Текст книги "Открытие медлительности"

Автор книги: Стен Надольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– А у нас уже пудинг готов, иначе бы мы не пришли сюда.

Потом они обе рассмеялись и заразили своим смехом остальных, слышавших эту маленькую перепалку. Доктор Беббедж рассердился и полюбопытствовал, что такого смешного в открытии Галилея, он, дескать, тоже не прочь повеселиться. Но каждому было ясно, что ему совершенно не до смеха, потому что он слишком серьезно относится к своим звездам.

После доклада Джон подошел к молодой даме и спросил, что ее особенно интересует в астрономии. Она покосилась на Джона и ответила, что ее главное увлечение в астрономии – доктор Беббедж. Она сказала это не всерьез. Джону хватило нескольких точно сформулированных вопросов, чтобы это выяснить. В конце концов она сдалась и сама призналась, что пошутила.

У нее был звенящий голос, и она радовалась всякий раз, если ей удавалось отделаться шуткой. Время от времени она принималась смеяться и прыгать на одной ножке. Сумасшедшая барышня, право.

– А, наш главный советник по выживанию! – воскликнул доктор Браун. – Помните Большой риф? Батюшки, какой вы стали великан! Муж, которого ничто не остановит, верно?

Джону пришлось долго обдумывать, как лучше ответить на этот вопрос. Он не любил таких речей, но ему нужен был доктор Браун.

– Остановить меня можно, – сказал он. – Моя голова восприимчива к аргументам.

Доктор Браун рассмеялся:

– Отличный ответ!

Как отдалились они друг от друга за эти годы.

Но потом они заговорили о Мэтью Флиндерсе и стали снова как-то ближе. Доктор Браун не забыл храброго капитана и вспоминал о нем с большой любовью и уважением.

– Одно только жаль. Ведь он изобрел метод выравнивания погрешностей компаса при помощи металлического бруска и ничего не записал!

– Я знаком с этим методом, – сказал Джон.

– Да что вы говорите?! Тогда составьте доклад, мистер Франклин, со всеми расчетами и чертежами! Я представлю эти материалы Королевскому научному обществу и Адмиралтейству. Открытие должно носить имя Флиндерса!

– Составлю, – ответил Джон и заговорил о Северном полюсе.

Доктор Браун смотрел на него, вскинув брови, но слушал внимательно. Под конец он пообещал похлопотать за Джона. Путешествие на Северный полюс или иная экспедиция в неизвестные края, превосходно! Он поговорит с сэром Джозефом и Бэрроу, всенепременно. С деньгами сейчас, конечно, плохо, но как знать…

– Я напишу вам в любом случае, мистер Франклин, и сообщу о результатах своих переговоров. Обязательно напишу, мистер Франклин, при всех условиях!

Письменный доклад оказалось составлять еще труднее, чем устный. Джон промучился с ним несколько дней кряду. Теперь пора было наконец посмотреть на Лондон. Джон отыскал Элеонор Порден, ту самую даму с пудингом, и попросил ее сопровождать его в поездке по городу. Она рассмеялась и сразу согласилась.

Ее отец был крупным архитектором и к тому же весьма состоятельным. Он строил для короля дворцы и ротонды. Она была единственной дочерью.

– Пойдемте посмотрим панораму Ватерлоо, – предложила она, – говорят, там все почти как в жизни.

Джон припомнил, что она намекала на то, будто бы пишет стихи. «Лучше не стану касаться этой темы», – подумал он. Но едва они сели в повозку, как тема возникла словно сама собой.

– Подождите, сейчас я прочту вам одно стихотворение!

Но подождать Джону не удалось. Она тут же принялась декламировать и прочитала не одно, а целых три.

Рифмы такие складные вполне. Вот только слишком часто попадаются слова вроде «доколе», «увы» и «ах».

– В любовной поэзии я не силен, – чинно изрек Джон. – Быть может, оттого, что за долгие годы войны я разучился обращать внимание на любовь.

