Текст книги "Открытие медлительности"

Автор книги: Стен Надольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Меня направил сюда величайший вождь из тех, что живут на земле, ибо всем народам мира, белым, красным, черным, желтым, всем он отец родной, и все они любят его и чтят, как родные дети. Доброта его бесконечна, и дана ему власть безграничная, может он любого заставить делать то, что ему нужно. Да только в этом никакой нужды, ибо все знают, сколь велик он и мудр.

На сей раз Сен-Жермену понадобилось на перевод не больше четверти того времени, какое Джон затратил на свое выступление. Джон, обладавший особым чувством времени и умевший четко определять, что сколько должно длиться, озадачился.

– Мистер Вентцель, он правильно все перевел?

– Прошу прощения, сэр, – сказал немец, – но атабасский диалект и в самом деле крайне…

– Мистер Хепберн, – перебил его Джон, – принесите Паркинсонов хронометр, тот, что с секундной стрелкой.

Он объяснил Сен-Жермену, что от него требуется: перевод не должен занимать больше или меньше времени, чем занимает оригинальный текст, произнесенный им, Джоном. Хепберн контролировал процесс, и смотри-ка, дело пошло!

Акайтхо продолжал сидеть неподвижно, и только по глазам было видно, что произошедшая заминка его изрядно позабавила.

Джон продолжил свою речь. Верховный вождь белых людей хочет иметь возможность дарить еще больше подарков своим индейским детям, чем прежде, вот почему нужно найти здесь, на берегу полярного моря, место, к которому могли бы причаливать самые большие каноэ мира. Кроме того, верховный вождь хочет побольше узнать об этих землях, об индейцах и эскимосах. Ему очень горько, что индейцы не всегда живут в мире с эскимосами, которых он, верховный вождь, тоже любит, как своих детей. Под конец Джон сообщил индейцу, что запасов у них – кот наплакал. Эти запасы он с удовольствием разделит между всеми, но потом индейцам придется исправно ходить на охоту, чтобы накормить себя и членов экспедиции. За это они получат патроны.

Акайтхо понял, что Джона беспокоят их отношения с эскимосами. Он признался, что индейцы действительно воевали против них, но заверил, что теперь его племя исполнено одних только миролюбивых помыслов. Хотя эскимосы народ очень коварный и ненадежный. К сожалению.

Вечером Джон перебрал в голове все детали переговоров, условия, до которых удалось договориться, и остался доволен не только результатами, от которых зависел успех экспедиции, но и тем, как он справился со своей задачей. Эти результаты служили, с его точки зрения, доказательством того, что мир неизбежно достигается в тех случаях, когда стороны, ищущие сближения, действуют не быстро, а медленно. Такой вывод вполне подходил к Франклиновой системе и мог составить честь и славу человечества. Джон выпил за это глоток рома.

Кроме того, он обратил внимание на то, что Акайтхо сразу распознал в нем главного и занял место против него, хотя он сидел не в центре. Он спросил Сен – Жермена, что тот думает по этому поводу.

– Вождь считает, что у вас несколько жизней, сэр. Из-за шрама на лбу и, прошу прощения, из-за того, как вы «щедро дарите время», он назвал вас «властелином времени». Ну а тот, кто бессмертен, тот у них и начальник. Глупые они, эти индейцы!

Джон хмуро посмотрел на переводчика:

– Почему вы решили, что вождь ошибается?

2-го августа они расселись по каноэ: два десятка мужчин и десяток индейских женщин с детьми.

Имена своих вояжеров Джон Франклин выучил теперь наизусть: Пельтье, Креди и Вайян – большие. Перро, Самандре и Бопарлан – маленькие. Имя Бенуа Джон запоминал дольше других, это получилось потому, что Бенуа все время смотрел так грустно. Джон побеседовал с ним. Он оказался не франко-канадцем, а настоящим французом, из деревеньки под названием Сент-Ирие-ла-Перш, что неподалеку от Лиможа, вот уж десять лет, как он покинул родные края, а все равно еще порой тоскует. Оказалось, простые имена можно запомнить в сочетании с более сложными.

