Текст книги "Комики, напуганные воины"

Автор книги: Стефано Бенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

НА СТОЯНКЕ

Число вывернутых Волчонком зеркал достигло ста шести. Сосчитал он и окна клиники – двести пятьдесят. Нашел номерной знак с несколькими нулями – М3 400500. Прочитал первую страницу журнала мод, лежащего у заднего стекла Фиата-комара. Отодрал две наклейки с пандами, проводил взглядом Сороку, отъехавшего под эскортом четырех черных мотоциклов, зевнул. Истомился вконец. Смотрит он вверх, на больничные окна, и призывает на помощь друга и учителя Лучо Ящерицу. И тот сразу же посылает ему ангела в обличье Чинции Аистихи, которая, закончив смену подходит к своему Фиату-поросенку, чтобы отправиться на нем к себе в гнездо. Сперва Чинция замечает мальчугана, вооруженного мячом, потом уже – свернутое набок зеркальце. Выпрямляя его, она видит, что зеркальца добросовестно свернуты по всей стоянке.

– Поздравляю, – говорит Аистиха, – потрудился на славу!

– Поскучали бы, как я, еще не то б сворачивать стали.

Грустный вид малыша растрогал бы кого угодно, не говоря уж о мягкосердечной Аистихе.

– А почему в мяч не играешь?

– Где?

– Вон сзади – старая, заброшенная стоянка. Там никогда никого нет. Можешь постучать об стенку – или поиграй с санитарами, которые дожидаются своей смены.

Лицо Волчонка светлеет: Здесьможно – чудесная страна, о которой он столько слышал, место, где днем и ночью мячи летают свободно и радостно, как облака, не боясь гневных порицаний.

– Вон там, да?

– Да.

– Простите меня за зеркальце.

– Ничего.

– Извините, я и панду отодрал.

– Мотор-то хоть оставил?

Волчонок кивает и пускается бегом, лавируя среди машин. Вот и стоянка. Старая, запущенная, между плитами уже нелегально проросли листики салата. Но ему она кажется раем земным.

На дальнем конце стоянки появляются два ангела в белом. Это Оресте Медведь и молодой санитар. Оресте произносит девять слов, звучащих как музыка сфер:

– Эй, малыш, иди сюда со своим мячом, побросаем немножко.

Гигант Оресте получает в лапы мяч и сразу обретает сверхъестественную грацию; он принимается подкидывать мячик то носком, то пяткой – настоящий жонглер, бразилец, миниатюра! Мяч возвращается к Волчонку точно позолоченный. Над Здесьможно сияет солнце. А со стоянки уже летят проклятия владельцев вывернутых зеркал.

СТО ДЕВЯТАЯ ПАЛАТА

Окна в сто девятой закрыты. Койка Камбалы свободна, привратник готовится к выписке. Укладывает в сумку свои вещи, включая полбутылки минеральной. Пьерина что-то жужжит вполголоса, похоже на вентилятор. На своей тронной койке спит рыцарь Ящерица, на лбу пульсирует жилка – свидетельство того, что внутри кое-какая циркуляция еще есть. На тумбочке у его изголовья – замок из книг и лекарств.

Тихонько входит Лючия. Ей сказали, что профессору стало хуже. Она садится на кровать, видевшую все подвиги Джанторквато Крысы. Привратник прощается, как бы извиняясь: мол, побыл бы еще, да вот, велят идти…

Лучо, внезапно открыв глаза, видит на соседней койке Лючию.

– Я в раю, – сразу заявляет он. И отмечает этот факт тремя глотками газировки. – Расскажи, Лючия, что там снаружи происходит.

Последние известия таковы. Слон сверзился с мотороллера, ударившись, отскочил от земли – цел и невредим, точка. Жирафа – в четвертый раз за десять лет – выселили: шея его не помещается ни в одной квартире. Рак, как всегда, не в духе. У Крота родился энный внук по имени Таддео; Крот счастлив необычайно, говорит – вылитый марсианин. В баре установили новый морозильник для мороженого емкостью два центнера. Роза уехала к морю. Собака Термита попала в мышеловку и околела. Водопроводчик Бобер выловил карпа на килограмм, а за неделю рассказов – даром что снулый – тот прибавил в весе до трех с половиной. Чем уж его кормили – неизвестно. Нанни, выйдя из тюрьмы, вернулся домой к жене, стучит, а та не открывает, он высадил дверь и вместо жены обнаружил там двоих из Фоджи; те с перепугу взмолились: заберите все деньги, только не убивайте. Его квартира этажом выше, но за три года он успел забыть.

