствовала себя рядом с ним точно так же. И пусть это не было любовью – зато это было согласием!

– Не жди ничего хорошо от Монтегью! – предостерегала Джейн. – Он человек Артура. Он хочет, чтобы ты попал в зависимость от него и тем самым предоставил ему возможность полностью нейтрализовать твои действия.

– Я знаю, – ответил Джон.

– Он думает – губернаторы приходят и уходят, Монтегью остается.

– Вполне возможно, – отозвался Джон. – Мне нужен быстрый первый офицер, который во всем разбирается и к тому же входит в правительство. Без такого человека я не могу предпринять ничего серьезного. Для настоящих дел необходимо иметь защищенный тыл. Хепберн не может, Маконоки не хватает гибкости, а женщина, хотя это звучит по-дурацки, тут не годится.

Джейн это понимала.

– Взять на себя хотя бы часть твоих обязанностей я не могу. Но я могу тебя предупреждать об опасностях. Сейчас я советую тебе остерегаться Монтегью.

– Хорошо, – сказал Джон. – А я советую тебе остерегаться Маконоки. Он идеалист. Мы не должны давать себе морочить голову всякими завиральными идеями. За всеми этими мечтаниями можно упустить политику.

Джейн внимательно посмотрела на него:

– Наоборот тоже хорошего мало!

Ночью она устраивалась у него на плече. Иногда она даже так засыпала и могла спокойно спать, в то время как он лежал без сна и следил за тем, чтобы ее голова не соскользнула. Бывало, впрочем, что она зачитывалась каким-нибудь приключенческим романом и гасила свет уже тогда, когда Джон давным – давно храпел. Однажды утром она сказала:

– Ты всю ночь скрежетал зубами. Слишком много забот.

Что верно, то верно, возражать он не стал.

Кипучая деятельность Джейн уже стала действовать несколько пугающе на окружающих: не прошло и двух недель после их прибытия, как она совершила восхождение на гору Веллингтона, став первой женщиной, одолевшей эту вершину. Высота 4165 футов, это тебе не шуточки.

Джон Монтегью явно не собирался из-за медлительности его превосходительства говорить медленнее, чем он говорил обычно. Секретарь колонии напоминал в этом отношении Уокера и Пэзли, офицеров с «Бедфорда». Он все обо всем знал, быстро вводил в курс других, действовал осмотрительно и никогда ничего не забывал: ни имен, ни дат, ни самых мельчайших обид. Джон обходился с ним достаточно любезно, но, по зрелом размышлении, не любезнее, чем с остальными.

Честолюбие держало секретаря колонии в постоянном напряжении, он был как кошка, изготовившаяся к прыжку. Это свое состояние он умело скрывал под маской невозмутимого спокойствия и открытости. Он был готов выслушать любого в любое время и покровительственно смеялся под звяканье цепочки от часов, выглядывавшей из кармашка вспучившейся жилетки, при этом он ни на секунду не отпускал собеседника из-под прицела своих водянистых глаз.

Когда Джон превратил заседания законодательного собрания в публичное мероприятие, Монтегью уже «выразил обеспокоенность»: вот только что состоялось собрание, в котором приняло участие 336 поселенцев, потребовавших сделать правительство представительным. Он воспринял это как первый сигнал тревоги. Когда Джон стал проявлять повышенный интерес к случаям превышения полномочий при исполнении судебных решений и принялся увольнять чиновников, он действовал вопреки советам Монтегью, который, кроме всего прочего, по-прежнему возражал против переселения аборигенов в более подходящее для жизни место. Когда же Джон завел обыкновение лично встречать суда с вновь прибывшими арестантами, которым он первым делом объяснял, что у них есть не только обязанности, но и права, Монтегью начал собирать вокруг себя старых, верных соратников Артура. Впрочем, он еще не терял надежды как-то образумить сэра Джона и решил, в качестве последнего увещевания, познакомить его с двумя «железными правилами исправительной колонии», каковые он взялся лично огласить:

– Первое: всякое отклонение от принципа, признанного однажды верным, есть измена. Второе: всякое отклонение от принятой практики – проявление слабости, которая лишь на руку бунтовщикам.