Жан-Батист и Соломон Беланже были братьями, но они не любили друг друга. Третий Беланже был моряком, погиб под Трафальгаром.

– Стрелок? – спросил Джон и откусил сухарь, но тут же спохватился и не стал жевать, чтобы как следует расслышать ответ.

– Нет, канонир, – ответил Соломон.

Джон принялся жевать дальше.

Винченцо Фонтано был родом из Венеции. Единственным индейцем среди вояжеров был Мишель Тероаотех, ирокез из племени мохавков.

Из меднолицых, кроме Акайтхо, запомнился сначала следопыт, у которого был нос картошкой, его знали Кескарах. У него была дочь необыкновенной красоты, и, наверное, не нашлось бы в экспедиции никого, кто, раз увидев ее, забыл. Даже такой степенный человек, как доктор Ричардсон, и тот был тронут. Именно он первым обратил свой восхищенный взор на ее колени и пробормотал: «Божественное создание», после чего принялся изучать плавные линии ее бедер. Воспользовавшись правом первооткрывателя, он, тщательно все рассмотрев, дал ей имя мисс Зеленый Чулок. Еще с большим тщанием изучал мельчайшие детали Зеленого Чулка мичман Худ: похоже, она завладела всеми его чувствами, он видел только ее, и при каждом новом движении ему открывалось что-нибудь новое – гордый нос, черные волосы, ясно очерченное лицо. Худ зарисовывал все это в альбом. Для рек и гор там больше не осталось места.

Много дней подряд плыли они вверх по реке Йеллоунайф. Индейцы охотились вяло, и, поскольку, вопреки договоренности, половина племени оставалась при вожде, поглощая при этом запасы продовольствия наравне со всеми, Джон начал тревожиться. Когда же Акайтхо заявил, что у них пропали все выданные им боеприпасы после того, как одно из каноэ перевернулось, Джон понял, что сердиться на них не имеет никакого смысла. Его система предписывала верить всему, что говорилось. Он распределил остатки и велел выдавать столько пороха и патронов, сколько нужно было на одну охоту. Вечером охотники должны были предъявить добычу или же вернуть патроны. Акайтхо это не понравилось, но Джон сообщил ему о новых правилах так спокойно и так пространно, что обижаться вождю было, собственно, не на что.

Вид окружающей природы придавал силы, он помогал от усталости, голода и мозолей на ногах. По крайней мере это была хорошая пища для глаз, когда охота не приносила ничего подходящего или сети были пусты. Десять оленей и тридцать карпов, это хорошо. Две куропатки и восемь пескарей, это плохо. Три дюжины людей, работающих до седьмого пота, съедают много пищи. Основная нагрузка ложилась на вояжеров, это им приходилось тащить на себе лодки, обходя водопады или пороги. Вот почему именно они первыми утратили интерес {со всем этим красотам. Реки хороши тогда, когда они гладкие и широкие. Леса превосходны тогда, когда в них можно обнаружить следы оленей.

Питание оставалось скудным, и это вызвало в конце концов всплеск неудовольствия. Полчаса Джон слушал вояжеров, не говоря ни слова, и только потом сказал, что он прекрасно понимает, с какими почти нечеловеческими трудностями им приходится сталкиваться. Кто не чувствует в себе больше сил продолжать путешествие, может спокойно отправляться назад, никто никого упрекать не станет.

– Это не увеселительная прогулка, – сказал Джон и наморщил лоб, вспомнив, что именно такими словами начал свою речь Нельсон тогда, на «Беллерофоне».

Как бы то ни было, эти слова помогли: вояжеры, несмотря на свою грубость и пристрастие к алкоголю, чем-то напоминали французов. Если бы он отругал их, они бы ушли. А так получалось, что это дело чести. Они снова принялись за работу.

Акайтхо был недоволен тем, что они взяли с собою слишком много подарков для этих никчемных эскимосов, и считал, что из-за тяжелого груза экспедиция слишком медленно продвигается вперед. Он предсказывал раннюю зиму: уже сейчас по утрам мелкие речушки покрываются льдом, а ведь еще только середина августа.

