Текст книги "Открытие медлительности"

Автор книги: Стен Надольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Они поставили палатку и перенесли туда Худа. Затем доктор собрал вокруг себя оставшихся членов отряда. Джон дал последние наставления:

– Чтобы все держались вместе! Кто один пойдет вперед, тот пропадет! Потому что сам заблудится и других собьет, будут ходить по его следам. Всем держаться вместе!

Хепберн выступил вперед:

– Я останусь с вами и с Худом!

Ричардсон тронулся в путь. Джон с Хепберном отправились на поиски дров для костра, «горной трухи» и следов диких зверей. Голода никто уже не чувствовал, только слабость. Самочувствие, впрочем, не имело теперь никакого значения, главное – выжить, но выжить можно было только при большом везении.

Хепберн подстрелил куропатку, которую они тут же поджарили. Они накормили Худа, и ему как будто полегчало. Себе же они набрали немного «горной трухи».

Два дня спустя возле палатки неожиданно возник Мишель, ирокез. Сказал, что испросил у Ричардсона разрешения вместе с Перро и Жан-Батистом Беланже вернуться в лагерь. К несчастью, он потерял своих спутников в темноте и не смог обнаружить их следов.

Джону это показалось странным, потому что дождя вроде не было, снега тоже и ветер был совсем слабым.

Фонтано, видимо, тоже умер, сообщил далее Мишель, упал, когда они переходили вброд реку, и сломал себе ногу. Они вынуждены были оставить его, но на обратном пути он почему-то его не обнаружил.

Мишелю повезло, он наткнулся на дохлого волка, погибшего, судя по всему, от рогов оленя. Мишель прихватил часть с собой, они жадно набросились на мясо и все нахваливали индейца. Мишель попросил дать ему топор, чтобы принести еще. Когда он ушел, Джон задумался: по его расчетам, что-то тут не сходилось.

– Откуда у него столько патронов? Маловероятно, что Ричардсон выдал ему так много. И почему у него теперь два пистолета?

Когда Мишель вернулся с очередной порцией мяса, Джон спросил его о пистолете. Мишель сказал, что это ему, дескать, подарил Пельтье.

Они продолжили свою трапезу, и скоро уже им стало казаться, что их несчастные кости как будто бы наливаются силой. Джон сосредоточенно думал: он пытался что-то такое вспомнить, но не знал что.

В какой-то момент он вышел из палатки, чтобы спокойно пропустить перед внутренним взором череду картин. Вернувшись, он сказал:

– Я перестал обращать внимание на детали! Могу поклясться, что это пистолет Беланже.

Все с ужасом смотрели на него.

– Вы что, думаете, я его убил? – дрожащим голосом спросил Мишель. – Это неправда! – Его рука потянулась к пистолету.

– Да нет, – вмешался Хепберн, – никто ничего такого не думает, с чего ты взял?!

Индеец снова успокоился.

Вот только есть волчье мясо никто больше не захотел.

Мишель не спускал с них глаз ни днем ни ночью, строго следя за тем, чтобы эти двое британцев не могли поговорить наедине. Общаясь в его присутствии, они вынуждены были прибегать к языку невольников: говорили о чем-нибудь невинном, так чтобы он все понимал, и одновременно старались при этом вложить дополнительный смысл, ему недоступный: «Похоже, это не единственный волк, погибший подобным образом». Имена Перро и Фонтано они называть боялись. Или: «Если олень перестает бояться волков, он может наверняка начать убивать и других».

Мишель смутно догадывался об их подозрениях и опасениях. Он наотрез отказывался ходить на охоту, все больше тиранил своих спутников и предписывал, кому на каком месте спать. Но и без всяких разговоров белые не сомневались: если бы Мишель знал, куда идти, и умел обращаться с компасом, они бы давно уже были убиты и, хуже того, съедены.

– Почему ты не охотишься, Мишель?

Но тот упорно отказывался:

– Тут дичи нет. Нам лучше двигаться к Зимнему озеру. Мистера Худа мы можем ведь забрать потом.

Джон задумался:

– Хорошо. Только сначала нам нужно запасти ему дров и еды, сам-то он двигаться не может.

Джон искал случая переговорить с Хепберном.