Поэтесса озадачилась и, помолчав, сказала:

– Увы…

Поскольку она теперь притихла, Джон решил тоже прочитать ей стихотворение, единственное, которое он знал и мог произнести без запинки:

Никто заведомо не знает той цены, Какую выложишь за знанье мира ты.

Он пояснил, что это строчки из песенки «Джонни-простак», но для него это стихотворение о дальних странствиях и новых открытиях.

Она все еще сидела притихшая.

Он добавил еле слышно, что любит короткие стихи.

Элеонор взяла себя в руки. Они уже почти доехали до Панорамы.

В большом шатре Джон отрешенно разглядывал многочисленных оловянных воинов и лошадей. Павшие солдаты, особенно низких званий, были отчего-то несколько меньше тех, что еще оставались в живых. И по цвету они отличались, какие-то блеклые, словно уже слились с землей. Джон объяснил Элеонор преимущества и недостатки сосредоточенного взгляда на примере ландшафта, представленного в панораме. Потом они немного прогулялись по городу.

– Странно! – сказала Элеонор. – Когда вы идете по улице в толпе, вы никому не уступаете дорогу. Только извиняетесь, и это единственное, что вас отличает от медведя!

Голос ее звенел. Джон задумался. «Она наблюдает за мной, – сделал он вывод. – Не исключено, что она положительно оценивает мои личные качества». Он начал складывать в голове фразы для подобающего ответа.

Город произвел на Джона скорее отталкивающее впечатление. Почему все эти люди не могут ходить спокойно и внятно, проложить определенный путь и уже придерживаться выбранного курса? Так нет, тут на каждом шагу тебя ждут неожиданные развороты и столкновения! Каждый, кто был моложе двадцати и относился к мужескому роду, непременно схлестывался с себе подобной особью, и то и дело кто-нибудь из них, то нападавший, то побитый, с завидным постоянством оказывался у Джона под ногами. А эти кучера! С тревогой Джон смотрел на этих безрассудных лихачей в круглых шляпах, как они в условиях отсутствия какой бы то ни было видимости обгоняли друг друга, прямо впритык, и неслись во всю прыть не разбирая дороги. Весь Лондон, казалось, был влюблен в скорость. Хорошо еще, что теперь завели тротуары. По крайней мере проезжая часть отделена каменным бордюром. Хотя и это не всегда спасает. Если на твоем пути, к примеру, повстречалось четыре пьяных солдата, то ты невольно переступаешь через бордюр, и тогда опасность грозит тебе уже с двух сторон. А уж коли ты на секунду остановился, чтобы сориентироваться в пространстве, тебя в тот же миг кто-нибудь непременно пихнет да еще наступит на пятки. Вся эта уличная круговерть нисколько не мешала Элеонор беззаботно продолжать беседу.

– А вы не хотите познакомиться с моим отцом, мистер Франклин?

– Я не в состоянии прокормить жену, – ответил Джон и тут же налетел на какую-то решетку. Кое-как отцепив рукав от чугунной завитушки, он продолжал: – Мне платят половину жалованья, а чужих денег мне не надо, разве что только на экспедицию. Давайте будем лучше переписываться. Я тоже вас очень высоко ценю.

Мисс Порден была мастерицей бросать косые взгляды, так что надо быть во всему готовым.

– Мистер Франклин, – сказала она, – что-то вы разогнались не в меру! -

Работа все никак не находилась. Голодные моряки и мрачные офицеры заполонили все портовые города. Большая часть кораблей пошла на слом или же использовалась в качестве жилья для пленных, такая участь постигла, к примеру, и старика «Беллерофона».

Чиновник в Адмиралтействе состроил кислую мину, когда Джон заявил, что хочет отправиться в экспедицию открывать новые земли и ни на что другое больше не согласен.

– Все уже давно открыто, – сказал чиновник, – нам бы с тем, что есть, управиться.

– Я могу подождать, – бодро ответил Джон.

Он верил в будущее. Разве не он всего лишь год

назад лежал на поле боя с перебитыми ногами? И ведь выбрался из этой переделки – как, никто не знает. Не умер, не сошел с ума, и даже ноги опять ходят. Он сам не понимал, как так получилось, но именно это и придавало ему мужества. И сейчас его шансы были невелики, однако он не терял надежды – а вдруг опять произойдет нечто необъяснимое.

