Текст книги "Открытие медлительности"

Автор книги: Стен Надольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Вдруг Хепберн ахнул:

– Святые угодники! Началось! – Его застывший взгляд был устремлен в сторону моря.

Краем глаза Джон уловил, что бухта как-то вся переменилась и потемнела. Он обернулся.

Добрая сотня каяков и множество открытых лодок чуть большего размера почти бесшумно продвигались к берегу – как на охоте, когда охотник неслышно подкрадывается к дичи. Белые люди тотчас же бросились к оружию. Джон закричал:

– Зарядить и держать наготове! Не стрелять, никаких предупредительных или случайных выстрелов! Иначе все пропало!

Эскимосы, похоже, следили за каждым их движением, во всяком случае они тут же все вместе развернулись, синхронно, как стая рыб, и устремились к небольшому мысу, который находился приблизительно в четырехстах ярдах от бухты.

– Я пойду с Августом один, – сказал спокойно Джон. – Если со мной что случится, командование переходит к доктору Ричардсону.

– А если они возьмут вас в заложники, чтобы заманить нас всех, а потом перебить?

– Нам нужно привлечь их на свою сторону, – ответил Джон, – И довольно! Делайте, что я говорю!

Август получил указание следовать за Джоном, на расстоянии двух шагов. Они шли так же медленно, как Акайтхо в форте Провиденс, даже, быть может, еще медленнее. Акайтхо и Мэтью Флиндерс научили Джона, как должен держать себя вождь.

Эскимосы тем временем успели высадиться на берег и стояли теперь, глядя в одном направлении, словно стая шерстистых собак, застывших неподвижно в ожидании надвигающейся опасности. У некоторых на лицах была татуировка, волосы у всех черные. Различить их будет непросто, подумал Джон. Теперь он остановился и придержал Августа. Тихонько просчитал до двадцати и сказал:

– Начинай!

Август знал, что ему следует говорить. Джон сам заставил его выучить все фразы наизусть. На всякий случай он привлек и Июня, чтобы проверить, говорит ли он то, что нужно: мирные намерения, подарки, обмен продуктов питания на «хорошие вещи», не видали ли они тут большого судна, в той стороне, где восходит солнце. И все повторять – мир, мир, мир.

Когда Август закончил, эскимосы вскинули руки и принялись хлопать в ладоши, как восторженная публика в опере. Дьявол его разберет, что означает у них это хлопанье?! Может быть, не одобрение, а совсем наоборот! Громко и ритмично они выкрикивали все хором: «Тейма, тейма, тейма!»

Хорошо, если это не «месть». Джону вспомнились «Смерть или слава», «Хлеб или кровь». Августа он ни о чем спросить не мог, потому что его уже окружили со всех сторон эскимосы, продолжавшие бить в ладоши. Теперь главное – не уронить достоинства, это он знал. Вот почему он остался стоять, где стоял, благосклонно принимая «тейму», звучавшую все громче и громче, как знак всеобщего ликования, втайне надеясь, что оно означает нечто вроде «добрый день».

«Тейма» означало «мир»!

Передали подарки: два котла и множество ножей. Затем начался обмен. Эскимосы предложили трубки и стрелы, копья и деревянные солнцезащитные очки, за это они хотели получить все, что только попадалось им на глаза из металлических предметов и приборов. Довольно скоро они перешли на самообслуживание, самостоятельно отбирая необходимые им вещи. Мило улыбаясь, они совали нос куда только можно и умудрились стащить у Бека пистолет, а у Хепберна – плащ. Бек кинулся отбирать свой пистолет, но они заголосили дружно «тейма» и не отдали добычу.

Джон сидел, как скала, и не двигался. Он знал, что ему самому от чужих ловких рук ни за что не уберечься, и потому призвал к себе Хепберна. Один из эскимосов как раз попытался отрезать у него пуговицу с мундира. Джон только посмотрел на него внимательно. Хепберн шлепнул его по рукам и отослал к Худу, у которого полно было пуговиц на обмен. На какое-то время это подействовало.