Мишель согласился. Все вышли из лагеря и разбрелись в разные стороны. Джон принялся рубить ветки, стараясь производить побольше шума, чтобы Хепберн знал, где его искать. В этот момент со стороны лагеря раздался выстрел. Он вышел на поляну одновременно с Хепберном и обнаружил Худа лежащим мертвым подле костра. Выстрел пробил череп навылет. Мишель стоял рядом.

– Мистер Худ чистил мое ружье. Нажал, наверное, на курок. Случайно.

Они похоронили Худа на скорую руку, просто присыпали тело снегом. Теперь им не нужно было долгих разговоров, вопросы напрашивались сами собой: отчего Мишель оставил свое ружье, если собирался охотиться, и как еле живому Худу могла прийти в голову мысль взяться чистить его ружье? И главное – пуля вошла в голову сзади, на затылке еще остались следы от пороха. Они уже давно держали свои пистолеты заряженными.

Теперь Худ умер, и можно было двигаться дальше. Они свернули лагерь, и Джон наметил курс. До ночи они успели сделать всего лишь две мили, у Джона болела нога. На ужин они отрезали себе по куску бизоньей шкуры, которой была подбита накидка Худа. Мишель ни на секунду не оставлял их одних.

Мишель то и дело спрашивал:

– Сколько миль еще осталось? В каком направлении находится форт?

– Еще далеко, – отвечал Джон.

Но прошло всего лишь три дня, когда Мишель вдруг с определенностью заявил, что узнал скалу, от которой до форта идти не больше дня.

Джон покачал головой.

– Исключено, – сказал он.

На другое утро, ни свет ни заря, индеец выбрался из палатки и прихватил с собою свое ружье, сказав, что, дескать, собирается пойти поискать лишайник. Впервые за время их перехода он проявил такое рвение.

– Я рад, – ответил Джон, а Хепберн добавил:

– Какой ты добрый, ты настоящий друг.

Они выждали, пока его шаги удалятся.

– Он просто хочет зарядить свое ружье, у него не осталось патронов! – сказал Хепберн. – Когда он вернется, нужно действовать быстро!

Джон заряжал свой пистолет с таким тщанием, будто он делал это в первый раз. Хепберн сказал:

– Мы ели это мясо, мы будем считаться соучастниками, если не убьем его сейчас!

– Первый раз за все время вы говорите ерунду, Хепберн, – ответил Джон. – Он хочет нас убить, и этого достаточно – других оснований нам не нужно, все остальное от лукавого!

Но Хепберн, похоже, все еще боялся, что Джон не сможет выстрелить как следует.

– Я сделаю это за вас, сэр! Мне проще.

Джон вытянул руку от плеча, направив дуло в сторону входа, и встал при этом так, чтобы один из походных тюков скрывал эту часть его тела и Мишель, войдя, ничего не заметил. Одно мельчайшее движение, и пистолет тут же нацелится ему в голову, едва только он появится. В этом положении Джон и застыл, весь подобравшись.

– Нет, – ответил он, – я сам это сделаю. Десять лет на войне – чем я там занимался, по-вашему? Убивают всегда не тех.

– Не тех? – Хепберн ничего не понял. – А как же ваша рука, сэр?

– Я могу часами держать руку на весу, – сказал Джон. – Научился, когда мне было лет восемь. Он постарается подкрасться незаметно, чтобы подслушать нас. Давайте будем громко говорить о каких – нибудь пустяках, иначе он просто выстрелит снаружи, сквозь палатку, если поймет, что мы затеяли против него.

– А денек выдался славный, правда, сэр? – сказал Хепберн. – И погода вроде разгулялась. – Понизив голос, он добавил: – Идет!

Джон откашлялся:

– Давайте-ка подниматься, Хепберн. Я принесу дров…

В ту же секунду на пороге появился Мишель с ружьем на изготовку. Он целился в Джона. Хепберн выхватил пистолет, Мишель направил дуло на него. Эта картинка так и осталась стоять у Джона перед глазами. Очнулся он только тогда, когда Хепберн схватил его за руку и все не отпускал. Несколько минут они молчали. Первым заговорил Хепберн:

– Вы попали ему в лоб, сэр. Он совсем не страдал, он даже ничего не успел понять.