Худ был настолько влюблен, что с трудом справлялся с дежурствами. Казалось, он целыми днями только и думает о том, как бы ему приблизиться к Зеленому Чулку и прикоснуться хотя бы к ее мизинцу.

– Если так пойдет дальше, – язвительно заметил Бек, – он у нас тут еще помрет от любви. Смотрите, прямо горит весь, пора уже тушить!

Поведение Бека день ото дня становилось все хуже и хуже. Он начал покрикивать на вояжеров. Он злословил за спиной у Франклина – Хепберн намекнул, что слышал что-то в таком духе. Он считал всех индейцев ненадежными, лживыми и вороватыми и постоянно давал им понять это. Но самое скверное – он принялся крайне непристойным образом рассуждать о видимых и невидимых прелестях Зеленого Чулка, во всеуслышание заявляя, что он, дескать, покажет Худу, как к этим прелестям подобраться.

Когда же Джон завел с ним разговор об этом и попросил уважать чувства Худа ради спокойствия экспедиции, Бек посмотрел на него дерзким взглядом и воскликнул:

– Уважать чувства?! Вам ли об этом рассуждать, сэр! Нет уж, увольте!

«Этого-то я и боялся», – подумал Джон. Сначала он объясняется в любви, а потом ненавидит. Он не знает меры и не чувствует границы между уместными и неуместными чувствами, что очень грустно и опасно. Но зато он умеет рисовать! Зеленый Чулок взялась позировать ему, и он написал такой чудесный портрет, что Кескарах всерьез забеспокоился:

– Уж слишком он хорош! Боюсь, коли увидит его великий белый вождь, сразу дочку мою и возжелает!

По поводу Вентцеля Бек сказал:

– Вот уж немец так немец! Где бы ни столкнулся с немцами, они всегда будут стоять и размышлять, отчего это они не могут двигаться так же, как другие. А потом непременно примутся доказывать, что все дело в их необыкновенном уме и, стало быть, они вправе поучать человечество!

Джон уже давно перестал реагировать на каждое замечание Бека, теперь для него был Хепберн первым офицером. Но на сей раз он все же ответил:

– Бывают медленные люди, мистер Бек! Все дело только в этом. А Вентцель – человек все-таки знающий.

Дойдя до озера, которое индейцы назвали Зимним, путешественники остановились на несколько дней, построили хижину, на тот случай, если придется возвращаться этим же путем, и запаслись дичью, чтобы засолить ее или изготовить пеммикан, ведь впереди их ждал долгий переход по реке Копермайн. Ночные морозы крепчали. Однажды утром Акайтхо заявил, что он возражает против того, чтобы двигаться дальше на север в этом сезоне.

– Белые вожди могут идти, я дам вам несколько молодых крепких воинов, чтобы вам не пришлось умирать в одиночестве. Но когда они сядут в каноэ, мой народ будет оплакивать всех как погибших.

Джон осторожно указал на то, что нынешние речи вождя несколько отличаются от тех, которые он слышал в форте Провиденс. Акайтхо ответил с достоинством:

– Я съедаю мои слова. То были слова на лето и осень, сейчас же зима.

Бек поносил на чем свет «коварных дикарей». Даже Ричардсон принялся снова рассуждать о христианской культуре, которой так не хватает этим примитивным личностям. Джон был бы рад, если бы они успели пройти по Копермайну, быть может, даже добраться до моря, но он решил обдумать все как следует за ночь, прежде чем что-то говорить.

На следующее утро Джон знал: Акайтхо прав, опасаясь возможных катастроф в такой местности, где и леса мало, и дичи негусто. Там, на севере, уже погибло от голода и холода немало индейцев, Вентцель рассказывал о гибели целых лагерей.

Джон сказал вождю, что благодарен ему за дружественный и мудрый совет. Зимовать они будут тут. Довольный Акайтхо поклонился, по всему было видно, другого ответа он и не ожидал. Впрочем, он и в самом деле был счастлив оттого, что Джон не стал упираться, и даже на радостях как-то разговорился. Джон узнал, что пользуется у индейцев большим уважением, потому что он так часто беседует с духами умерших. Они наблюдали за ним и видели, как он, задумавшись, иногда смеется как будто без причины и шевелит губами.