Он сдал отчет о поправке компаса, изобретенной Мэтью, и решил отправиться в Линкольншир. Он сообщил доктору Брауну и всем остальным, как его там найти, и на том распрощался.

Возле «Сарациновой головы» в Сноухилле стоял почтовый дилижанс, готовый к отправке. Было пять часов пополудни.

– Спилсби? – переспросил кучер. – Видать, местечко для сонных мух! – протянул он.

Джон утвердился в своем мнении о кучерах, которых он считал большими нахалами. Чуть позже он понял, что сказанное к нему не относилось. Так назывались все места, куда почтовые дилижансы заезжали крайне редко.

Джон ехал на крыше, ради экономии. Он с удовлетворением отметил про себя, что больше не боится свалиться. Значит, пятнадцать лет морской жизни все-таки прошли недаром.

Сидя наверху, Джон смотрел на лунную ночь. Он видел множество приземистых церквушек с зубчатыми башенками, они мелькали на холмах, постепенно удаляясь и становясь все меньше и меньше, он видел крестьянские домишки, лепившиеся друг к другу.

Бедность окрестных деревень была видна уже за две мили, сначала глаз цеплялся за худые крыши, а потом уже за растрескавшиеся окна. Неурожай этого года и прошлого давал о себе знать, денег ни у кого не было.

И тут он понял, почему эта ночь была такой неестественно светлой. Пожар! Горело где-то на востоке, в направлении Элая, причем горело по меньшей мере сразу в трех местах. Что такое стряслось в тех краях? Джон был моряком и не рассчитывал на то, что тут, на берегу, он сразу все поймет. И все же он чувствовал себя сейчас неуютно, как человек, который не видел суши уж много лет.

О том, что его ждет дома, он знал по крайней мере из писем: новые лица, отсутствие денег и горестные новости. Брат Томас, старший, покончил жизнь самоубийством в 1807 году, после того как пустил все состояние семьи на ветер, занявшись какими-то спекуляциями. Шесть лет назад умер дед, а через год после этого – мать. Отец жил теперь в деревне. Одна из дочерей за ним ухаживала.

Горизонт потемнел. Джон, признаться, изрядно промерз.

К утру они добрались до Бостона. Джон узнал последние новости. Здесь появились теперь «луддиты» – безработные, которые по ночам разрисовывали себе лица черной краской и отправлялись громить механические ткацкие станки. А в Хорнкасле, оказывается, теперь есть судоходный канал, который ведет до самого Слифорда, и еще библиотека.

За Стикфордом дорога пошла совсем худая. Последнюю часть пути Джон проехал внутри дилижанса. Его сердце стучало.

Он сошел в Киле и пошагал со своей поклажей в сторону Олд-Болингброука, туда, где проживал теперь его отец. Если только он еще не умер.

Немного вдалеке он увидел покачивающуюся фигуру какого-то человека, который стоял у обочины, опершись о палку. Со стороны казалось, будто ему приходится подправлять каждое свое движение. Это занимало его гораздо больше, чем все происходившее вокруг. Вот так выглядел теперь его отец.

Джона он узнал только по голосу, потому что совсем ничего не видел.

– Я устал, – пожаловался он.

Время, силы, все куда-то уходит само по себе, не говоря уже о деньгах. Джон спросил отца, не хочет ли он опереться на него, и подставил ему локоть, как какой-нибудь даме. Отец все не переставал извиняться за свою медлительность. Джон шел и рассматривал его руку, на которой теперь было столько узлов, пятен, выступающих вен. Он провел по ним тихонько пальцем. Отец немного удивился.

Джон пожаловался на холодную погоду и рассказал о путешествии. Он упомянул Хантингдон, упомянул Питерборо. Отцу было приятно слышать знакомые названия, и он был благодарен за то, что все слова произносятся ясно и с расстановкой. Почти у самой двери он остановился, повернулся к Джону и попытался разглядеть его лицо.

– Ну, вот ты и дома, – сказал он. – Что же теперь будет дальше?