Джон ответил:

– Это путешествие затянулось. Одна неделя была явно лишней.

На следующий день они увидели форт, стоявший на берегу озера.

В хижине они обнаружили четыре полумертвых скелета, которые не могли уже встать: доктор Ричардсон, Адам, Пельтье и Самандре. Никакого продовольствия, ни крошки! Все это время они питались оленьей шкурой, брошенной тут полгода назад и служившей когда-то одеялом, они отскабливали ножами по маленькому кусочку и ели, потом пошли в ход сапоги, в которых они пришли сюда.

– Где остальные? – спросил Джон.

Доктор попытался ответить. Джон попросил его по возможности не говорить таким замогильным голосом. Ричардсон поднялся, уцепившись истончившимися пальцами за стену, и прохрипел, глядя на Джона глазами, вываливающимися из орбит:

– Вы бы себя послушали, мистер Франклин!

Ричардсон рассказал, что не нашел тут ничего, кроме записки от Бека: «Продовольствия нет, индейцев тоже. Идем на юг, чтобы найти людей. Бопарлан умер, Август пропал. Бек». Правда, Вентцель побывал тут и забрал все карты, но своего обещания не сдержал: никаких продовольственных запасов он не сделал.

Хепберн побрел в лес, в надежде что-нибудь подстрелить. Ему повезло, назад он вернулся с двумя куропатками. Шестеро мужчин с жадностью проглотили сырое мясо – каждому досталось не больше чем на один зуб. И было это 29-го октября.

Путешествие еще не окончилось.

Пельтье и Самандре умирали. Адам окончательно слег, он даже ползать уже не мог. У него распух живот, его мучили страшные боли.

Доктор сидел подле крошечного костра, который развел Хепберн, и читал вслух Библию. Нелепая и дикая картина: вот сидит человек и читает надтреснутым, слабым голосом, который и понять-то уже почти невозможно, маловразумительные фразы из древней книги Востока, которую тоже понять почти невозможно, тем более тут, в Арктике. И все же это было для всех утешением. Даже если бы он сейчас принялся щелкать пальцами, в надежде призвать таким образом спасение, они бы только радовались: раз он сам верит в такое, другим от этого тоже утешение.

Джон рассказал Ричардсону, когда они остались наедине, что с ним произошло. Долго смотрели они друг другу в лицо – глаза навыкате, оба согбенные, заходящиеся в кашле, они напоминали двух горемычных старых пьяниц из какого-нибудь захудалого лондонского кабака.

– Я бы тоже так поступил, мистер Франклин, – прохрипел наконец доктор. – Сейчас вам поможет только молитва! Молитесь, сэр, молитесь!

Они обсудили положение. Постепенно они начали терять рассудок. Но каждый из них считал свою голову все-таки несколько лучше, и потому они старались говорить друг с другом спокойно, бесконечно терпеливо и без особых сложностей и повторяли все по сотне раз, ибо тут же забывали только что сказанное.

Теперь все зависело от Бека.

В ночь на 1-е ноября умер Самандре, и Пельтье, осознав это, потерял последнюю надежду. Он умер три часа спустя. Оставшиеся в живых ослабели настолько, что даже были не в силах вытащить тела наружу.

Хепберн и Джон, единственные, кто мог еще передвигаться хотя бы ползком, попытались набрать лишайника и веток на костер, но то и дело кто-нибудь из них двоих терял сознание, и в результате они вернулись почти ни с чем. Они давно уже пустили на растопку все, что подходило для этой цели в доме, – двери, полки, доски пола, шкаф.

Следующим слег Адам. Вот уже несколько дней он ничего не говорил и даже не пытался лечь поудобнее.

– Он придет за нами! – сказал Джон.

– Кто? – прошептал Ричардсон.

– Бек. Джордж Бек. Мичман Джордж Бек. Вы меня не понимаете, доктор?

Он замолчал, заметив, что Ричардсон уже некоторое время что-то как будто говорит, нет, сипит. Вот снова повторил:

– …милостив. Все обернет к лучшему.

– Кто?

Ричардсон мотнул головой, указывая на потолок:

– Всевышний.