– А кенар?

– В порядке, я взяла его к себе до тех пор, пока вы не выздоровеете. Знаете, он и в самом деле хорошо поет. Вчера, по-моему, он насвистывал что-то из «Роллинг Стоунз».

Все музыкальное образование коту под хвост, думает Лучо.

– А Леоне? – спрашивает он.

– Ничего нового…

– Не скажите. – Лучо заговорщически подмигивает. – Пока я помолчу, но обещаю вам: скоро мы узнаем…

– Не шутите так! Про Леоне забудут.

– Хорошие примеры не забываются. Момент истины непременно настанет, а чтобы истина открылась, достаточно момента. Это изрек не то Спиноза, не то Оресте.

– Оресте?

– Да. Философ школы онтологических стопоходящих парамедиков.

– Вы шутите, учитель.

– Ничуть. Леоне был парень что надо, хотя иногда, чтобы взвихриться, мог выкинуть какой-нибудь фортель, нельзя же вечно держать себя в кулаке, так недолго и с катушек долой.

– Ну, вы, учитель, говорите прямо как Спиноза…

– Я бы тоже хотел подать хороший пример, Лючия. Потому что, когда мы рано или поздно осознаем, что принадлежим к странной, возможно, вымирающей породе животных, у нас возникает желание понять: кто нас третирует и убивает – то ли это сама природа, то ли кто-то еще… рок, парки, державы, кнопки дисплея либо некая особь, мечтающая остаться на свете в единственном экземпляре. Мы живем в эпоху тайных, отвлеченных, совершаемых на расстоянии убийств! Никому не дано знать, в результате какого эксперимента он лишится жизни. И как же нам необходима хоть маленькая правда! Так вот, я дознаюсь, кто убил Леоне.

– И кто, по-вашему, это мог быть?

– Я такой тип хорошо изучил, – говорит Лучо. – Первые ученики, зубры цинизма, зазубривающие то, чего нельзя говорить. Лжебеспристрастные ливрейные нашего времени. За ними будущее, кто-то из них и стрелял. Быть может, Сандри, воспринимающий оружие как продолжение собственных рук и слов… с каким высокомерием он выдворяет других из мира, принадлежащего только ему! Или же его сын. От скуки. Или Федерико. Забавы ради. Или привратница – из-за того, что он топтал ее траву. Или Эдгардо, который принял его за полицейского. А может, все наоборот… Или эти киношники – чтоб заснять документальную сцену. Но этим никого уже не поразишь, прошли те времена, когда, чтобы получить хорошие сборы, достаточно было выставить на обозрение пару искромсанных негритянских трупов. Или это сделал очумелый надзиратель. Или же загадочный Лемур. Может, кто-нибудь просто хотел опробовать новую винтовку. Так ли уж это важно? Народ знает, что в принципе подобные действия дозволены. Но в конце концов чаша переполнится, тогда они начнут говорить: хватит, больше нельзя, прекратите, охота закрыта. Но народ их не послушает.

– Мне бы, – говорит Лючия, – найти хоть одного из виновных в его гибели. Но я не нахожу, не могу себе вообразить человека с винтовкой в руке, мне страшно. Представляю только мелкие проявления трусости, равнодушия, соглашательство и покорность в мелочах, даже когда творится явная несправедливость. Все по мелочам, а кольцо страшной боли сжимается туже и туже. Знаете, я, кажется, поняла, как Леоне там очутился. Однажды я ему сказала, что мне хочется лимон. Наверно, он хотел украсть его из сада, чтобы подарить мне на день рождения. Во всяком случае, я буду всегда так думать, даже если это неправда.