Часть третья ТЕРРИТОРИЯ ФРАНКЛИНА

Глава одиннадцатая СВОЯ ГОЛОВА И ЧУЖИЕ ИДЕИ

Почтовая карета, заходившая в Спилсби, остановилась, по обыкновению, возле «Уайт Харт Инн», и Джон спросил, нет ли для него писем.

От доктора Брауна ничего, – стало быть, никакой работы! Только Элеонор Порден написала, письмо было длинным, она любила писать. Джон отложил чтение до лучших времен.

В Спилсби многое переменилось. Старик Эйскоф больше никого не встречал. Джон нашел его могилу возле башни Святого Джеймса.

Пастуха отдали под суд, несколько месяцев назад, за поджог и отправили на Ботанический залив, на каторгу. Он подпалил три больших помещичьих амбара. И зачем он это сделал? Жалко его.

А Тома Баркера какие-то лихие люди ограбили в лесу и убили. Наверное, не сразу – скорее всего он защищался. За что убивать простого аптекаря?

Семейство Лаундов больше не жило в Инг-Минге. Однажды ночью, так рассказывали, они снялись с места и ушли из общины. Отправились в Шеффилд, на шахты, туда, где денно и нощно тюкали паровые насосы. Говорили, будто там есть теперь работа.

О Шерарде никто ничего не слышал.

Джон пошагал назад, в Болингброук, упрямо повторяя про себя: «Я буду ждать и дождусь!»

Заплатив взнос в размере одного фунта десяти шиллингов и шести пенсов, Джон вступил в Первое читательское общество Хорнкасла. Сумма, конечно, немалая, но там было почти восемьсот книг и каждую можно было взять домой. Джон хотел использовать время ожидания с толком. Прихватив с собою путевые заметки Кука, Джон отправился в Лаут. Он хотел поговорить с доктором Ормом о Северном полюсе.

Но доктор Орм уже умер. В прошлом году. Был совершенно здоров, а потом раз, и нет его. В церкви Джон нашел табличку, на которой были перечислены все титулы доктора Орма и звания, ученые и церковные. Их было так много, что пришлось ограничиться только начальными буквами.

В старом доме поселился теперь его преемник. Он передал Джону обернутый в тонкую кожу пакет, тщательно перевязанный и запечатанный. Надпись на нем гласила: «Джону Франклину, лейтенанту Королевского флота, лично в руки».

– Библия, наверное, – высказал предположение новый учитель.

Он предложил Джону сесть посмотреть, что там внутри, но Джон отказался. Он предпочел опять пойти на кладбище, ибо хотел быть один, когда будет читать строки, написанные доктором Ормом.

В пакете оказались две рукописи. Одна называлась:

Значение скорости при формировании индивидуума,

Или

Наблюдения, до меры времени касающиеся, каковую Господь Бог всякому отдельному человеку особо полагает, изложенные и представленные на одном выдающемся примере.

Вторая рукопись носила название:

Начертание полезных приспособлений, кои для оживления картин пригодны в помощь глазу непрыткому, в утешение и назидание, а равно как и во славу Господа нашего Всемогущего.

К рукописям прилагалась сопроводительная записка: «Дорогой Джон, прочти, пожалуйста, обе тетради, а по прочтении пошли обратно. Буду рад услышать твое мнение». Привет, подпись – и все.

Слезы, казалось, тут были совсем неуместны. Письмо дышало такой бодростью и было таким кратким – ни о какой смерти отправитель и не помышлял. Джон сразу заглянул в тетради, словно доктор Орм и впрямь ожидал от него скорейшего ответа.

Первая рукопись была посвящена ему, Джону, хотя он назывался здесь не по имени, а просто «учащийся Ф.». У него защемило сердце, он и сам не знал почему. Тогда он обратился ко второй тетради, тем более что она содержала цветные рисунки. К тому же в «Начертании» и предложения как будто были покороче, чем в «Формировании идивидуума».

Джон спрятал рукописи подальше от сестры и прочих обитателей дома. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь прочитал мысли доктора Орма до того, как он изучит их сам.