– Не уверен, – прошептал Джон в ответ. – Вы же знаете, я…

Они лежали, завернувшись в остатки меховых одеял, огонь погас, они ждали смерти. Смердело.

7-го ноября к заснеженному форту Энтерпрайз подошел Акайтхо, вождь меднолицых, с двадцатью воинами. Мичман Джордж Бек, сам превратившийся уже в скелет, проявил необыкновенное упорство и все-таки сумел преодолеть тяжелый путь, добраться до стоянки индейцев и попросить вождя о помощи. Несмотря на жестокий мороз и почти непроходимые снежные завалы, Акайтхо всего за пять дней добрался от Невольничьего озера до Зимнего озера. В живых он застал Франклина, доктора Ричардсона, Хепберна и Адама.

Сначала индейцы отказались заходить в хижину, пока там находятся умершие. Они сказали, что тот, кто не хоронит мертвых, тот сам уже мертв и потому в помощи не нуждается.

Только Франклин оказался еще в состоянии понять, чего они хотят. Полтора часа понадобилось ему на то, чтобы выпихнуть оба трупа наружу и там, у самого входа в дом, кое-как присыпать их снегом. Потом он сразу потерял сознание.

Оставшимся в живых дали пеммикан и питье. Доктор запретил всем есть слишком быстро и много, но даже сам не в силах был удержаться и тут же нарушил собственное предписание. Вскоре у всех начались желудочные колики, и только Франклин был избавлен от этого, поскольку так обессилел от перенапряжения, что его пришлось кормить из ложки, и делалось это, разумеется, с гораздо большей осторожностью. Индейцы остались ухаживать за спасенными до тех пор, пока через десять дней они все вместе не смогли выступить в поход в сторону форта Провиденс.

Одиннадцать человек погибло. Кроме четырех британцев в живых остались только Бенуа, Соломон Беланже, Сен-Жермен, Адам и Август, который в конце концов все-таки объявился. Вряд ли ему бы удалось хоть кого-нибудь огородить от смерти, он не защитил бы, пожалуй, даже себя. Только Бек и индейцы были настоящими спасителями.

– После такого путешествия остаток жизни пролетит – не заметишь, – высказал предположение Ричардсон.

У Франклина были другие заботы. Он не исключал, что теперь ему никогда и ни за что не доверят командовать арктической экспедицией, да и вообще не разрешат командовать ничем. Северо-Западный проход не обнаружили, до судна Пэрри не добрались. Даже с эскимосами не удалось завязать отношений. Сколько ночей Джон провел без сна, размышляя над тем, какие ошибки повлекли за собою смерть столь многих людей. Ошибкой было доверяться Вентцелю. Но вряд ли это сыграло решающую роль. Быть может, нужно было сразу поворачивать назад уже после той неудачной встречи с эскимосами? Нет. Следующая встреча с другими эскимосами могла оказаться более удачной. Может быть, ему следовало пригрозить комайде смертным наказанием, сказав, что убьет на месте каждого, кто потеряет или повредит хоть что-нибудь жизненно важное для экспедиции, каждого, кто будет замечен в воровстве или укрывательстве? Нет. Система «преданность за доверие» от этого рассыпалась бы значительно скорее, а на другую у него бы просто власти не хватило. Наверное, нужно было взять с собой из Англии опытных охотников, людей, знающих, как выжить даже в этой холодной пустыне. Но где искать таких?

Он сказал Ричардсону:

– Система была правильная, вот только нам нужно было своевременно освоить гораздо больше вещей. Это моя ошибка, и больше ничья. Хотя и при таких обстоятельствах нам могло бы повезти. Но мне не повезло. Система верная. В следующий раз я буду умнее и докажу, насколько она верна.

– Моя система тоже в некоторых пунктах подкачала, – ответил Ричардсон, степенно кивая. Он сказал это с лукавой усмешкой, но очень мягко и ласково. – Во всяком случае, мне никогда больше не придет в голову сравнивать вас с капитаном «Ириса»!