Джон основательно рассмотрел оба правила со всех сторон. Затем он обратил внимание Монтегью на то, что комбинация этих двух тезисов исключает какие бы то ни было изменения. По его мнению, однако, изменником является тот, кто, открыв новыйпринцип и будучи уверенным в его верности, проявляет трусость, не находя в себе смелости действовать в соответствии с ним.

Оказалось, что Монтегью усмотрел в этом ответе личную обиду. Позже, в кругу своих приближенных из Артуровой фракции, он сказал с подчеркнуто горькой усмешкой:

– С недавних пор сэр Джон считает меня трусом и изменником! Ему виднее, он ведь у нас открыватель и ничто не укроется от его пытливого взгляда!

Окольными путями, через одного лакея, эти слова дошли до Маконоки, и он передал их губернатору. Тот не поверил. Иными словами: он решил проигнорировать это сообщение.

Элла во всем была настоящей дочерью Элеонор. Когда однажды Джейн запретила ей показывать вилкой с насаженным куском мяса на гостей, она потребовала вразумительных объяснений. Джон рассказал ей о коте Триме, которому такие замашки очень бы пришлись по вкусу.

– А, знаю, это тот, по имени которого назван город! – радостно воскликнула Элла.

– Нет, по имени которого только хотели назвать город, – поправил ее Джон. – Лорда Мельбурна сочли более подходящей кандидатурой.

Джейн украдкой посмотрела на гостей и попросила его по возможности сменить тему. Софи рассмеялась.

По утрам Джон прогуливался с дочерью среди эвкалиптовых деревьев в саду губернаторского дома. В такие минуты все казалось ясным и простым. Эта колония станет когда-нибудь страной, в которой все будет устроено так, что никому не придется скрывать от детей половину происходящего. Элла уже сейчас все время задает вопросы об арестантах и тюрьмах.

– А как становятся злодеем? – спросила она однажды.

Она привыкла к тому, что папа иногда по нескольку минут размышляет, прежде чем что-нибудь ответить. Это ей нравилось больше, чем когда ей подсовывали объяснения, в которых повторялось то, что она и так знала, только другими словами.

– Злодей, – сказал Джон, – не знает своей настоящей скорости. В одних случаях он действует не к месту слишком медленно, в других – не к месту слишком быстро.

Элла потребовала объяснений.

Джон сказал:

– Он слишком медленно исполняет то, что требуют от него другие, – например, слушается или помогает. Но он пытается слишком быстро получить от других то, что требуется ему самому, например деньги или…

– Но ты ведь тоже очень медленный! – перебила его Элла.

– Губернатору можно! – ответил Джон и с трудом удержался от смеха.

Система Джона Франклина разрасталась, она обрела конкретные очертания и вполне подходила к условиям колонии. Он полагал, что вывел верную методу, сообразуясь с которой, по крайней мере теоретически, можно было жить, совершать открытия и править.

«Во главе правления должно стоять два человека, не один и не три. Один из них должен вести дела и поспевать за нетерпением вопросов, просьб, угроз управляемых граждан. Он должен производить деятельное впечатление, но при этом заниматься только малозначительными, пустяковыми вопросами, а также всеми срочными делами. Второй же человек имеет тогда возможность спокойно смотреть на все со стороны, чтобы в решающий момент сказать „нет". Поскольку всякие спешные надобности не отвлекают его, он может каждый предмет как следует разглядеть, он может определить продолжительность и скорость всего происходящего, он не устанавливает себе никаких сроков, дабы отдаться безраздельно думам. Он прислушивается к внутреннему голосу и может сказать „нет" даже лучшим друзьям, но главное – первому офицеру. Его собственный ритм, его не растраченная на пустяки выносливость спасают и защищают его от всех срочных оказий, которые только кажутся таковыми, от всех, без исключения, чрезвычайных обстоятельств, требующих якобы безотлагательной реакции, от всех скоропалительных решений. Если он говорит „нет", он обязан дать разъяснение. Но и в этом случае не должно быть никакой особой спешки». Так сформулировал свои выводы Франклин и записал.