Читать он отправился на реку. В Болингброуке стояли развалины замка, в котором в незапамятные времена появился на свет какой-то король. Вот там – то, сидя на ступеньках уже давно обрушившегося парадного крыльца, он и провел целый день. У реки паслись коровы и козы. Время от времени налетали осы. Джон не обращал на них никакого внимания и продолжал читать дальше.

Важнейшее из полезных приспособлений, о которых шла речь у доктора Орма, называлось листоверт.

Это был аппарат, в который вставлялась большая книга. Сильнейший механизм переворачивал страницы с огромной скоростью. На каждой странице помещалось изображение, которое отличалось от предыдущего еле заметным смещением линий. Таким образом, при перелистывании страниц, происходившем за несколько секунд, возникала иллюзия, что перед глазами зрителя всего одно-единственное изображение, причем подвижное. Доктор Орм утверждал, что подобный эффект обманутого зрения имеет место не только у медлительных людей, но возникает с неизбежностью у всякого. Наверное, он знает, что пишет. Проверил на своей шустрой экономке. Джон решил непременно поговорить с ней об этом. Интересно, где теперь все эти приборы? Проданы, разобраны или пылятся на чердаке? Джон чувствовал, что новые идеи захватили его. Прямо завтра утром он поедет в Лаут. Доктор Орм писал также о том, какое практическое применение может иметь его изобретение. Используя волшебный фонарь, он хотел перенести изображение, полученное при помощи листоверта, на стену в темном помещении. Это давало бы возможность некоторому количеству людей одновременно, удобно расположившись, просмотреть целую историю, представленную в живых картинах. Таким образом они бы косвенно участвовали в ней, не подвергая себя опасности и не рискуя совершить непоправимые ошибки.

У Джона гудела голова от разных мыслей. Доктор Орм заразил его своим изобретательством, тем более тут было о чем еще подумать. Некоторые проблемы оставались нерешенными.

Так, например, чтобы представить более или менее длинную историю, понадобится огромное количество страниц. В любом случае тут придется поработать нескольким художникам, да еще не один месяц. Кроме того, большое количество страниц создавало и определенные технические сложности. Одним литовертом тут будет не обойтись, значит, нужно придумать, каким образом составить несколько приборов, чтобы каждый следующий начинал работать без промедления, едва только закончит предыдущий. Третья проблема – оптического свойства. Доктор Орм сомневался, имеются ли ныне такие источники света, которые были бы достаточно сильны, чтобы выполнить эту задачу.

Джон тут никакой трудности не видел. Новые маяки, оснащенные серебряными вогнутыми зеркалами, давали такие мощные лучи, которые видны были за несколько миль. Что-нибудь в этом роде можно было бы использовать и для демонстрации в зале. А вот что действительно казалось ему непреодолимым препятствием, это художники. Он не мог себе представить, чтобы какой-нибудь мистер Уильям Уестолл оказался в состоянии изобразить один и тот же пейзаж тысячу раз, только чуть-чуть меняя его. Он будет всякий раз вносить в изображение какое-нибудь новое настроение или очередную фантазию. Нет, определенно художники – это самое слабое звено во всей затее!

Доктор Орм предлагал представить великие моменты английской истории, обходясь по возможности без войн, но отдавая предпочтение картинам мирной, упорядоченной жизни государства, встающей перед глазами зрителя «в виде подвижной панорамы». Это могли быть сцены примирения и общей молитвы, счастливое возращение английских судов на родину, примеры благородного и кроткого поведения, служащие к подражанию. А вот Божественные чудеса он вовсе исключил. Кормление толпы, исцеление увечных – все это не может быть предметом изображения, ибо будет выглядеть как дерзкая пародия на Бога.

Тем временем стемнело. Джон подумал о кормлении толпы, собрал тетради и пошагал назад. Он чуть было не заблудился, настолько его мысли были заняты прочитанным. С каким бы удовольствием он обсудил сейчас все это с Шерардом Лаундом.

Он уже почти заснул, но вдруг очнулся и подскочил на постели.