Царила полная неразбериха, и как с ней управиться, пока было неясно, оставалось только выжидать. Джон чувствовал, что стоит ему сейчас подняться, выказать тревогу или начать кричать, командовать – на экспедиции можно будет ставить крест. К тому же эскимосы прекрасно понимали, что такое пистолеты и ружья. Едва только кто-нибудь из белых приближался к своему оружию, они тут же вцеплялись в него и кричали хором «тейма, тейма», а некоторые принимались ритмично похлопывать невольного пленника по груди.

Худ отыскал веревку и привязал себе к ноге ящик с астрономическими инструментами, да так крепко, что, если бы кто-нибудь надумал посягнуть теперь на это сокровище, тому бы пришлось тащить с собою и Худа. Затем он достал альбом и начал рисовать, выбрав в качестве модели одну из женщин. Он потратил немало труда на то, чтобы воспроизвести татуировку на ее лице, лоб с выступающими надбровными дугами, глаза. Эскимосы заглядывали ему через плечо и громко сообщали модели, к какой части тела теперь приступил художник. Женщина охотно выставляла на обозрение то, что требовало, по ее разумению, особой точности: зубы, язык, правое ухо, левое ухо, руки, ноги. Портрет получился странный – отдельные детали не складывались в привычное целое. Но эскимосам он очень понравился, и они склоняли головы то вправо, то влево, чтобы разглядеть все как следует до последней мелочи. Теперь тут собралось почти все племя, им всем хотелось посмотреть. Когда Худ закончил работу, он преподнес ее своей добровольной натурщице и приложился к ручке. От радости она застыла на месте, а потом высоко подпрыгнула.

Но вот появился колдун. Наряженный в медвежью шкуру, он, рыча и пыхтя, на четвереньках, принялся ходить кругами вокруг белых пришельцев. Август сказал только, что это особый заговор, медвежий, чтобы отвести беду. Потому что колдун считает всякое рисование крайне опасным. Неожиданно все эскимосы подхватились и бросились бежать. Рассевшись по лодкам, они тут же спешным порядком отчалили от берега. На месте встречи осталось лежать немало добра, которое они только что добыли хитростью и ловкостью, а кое-что и выменяли честным образом. Женщина бросила свой портрет, решив вместо него прихватить протрактор, чертежный инструмент, которым Худ пользовался при составлении ландшафтных карт. Потом она все-таки передумала, вернулась и положила протрактор назад, а вместо этого опять взяла свой рисунок. Она едва успела запрыгнуть в последнюю лодку, из тех, что были открытыми, в них сидели одни только женщины. В считаные минуты бухта опустела и снова стала такой же безлюдной, как утром.

– Мы спасены, – сказал Ричардсон. – Вот только зря старались. От них нам все равно никаких продуктов было бы не получить.

Август подтвердил:

– Они не хотели иметь с нами никаких дел. Это инуиты с западного побережья. Летом они селятся в хижинах из топляка, а зимой в круглых шатрах из снега и льда, обитают в основном тут, на суше. Им уже не раз приходилось сталкиваться с белыми людьми, и ничем хорошим это не кончалось. Они собирались нас убить, но нас охраняют слишком сильные духи. Дух медведя хотел нас сожрать, но большая женщина, что живет под морем, не дает причинять нам вреда.

– Тогда давайте трогаться в путь, к морю, – сказал на это Джон. – Там ей нас легче будет охранять.

21-го августа они разбили лагерь на мысе Тернагейн. Положение становилось все более серьезным.

Надежды на то, что им удастся тут, в лагуне Бэтхерст-Инлет, врезавшейся длинным чулком в сушу, обнаружить заветный проток, по которому они могли бы выйти к Гудзонову заливу, не оправдались. Оказалось, что это обыкновенная глухая бухта: пять дней в одну сторону, вдоль правого берега, пять дней в другую, вдоль левого, и вот уже половина августа долой. Пережив эту неудачу, они отправились дальше, на восток, вдоль побережья, и наконец скрепя сердце вынуждены были отказаться от мысли добраться до начала зимы до судна Пэрри. Пешком они дошли до крайней оконечности полуострова Кент и назвали этот мыс «Тернагейн», мыс «Возвращение», обозначив таким образом место, где было принято окончательное и бесповоротное решение возвращаться назад.