– Да это же монархия! – воскликнул Маконоки. – Король и канцлер! Вы изобрели монархию! Но мы уже это проходили.

– Нет, – возразил Джон. – Это суть всякого правления! Просто монархия легче всего узнается в этой системе.

– Ну а где же у вас народ? – спросил Маконоки.

– Он может занять место короля, – ответил Джон. – Без медлительности ничего не сделаешь, даже революции.

Такой ответ секретаря не удовлетворил.

– Иными словами, вы предлагаете сидеть и ждать! Неужели вы всерьез надеетесь, что кто-нибудь согласится принять вашу систему? В мои шестьдесят пять уже поздно заниматься революциями! Кому это нужно?!

– Мне, мне, – повторил Джон непроизвольно.

Лондонское правительство продолжало слать заключенных: рабочих, разгромивших в Девоншире машины; мятежников, выступавших за независимость Канады; сторонников всеобщего избирательного права, не давших запугать себя полиции. Для Маконоки все они были героями, для Франклина «политическими джентльменами». Монтегью считал их злостными преступниками, посягнувшими на Бога и корону. Он советовал поместить их в тюрьму строгого содержания, в Порт-Артуре, ибо так тут было заведено с незапамятных времен. И уж ни в коем случае нельзя разрешать политическим работать у поселенцев.

– Одной искры может быть достаточно, чтобы разгорелось пламя!

Джон решил по-другому, хотя и знал, что решения, принятые вопреки мнению Монтегью, оборачиваются сплошной нервотрепкой и бесконечной писаниной. Монтегью, как никто другой, умел расстраивать дела даже тогда, когда они уже приняты к исполнению.

А еще Маконоки, который как-то заявил:

– Канцелярская работа не для меня. Я вижу свою задачу не в том, чтобы день-деньской возиться со всякими бумажками. Мое предназначение – просветление умов, борьба за справедливость, которой я готов служить до последнего!

Джон возразил:

– Но добиваться справедливости вы как раз можете, только занимаясь бумагами. Тут у вас широкое поле деятельности, тем более что вас назначили сюда моим секретарем!

Маконоки почувствовал себя непонятым, как бывает, когда удачная речь не производит должного впечатления.

Активнее всего Маконоки боролся против распределения заключенных на работы за пределами тюрьмы. Он был ярым сторонником закрытых исправительных учреждений и делал ставку на научно обоснованное перевоспитание арестантов усилиями специально подготовленного персонала.

Справедливость, говорил он, есть основа всякого воспитания. Только в тюрьме преступник может рассчитывать на справедливое обхождение, а не у частного работодателя, поскольку никакой чиновник не в состоянии обеспечить в данном случае эффективный контроль.

Джон придерживался иного мнения:

– Если рассуждать логически, то тюрьма не оставляет никому никакого шанса. Ведь большинство преступников становятся таковыми лишь потому, что у них не развито чувство времени. У них неправильная скорость, что-то они делают слишком быстро, что-то слишком медленно. Как же им научиться этому за решеткой? В тюрьме время воспринимается иначе, чем в окружающем мире.

Маконоки ничего не понял, тем более что Джон слишком уж растянул свое высказывание и нетерпеливый слушатель не мог уследить за ходом его мысли. Зато Маконоки вспомнил, какие еще аргументы можно привести в пользу своей теории:

– Поселенец – плохой помощник в деле возвращения преступника на путь добродетели! Ему никогда не исправить арестанта, зато арестант может оказать на поселенца дурное влияние! Система распределения заключенных на работы за пределами тюрьмы – это искушение, подталкивающее людей на несправедливость и жестокость. Поселенцы тоже мастера работать плетками, а женщин-заключенных они еще к тому же затаскивают к себе в постели.