– Печатный станок! – пробормотал он. – Особая печатная машина, которая может напечатать тысячу одинаковых изображений и при этом учитывать все изменения!

Но где взять на это денег?

С этим он и заснул.

В Лауте никто ничего об экспериментах доктора Орма не знал, ни экономка, ни старший учитель. Приборов тоже нигде не было. Все металлические и деревянные детали, все винтики, шурупы, гайки – все, что нашлось в доме, было продано в разные руки. В оставшихся бумагах не удалось обнаружить ничего, что указывало бы на листоверт. В задумчивости Джон отправился восвояси. Идея, которую он не мог осуществить из-за отсутствия денег, не стоила того, чтобы на нее тратить время. Кроме того, займись он сейчас этим делом, он отвлечется от Северного полюса. А этого он допустить никак не мог.

Вместе с тем он не хотел прозябать в бездеятельности, пока решалась его судьба. Хорошо бы подвернулось что-нибудь такое достойное и по возможности прибыльное.

Деревенские да и помещики обходились с ним теперь более уважительно, отдавая должное его стати и шраму на лбу. Если он просил кого-нибудь повторить сказанное, то никто не насмехался над ним и не оставлял стоять столбом: он всякий раз слышал сначала извинение, а потом то, что просил повторить.

Взрослому человеку жить на суше было даже приятно.

И все же Джон решил предпринять еще одну попытку. Поддержать затею с листовертом мог бы, пожалуй, один из членов Читательского общества, аптекарь Бизли, знаток и собиратель трав, человек с мягким лицом, состоятельный и к тому же увлекающийся. Страстный любитель английской истории, он выслушал Джона с большим вниманием:

– Хорошая придумка! Любопытно, как это будет выглядеть в действительности!

Было, однако, во всем этом нечто такое, что его явно смущало.

– Скажите, мистер Франклин, а отчего доктор Орм решил обратиться именно к картинам истории? Ведь дух времени передать в изображении невозможно.

Джон был почти готов согласиться в этом с мистером Бизли.

– История, если подходить к ней серьезно, относится к области явлений неопределенных, тогда как всякая картина представляет собою нечто вполне определенное.

Утверждения, содержащие в себе противопоставление, звучат всегда, особенно в первый момент, достаточно убедительно, во всяком случае такое впечатление они неизменно производили на Джона. Но Джон не собирался так просто сдаваться: он продолжал гнуть свою линию и все твердил об улучшении человека посредством положительных примеров.

– Улучшение человека! Улучшить человека могут только три вещи: изучение прошлого, здоровый образ жизни, а в случае болезни – лекарства. Все остальное это только так, политика или развлечение.

Джону стало ясно, что он для аптекаря не авторитет и ничего не выйдет. А что, если рассказать ему о Северном полюсе? Но он уже заранее предвидел, какого рода ответ получит, и потому решил ограничиться рассказом о себе самом. Бизли был доволен и слушал его с отеческим вниманием.

– Умение действовать медленно – неоценимое достоинство для того, кто занимается историей. Исследователь замедляет стремительные события прошедших времен до тех пор, пока его разум не постигнет их во всей полноте. И тогда он сможет указать самому прыткому королю, как тому следовало бы действовать на поле сражения.

Джон озадачился. Он шутит или все-таки нет? Вообще в нем было что-то такое смутное и странное, будто он был не от мира сего.

Но уже очень скоро все стало по-другому. Аптекарь вдруг вошел в такой раж и говорил так искренне, что Джон снова успокоился, сочтя его человеком вполне порядочным и достойным.

– Совсем недалеко отсюда, трех миль не будет! Англичане бились с англичанами! Их кости и поныне можно обнаружить на поле возле Уинсби, особенно весною, когда начинают пахать. И ведь что интересно, там растут совсем не такие цветы, как везде! Вот об этом чувстве я и говорю, мистер Франклин! Знать, что происходило на протяжении столетий на одном клочке земли! Это расширяет кругозор и раздвигает рамки личности!

Джон понял теперь, что занимает аптекаря на самом деле, и он проникся к нему уважением.

– Широта горизонта, – изрек Бизли, – это высшее, что может достичь человек.