Франклин продолжал рассуждать дальше:

– Адмиралам нужен успех, но никаких успехов им предъявлено не будет. Они решат, что ошиблись во мне и что я ни на что не гожусь. И будут правы. – Он замолчал. – Но если посмотреть на все с совершенно другой стороны, то я как раз очень даже гожусь и лучше меня не найти. Стало быть, моя задача помочь адмиралам увидеть все с нужной стороны.

Джон снова воспрянул духом. Хотя он и без того никогда, даже в худшие моменты, не терял самообладания. Страх и отчаяние были неведомы ему, и ничто не могло повергнуть его в бездействие. Нынче он был сильнее, чем когда бы то ни было.

Северо-Западный проход, открытое полярное море, Северный полюс. Три заветные цели, он дойдет до них рано или поздно, будет помогать ему Адмиралтейство или нет. Он снова отправится в путь, и никогда ни один человек, находящийся под его командованием, не умрет от голода, он поклялся себе в этом и верил в нерушимость данной клятвы, как верил в нерушимость английской короны.

Глава пятнадцатая ЧЕСТЬ И СЛАВА

В Лондоне теперь в ходу были белые циферблаты. На многих часах появились секундные стрелки, какие прежде бывали только на судовых хронометрах. Часы и люди стали точнее. Джон не имел бы ничего против такого новшества, если бы от этого прибавилось спокойствия и размеренности. Вместо того он повсеместно наблюдал нехватку времени и спешку.

Или, быть может, все дело просто в том, что никто не хотел больше тратить свое время на него, Джона? Нет, похоже, такая нынче мода. Они хватаются за цепочку часов чаще, чем приподнимают шляпу. На улицах почти не услышать ругательств, со всех сторон несется только одно: «Нет времени!»

Все тут казалось Джону немного чужим. Неприкаянность усугублялась еще и тем, что у него самого времени теперь было в избытке: новую команду ему пока никто давать не собирался.

По возвращении ему достались одни насмешки и порицание. Доктор Браун держался сухо и сдержанно, сэр Джон Бэрроу разразился гневной отповедью, Дэвис Джильберт, сменивший сэра Джозефа после его кончины на посту председателя Королевского научного общества, ограничился холодной любезностью. Только Питер Марк Роже время от времени навещал теперь Джона, чтобы поговорить с ним об оптике, электричестве, медлительности и новой конструкции листоверта. Тему магнетизма он обходил стороной, вероятно, потому, что это неизбежно связывалось с Северным полюсом. Такая тактичность была почти невыносима. Большую часть времени Джон проводил в размышлениях, сидя у окна своей квартиры на Пятой улице, в доме № 6, в Сохо. Он сидел и думал о том, где может проходить северо-западный путь, и о том, как ему все наладить, чтобы иметь возможность, оставаясь последовательным, направить свою жизнь в нужное русло. В доме напротив какая – то старушка намывала окно, по нескольку раз в день, а иногда даже и ночью. Казалось, будто перед смертью ей осталось доделать только одно это единственное дело, и она старалась изо всех сил, чтобы потом никто не мог к ней придраться.

Помогали прогулки. Частенько он выходил на улицу, на палубу, как говорил Джон про себя, и бродил по Лондону, намечая всякий раз какую-нибудь цель, чтобы хоть ненадолго забыть снег, лед, голод и мертвых вояжеров. Посмотрел он новые дома: окон теперь совсем мало стали делать, из-за налога на окна. Изучил и все новые железные мосты: повозки страшно грохотали, когда проезжали по ним, и это мешало. Потом он решил обратиться к дамским туалетам. Талия теперь была опять довольно низкая, где-то на середине общей длины тела, и, судя по всему, затягиваются нынче туже, чем прежде. Юбки и рукава стали пышнее, раздулись, как паруса, словно женщины вознамерились в будущем отвоевать себе еще больше места.

Бывало, Джон гулял и по ночам, оттого что частенько не мог заснуть. Сколько раз ему приходилось спасаться от разъяренных баб, которые, войдя в раж, требовали от него, чтобы он потчевал их выпивкой. Разбойники его не трогали, боялись. Его тело окрепло, и он снова превратился в того силача, каким был до последней экспедиции.