Джон опасался, что дискуссия может вылиться в тотальную мобилизацию аргументов, когда придется силком сгонять под свои знамена все мелкие частности ради того, чтобы вступить в войну утверждений общего свойства. Он решил сменить тему. Но леди Джейн, присутствовавшая при разговоре, не дала ему этого сделать:

– У тюремного начальства нет ни малейшей материальной заинтересованности в том, чтобы обходиться с заключенными по справедливости, и мы видим, к чему это приводит! Поселенцы же совсем другое дело: им важно, чтобы заключенные хорошо работали, потому что от этого зависит их доход.

– И ради этого они эксплуатируют их!

– Но невозможно бесконечно измываться над человеком, который живет в твоем доме, – ответила Джейн. – Кто хочет исправиться, тому дается на воле шанс, в тюрьме же и самое тишайшее существо превращается в человеконенавистника. Вы же сами говорите, что нужно доверять людям! Просто вы рассуждаете как закоснелый воспитатель, вас устраивает только та свобода, которая укладывается в рамки вашей педагогической системы! Почему вы отказываете поселенцам в простом здравом смысле и боитесь довериться им?! В конце концов, будущее острова в их руках!

Маконоки опять почувствовал себя непонятым. Он, по обыкновению, героически-решительно поджал губы и поспешил откланяться. Джон огорчился, все это было невесело, Джейн только посмеялась. Всякое сражение ей доставляло удовольствие.

Джон Франклин сделал ставку на вольных поселенцев. Он посоветовался с Альфредом Стивеном, самым независимым из всех их политических вождей, и начал приглашать на свои приемы кроме чиновников еще и скотоводов, а также предпринимателей. Он хотел тем самым не только подчеркнуть, что признает их существование, но и просто побеседовать с ними. Торговцы металлом, ткачи, владельцы овощных лавок, сапожники – все они впервые почувствовали себя официально признанными и всячески прославляли нового губернатора.

Пока еще вольные поселенцы в политическом смысле были почти столь же бесправны, как и заключенные, и это им не нравилось. Впрочем, некая видимость народного представительства все-таки создавалась: три человека из числа поселенцев входили в законодательный совет, но никакой опасности собой не представляли, поскольку их голоса надежно перекрывались шестью голосами представителей правительства. К тому же исполнительный совет состоял исключительно из чиновников, большая часть которых принадлежала к Артуровой фракции. Джон сделал ставку на поселенцев, прекрасно отдавая себе отчет в том, что выбрал самый ненадежный и самый неудобный путь – политический. Первые неприятности не заставили себя долго ждать.

В свое время поселенцы сумели много заработать за счет высоких цен на зерно и шерсть, державшихся на таком уровне не одно десятилетие. Они были независимыми, состоятельными и агрессивными. Оскорбленные чувства и задетое честолюбие требовали выхода, единственным же достойным противником были губернаторские чиновники. Ссоры и свары между отдельными семействами на почве зависти и ревности ничего не давали, пустая трата времени. Разнообразные газеты, выходившие в Хобарт-Тауне и Лаунчестоне, занимались в большей степени друг другом, ломая перья в отчаянной полемике, и никакого политического веса не имели. В бессильной злобе они перешли к тактике булавочных уколов, главным образом в отношении колониального правительства, не гнушаясь грубых инсинуаций, личных оскорблений и беспочвенных обвинений.

Джон видел дома богатых землевладельцев, он видел их расфуфыренных дочерей в дорогих нарядах. Он слышал их высоконравственные речи, он заглядывал в их ухоженные сады. Ему казалось, будто за всем этим скрывается нечто совершенно другое. Джон ясно ощущал: слова имеют двойное дно, разумные высказывания таят в себе жажду конфликта, особенно у крупных скотовладельцев с окраин. Это угнетало Джона, уже хотя бы потому, что он не сразу улавливал смысл гнусных намеков и вынужден был просить, чтобы ему повторили. Он мечтал, чтобы вокруг него собралось больше предпринимателей, больше землевладельцев, с подвижным, расчетливым умом, добрым нравом и настоящим купеческим терпением. Но таких на Вандименовой земле было меньшинство. Зато кавалеров в сапогах, рассуждающих попеременно то о вечных принципах, то о короткой расправе, было, пожалуй, даже в избытке.