Хижине дали имя форт Энтерпрайз. Ей предстояло служить им кровом по меньшей мере на протяжении ближайших восьми месяцев, а что там будет дальше, никто не знал.

Зато офицеры теперь поняли, почему индейцы еще четыре дня тому назад назвали это озеро Зимним.

Бек начал вовсю ухаживать за Зеленым Чулком, намеренно открыто и дерзко. Опять он хочет кому-то что-то доказать. Худ за это время успел продвинуться настолько, что мог позволить себе время от времени брать Зеленый Чулок за руку и заглядывать ей в глаза, и никакому Беку было не заставить его поспешно перейти к более решительным действиям. Джон догадывался, что между Беком и Худом, видимо, произошло объяснение, которое, кажется, ничем не кончилось. Ничто не могло отвадить Бека от его замашек – он так и норовил подержаться за Зеленый Чулок, якобы для того, чтобы получше объяснить, к какой части тела относится его очередной комплимент. Иногда ему удавалось ее даже рассмешить, но Джон был почти уверен, что Бек ей скорее противен.

Как-то вечером Хепберн сообщил ему, что господа Бек и Худ затеяли дуэль, каковая должна состояться на рассвете. Тут уже было не до смеха. Джон знал, Худ человек серьезный, он в этом нисколько не сомневался, а вот Бек, этот любитель покрасоваться, он точно ни перед чем не остановится. Джон велел Хепберну во время ночного дежурства засунуть в пистолеты ретивых дуэлянтов побольше пеммикана. Затем он поговорил с каждым в отдельности, и каждый клятвенно пообещал вести себя благоразумно. Хепберн тем не менее выполнил приказ, и не напрасно: по крайней мере одна куропатка могла на следующий день считать себя обязанной ему своей жизнью.

Джону Франклину пришла в голову блестящая мысль – отправить Бека вместе с Вентцелем назад в форт Провиденс, чтобы они там на месте проверили, как обстоят дела с отправкой обещанного продовольствия. Недовольные, они выступили в путь. И сразу в форте Энтерпрайз воцарился мир.

Индейцы ходили на охоту. Женщины шили зимнюю одежду. Худ построил в свободное от Зеленого Чулка время превосходную печь, которая съедала гораздо меньше дров, чем открытый очаг.

Худ любил эту девушку все сильнее и сильнее, слезы радости наворачивались у него на глазах, когда он встречался с ней после нескольких часов разлуки, а случалось и такое, что они пропадали вдвоем на целые дни. Акайтхо и Франклин обходили эту тему молчанием. Слишком уж необычным было все это, чтобы вмешиваться в их отношения и пытаться пресечь их простыми аргументами. Зато они говорили о многом другом: о компасе, звездах, сигналах, при помощи которых белые люди объясняются со своих больших каноэ, находясь на значительном расстоянии друг от друга, о праздниках индейцев и их легендах. Кое-что Джон даже записал. Вояжеры нарубили в лесу деревьев и построили еще одну хижину. Холода набирали силу с устрашающей скоростью, Акайтхо оказался прав.