Как-то раз, в воскресенье, он забрел ранним утром в Гайд-парк, где наблюдал за двумя господами, которые пришли сюда стреляться. Стреляли они отвратительно, хотя и не специально: дело кончилось легким ранением, и они помирились. Вечером он стал свидетелем того, как три пьяных мужика угодили на лодке в водоворот под Лондонским мостом. Лодка ударилась о сваи и разбилась, все утонули. Собрались зеваки, теперь у них, видите ли, нашлось время на то, чтобы поглядеть! Нехватка времени – пустая мода, и вот тому прямое доказательство.

Он стал захаживать в газетную лавку, где за небольшую плату в один пенни мог стоя читать газеты: восстание греков против турков. Китай запретил торговлю опиумом. Первый пароход на вооружении военного флота, курам на смех. Достаточно снести ему выстрелом одно колесо, как он уже будет ходить только по кругу, а дальше стреляй не хочу, отличная мишень. Опять парламентская реформа! Много слов за и столько же против. И опять только и разговоров о том, что нужно торопиться и времени нет: как можно скорее провести реформу, пока еще не поздно! Как можно скорее воспрепятствовать проведению реформы, пока еще не поздно!

Два раза Джон наведывался к Гриффинам. Но красавица Джейн, было сказано ему, проводит большую часть года в Европе, путешествует с целью пополнения образования.

Что делать? Чем заняться?

Иногда он заглядывал в кофейни. Там давали чернила, перья и бумагу, если человеку нужно было записать что-нибудь важное. Правда, ничего важного Джону в голову не приходило, но он все равно просил подать ему письменные принадлежности и сидел, уставившись на белый лист бумаги. Он думал: если у меня появится какая-нибудь важная мысль, я тут же ее запишу. А может быть, все наоборот: если у меня будет на чем записывать, мне придет в голову что-нибудь важное. Так оно и вышло – неожиданно у него возникла идея. Она показалась Джону необычайно дерзкой и смелой, но это говорило скорее в ее пользу, к тому же новый план имел некоторое сходство с дальним путешествием. Идея заключалась в следующем: начать писать. Джон задумал написать себе в оправдание книгу, толстый труд, цель которого – привлечь на свою сторону колеблющихся и убедить в преимуществах его системы. Ну а поскольку он знал, что человеческая воля – птица вольная, он тут же решил закрепить свое намерение в письменном виде. Он вывел на белом листе: «Отчет о путешествии к берегам полярного моря – не меньше 100000 слов!» Спасительная строчка появилась вовремя, еще минута, и вся затея могла бы рухнуть, голова уже начала злобно нашептывать контраргументы: «Джон Франклин, если ты чего-то и не умеешь делать в этой жизни, так это писать книги!»

Самое трудное наверняка найти первые слова.

«В воскресенье, 23-го мая 1819 года, наша команда в полном составе…» Наша команда? Ведь каждый был сам по себе и сам по себе поднялся на борт, и никаких других людей там не было, которым бы они принадлежали. Он решил написать лучше «путешественники», нет, «члены экспедиции под моим командованием». Но это тоже неверно, ибо таким образом получалось, что он исключал себя из состава экспедиции, а ведь он взошел на «Принца Уэльского» одновременно со всеми. «Я и мои люди» нравилось ему так же мало, как «Мои люди и я». «Мы собрались в полном составе» было не точно, а конструкция «вся группа путешественников, включая мою собственную персону» отбивала всякую охоту читать дальше. «В воскресенье, 23-го мая 1819 года, наша предводительствуемая мною…» Н-да, и что дальше?

Голова подзуживала: «Брось ты все это к шуту гороховому! Джон Франклин, ты так совсем свихнешься!» Воля монотонно гундосила: «Дальше, дальше, дальше!» Сам же Джон мог только сказать одно:

– Дюжина слов уже есть!