Вскоре дело дошло до первой стычки: то, что Джон решил вернуть туземцам часть их земли, было воспринято господами в сапогах как прямое посягательство на их жизнь и имущество. У них были деньги и связи, и вот уже из Лондона поступила правительственная депеша, предписывающая сэру Джону оставить тасманцев там, где они есть. Маконоки выдвинул предположение, что за всем этим стоит Монтегью. Джон сказал:

– Вздор! Мы, конечно, противники, но он человек чести.

Гораздо хуже были разговоры об исполнении наказаний. Газеты кавалеров «Тру колонист» и «Мюррейз ревью» разразились гневными тирадами по поводу «новой моды признавать за арестантами какие-то там права и затевать расследования несуществующих злоупотреблений при исполнении телесных наказаний». А один из землевладельцев при личной встрече – сказал Джону, когда они разговаривали с глазу на глаз:

– Если Порт-Артур перестанет считаться адом, то как прикажете нам держать в узде тех заключенных, которых мы получаем в качестве рабочей силы для личных нужд? Как только тюрьма превратится в рай с идеальными порядками, наши собственные работники снесут нам головы, дабы иметь возможность поскорее туда попасть!

Самое странное, что именно Маконоки сделался усилиями газетчиков ярым сторонником строгой тюремной дисциплины, видимо по недоразумению. Но секретарь, и это тоже странно, принял все как должное и не стал делать ничего, чтобы развеять это заблуждение. Похоже, он любил, когда его хвалили, и, видимо, считал, что мелкие неточности благому делу не помеха.

Система была хороша, но не хватало управляющего, на которого Джон мог бы положиться. Вот почему на практике все выглядело иначе. Внутренний голос подсказывал – добром это не кончится. Если он сам должен за всем следить, то чувство долга требовало не терять времени даром и употреблять всякую минуту на пользу дела. Чем усерднее, однако, он следовал этому принципу, тем больше увязал, и тогда реальность совершенно ускользала от него. Слишком много было всего, и это выбивало из колеи. Джон поймал себя на том, что часто принимает решения в запарке, только для того, чтобы временно скинуть с плеч очередную заботу.

Однажды поздним вечером он предоставил Джейн наслаждаться приключенческими романами, а сам вышел из дому. Он хотел навестить Хепберна, который по его протекции получил место воспитателя. Поразмыслив, однако, он решил не искать утешения на стороне, а как следует все обдумать.

С бутылкой рома в руке, Джон прогуливался босиком по губернаторскому саду, то и дело прикладываясь к бодрящему напитку, дабы не пропустить толковых светлых мыслей, буде таковые появятся. Если естественной медлительности не хватает на то, чтобы обеспечить покой и сосредоточенность, то, стало быть, ей нужно помочь. Впредь он будет, пожалуй, быстро делать только лишь малую часть необходимых вещей, остальные же, наоборот, намеренно растягивать: закладывать побольше пауз между отдельными фразами, чаще давать понять, что, мол, плохо слышу, особенно во время докладов. Ну а со всеми требованиями будет так: только тот, кто достаточно долго продержится безо всякого наскакивания и наседания, получит положительный ответ.

Впору создавать резервацию для себя самого, чтобы иметь возможность сохранить свое время.

Ром ударил в ноги.

Начало новой жизни положит чаепитие, решил Джон.