Они голодали.

Даже рыбной ловлей тут прокормиться было почти невозможно, об охоте и вовсе следовало забыть.

Если бы они успели разузнать у эскимосов получше о том, где тут водится рыба и где искать лежбища моржей! Август и Июнь этих мест совсем не знали. Или если бы у них хотя бы были ружья получше – в этой голой пустыне негде было укрыться, чтобы хоть как-то подобраться к дичи, которую здесь с таким трудом удавалось находить.

Нет, не таким они представляли себе арктическое побережье. Они не ожидали встретить здесь такую мертвую тишину, им представлялось, что тут будут морские собаки, моржи на льдинах и прибрежных валунах, белые медведи, вразвалочку спускающиеся с холмов, высокие скалы, гагары и другие крупные птицы, море красных цветов, – симфония красок, ласкающая взор.

Джон думал сначала назвать этот мыс по имени борца против рабства Уилберфорса. Но теперь, когда стало ясно, что они возвращаются, нужно было придумать что-то другое. Достойный муж заслуживает все – таки лучшего, чем этот клочок земли, на котором к тому же столь бесславно закончилась их экспедиция.

Вояжеры впервые за долгое время заметно приободрились – впереди их ждала земля, путешествовать по материку им было привычнее. Зато помрачнели эскимосы-переводчики: там, в глубине страны, женщина, живущая под морем, их защищать уже не сможет.

– Капитан «Ириса» мог бы быть счастливейшим человеком на свете, а «Ирис» мог бы быть счастливейшим судном, если бы только его не сделали… Я уже рассказывал эту историю? Бог ты мой, от голода я совсем сдурел!

Ричардсон замолчал.

В памяти образовались провалы, и сил уже не хватало на наблюдения и серьезные разговоры. Единственное, что не иссякало, – безудержная фантазия. Воображение рисовало чудесные картины: в форте Энтерпрайз их ждет прекраснейший пеммикан, оленьи туши, развешанные аккуратно на крюках, ром и табак, чай и сухари. А Худ мечтал о Зеленом Чулке. Наверное, ребенок уже родился.

Только вперед, на юго-запад, идти, пока не дойдут до форта! Голод затмил все прочие неприятности: вояжеры глазом не моргнули, когда посреди, залива Коронейшен налетела буря и обрушилась всею мощью на лодки. Целый день они боролись со стихией, с трудом удерживая легкие каноэ на плаву, а вечером новый шквал сокрушительной силы погнал их флотилию с бешеной скоростью прямо на скалы. Бывалые моряки уже прощались с жизнью, вояжеры видели только одно – наконец-то суша, она сулила палатки и сытные обеды. Джон сидел, сохраняя стоическое спокойствие, и старательно отмечал на карте каждый остров, который проносился мимо них то слева, то справа, а Худ склонился над своим альбомом и зарисовывал, не обращая внимания на брызги и пену, прибрежные скалы, пытаясь воспроизвести с возможной тщательностью их очертания.

– Карты, наблюдения, отчеты, рисунки, – сказал как-то раз Джон. – Если мы начнем думать только о мясе и дровах, мы никуда не продвинемся.

О буре было тоже лучше не думать. Так им удалось каким-то непостижимым образом собраться и дотянуть до тихой бухты, найти которую уже никто не рассчитывал и увидеть которую в этом ужасе было просто нельзя. В кромешной тьме, в тумане, они причалили к берегу и тут же рухнули – кто где стоял.

Джону снились буря, спасение и новехонький листоверт, который превосходно работал и проецировал все это на стену. Он попытался удержать в памяти его конструкцию, но наутро не мог вспомнить уже ничего. Он снова почувствовал прилив сил: всякий раз, когда ему снились машины, он спал особенно хорошо.