Старушка намывала свое окно, а Джон писал свою книгу, так проходили дни. Теперь у него уже было больше 50 000 слов, и он добрался до первой встречи с Акайтхо и его воинами из племени меднолицых. Сочинительство оказалось дело трудным, но похожим на морское путешествие: оно придавало силы и рождало надежды, что позволяло не только осуществить задуманное, но еще и обеспечить ими с избытком часть жизни, с морем не связанную. Кто берется писать книгу, тот не может себе позволить все время предаваться отчаянию. Терпением и прилежанием можно преодолеть все муки, связанные с выбором подходящей формулировки. Поначалу Джону особенно досаждали бесконечные повторения, с которыми он постоянно боролся. Всю свою жизнь он восставал против того, что для обозначения одного и того же предмета используется несколько слов. Именно поэтому он разделил все слова на нужные и ненужные, сведя свой запас к минимально необходимому. Теперь же у него на каждой странице встречалось какое-нибудь слово, которое «встречалось» раз десять, не меньше, как это вышло, к примеру, с глаголом «встречаться», когда он приступил к перечислению арктических растений. Случалось даже, что Джон вскакивал ночью и принимался истреблять повторения, как каких-нибудь надоедливых тварей, которые мешают порядочному человеку спать.

Было еще кое-что, мешавшее ему поначалу: чем тщательнее он описывал подлинные события, тем больше они, казалось, отстранялись. То, что он сам пережил, превращалось в процессе формулирования в застывшую картинку, кроме которой он и сам уже ничего не видел. Все знакомое куда-то улетучивалось, зато появлялось что-то совершенно неведомое, манящее и пугающее. Постепенно Джон начал усматривать в этом скорее достоинство, чем недостаток, хотя, если учесть, что его целью было описание только того, что он знает сам, подобные метаморфозы скорее огорчали.

«Вождь поднимался на вершину холма, шагая степенно, с достоинством, он не глядел ни вправо, ни влево» – Джон оставил это место как есть, хотя знал, как мало это говорит о его тогдашних чувствах, которые он испытал при виде вождя, о той неясной, тревожной ситуации и о странной надежде, которую внушил ему вождь с первого взгляда. И тем не менее такое предложение вполне годилось, ибо всякий мог в него вложить свои собственные чувства и, более того, даже непременно должен был сделать это.

Так муки творчества обернулись благом: у Джона появилась новая работа, с которой он умело управлялся, ибо сознательно ограничивался только тем, что было возможно, а невозможное опускал. Уже где-то на пятнадцатитысячном слове поставленные им цели оказались вполне в пределах досягаемости:

– книга, задуманная в оправдание автора, должна быть написана хорошо. Это только вопрос времени, и ничего больше;

– она должна быть написана просто, дабы ее поняли как можно больше людей;

– она должна содержать в себе более трехсот страниц, дабы всем, кто имеет ее в своем распоряжении, не стыдно было с ней показаться.

Старушка умерла. Ее окно еще четыре дня значительно выделялось своей чистотой среди других. Джон огорчился, он так хотел подарить ей книгу. Он сидел подавленный и вдруг подумал: а что, если читателю его отчет покажется скучным? Он решил навестить Элеонор, поэтессу. Он хотел ее спросить, как сделать так, чтобы книга вышла нескучной.

– Сколько вы уже написали? – спросила она.

– Восемьдесят две тысячи пятьсот слов, – ответил он.

Она рассмеялась и принялась подпрыгивать на месте, отчего Джон непроизвольно схватил ее за бедра, чтобы остановить эти прыжки. Этого, пожалуй, делать не следовало, потому что она тут же обязала его присоединиться к ее литературному кружку. Он попытался уклониться, пустив в ход все мыслимые и немыслимые отговорки, – сослался на свою работу и даже привел, в порядке самообороны, религиозные причины, строжайшим образом запрещающие ему по воскресеньям посещать литературные мероприятия, – все было впустую, она не верила ни единому его слову.

Кружок Элеонор назывался «Амфора», и вся обстановка у нее была очень греческая. Стены были обиты тканью со всевозможными руинами, амфитеатрами и оливковыми рощами. На каждой подушке красовался извивистый угловатый узор, и даже шахматная доска и та была пристроена на коринфской колонне. Не было тут недостатка и в мраморных головах, все в лавровых венках. Многие члены кружка собирались в ближайшем времени умереть, предпочтительнее всего в Элладе, в крайнем случае в Риме. Понять их было нетрудно, потому что они повторяли это по многу раз.