Гори все огнем – время чаепития будет соблюдаться неукоснительно. И он будет так неторопливо, так неспешно подносить чашку ко рту, что остальным покажется, будто он уже умер, и пусть себе. И мешать ложкой в чае он будет столько, сколько захочет, так что никто уже и знать не будет, мешал ли он слева направо или справа налево. А «Ван – Димен'с-лэнд кроникл» напишет: «Доказательства налицо! Губернатор перестал двигаться вовсе!»

Его превосходительство сэр Джон Франклин хихикнул и уселся на каменную ограду сада. Он болтал ногами и смотрел на море, поблескивающее в лунном свете. Перед его взором предстали обескураженные физиономии Монтегью и Маконоки во время чаепития. Он прыснул от смеха и хлопнул себя по коленкам. Он был губернатором, ему позволено все! Покой, ясность и долговечные планы – вот что требовалось сейчас. Уж это он как-нибудь осилит.

Он заметил, что перестал смеяться. Море казалось ему отсюда далекой планетой, и вместе с тем оно разливалось тут, внизу, глядело манящей пропастью. Таким оно видится со скалы Пойнт-Пьюера. Но он бросаться вниз головой не собирался. «Вот оно, преимущество того, кто дожил до седых волос и ни разу не имел дела с правосудием, – подумал Джон, – Мне везло».

Ему не нужен был теперь водяной столп, который поднимался бы против законов силы тяжести из недр пучины морской, чтобы поглотить всех его врагов или указать верный путь. Не нуждался он теперь и в Загалсе, который обращал бы к нему свое приветливое лицо и баюкал, внушая, будто все хорошо. Ничего это ему было не нужно. Ему исполнилось пятьдесят два, и он мог сам постоять за себя и за других.

«Шестьдесят лет не возраст, сказала как-то Софи. Очень деликатно с ее стороны. Только с чего это она вдруг решила, будто мне шестьдесят?

Жаль, что она не попалась мне, когда я вернулся с войны, – подумал Джон. – Впрочем, тогда ее и в помине не было…»

Он пошел обратно в дом, захмелевший, но ни-' сколько не укрепившийся.

Ну а как же система? Никак. Она не действовала. К тому же он разлюбил это слово, потому что им слишком часто пользовались его противники. Непостижимым образом именно это понятие позволяло им оправдывать свои безжалостные и слепые поступки. Система отменяется! Довольно делать вид, будто все видишь, все контролируешь и обо всем имеешь общее представление. Управлять ситуацией может только тот, кто имеет реальное представление о вещах, а оно рождается из наблюдений над частностями. Навигация.

Ему оставалось только одно: следовать своей привычке доводить любое дело до конца. На суше это было трудно.

– И что из этого? – пробормотал он. – А когда мне было легко?

Глава семнадцатая ЧЕЛОВЕК У МОРЯ

Был в Хобарт-Тауне один адвокат, у этого адвоката был повар, из заключенных, назначенный ему в услужение. Адвокат слыл борцом за смягчение наказаний, повар – мастером своего дела и большим умельцем по части приготовления соусов, которые были во сто крат вкуснее, чем соусы его собрата, готовившего для губернатора. Адвокат отправляется в путешествие и оставляет повара на попечение управляющего. Вернувшись, он обнаруживает, что часть обстановки продана, деньги из шкатулки пропали, исчезли и некоторые документы, содержание которых кое для кого могло оказаться весьма любопытным. Повар уверяет, что о пропажах ничего не ведает. Адвокат заявляет на него властям и требует наказания, повара отправляют на тяжелые принудительные работы, строить дорогу. Наказанный злоумышленник радуется, что еще дешево отделался, могли бы и в Порт-Артур загнать.

И тут появляется новое действующее лицо: секретарь колонии. Сей господин слывет поборником незыблемого порядка, ярым защитником принципа строжайшего соблюдения принципов. Но, кроме того, он большой ценитель хорошей кухни. Зная не понаслышке о непревзойденных талантах вышеупомянутого повара, ибо неоднократно имел случай лично убедиться в этом, секретарь колонии побуждает подчиненного ему чиновника, занимающегося надзором за исполнением судебных решений, сделать исключение и назначить повара опять в услужение частному работодателю, а именно – ему.