– Не грусти, Лючия, – говорит Лучо, с трудом поднимаясь на постели. – С этого пружинящего трона я посвящаю тебя в рыцари. Рождается новый орден – Рыцарская Вольница. Ни разу не поступишь ты вопреки своей совести. Ты будешь свободна; лишь перед ней, своей совестью, тебе придется держать ответ под беззвучные рукоплескания миллионов бактерий. При твоем появлении расцветет герань, замерцают марсиане, станут отвешивать поклоны китайцы. И наступит тот великий день, когда Моттарелло распродаст всех своих слоников, а торговцам оружием не удастся сбыть ни одного ствола. И мы пребудем в мире – душой и каждой клеточкой. Клянусь теми Скучноватыми Истинами, которым я учил вас, и теми Весьма Увлекательными, которые постиг сам, что будет именно так. Клянусь Пьемонтом Кардуччи, цикутой Сократа, смертью Гектора ивообщеещечертзнаетчем, трагизмом, переходящим в комизм, аористом, настоящим временем, надеждами, посулами, божбой, на коих зиждется грядущий рай земной. Всем самым высоким и самым низменным, что шевелится на земле, – от носа Кролика до Святого Грааля, от самого ничтожного микроба до величайшего поэта и далее, принимая в расчет категории Вселенной и позорящую мироздание вселенскую глупость! Сегодня ночью я все узнáю. А теперь иди и передай привет друзьям.

Лучо страшно устал. Даже бухвостовское рукопожатие не смогло бы сейчас ему помочь. Потолок палаты, медленно поворачиваясь, раскрывается, словно крыша обсерватории. Перед этой бездной у Лучо захватывает дух. Входят два санитара, включают телевизор. Что будет модно в осенне-зимнем сезоне? Смени канал. Правительство призывает граждан соблюдать… твою мать! Переключи, убери это рыло. Ну вот, тут получше. Въедливый комик, неудобный журналист, здравомыслящий интеллектуал – все в программе циничного домовладельца. Демократично, ничего не скажешь.

– Пожалуйста, сделайте потише.

– Не будьте снобом. Глядите, уже бокс, матч за европейское первенство в мушиной весовой категории. Потом будет «шах вперед», без него никуда.

– Сделайте, пожалуйста, потише, я хочу спать.

Слова теперь отдаются грохотом в голове Лучо Ящерицы.

– Лючия! – кричит он.

Но голоса нет. Наконец он засыпает.

Учителю снится полупустой город. Полупусты и люди, живущие полужизнью. Все их жесты незаконченны. Слова они произносят только наполовину. У кого-то недостает головы, у кого-то – ног; люди неподвижно сидят в машинах, раздраженно сигналя, хотя впереди – никого. Человек, стоящий в полубудке с половиной телефона, пытается кому-то дозвониться. Но нужный ему номер – в другой половине мира. Внезапно раздается вой сирен, все бросаются по домам и затворяют окна. На улице остается только Лучолеоне, объятый немыслимым весельем, которое ему хотелось бы с кем-нибудь разделить. Разделите со мной, учитель. Они пересекают пустынную площадь Кадорны. Спасаясь от жары, статуя генерала искупалась в фонтане – с усов его капает вода. С другого конца улицы приближается Моттарелло со своими слонами. На этот раз они настоящие, выстроены по росту в ряд. Самый большой достает до второго этажа. Подъезжают военные на броневиках. Начинают стрелять в животных. Падает один, потом еще два, наконец рухнули все, как дома под бомбежкой, вздымая облака пыли. Последнюю пулю получает между глаз Моттарелло. Военные увозят гигантские трупы на грузовике. Через минуту все кончено. Теперь на улице одна карета «скорой помощи». Оресте Медведь заворачивает Моттарелло в белую простыню.

– Что смотришь, мальчик?

– Оресте, вы меня не узнаете? Я учитель…

– Не узнаю. Я устал. Сегодня занимаюсь этим целый день.

– А не скажете ли мне… где бы я мог найти растение… цитронеллу междустенную, лимон городской… лимон, одним словом?

– Вы сами прекрасно знаете где.

– Но это же далеко…

– Далеко или нет, профессор, – говорит Оресте, – вы ведь не станете возвращаться назад.

– Вы так считаете?

– Да.

– Дайте мне хотя бы какой-нибудь совет.

– Вы не нуждаетесь в советах. Вы здорово себя вели.

– Честное слово?

– Честное слово. Уж вы мне поверьте, я столько их перевидал… слонов то есть.

– Понятно.

– Тогда счастливого пути. И спасибо за книги.

Леоне направляется туда, где город утопает в мареве зноя. Вокруг ни звука, ни единого движения, пейзаж застыл, точно нарисованное море.