Недели тянулись одна за другой. По временам Джон сидел возле своей хижины, замкнувшись в глухом молчании, и смотрел, как слетают на осеннем ветру стайки последних листьев. Джон выбирал себе какой-нибудь лист и ждал, пока его сдует. Это требовало времени, и в эти долгие часы, образовавшиеся из ниоткуда, он мог спокойно и не спеша предаваться своим мыслям. Из форта Провиденс пришла почта, ее доставил один из воинов. Бек с Вентцелем не обнаружили там никакого продовольствия для экспедиции и теперь направлялись к Мускогинским островам, куда оно якобы было отослано. Кроме того, пришло письмо от Элеонор: «Лейтенанту Франклину, командующему сухопутной экспедицией к берегам северного моря, Гудзонов залив или иное место». Милая, славная Элеонор! Джон ясно представил себе ее, как она говорит со всеми обо всем без остановки. Мир был для нее языком, вот почему, по ее мнению, приходилось так много говорить. Но зато Элеонор всегда пребывала в хорошем настроении, и в ней совершенно не было никакого лукавства, может быть, все-таки она и есть та женщина, на которой ему следовало бы жениться? Его многолетние отлучки ей нисколько не помешают, у нее ведь есть Королевское научное общество и литературный кружок. Конечно, были еще и другие женщины – Джейн Гриффин, например, подруга Элеонор. Она такая же любознательная и начитанная, а вот ноги у нее подлиннее будут и стихов она не сочиняет. Заметив, что его мысли уж слишком долго вертятся вокруг этих ног, Джон поспешил целиком выкинуть Джейн Гриффин из головы. Трудно было, конечно, мужчинам в этой глуши, и помочь себе было не так-то просто: камышовые лежанки, покрытые шкурами, отчаянно шуршали при каждом движении. Все, кроме Худа, изрядно страдали. Оставалось только одно – уединяться в лесу. Но Бог и индейцы видели все. Однажды, когда Хепберн вернулся с охоты с пустыми руками и заявил, что ему, дескать, ничего не попалось, Кескарах, следопыт с носом картошкой, сказал, обращаясь к Сен-Жермену:

– Если бы и попалось, белый человек все равно ничего бы не подстрелил. Потому что в руках у него было не ружье, а кое-что другое.

Сен-Жермен, не обладая особым тактом, так все и перевел Хепберну, на что тот сначала страшно рассердился, но потом ему и самому стало смешно и он весело рассмеялся.

Джон снова принялся перечитывать письмо Элеонор. Она просила его проверить, насколько пантеизм индейцев сопоставим с пантеизмом лорда Шефтсбери. Потом она опять писала о теории тающих льдов: засушливая погода последних лет свидетельствует в пользу этой гипотезы. Русло Темзы, читал далее Джон, на участке между Лондонским мостом и мостом Блэкфраерс этой зимою совершенно обнажилось, так что там можно просто гулять по дну пешком и находить самые неожиданные вещи, из тех, что моряки за множество веков покидали сюда, боясь таможенной проверки. Среди прочего, к примеру, там обнаружилась крестильная чаша, по виду очень католическая. В конце письма она писала: «А две недели назад у Томсонов устроили танцы. Как жаль, что вас там не было, дорогой лейтенант!» Элеонор любила плясать кадрили, и всегда «соп атоге». Джон предпочитал вообще не танцевать.

По вечерам Джон теперь все чаще беседовал с Ричардсоном. Доктор был, конечно, человеком набожным, но в целом неплохим. Он хотел знать правду. Узнав ее, он становился вполне терпимым. Он твердо был убежден в том, что Джона, которого он относил к породе колеблющихся, еще можно будет обратить в веру, пока же он избрал путь вопросов и ответов, внимательно выслушивая своего собеседника, – учитывая особенности Джона, не самый плохой путь, если только набраться терпения. Как-то раз, в понедельник вечером, Ричардсон спросил:

– Разве вы не испытываете страха перед конечной пустотой?

Джон задумчиво молчал до самого вторника.

Во вторник доктор спросил о другом:

– Если есть на свете любовь, то должна же быть высшая любовь, некая совокупная сумма этого чувства?

Джон мог пока только ответить на вчерашний вопрос:

– Нет, этого я не боюсь, потому что конечная пустота представляется мне довольно спокойным местом.

По поводу любви он пока ничего не ответил и снова погрузился в молчание.

В среду вечером они проговорили довольно долго, потому что дошли до вечной жизни. Ричардсон рассуждал о возможности повидаться с усопшими. Это настолько заинтересовало Джона, что он совершенно забыл свой ответ, касающийся любви. Тем более, если судить по Худу, любовь скорее повергала человека в некое болезненное состояние, нежели несла Божественное просветление.

– Есть люди, которые уходят. Другие – приходят. Тот, кто приходит быстро, тот быстро и уходит. Это так же, как смотришь в окно и видишь повозку, никто и ничто не сохраняется. Больше я ничего об этом не знаю.