Несколько дней спустя, дойдя до устья реки, которой Джон дал имя Худа, они выложили весь лишний груз, главным образом оставшиеся подарки для эскимосов, на небольшом возвышении, обложили камнями и установили английский флаг. Пусть хотя бы тех, кто придет сюда после них, эскимосы встретят получше. Затем они поплыли по Худовой реке, пока гигантский водопад не преградил им путь. Среди островерхих скал, по каменному желобу, неслись бурливые потоки, ударяясь о приступы и спадая каскадом вниз, вокруг все голо и пустынно – величественная красота. Самое подходящее место для борца за уничтожение рабства, надо же хоть что-то противопоставить Херну и тем кровавым событиям, подумал Джон и, довольный, вывел имя Уилберфорса на карте.

Стало холодно, а дичи так пока и не попадалось, даже следов не было видно. Пеммикан закончился. Июнь указал на скалы: каменная стена была вся покрыта неприглядного вида лишайником, который считался съедобным. Вкуса он был отвратительного, но это лучше, чем ничего. Ночью никто не спал. От лишайника одних тошнило, у других начался понос. Худ страдал больше всех, у него ничего не держалось.

На другой день, 28-го августа, снова только две рыбины и одна куропатка да еще два мешка лишайника. Вояжеры назвали его «tripes de roche» – «горная труха».

Джон распорядился построить из больших каноэ по два маленьких, чтобы легче было таскать. Для рек должны были сойти и такие. Сделали две мили, с большим трудом. Так закончился этот день. Пошел снег.

Никто из англичан в охотники не годился. Джон был недостаточно скор, Бек недостаточно терпелив, Худ скверно стрелял, а доктор страдал близорукостью. В лучшем случае Хепберну удавалось иногда еще что-нибудь подстрелить. Факт оставался фактом – без Креди, Вайяна, Соломона Беланже, Мишеля Тероаотеха и обоих переводчиков они бы уже давно умерли с голоду. Но чем лучше вояжер охотился, тем больше он себе позволял, – дошло до того, что некоторые начали даже игнорировать приказы. Они уходили из лагеря, пропадая где-то днями и ночами, отказывались отчитываться, сколько боеприпасов потратили, и потихоньку ели добытую дичь. Только Соломон Беланже вел себя пока еще честно.

– Теперь у нас новые порядки, – заметил Бек как бы между прочим. – У них оружие и патроны, у нас секстант и компас. Воруй сколько угодно.

– Порядки старые, – ответил Джон. – Всякий знает, что без приборов живым отсюда не выбраться. Ну, если кто выберется, то что ж, честь ему и хвала.

Когда Перро заявил, что взял ровно столько патронов и пороха, сколько положено, Бек поверил ему на слово и не стал требовать доказательств. Он снова вел себя непонятно – какую игру он затеял? Хочет набиться вояжерам в друзья? Может быть, считает, что лучше добровольно покориться, чем идти на открытое поражение? Или надеется таким предательским двурушничеством сохранить себе жизнь, если дело дойдет до кровавого бунта?

Джон стиснул зубы и решил выкинуть эту мысль из головы. Его система предписывала считать подобное невозможным до тех пор, пока это не станет фактом. Но, к своему собственному стыду, он все-таки на всякий случай сохранил это подозрение.

1-е сентября. Худ по-настоящему разболелся. Хуже всего, что он совсем не переносил «горную труху» и потому страдал гораздо больше, чем другие, причем не только оттого, что тело сопротивлялось этой пище, но и просто от голода.

Холода крепчали. Пушистые снежинки еще хотя бы ласкали взор, но потом пошла одна только мелкая белая крупа, забиравшаяся под одежду. Ночью приходилось по часу ждать, пока застывшее колом одеяло хоть немного прогреется, чтобы дать возможность забыться в полудреме. Они брали с собой в постель свои башмаки, чтобы не заниматься утром их оттаиванием. Тем более что для этого требовался огонь и, следовательно, дрова, а дрова еще нужно было найти.