Завтра мы все узнаем.

Ритм четвертый. Завершающее начало

ГАЗЕТА СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ

Расследование обстоятельств гибели Леоне Льва, юноши, застреленного из охотничьего ружья в саду возле СоОружения на виа Бессико, прекращено. Обыски и дознание не прояснили дела. В ходе следствия арестован коммерсант Эдгардо Клещ, 53 лет, однако за правонарушение совсем иного рода – незаконное хранение наркотиков и их сбыт. Клещ оперировал в рамках чрезвычайно разветвленной и имевшей колоссальные доходы организации, можно сказать, общенационального (в худшем смысле слова) преступного синдиката, получал наркотики в шоколадных слитках. Что же касается «дела Летучей Мыши», еще одного отданного в руки правосудия обитателя СоОружения на виа Бессико, истина установлена. Более чем смелые снимки, представляющие собой фотопробы к будущему экспериментальному фильму, так или иначе возвращены законным владельцам. Слухи о том, что в одной из квартир СоОружения найден целый арсенал, оказались совершенно безосновательными. В доме кавалера Сандри, известного в городе финансиста, обнаружено несколько винтовок, которые, однако, были зарегистрированы в соответствии с установленным порядком. «Надеемся, – заявил финансист, – теперь нас оставят в покое».

Что касается мотивов ставшего для него роковым проникновения Леоне Льва в СоОружение, наиболее достоверной представляется гипотеза о краже. Действительно, в ходе обыска, произведенного в его квартире, обнаружен холодильник, набитый дорогостоящими сырами иностранного производства. По поводу же призрака кунг-фу, молодого экстремиста, который ночью…

Рука комиссара закрывает «Демократа».

Дело закончено, думает он.

С удовлетворением оглядывает интерьер своего кабинета. Стул, письменный стол. На столе – старая чернильница, одинокий маленький утес на стеклянной полке, как в саду «дзен». Пустыня порядка. Входящий может себе представить, что из этой пересохшей чернильницы некогда извлекались грозные слова приговоров. И поразмыслить о сложности мира и простоте закона.

Меряя шагами мертвое море кабинета, комиссар снова думает: дело закончено.

Название реки – Мареб. Так решил Порцио, самовластно добавив недостающие буквы. Никто и никогда не сможет это опровергнуть. Никто не станет пересматривать дело четвертого номера по вертикали. Проклятая река, надеюсь, на твоей поверхности плавает падаль в зловонной жиже, думает комиссар, выходя в приемную. Там в мерзопакостной витрине выставлено несколько снимков, изображающих мерзопакостные профили разыскиваемых. В углу солидный Олля тычет пальцами в глаза пишущей машинке. Откуда-то доносятся причитания обворованной гражданки, перечисляющей утраченные ценности:

– …кошелек, ключи, «тампаксы», что вы смеетесь, пушистик для внука… Какой пушистик? Пушистик-теннисист…

Входит Пинотти; лицо его в неуставных каплях пота.

– Там этот журналист, Карло Хамелеон, – сообщает он.

– Пусть войдет.

Вот и Хамелеон, слегка подрумянившийся за воскресенье у моря; на нем майка в оранжевую горизонтальную полоску – их двенадцать, если быть точным. Он кладет на стол кипу блокнотов. Все в отпусках, а бедный Немечек вкалывай в поте лица.

– Ну, – улыбается ему комиссар, – когда дадите нам официальное сообщение насчет мэра?

– Вы узнаете об этом раньше нас, – фыркает Карлолеон.

– Ну уж, ну уж. Ваш директор знает все новости прежде, чем они случаются…

– Заседание в разгаре. Изберут Сороку.

– На Сороку я согласен, – заявляет комиссар. – Это человек серьезный. Мне довелось с ним познакомиться на одном званом вечере, он говорил об экономике, и мне показалось, что он о ней имеет весьма ясное представление.

– Действительно, он дважды разорялся.

– На ошибках учатся. Только Олля вот уже два года делает одни и те же опечатки. Верно?

– Так точно, – отвечает Олля вслух, а про себя: трам-па-па-пам, твою мать, пам-пам…

– Так что все в порядке, – говорит после недолгой паузы комиссар.

– В каком смысле?

– В смысле Сороки.