– Потому-то нам и дается вечная жизнь.

– К вечной жизни я не стремлюсь, – ответил Джон. – Я вот потерял десять лет, между двадцатью и тридцатью. Если бы не война, я успел бы много чего наоткрывать.

Он сказал это безо всякой горечи, потому что все открытия могли еще вполне состояться.

Постепенно, когда он, бывало, смотрел на какое-нибудь растрепанное дерево, он начал вспоминать забытые имена и лица. Так Ричардсон узнал о Мэри Роуз, Шерарде Лаунде, Уестолле, Симмондсе, докторе Орме.

– Вы всех их увидите снова! – утешил его Ричардсон. – Это так же верно, как то, что две параллельные прямые сходятся в бесконечности.

Джон возразил на это:

– Только в случае, если следовать в правильном направлении, ибо на другой стороне параллельные прямые неизбежно теряются.

Настал момент, и он объяснил доктору сущность Франклиновой системы.

– Очень хорошо, – ответил тот, – вот только черпать силы из одной медлительности недостаточно. Ведь это всего лишь метод, а Бог – больше, чем метод. Рано или поздно вы почувствуете необходимость в Нем, быть может даже во время этого путешествия.

Джону пришло на ум стихотворение, высеченное на старом тенорном колоколе собора Святого Джеймса в Спилсби, – на том самом, что в прошлом году раскололся. Ему не хотелось оставлять доктора без ответа, и потому он прочел вслух вспомнившиеся строчки:

Часы песочные бегут, Вращается земля, Очнись, отринь грехи ты тут, Воспрянь для жизни дня.

Почему он вдруг вспомнил этот стих, он не знал. Но после того, как он прочитал его доктору, они наконец заснули.

Прошло четыре месяца, и Бек с Вентцелем вернулись назад. Ничего они не добились, и теперь каждый валил вину на другого. Никакого обещанного провианта в форте Провиденс они не обнаружили, а на Мускогинских островах, что на Большом Невольничьем озере, их ждало несколько мешков муки да бесчисленное множество откупоренных бутылок виски. Хорошо еще хоть эскимосские переводчики, как было обусловлено, оказались на месте.

Бек пытался по-своему добыть продуктов в форте Провиденс. Вентцель же, сказал он, совсем ему не помогал.

– Он с удовольствием входил в тяжелое положение господ торговцев, а наше положение его совсем не беспокоило! Он палец о палец не ударил для экспедиции!

Вентцель же на это возразил:

– Мистер Бек взялся кричать на начальство. Таким способом ничего добиться нельзя!

Если индейцы постараются и будут исправно охотиться, то, может быть, все-таки удастся сделать запасы, для путешествия.

Снег стремительно таял, озеро трещало и пело, был месяц май.

Худ по-прежнему любил Зеленый Чулок. Зеленый Чулок была беременна. Худ был уверен – от него, но на этот счет имелось и другое мнение.

Эскимосы-переводчики были похожи друг на друга – оба с приплюснутыми носами, лохматые, крепкие и жилистые. Звали их Таттаноеакк и Хоеутоерок, что означало приблизительно «живот» и «ухо». Поскольку никто этих имен произнести не мог, Джон окрестил их по-своему – Июнь и Август. Охотники они были никудышные, зато рыбаки – отменные. Казалось, они чуют рыбу носом даже сквозь самый толстый лед.

К 14-му июня реки и озера уже почти освободились от ледяных оков, и Джон решил выступать. Все карты и записи сложили в чулан и заперли. На дверях Хепберн повесил рисунок – мощный кулак, в котором зажат кинжал с синеватым отливом. Поскольку здесь, на Севере, любой человек, будь то белый, будь то индеец, мог воспользоваться любой хижиной, то карты нужно было поместить в надежное место. Акайтхо тоже считал, что рисунок в данном случае поможет больше, чем любой замок.