Джон попытался представить себе это с точки зрения сферической тригонометрии, но Бизли уже давно рассказывал о другом.

– Я составляю историю Линкольншира. Меня интересуют главным образом истории дворянских родов, – пояснил он. – Работы много: разбираться с генеалогией, читать хроники, проверять имущественные акты, проникаться благородным духом. Идите ко мне в помощники!

Бизли говорил так энергично, что казалось, будто подбородок у него все время скачет, как мышь, попавшаяся в мышеловку. Это мешало слушать. Джон замялся с ответом.

– История – это соприкосновение с великим и непреходящим. Она позволяет нам возвыситься над временем, – продолжал аптекарь.

– Я все-таки моряк, – возразил Джон, помедлив.

– И где же ваше судно?

Джон задумался. Не часто медлительность считается добродетелью. Возвыситься над временем – тоже звучало весьма соблазнительно. Вот только доходов это никаких не сулило.

С течением времени, однако, Джон прочувствовал, что значит быть безработным и ощущать собственную ненужность. Он никогда не думал, что будет когда-нибудь скучать и маяться от безделья. Он ждал, но это ожидание было совсем другим, не то, что прежде: теперь у него была профессия и была цель, однако его дела не двигались с мертвой точки! Он не уставал писать в Лондон, в ответ же приходили ничего не значащие слова ободрения и никакой реакции по существу.

Способности, не находящие применения, превращаются в ничто. Они перестают существовать. А что, если их уже никогда не удастся выманить на свет божий?

Чтение только возбуждало жажду деятельности, вместо того чтобы отвлекать. К чему тогда все эти годы в море, к чему было учиться управлять своим телом, заставляя его подчиняться голове? Он стал хорошим офицером, он полон сил, как никогда, и что же, ничего больше не будет? Получать половинное жалованье означало не просто получать половину того, что у тебя было, это означало жить в оторванной пустоте, от которой становилось жутко, особенно по ночам, когда он лежал без сна как живой, печальный листоверт.

О Флоре Рид, вдове священника, говорили, будто она радикалка. У нее имелось сочинение Роберта Оуэна «Новый взгляд на общество», и в спорах с аптекарем она частенько цитировала оттуда.

Джон встретился с миссис Рид в «Бойцовых петухах» в Хорнкасле и провел в ее обществе несколько часов. Она оказалась дамой приятной и учтивой. Только вот разбирать, что она говорит, доставляло немало труда.

Живыми картинами она тоже не вдохновилась, ибо полагала, что голод и нужда доступны пониманию и без особых вспомогательных средств.

– Есть простые общие истины, понятные всем, кто умеет слушать и читать. А кто не умеет, тому, мистер Франклин, и ваш аппарат ничем не поможет.

Что-то в этом суждении было нелогичным.

Тут она прервалась и заказала слабое пиво и печенье к нему. Джон был рад образовавшейся паузе, уж слишком ему приходилось напрягаться, слушая речи вдовы. Миссис Рид отличалась тихим голосом, и даже в запале она его не повышала, а только начинала сильнее пришепетывать. Волосы у нее были черные, гладкие, и во всем облике была какая-то мягкость. Только глаза ее вспыхивали огнем, когда им чудилась опасность.

– Широкий горизонт? Это Бизли такое сказал? Подозреваю, что он, как всегда, перешел от своих трав к рассуждениям об истории. Мистер Франклин, горизонт не имеет шири, он всегда перед нами, а не где-то там, позади нас! Горизонт всегда там, куда движется человек, верно я говорю?

Джон мог бы ей возразить, он все-таки был моряком, но ему не хотелось обижать миссис Рид. Тем более что она уже перешла к другой теме:

– А эти пошлины на зерно?! Во Франции нынче был урожай, у них амбары ломятся, ведь они могли бы поделиться своими излишками! И тогда никому бы не пришлось голодать!

Она смотрела на него приветливо, но как-то слишком прямо. Джон задумался над тем, что сие означает. Смотрит ли она так потому, что ей нравится глядеть ему в глаза, или это у нее такой сосредоточенный взгляд, чтобы держать под контролем логику аргументов? Если бы она говорила чуть громче!