– А куда ему деваться? Конечно, в порядке. Трижды с него было снято обвинение в причастности к мафии. Подозревается в связях с…

– Стоп, юноша. У нас тут полицейское управление, а не редакция. Здесь, за отсутствием прямых улик, связи преступлением не считаются…

«Связи не выбирают», – не говорит Хамелеон, молча пересчитывая блокноты.

Оценив его сдержанность, комиссар снова обретает хорошее расположение духа.

– Хотите последние городские новости, Хамелеон? Ничего интересного, правда: двоих ограбили мотоциклисты и один выбросился с пятого этажа – его выселили из дома. Вот что значит немедленно освободить квартиру.

(Никто не смеется.)

– По-человечески жаль, конечно. Но, поработав здесь, волей-неволей становишься толстокожим. Верно, Олля? Отвечайте!

– По-человечески да, – говорит Олля и от раздражения печатает: «Сегоднеш, его чивла» – приходится исправлять.

– Читал вашу статью о завершении дела Леоне, – продолжает комиссар. – Неплохо. Разве что кое-какие имена излишни, несколько нарочиты.

– Мне ее главный редактор правил, – объясняет Хамелеон, – у меня было по-другому. И вообще, многое в этом деле не убеждает, комиссар.

– Олля, иди помоги Пинотти, – сухо командует Порцио.

– Но там и так уже трое, – возражает Олля, переживающий машинописный кризис.

– Все равно иди.

– Понял. Иду, синьор комиссар, – отвечает Олля.

Они остаются с глазу на глаз – четвертая власть и пятая.

Комиссар восседает за грозным, цвета морской воды простором своего письменного стола.

– И что же вам, Хамелеон, кажется неубедительным?

Смелости у Карло поубавилось, но на этот раз он уже не молчит:

– Прежде всего – история Сандри. Оставим его прежние судимости, но я не понимаю, зачем человеку дома столько винтовок. Потом, этот оптический прицел… объясните, почему о нем нельзя даже заикнуться? Ну хорошо, бог с ним… однако… ну, а тот фотограф, который со всеми накоротке… ладно, бог с ним тоже… а Клещ… а эта история с ограблением… короче говоря, по-моему, это дело закрыли уж слишком поспешно.

– Мой милый юноша, – произносит комиссар и, вставая, вновь демонстрирует свою знаменитую царственную поступь, – может быть, вам было бы приятно узнать, что по крышам одного из районов нашего города кочует «кукушка»? Вам хотелось бы жить, ощущая такой «фактор напряженности»?

Господи, опять эти кавычки!

– Вам бы хотелось, чтоб наш город уподобился Чикаго, Бейруту или Аддис-Абебе? И чтобы всякий мог в любой момент стрельнуть вам в голову?

– Я думаю…

– Не надо слишком много думать. Берите пример с многих ваших коллег, которые решили остудить на какое-то время свою мозговую корку. Вон у вас сколько дел. Конгрессы, жюри, энциклопедии. Загляните-ка в газету: что пьют ВИПы? На каких матрасах спят? У вас всегда спрашивают ваше мнение, а у меня только про пистолеты и бомбы. Что ж, вполне естественно, ведь только мы и сведущи в таких делах – от одиночного выстрела до поезда, взлетевшего на воздух. Или вы хотите, чтобы про матрасы отвечал я?

– Но люди…

– Люди уж и думать забыли про этого Леоне. Тот, кто стрелял, не достиг своей цели – дать нам почувствовать нашу слабость. В городе царит спокойствие, а в этом районе, как и прежде, спокойнее, чем в любом другом. Аминь!

– Пусть он цели своей не достиг, но в парня попал. И парень этот не спокоен, он мертв.

– Только он один. А выпусти мы обстановку из-под контроля, люди откроют перестрелку из окон.

– Вам известно, что у вас под носом оружие продают и покупают как хлеб. Сперва мы советуем людям остерегаться. Потом, наоборот, рекомендуем оставить свои страхи. Устроят где-нибудь взрыв – мы обещаем: вы все узнаете. Потом говорим: к сожалению, эти сведения не для огласки. Конечно, людям становится все страшнее. Какое же это, к черту, спокойствие? Облавы! Бронемашины! Сфабрикованные процессы! Отряды особого назначения, сражающиеся против тех, кто занимает пустые дома! Депутат Сорока, оправданный за недостаточностью улик! Триста телефонных звонков с требованием оставить Сандри в покое!