Адвокату это не нравится. Он подает жалобу губернатору. Тот, в свою очередь, проведя расследование обстоятельств данного дела и тщательно все взвесив, распоряжается отправить повара, в соответствии с приговором, на строительство дороги. Секретарь колонии воспринимает это как глубоко личное оскорбление: принципы, конечно, должны строго соблюдаться, но хороший повар все-таки отличается от обычных арестантов, ибо представляет государственный интерес. А секретарь колонии, в конце концов, отличается от обычных граждан.

Кроме этих лиц был еще и личный секретарь губернатора. Он считает себя несгибаемым борцом против рабства. Поскольку он, начитавшись разных ученых книг, свято верил в естественное превосходство белой расы, то всякое порабощение белого человека воспринималось им как наихудшее из всех зол на свете. Одной из форм порабощения он считал систему определения заключенных на вольные работы, систему так называемого «наделения», одобряемую губернатором. Именно в ней он усматривает воплощенное рабство, в то время как издевательства томящихся от скуки надзирателей он называет справедливой карой. Будучи всего лишь личным секретарем губернатора, он тем не менее решает для пользы дела и на благо обществу изложить свое мнение: в ответ на невинную просьбу Комитета юристов из Англии сообщить о том, как исполняются наказания на Вандименовой земле, он сочиняет длиннющий отчет, в котором он, не стесняясь в формулировках, расписывает в красках все недостатки, относя сии безобразия, включая пьянство и венерические заболевания, на счет системы определения заключенных на вольные работы, а в качестве подтверждения приводит несколько случаев, возведя исключение в общее правило. Полный решимости, он присовокупляет свой трактат к почте губернатора, вместе с которой его бумаги попадают в правительство, превратившись тем самым в официальный документ, скрепленный печатью высшего должностного лица. Несколько месяцев спустя губернатор узнает из лондонской «Тайме», что его секретарь, якобы выражая их общее мнение, считает поселенцев «не способными к человеческому обхождению с арестантами». Поселенцы в ужасе, они не могут простить губернатору такого предательства. Губернатор увольняет своего секретаря, но, по просьбе супруги, оставляет его жить у себя дома. Крупные землевладельцы и секретарь колонии усматривают в этом знак того, что губернатор пожертвовал своим секретарем ради того, чтобы спасти свою собственную шкуру. На самом-то деле они заодно. «Жертва» не предпринимает никаких шагов, чтобы развеять это заблуждение, более того, наводит еще больше тумана, загадочно говоря направо и налево: «Я много чего мог бы еще порассказать!» Он воспринимает свое увольнение как акт, направленный против прогресса и человечности, и ведет себя так, будто его уже окончательно причислили к лику святых.

– Этот губернатор, – говорил он, – не заслуживает того, чтобы я оказывал ему услуги!

Тем временем в Лондоне министерство внутренних дел совместно с министерством колониальной политики обсуждает рекомендации Комитета юристов. Что делать с системой «наделения»? Отменить? Прежний губернатор Вандименовой земли, тот самый, что ввел эту систему и эксплуатировал ее самым нещадным образом, торжественно высказывается против нее и называет ее «совершенным рабством». Сэр Джордж Артур знает, что и когда говорить, чтобы снискать всеобщее одобрение.

Нынешний губернатор по этой части не мастер, да его это нисколько и не занимает. В гуманизации системы «наделения» он видит в настоящее время единственную возможность, позволяющую заключенным вернуться к нормальной жизни за пределами тюрьмы и тем самым оправдать оказанное им доверие. Одновременно он продолжает не без успеха бороться против коррупции и жестокостей в исправительных учреждениях. В своей политике он старается опираться на горожан, торговцев, ремесленников, судовладельцев, на тех, кто имеет с ним общие цели, и потому отправляет в Лондон план преобразования законодательного совета в палату, избираемую на основе публичных выборов.