Был первый теплый день, и скоро стало уже так жарко, что все взмокли от пота. Тучи комаров, мошек и слепней мельтешили вокруг, окружив их со всех сторон черной пеленой, отчего казалось, будто люди идут в тени. Никто не мог сказать, откуда налетают с такой скоростью эти твари, твердо знающие, где они могут напиться кровушки. Все обнаженные участки тела в одно мгновение покрылись кровавыми волдырями. Хепберн колотил себя по щекам без всякого видимого результата и в отчаянии вопрошал: «А что они делают, когда тут никто не ходит?»

Поскольку тяжело нагруженные каноэ пришлось сначала волочь по снегу и льду, поставив лодки на полозья, то в первый день они продвинулись всего лишь миль на пять. Ночью было так холодно, что спать никто не мог.

– Вот тут-то они все и сдохнут! – крикнул Хепберн в темноту палатки, дрожа всем телом.

К сожалению, он ошибался.

Зеленый Чулок с ними не пошла, она осталась в племени. Остался и один из воинов Акайтхо – из-за нее. Это знали все, кроме Худа. Даже Джон.

Худ говорил, что он непременно вернется сюда и будет жить вместе с Зеленым Чулком в форте Провиденс или где-нибудь еще. Все кивали и молчали. Включая Бека.

Джон Франклин в очередной раз вызвал восхищенное удивление индейцев – он не бил мух. Когда однажды какая-то муха уселась ему на руку, а он в это время налаживал секстант, он просто сдул ее легонько и сказал:

– В мире достаточно места для нас обоих.

Акайтхо спросил Вентцеля:

– Почему он так делает?

Вентцель спросил Джона и услышал в ответ:

– Я не могу ее ни съесть, ни победить.

– Что верно, то верно, – прошептал Бек за спиной Джона. – Комара ему никогда не поймать!

Вентцель услышал это и передал Джону. Впрочем, Джон прекрасно знал, что и Бек, в свою очередь, передаст ему все сказанное потихоньку Вентцелем, как знал он и то, что оба они никогда не поймут, насколько мало его все это интересует.

Акайтхо все примечал – и то, как огорчен был Джон отношением торговых компаний, и то, как досаждал ему Бек, и то, как грызутся между собой, бывает, члены экспедиции. Однажды он сказал:

– Волки живут по-другому. Они любят друг друга, трутся носами и кормят друг друга.

Адам перевел.

Джон несколько смутился. Он не знал, как ему ответить, чтобы при этом не касаться своих спутников. Посему он для начала отвесил поклон и ничего не сказал. Вечером у него был готов ответ:

– Я много думал о волках. У них есть одно преимущество – они не умеют говорить.

Теперь Акайтхо склонился в поклоне.

Четыре недели спустя они достигли устья Копермайна. В любой момент можно было ожидать встречи с эскимосами, которые добывали тут на берегу медь. Акайтхо счел, что благоразумнее будет, если он с племенем отправится назад, на юг. Похоже, вождь не мог поручиться за то, что его воины спокойно примут эскимосов.

– Они говорят, что мы полулюди-полусобаки. А сами пьют кровь, едят потроха и сушеных мышей. Мы лучше уж повернем обратно. Теперь вам придется добывать себе пропитание своими силами.

Договорились, что Вентцель пойдет вместе с ними и, на тот случай, если экспедиция потерпит неудачу и не доберется до судна Пэрри, подготовит как следует форт Энтерпрайз – сделает необходимые запасы продовольствия и боеприпасов.

Худ подступился к Акайтхо с расспросами, где его племя собирается быть следующей весной. Акайтхо, сохраняя непроницаемое выражение лица, объяснил, что найти их можно будет к югу от Болышого Медвежьего озера. Кескарах протянул руку и сказал:

– Если будет голодно, пейте больше, иначе умрете!

И вот она снова перед ними, серая, по-слоновьему морщинистая поверхность знакомого озера! Скоро здесь будут тянуться чередой суда Ост-Индской компании и пойдут корабли в Австралию, Сан-Франциско, Панаму и на Сэндвичевы острова. Хотя какое ему дело до этих пассажирских судов! Джон невольно рассмеялся. Он пребывал в отличном расположении духа.