Комиссар истово вздыхает.

– Вы нам совсем не помогаете. Вот она, передо мной, ваша авторитетная газета. Восемь полос на темы летнего отдыха, карикатуры, тесты, хорошие манеры. Кухня, бюст жены ведущего программы, открытый всем ветрам, а вот, взгляните, снято телеобъективом, шпионаж экстра-класса. Несколько песенок, программа телевидения, ВИПы и их происхождение. Вот почему теперь ничего особенного не происходит – все ВИПы уже произошли. Неплохо сказано? А что вы думаете, и мы шутить умеем. Или вот здесь, поглядите, какое актуальное исследование – хит-парад депутатских мнений: кто из политиков умеет лучше носить очки? Вот это да, это нам подспорье. Публика думает, что все в порядке. И стреляют тогда только в самых крайних случаях. Это и есть спокойствие.

– Да, спокойствие, – отвечает Хамелеон. – Только беда тому, кто хоть словом обмолвится о войне, в которой задействована одна из наших фирм. По-вашему, что нужнее газете – журналистское расследование, или снятая за километр грудь, или, может, откровение по поводу мениска?

– У газет имеются хозяева. В государстве – правители. У полиции – шефы. Не устраивают они вас – заменяйте. Мы же для того и существуем, чтобы не дать вам этого сделать. Аминь!

– Это – истина в вашем представлении. Однако то, что вы видите здесь, и смерть этого парня посреди газона не наводят ли вас на мысль, что существует и другая истина?

– Вы ищете абсолютную истину, а таковой не существует! – выйдя из терпения, кричит комиссар. – Тут надо выбирать: идете ли вы вместе со страной, которая движется вперед?

– Куда это – вперед, черт побери! – срывается Хамелеон и в ужасе замолкает. Он чувствует, что вдруг вернулся на десять лет назад, к бесплодным противопоставлениям, к неконструктивным выпадам, к словесной зажигательной смеси.

Комиссар смотрит на него с угрозой. Отражаясь в стеклянной поверхности стола, он выглядит королем пик. Каким же будет его приговор? Звонит телефон. Комиссар снимает трубку, и лицо его освещает улыбка, становящаяся с каждой секундой все шире. Семь раз произносит он слово «милейший». Ласково покачивает головой.

– Прекрасно! Спасибо за известие! Да-да, и тебе удачи! – С неожиданным благодушием он обращает взор на Хамелеона. – Ваш главный звонил! – сообщает он. – Чиччо Сорока – мэр! Вам имеет смысл сейчас же вернуться в редакцию. Под выборы специально отводится две полосы. Еще бы, такая важная новость! Это вам не карикатуры.

Карло молча встает.

– Ну, ну, – говорит, провожая его из кабинета, комиссар, – завтра уже никто не станет толковать про Леоне. Можете мне поверить. Вы молоды, а я уже всякого навидался. Завтра все будут говорить только о Сороке, может, называя его мафиозо, но исключительно о нем, и ни о чем другом. Ваше будущее – Сорока. Привет главному.

В Башне номер Три в то утро царит первозданная тишина. Подъемный кран возносит в небеса свою голову бронтозавра. Разошлись последние жильцы, цокая копытами-каблуками, гремя ключами и щеколдами – семь, восемь, десять, двадцать залпов для устрашения воров. Отбыл жилец с самого верхнего этажа – тот, что поливал герань на балконе Ящерицы. Кустики герани остались одни, по причине безгласности неспособные позвать на помощь; тихо угас на своем ложе и базилик, так и не добравшись до слишком далекого шпагата. На сорока квадратных метрах мрак аккуратно окутал каждый предмет. Зной прогнал с улицы последних животных, но, привлеченные роскошными отбросами, следствием предотпускного опорожнения холодильников, со всей округи слетелись мухи. Река приветствует их беспрецедентными фанфарами вони.

Лишь трое мужчин, точнее, двое и мальчик, рискнули в тот день пройти по всему кварталу и в раскаленном автобусе добраться до Святой Урсулы. Это Слон, Рак и Волчонок. Их явление в просторном холле клиники столь великолепно, что не поддается никакому сравнению.