Элеонор прочитала стихотворение, затем выступил некий Эллиот, завершил декламации лысый человек по имени Шап, который, прежде чем приступить к чтению, подробно все растолковал, а потом повторил свое объяснение еще раз, в самом конце. Наверное, поэтому его тут называли еще «конферансье Шап». После чтений кто-то сказал несколько взволнованных слов, и все замолчали, видимо согласившись с ним, а может быть, потому, что тщетно пытались подыскать подходящие возражения. Джон действовал, как они, и потому все обошлось без конфузов. В стихах, как и в беседах, речь шла о чувствах и природных элементах. Говорили об электрических основах симпатии и о частицах огня, которые якобы содержатся во всякой материи, – именно они, оказывается, сообщают каждой отдельной вещи свой темперамент. Согласно тезису из Бреслау, алмаз – это обыкновенный камень, который сумел обрести себя. Нет, воскресенья явно не хватит на то, чтобы как следует осмыслить все подобные прозрения и утверждения, не говоря уже о том, чтобы их обсудить. Джон был рад, что его никто ни о чем не спрашивает, он молчал, наблюдая за остальными со все возрастающим изумлением, ибо ему никак не удавалось понять, чем объясняется такое их оживление.

В конце концов он догадался: это у них наверняка игра такая! Они все играют в одну и ту же игру, каждый по-своему.

Тут были люди, которые громко и восторженно рассказывали о себе, вроде Элеонор. От своих рассказов они так воодушевлялись, что другим уже было трудно их перебить. Были здесь и такие, которые в конце каждой фразы говорили «и». Но они оказывались совершенно бессильны перед натиском тех, кто умудрялся непостижимым образом втиснуться в эту крошечную паузу, чтобы вставить свое замечание.

Главное правило этой игры, судя по всему, гласило: захватить слово и удерживать его до последнего.

Мистер Эллиот, слушая своего собеседника, так склонял голову вбок, что напоминал парусник с развернутым парусом, попавший в сильный бриз. Через какое-то время он принимался кивать и все кивал до тех пор, пока говорящий не умолкал, дабы получить теперь словесное подтверждение его ободряющего согласия. Но ничего подобного не происходило: в ответ раздавались одни только критические замечания. Или взять мисс Таттл. Она начинала слушать другого с высоко поднятой головой, однако потом опускала ее все ниже и ниже, до тех пор пока подбородок не утыкался в кружевной воротник. Это служило ей сигналом для вступления в разговор, независимо от того, закончил рассказчик свою историю или нет. В результате каждый, кто попадался мисс Таттл, неизбежно вынужден был вступить в единоборство с ее подбородком, а особенно нервные в страхе искали спасения в коротких фразах.

Поскольку Джон не собирался брать тут слово, он находился вне игры и мог спокойно и безмятежно наблюдать за ней со стороны. Но скоро это благоденствие кончилось: мистер Шап спросил его, как прошло путешествие, причем во второй уже раз. Кто – то из близстоящих обратил внимание Джона на то, что к нему обращаются. Мгновенно все перестали разговаривать, все ждали слов Джона. Теперь ему ничего не остается, как нарушить это гулкое молчание своими неказистыми, убогими фразами, щедро приправленными повторениями. Чем больше он смущался, тем более благосклонно собравшиеся смотрели на него. Они, конечно, все уже слышали о том, что в Арктике он потерпел фиаско, но всячески старались скрыть это от него, изображая крайнее любопытство и удивление. Он постарался изложить все как можно короче. К счастью, разговор довольно скоро перешел на что-то другое: заговорили о мгновении и о способности искусства останавливать его – речь шла о греческих вазах. Джону стало даже интересно, он вполне мог себе представить, что из этого может получиться: если составить несколько застывших мгновений, получится рисунок движения! Он хотел рассказать о своем открытии поэтам, однако теперь ему никак было не вставить слово. Он собрался с духом, изготовившись произнести несколько хороших складных фраз, но никто не обратил на это ни малейшего внимания. Как ни старался он придать себе вид настоящего знатока, который сейчас вот тут лопнет от распирающих его знаний, не было никого, кто бы его пожалел. Тогда он оставил свою затею и сосредоточился на чудесных ореховых глазах Элеонор и на ее затылке с такими мягкими завитушками, ему этого вполне было достаточно. Он тоже умел останавливать мгновения, быть может даже лучше, чем те, которые об этом говорили.