Голод породил медлительность, но медлительность не зрячую, а слепую. Они по-прежнему двигались вперед, они пытались сохранять любезность и держаться уверенно, но они не могли справиться с простейшими вещами и совершали ошибки. Они отправлялись на каноэ к другому берегу реки, но при этом забывали взять с собою все вещи. Они смотрели застывшим взглядом на приближающуюся кромку водопада и ничего не предпринимали. Их состояние напоминало ту стадию опьянения, когда удовольствие превращается в муку. Ни единого зверя. Даже лишайника теперь было толком не собрать, его сначала нужно было откопать из-под снега. Они наткнулись на остатки волчьей трапезы, полусгнившие кости оленя, которые они попытались поджарить – держали долго над огнем, пока те не почернели.

– От этого не будет никакого проку, – сказал Июнь. – Лучше суп сварить.

Джон предложил попробовать, но остальным хотелось непременно подержать что-нибудь на зубах. Суп! Разве может какой-то эскимос знать, что требуется английским и французским желудкам! Джон спорить не стал. Моральный дух, считал он, важнее, чем суп. Июнь обиделся. Он бесследно исчез, прихватив с собою пятьдесят патронов.

От морального духа тоже почти не осталось и следа. В сущности, он покинул их уже много миль тому назад. И даже если проявление слабости иногда отдаленно напоминало таковой, это не слишком меняло дело.

Шагать, шагать, все время шагать по нетронутому снежному покрову, прерывавшемуся только там, где попадались реки или озера.

Джон шел и время от времени думал о том, как это странно – его ноги идут как будто сами по себе и при этом почему-то правый башмак все время задевает левый и бьет по косточке, и никогда наоборот. Слабость демонстрировала каждому, сколь ненадежна его конструкция. Они все согнулись. Странно, разве человек не рожден с прямою спиной? Бороды обледенели, без огня их ни за что не освободить от сосулек. А ведь это дополнительный груз. Такая обледеневшая борода согнет любого в три погибели. Мысли становились все более туманными и разбегались при всякой попытке собрать их. По временам кто-нибудь из вояжеров начинал по-детски капризничать, поднимал крик из-за какого-нибудь сущего пустяка: Перро вдруг заявил, что не желает больше идти за Самандре, потому что у того, дескать, по-дурацки болтаются штаны. Потом опять многочасовое молчание, и только скрип шагов. Вдруг кто-то решил, что они направляются не к форту, а, наоборот, от него. Быть может, их судьба уже давно была предрешена.

Откуда у Бека берется так много сил? Разве это справедливо, что такой тщеславный и к тому же непостоянный человек оказался более выносливым, чем остальные? Красавцам, похоже, даются свои, особые резервы, которые довольно трудно оценить. Им главное во что бы то ни стало спасти свою красоту, и это делает их такими целеустремленными.

На ужин «горная труха», каждому по горстке, результат многочасовых поисков. Серые, морщинистые лица.

14-е сентября. Видели нескольких оленей, но ни одного не подстрелили. Мишель случайно задел курок дрожащими от волнения пальцами и выстрелил слишком рано, остались без добычи. Мишель рыдал от отчаяния. Креди присоединился к нему.

Худ значительно отстал от группы, лишь спустя несколько часов он, поддерживаемый Ричардсоном, добрался до палаток, где уже раздавали собранную «горную труху», которую он не переносил.

– Я там немного пошалил, – сказал он с улыбкой, опустился на колени и рухнул на землю.

Сознания он не потерял. Это было бы слишком, все-таки любопытно, что их там ждет еще впереди. Правда, рисовать, как прежде, у него уже не получалось, зато глаза и голова пока еще работали исправно, старательно переваривая все подряд и отвлекая его от собственных невзгод.

Перро залез в свой вещмешок и достал оттуда несколько кусочков мяса для Худа, сказав, что это он, мол, накопил за последние дни. Он подарил Худу целую пригоршню мясных объедков. Все девятнадцать членов экспедиции плакали, даже Бек и Хепберн. Какая разница, откуда это мясо взялось у Перро! Все – таки она проявилась, человеческая честь, пусть ненадолго, но зато ясно и отчетливо.