Первым выступает Волчонок в красно-синей футбольной форме и бутсах. У Рака кремовый костюм из льна с лавсаном, галстук махаон и шляпа из необработанной соломки. Под мышкой у него ракушка из мисок, заключающая в себе крем-карамель – шедевр кулинарного искусства синьоры Рачихи, приготовленный специально для Лучо. Последним появляется Слон в бойскаутской рубашке, коротких штанишках, белых носках и сандалиях. Слоновьи ножищи, стянутые ремешками сандалий, добавляют к основному брюху еще два брюшка. Довершает ансамбль веер, которым Слон колеблет воздух. Подобную картину страж наблюдает впервые. И немедленно принимает меры к устранению одного из трех НЛО.

– А ты, сорванец, уходи. Тебя я узнал.

– До свидания, спасибо, – говорит Волчонок, который ничего другого и не ждал. Он летит на автостоянку, где его ждут.

Но остальные двое остаются, отражаясь в надраенном до блеска полу.

– По расписанию посещения с пяти, – извещает страж.

– Ну и что?

– А сейчас четыре.

– Не страшно, – отвечает Рак, – мы пока споем.

– Простите, не понял?

– Говорю, часок подождать мы можем, – объясняет Слон. – Пока здесь попоем. Рак, гармоника при тебе?

И они заводят:

 
Вот выступили наши, палец в рот им не клади,
Вот выступили наши, генерал их впереди —
То наш доблестный Вилья
Открывает герилью…
 

Страж отчаянно машет руками, рассекая воздух, потом хватает себя за волосы, зовет на помощь санитаров, но те отказываются: вышибать слонов не входит в их обязанности.

– Куда вам надо? – орет в конце концов страж.

– В сто девятую палату! – выпевает дуэт.

– Проходите!

– Но ведь еще не время!

– Проходите, проходите!

– Вы что, не любите музыку?

– Проходите, вам говорят! °

Так часом раньше прочих посетителей Рак и Слон имеют честь быть допущенными на четвертый этаж пред ясные очи Аистихи. Та объясняет, что в сто девятой уже находится темноволосая девушка: она сама провела ее в неурочное время. Оба выражают одобрение.

– Это Лючия, – говорят они хором. – А наш учитель, как он там?

– Будем надеяться, – отвечает Аистиха.

Влюбившись с первого взгляда, Слон мысленно берет ее на руки. Потом Чинция уходит, а они остаются ждать, недоверчиво наблюдая за проезжающими пюре, манной кашей и прочими неопознанными амебами.

– Какое здесь все мягкое! – удивляется Слон.

– Это чтоб нечем было покончить жизнь самоубийством, – объясняет Рак.

Пробегающий мимо Джильберто Филин меряет брезгливым взглядом двух стариков, которые держатся уж слишком прямо.

У постели Лучо сидит Лючия. Рыцарь уже не в силах гордо держать голову, как прежде, лишь изредка он слегка шевелит руками. Теперь клетки забавы ради вызывают бред, неутолимую жажду, не дают глотать, словом, по-всякому изощряются.

– Лючия, сядь поближе. Не хочу быть один. Где Волчонок? – (Выговорил я что-нибудь? Услышала ли ты?)

– Волчонок на стоянке, играет в мяч. Наверх его не пустили, но я ему объяснила, где твое окно.

– A-а, вон он, – произносит Лучо, глядя на потолок. – Вижу. Очень рад. Он так сюда стремился.

– Да.