– …И почему у нас закрыты границы? Да потому что нехватка продовольствия выгодна помещикам, они наживаются на этом! А они-то и составляют парламент!

– Миссис Рид, я неважно слышу, после Трафальгара. Контузия.

– Тогда я сяду поближе, – сказала она, не повышая голоса. – Возвращаясь к бедноте. Они поджигают амбары и тем только усугубляют положение. Слепота у одних, алчность у других, вот и весь горизонт. Вы хотели что-то сказать?

– Нет-нет, я слушаю вас, говорите.

Джон подумал, что он бы с большим удовольствием все это где-нибудь потом прочитал, он не поспевал за ней. Но Флора Рид нравилась ему. Интересно, давно ли умер священник?

– …Налоги на соль, налоги на хлеб, налоги на газеты, налоги на окна. Но куда уходят все эти деньги? Они уплывают туда же, куда…

– Минуточку, миссис Рид, мне…

– И не спорьте со мной, мистер Франклин! В стране царит нужда! Вы только посмотрите вокруг! Бесчинства, грабежи, незаконная торговля, а все почему? Да потому, что людям ничего другого…

– Мне бы хотелось это где-нибудь потом…

– Пока у помещиков не проснется совесть, ничего не будет! Вот когда они очнутся, тогда и дело сдвинется! И ни минутой раньше!

– Да, я тоже так думаю, – кивнул Джон. – Я, видите ли, слишком долго был в море и многого тут пока еще толком не знаю.

Миссис Рид тем временем отправила в рот очередное печенье. Она жевала и приветливо смотрела на Джона, пока не прожевала до конца. Потом она продолжила с улыбкой:

– Нет, мистер Франклин! Никаких листовертов, никакой истории! Нужна газета, в которой будет правда, а еще – Лига по борьбе с бедностью и за избирательное право бедняков, вот чем мы должны заняться!

Джону эта решительность очень нравилась. Когда Флора прикасалась к его руке, он верил каждому ее слову и забывал обо всех сомнениях. В ней было что-то от львицы, при этом она выглядела совсем миниатюрной, особенно когда молчала. Но даже в такие минуты она смотрела на него своими светлыми глазами прямо и неотрывно, так что ему приходилось изо всех сил стараться, чтобы выдержать этот взгляд.

– Знаете, что мне в вас нравится, мистер Франклин? Большинство людей довольно быстро схватывают суть, но дальше этого не идет, они тут же обо всем забывают. Вы же в этом отношении совсем другой. В нашем деле вы могли бы принести неоценимую пользу. Нужно бороться! Это человеческий долг каждого!

Правда, подумал он. Если так, то это определяло многое. В правдолюбивой газете вряд ли будет иметь такое уж значение то, что ее редактор несколько медлителен. Доходов, впрочем, это тоже никаких не сулило…

– Хорошо, – сказал он.

Во время войны он страдал оттого, что не всегда мог прийти на помощь, когда ситуация требовала быстрых действий. Как часто бывало уже поздно! Он подставлял себя под пули только для того, чтобы доказать, что он хотя и медлительный, но все-таки не трус. Теперь же, благодаря Флоре Рид, он обнаружил, что для исполнения человеческого долга достаточно, если ты будешь выступать, не важно, быстро или медленно, на правильной стороне. Это его очень даже устраивало. Теперь он встречался с Флорой все чаще. Он взял в читальне сочинение Оуэна и узнал, что все беды, и война в том числе, происходят от нищеты и что от голодного человека ничего хорошего ждать не приходится. Все хотят что-нибудь иметь, но если кучка людей обладает многим, а остальным не достается ничего, то тогда возникает ненависть. Это общий закон, потому что так считала Флора, Роберт Оуэн и все те, кто думал над этим. В представлении Флоры нужда человеческая сплелась в одну единую сеть, прочную и крепкую, на эту связь можно вполне положиться. То есть все существовало не по отдельности и само по себе, но опиралось на общность и только через общность обретало самое себя. И это было залогом долговечности и прочности.