– А я все же думаю, что Июнь вернется! – сказал Август. – Вернется и принесет много мяса!

– Мясо! Ура!

Они обнялись и были пьяны от надежды. Скоро они будут дома! Тут всего ничего!

Так закончилось 14-е сентября, славный день.

23-е сентября. Пельтье, уже несколько дней стонавший, что каноэ слишком тяжелое, впал ни с того ни с сего в ярость и грохнул лодку на землю, повредив ее в нескольких местах. Ему пришлось ее снова взвалить на себя и нести дальше. Если повезет, ее можно будет еще починить.

Когда же поднялся ветер и пошел снег, Пельтье повернул каноэ так, что очередной порыв просто вырвал ненавистную ношу у него из рук. Теперь ничего не оставалось, как бросить лодку тут. Пельтье не скрывал своего триумфа, и это пугало. Другое каноэ нес Жан-Батист Беланже – надолго ли его хватит? Джон увещевал его, как мог:

– Мы на верном пути, но без каноэ мы пропадем.

Чуть позже Джон установил, что выбрал неверный путь. Магнитная стрелка в здешних местах не работала, она вертелась просто по кругу. Настала страшная минута: полуживой от голода командир должен был сообщить своим полуживым от голода спутникам, что им предстоит изменить курс. Это требовало мужества, и собрать его стоило величайших усилий.

– Момент истины, – пробормотал Бек, глядя в никуда.

– Он сбился! – прошипел Вайян.

– Если бы вы знали столько же о навигации, сколько знаю я, вам было бы совершенно не страшно. Здесь трудно ориентироваться, но выбраться можно, если руководствоваться логикой и научными сведениями.

Они поверили ему только потому, что вынуждены были поверить. Они слишком все ослабели, чтобы на самом деле верить во что-то. Теперь они все боялись, что им придется здесь умереть.

То, что Худ держался так мужественно, было крайне важно. Мичман уже выглядел как покойник, но его оптимизм служил укором всякому, кто пытался хотя бы чуть-чуть себя пожалеть. Почему-то все были уверены: как только Худ умрет, всех ждет конец.

Когда они вышли к какому-то озеру, Джон приказал прорубить во льду прорубь, чтобы попытаться поймать рыбу, но тут оказалось, что сетей не осталось. Вояжеры сочли их слишком тяжелыми, чтобы тащить, теперь они лежали где-то далеко в лесу, под снегом.

Два часа спустя Жан-Батист Беланже споткнулся, как плохой актер, которому было сказано, что в этом месте он непременно должен споткнуться. Зато само место было выбрано превосходно: они как раз шли по краю глубокого обрыва. Последняя лодка разбилась вдребезги!

На ужин они разделили полусгнившую оленью шкуру, которую им удалось выцарапать из-под снега. Здесь не было даже «горной трухи», и костер развести было тоже не на чем.

«Если бы мне сейчас попался кот Трим, – подумал Джон, – я бы тут же подстрелил его и съел». Он испугался, но был слишком подавлен, чтобы запретить себе совершенно думать об этом, и вот уже коварная мысль пошла снова истязать его: кошачье мясо, что может быть вкуснее! Джон попытался направить свое воображение в другую сторону: студень из свиной головы. Но предательский мозг не желал подчиняться, подсовывая студень, напоминавший по вкусу «горную труху», и несчастного Трима, ни в чем не уступавшего телячьей вырезке.

25-го сентября некоторые вояжеры начали есть голенища сапог, на следующий день перешли на подошвы Худ тоже попробовал. Но много в него не влезло I)н посмотрел на Джона, с видимым усилием пожал плечами и прошептал:

– Жесткие, заразы! Если буду теперь покупать сапоги…

Днем Худ еще как-то держался, но по ночам он все время бредил, говорил о Зеленом Чулке и своем ребенке. Теперь у него есть маленькая девочка. Две индеанки есть у него, одна большая и одна маленькая.

Вот он в саду, у себя дома, в Беркшире, нужно скосить всю крапиву да чертополох, пока светит солнце.

– Невозможно слушать! – высказался Хепберн.