Здесь, на холме, царила тишина. С его поросшей мхом вершины можно было увидеть море, там, за рекой Копермайн. А вдалеке, на фоне нежно-розового неба, обозначились очертания двух плоских островов, покрытых снегом, или это уже льды? В воздухе пустота, все насекомые куда-то подевались. Не слышно ни звука, только шуршание одежды да легкий хруст – суставы.

Взору Джона открылась незнакомая земля, спокойная и безграничная, как отцовский сад из детства. И море было все такое же, несокрушимое. Тысячи флотилий бороздили его, не оставляя после себя никаких следов. Море каждый день выглядело по – новому и в этой своей переменчивости оставалось неизменным во веки веков. Покуда существует море, миру не на что жаловаться.

От мечтаний его оторвали вояжеры: они обступили Джона и дружно заявили, что не желают отправляться в море на таких ненадежных лодках.

Бек сказал им, что это совершенно не опасно. Худ заметил, что там, может быть, очень красиво. Ричардсон заверил со всей определенностью, что наверху есть спасающая денница, которая всех защитит. Хепберн пробурчал:

– Вы мужики, в конце концов, или нет?

Джон выслушал все это вполуха. Поскольку он

с уважением относился к вояжерам, они терпеливо ждали, что же он скажет. Он смотрел вдаль, подбирая подходящие фразы. Затем он повернулся и посмотрел на Соломона Беланже:

– У нас не прогулка. Но позади нас больше опасностей, чем впереди. – Затем он снова обратил свой взор к морю и тихо добавил, как будто только для себя: – Иных возможностей осуществить задуманное у нас нет. Такое уж у нас путешествие.

Соломон Беланже сказал, что, значит, придется обходиться тем, что есть. Бек скривился. Остальные англичане откровенно восхищались Джоном. Экспедиция начала готовиться к выступлению.

Бек все никак не мог успокоиться – что-то засело в нем, то ли шутка, то ли дерзость, то ли ярость, и он, судя по всему, все никак не мог избавиться от неприятного груза. Не было никого, кому интересно было его мнение, никого, кто был бы таким же, как он. Вот почему он в конце концов обратился к Худу и сказал, будто извиняясь за что-то:

– Не люблю я таких речей. Строит из себя святого, чтобы ему всякий помогал, прямо тебе Нельсон какой-то!

Глава четырнадцатая ГОЛОД И СМЕРТЬ

Поле, усеянное костями и черепами, вросшими в мох, словно серые камни, иные со следами от ударов боевых индейских топоров, – вот оно, то самое место у Блади-Фолл, где пятьдесят лет тому назад Сэмюэлю Херну не удалось предотвратить кровопролития.

Джон Франклин знал, без эскимосов ему не обойтись. Он боялся, что они еще не забыли тех страшных событий. Там, где люди ничего не записывают, прошлое таит в себе опасность. Теперь он часто вспоминал тех погибших, что лежали на дне копенгагенской гавани.

«Вести себя как подобает джентльмену», «игнорировать страх». Как мало толку от этих фраз, когда ты командуешь людьми.

Один или два туземца, это еще ничего. Если они будут приближаться медленно, можно успеть внушить им доверие. Хуже, если появится целое племя, причем неожиданно, или если вообще никто не покажется.

Бухта была пустынна, даже птицы не летали в небе. Джон держал в руке список с названиями, которые надлежало присвоить горам, рекам, мысам и бухтам: Флиндерс, Бэрроу, Бэнкс, имена всех англичан, участвующих в экспедиции, и имя губернатора, представляющего «Компанию Гудзонова залива». Что значат, впрочем, все эти имена! Если они тут умрут от голода или их убьют, ни одно из этих названий не переживет их, и горы останутся безымянными! Вместе со своими людьми он обошел все поле с черепами, как некогда вместе с аптекарем он обошел поле брани под Уинсби. Ему хотелось, чтобы они все поняли, что означает для эскимосов встреча с незнакомыми пришельцами. Но для Бека эти старые кости, судя по всему, были всего лишь доказательством того, что с эскимосами можно управиться, если они позволят себе шалости.