– Живой мальчонка. Я не такой был. Мог часами разглядывать пламя газовой горелки, следы на песке, заучивать названия бактерий, аммофилий, скарабеев. Огромные сады, поразительное согласие между пчелами… Зоология показывает, как из совокупности низших особей может возникнуть гениальное целое. Это Музиль. Я же утверждаю, что человеческая история демонстрирует обратное. Переворот вверх дном – фундаментальный механизм логического, а значит, и комического мышления. Однако неверно, что в природе все едино. Необъятное гнездо слов, настоящий муравейник… Как долог путь от одного к другому, путь между первым словом и последним! Мемориальная плита: родился – «мальчик», умер – «кислород!». Наша задача, Лючия, не позволить украсть наши слова и постараться сделать так, чтобы возникли новые. Никто и никогда не должен быть лишен такого сокровища, как слово и письмо. Помните, это одна из немногих свобод. Вам выпала большая честь впервые преподавать… в школе с великими традициями. Слушайте, ребята, логопею имен, возвеличивших страну: прежде чем устроить перекличку, я воспою их имена. Герои завтрашнего дня! Леоне с третьей парты – отсутствует. Порцио вызубрил все наизусть, и парта его, угрожающе вертясь вокруг своей оси, превратилась в широченный стол, откуда он внушает людям, что жизнь есть преступление, лишенное всякого смысла. Хамелеон был самый исполнительный. Федерико – мистик-казуистик. Сандри всегда первый вызывался записывать на доске, кто себя как ведет… а я, сидя над книгами, и не заметил, как тридцать лет пронеслись будто один миг. Как это объяснить? Sic volvere parcas[19]19
  Так определили парки (искаж. лат.).


[Закрыть]. Сандри – рукоблуд и наушник, ассамблея – деепричастие от какого глагола? Ящерица, вот вы там болтаете, изощряетесь в остроумии, давайте-ка к доске. Я? Я не подготовился. Я вчера весь день наблюдал за кофеваркой на огне. Я не мог. Я не готов.

– Не волнуйтесь так, учитель.

– Спокойно, Киферея. Ночью я дам еще один урок. Артиоли Берти Бекетт Ваборото Ванновале Вапаччи, дзинь, звонок! Неказистые, прыщавые каракатицы, животные подкласса гимназистов, жертвы рибонуклеиновой ущербности, ну вот ваши проклятия и попали в цель. Друзья!.. Все-таки были часы… забыть которые невозможно. Ну как это объяснить? Взгляд из-под ладони, сад там, за окнами, мои костлявые мальчишеские ноги… Каким я был внимательным! Как внимательны были вы! Cónticuére omnés inténtique óга tenébant[20]20
  Смолкли все, со вниманьем к нему лицом обратившись (лат.). – Вергилий. Энеида, кн. II, 1. Перевод С. Ошерова.


[Закрыть]. Учитель, значит, и мы бессмертны? Нет, если будете и дальше заниматься рукоделием под партой! Лучо + Лючия = любовь. Сандри – рукоблуд, наушник, подлиза, можешь не стирать, напишем завтра снова. Дзинь! Тихо! Звонок был, но вы сидите пока на местах. Лангуст, рассеченный пополам, продолжает двигаться, но мы не ведаем, в каком он мире. В каком он мире, не в какой манере. Мире! Не вставайте. Я расскажу вам про мою жену Эмму. Первые мои годы… повторяю, пронеслись ужасно быстро, ну как это объяснить? Когда вам шестнадцать, вы молоды и смешны, потом становитесь просто смешны. Я тебя больше не слышу, Лючия…

– Уходите, синьорина. Теперь уже все…

– …известно. Следствие продолжается. Лжецы. Хорошие примеры делают мир несравненно лучше, говорят китайцы, которые редко умирают. Так же неподвластны смерти ни Леоне Весельчак, ни Лючия Бесстрашная, ни Волчонок Пытливый, ни Лучо, на чьем гербе серебряная кофеварка на белом фоне и надпись: «Nascitur in ignis»[21]21
  Рождается в огне (лат.).


[Закрыть]. Если бы кто-то из них умер, это был бы грандиозный ляп. Дикий ляп, преподнесенный комиком. Вы не считаете, что комик должен говорить о смерти? Да вы с ума сошли, пугать детей! Не видите, они пришли сюда повеселиться. Выдайте что-нибудь такое, чтобы народ потом повторял ad libitum[22]22
  Сколько угодно (лат.).


[Закрыть], вроде «шах вперед». Ну все, урок окончен, теперь все в сад. Я оставлю вас в этом городе – городе моих друзей. Которые здесь остаются. В кого стреляете, идиоты? Кого боитесь? Учитель, предположим, кому-то приснилось, будто он ударил Кардуччи, он потом ведь каяться не должен, а если, например, кому-то снится, будто он целует тебя, Лючия, что и случилось на самом деле, ощущение было таким острым, прекратите, учитель, не говорят такие вещи детям – будущим менеджерам, будущим неизвестным солдатам, вы сошли с ума! И тем не менее это так.

Хочу прожить еще двести пятьдесят лет.