26-го сентября они вышли к большой реке.

Джон, с трудом заставив двигаться свой язык, прохрипел:

– Это река Копермайн. Нам нужно только перебраться на тот берег, и мы почти дома!

Понадобилось больше часа на то, чтобы они поверили ему, что это и впрямь Копермайн. Но теперь у них не было лодки.

– Строим плот, – слабым голосом распорядился Джон.

За три дня они соорудили некое подобие плота. Но как добиться, чтобы его не снесло, когда они будут переправляться? Ричардсон, в прошлом, если верить его словам, хороший пловец, вызвался переплыть на ту сторону, чтобы перебросить канат и устроить там «пристань». Он сотворил молитву, разделся до нижнего белья и поплыл. У него тут же все свело от холода. Полуживого, они вытянули его из воды, сняли одежду, чтобы растереть снегом. В ужасе уставились они на голое тело – восемнадцать пар глаз на изможденных лицах. Соломон Беланже первым обрел дар речи.

– Mon Dieu! Que nous sommes maigres! [1]1
  Боже мой, как мы исхудали! (фр.)


[Закрыть]– выдохнул он со стоном.

У Бенуа, того, что из Сент-Ирие-ла-Перш, неожиданно начался очередной приступ тоски, ему вспомнился родной дом, он принялся громко всхлипывать, и вскоре уже снова плакали все. Чужой плач действовал заразительно. «Похоже, мы все превратились в малых детей, в трехлетних младенцев», – подумал Джон, утирая слезы. В отчаянии они бросились растирать Ричардсона. Он снова пришел в себя, но они продолжали из последних сил упорно тереть его дальше, словно надеясь вернуть ему прежний облик, хотя, кроме снега и слез, им нечего было ему предложить.

Снежная буря. Первый плот оторвало и унесло стремниной. Только на втором плоту, 4-го октября, им удалось перебраться через реку. Главное теперь не терять ни минуты.

– До форта Энтерпрайз осталось всего сорок миль!

Джон неустанно повторял:

– Скоро все кончится, осталось всего сорок миль!

Вот только сколько времени понадобится, чтобы

преодолеть эти сорок миль, если ты больше не можешь? На что способна человеческая воля? Собственно говоря, теперь это была задача воли командовать: «Вперед!», «Только вперед, не умирать!» Но воля так и норовила увильнуть, сбиться куда-нибудь в сторону, объединиться с глупым телом и с важностью перебирать причины, по которым гораздо лучше было бы плюнуть на все и упасть, заснуть или умереть. Воля оказалась дамочкой крепкой, но тщеславной и до странного легко подпадающей под чужое влияние. Возьмет и вдруг заявит в гордом возмущении: «Нет, это выше человеческих сил! Мужественный человек не побоится сделать паузу!» А несчастное, усталое тело, едва услышав такое заявление, недолго думая, тут же отзывалось и, увлекаемое силой тяжести, ложилось. Хорошо еще, что такое происходило не со всеми одновременно!

Джон пока еще не упал, но он знал, его держит только то, что он командир. «Моя система не охраняет меня от неожиданных поворотов судьбы, – подумал он. – В некоторых ситуациях я на своем месте, в некоторых – нет, и от этого можно умереть. Нужно было все-таки сварить суп. Нам нужно было все-таки… Если я буду отвлекаться, то…»

Вдруг он увидел перед собою город Лаут, посреди мирных лугов со множеством коров, вдалеке – холмы и леса, он даже увидел баржи, которые шли по каналу. Потом он оказался в городе, увидел жителей, прогуливавшихся по обеим сторонам улицы, они любезно здоровались, вели себя почтительно и прекрасно понимали друг друга. А на другом конце города – огромная гора. Да это же он сам! Только он и другие горы на самом деле путешествовали. Только он один был командиром. Он держал для других веревку…

Очнувшись, он обнаружил подле себя Августа, который сидел и насвистывал какую-то мелодию.

– Почему ты свистишь? – спросил Джон.

– Свист отпугивает смерть, – ответил переводчик.

Джон поднялся.

– Ах вот оно что. Я думал, что я гора и мои ноги могут идти дальше без меня. А где остальные? Доктор Орм еще не появился?

Август испуганно смотрел на него, Джон резко развернулся и пошагал дальше. Теперь он знал, чего он боится больше всего на свете: что он угодит в море безумия, перевернется и затонет, как дурное судно, доставшееся неумелому штурману. Страх подгонял его, заставляя идти все быстрее и быстрее. Ему казалось, будто предвестники помешательства уже протягивают к нему свои руки: еще немного, и он поверит в черта и в то, что мертвые могут гнаться за ним и непременно догонят, раз они медленнее его самого. Кроме дурных судов бывают еще суда невезучие.

«Бек, вот кто сводит меня с ума, – подумал он. – Не доверяю я ему, справедливо или несправедливо, не знаю. Но он сводит меня с ума. Я должен его отослать».

Секстант, компас, план расположения форта Энтерпрайз, форта Провиденс, важнейших озер и рек – все это получил Бек от Джона в дорогу. Поделили боеприпасы: Беку выделили пятую часть всех запасов, не меньше. В конце концов, он берет с собой только четырех человек, но притом самых сильных: Сен-Жермена, Соломона Беланже, Бопарлана и Августа. Кроме того, он раньше остальной части отряда доберется до форта Энтерпрайз, где всего уже будет в достатке. Пусть берет пользуется! Даже если запасов окажется меньше, чем ожидалось, даже если Бек со своими людьми съест слишком много, все равно это лучше, чем открытый бунт быстрых против медлительных.

Похоже, его система все-таки действовала: Джон Франклин продолжал быть командующим, позволяя другим не уронить чести и достоинства.

Бек отправился вперед, Франклин остался. Все равно еще нужно было дождаться Самандре, Вайяна и Креди, состояние которых стало значительно хуже, чем у Худа.

Полчаса спустя появился наконец Самандре и сообщил, что двое других легли и не встают, никак их не поднять.

Ричардсон пошел по следам Самандре назад, чтобы посмотреть, что там с отставшими. Когда он их нашел, они лежали полуобмороженные на земле и не могли сказать ни слова. Поскольку он был слишком слаб, чтобы взять с собою хотя бы одного, он вернулся ни с чем.

Франклин подвернул себе ногу и теперь хромал. У кого еще достаточно сил? Они попытались уговорить Бенуа и Пельтье, которые еще хоть как-то держались, помочь дотащить товарищей, но уговоры не подействовали. Более того, вояжеры стали наседать на Джона: пусть отправит их вслед за Беком и вообще предоставит каждому самому решать, как ему двигаться дальше. Джон схватил Бенуа за плечи и хорошенько встряхнул:

– Вы не знаете, куда идти, понимаешь ты это?! Вы не знаете направления!

– Мы пойдем по следам мистера Бека.

– До первого снега или дождя, потом вы уже ничего не увидите! Тогда вам конец!

Нехотя Бенуа признал его правоту, но замерзших все равно отказался нести.

– Тогда мне точно придет конец!

Несколько минут Джон боролся с собой, а потом

сказал:

– Уходим! Мы оставим их здесь!

Это было поражение. Он не смог спасти этих двух людей. Хорош командир! Теперь нужно было хотя бы не дать умереть остальным – от отчаяния и слепоты. Нога предательски распухла и страшно болела. Он уже смутно догадывался, чем закончится для него это путешествие.

Через несколько миль свалился Худ, потеряв сознание. Поскольку нести его было невозможно, кто-то должен был остаться подле него. Вызвался Ричардсон, он доверял Джону, надеясь, что тот пришлет им из форта Энтерпрайз продовольствие и спасет их от неминуемой гибели.

– Нет! – сказал Джон. – Я капитан! Но я медленнее, чем вы. Я останусь с Худом, а вы с остальными пойдете дальше. Вот компас и секстант.

Он поступил так, потому что просто больше не мог. Ему было не угнаться за ними, и, следовательно, он, в силу сложившихся теперь обстоятельств, не мог их вести.